Текст книги "Последнее искушение дьявола, или Маргарита и Мастер"
Автор книги: Валерий Иванов-Смоленский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
Глава одиннадцатая
1.8. Шесть дней до Пасхи. Горечь Гефсиманского сада
С утра над Иерусалимом повис душный плотный, казалось осязаемый всеми органами чувств, зной. Порой очертания башен, дворцов и храмов причудливо колебались в густом мареве неподвижного жаркого воздуха. Усугубляло это впечатление завеса пыли, поднятая входящими в город торговыми караванами. Мельчайшие песчаные частицы покрыли листву деревьев и траву непроницаемым тусклым покрывалом, уничтожая радостные зеленые оттенки городского ландшафта.
Распускались и тянулись навстречу солнечным объятьям лишь светло-серые неказистые цветки шелюги, называемой в странах, расположенных к северо-востоку, вербой – наступало первое весеннее цветение деревьев.
Город напряженно затих. Нет, не от обычной в это время жары.
Не было слышно привычного многоголосого шума громадного рынка, который был заполнен едва ли на четверть. Нет, не оттого, что лавочники распродали все свои товары.
Мало людей сидело за столами многочисленных трактиров и других подобных заведений. Нет, не потому, что город избавился, наконец, от своих пьяниц, игроков и обжор.
Город ждал. Он ждал обещанного пришествия Спасителя, чудес, исцеления болезней, наступления всеобщего равенства и счастья.
– Хлеба, вина и зрелищ, – говорили граждане Рима и вольноотпущенники.
– Вольноотпущенничества, – жаждали немногие, бывшие в Иудее, рабы.
– Позабавиться, – хотел люд, охочий до игрищ, арен и театров.
– Перемен, – желали мелкие торговцы и ремесленники, недовольные засильем саддукеев, фарисеев и книжников не только в религии, но и во всех государственных органах Иудеи. Им приходилось платить налоги и могучему Риму, и царю, и Синедриону – фактическому властителю Иудеи.
Город ждал въезда Мессии.
И час въезда настал.
На белой ослице, покрытой шелковым красным покрывалом, сидел, не примечательный ни статью, ни ростом, ни красотой, человек, которого встречали, как бога.
Женщины и дети ломали пальмовые ветви и бросали на него. Мужчины сбрасывали верхнюю одежду, устилая ей дорогу, въезжающего в город.
– Слава Иисусу! – звучало со всех сторон.
Люди, называвшие себя его учениками и последователями следовали пешком следом, образуя, с примыкающими, постоянно, приверженцами новой веры, торжественную процессию.
Неразлучная троица стояла в мятущейся толпе, выкрикивающей приветственные слова.
– И почему мессир придает такое значение этому человеку… – задумчиво пробормотал Фагот, провожая взглядом грандиозное шествие, сопровождающее, ничем особым не примечательного, наездника на ослице.
– Осанна сыну Давидову, – ревела толпа, – благословен грядый во имя господне!
В истории Иерусалима не было столь торжественной встречи кого-либо из пророков. Никогда еще люди не были так многочисленны и единодушны…
– Зачем тебе, Учитель, идти к ночи в сад Гефсиманский, – спросил коренастый, черноволосый, с небольшой бородкой, человек, из-под широкого плаща которого высовывалась рукоятка небольшого меча, – это опасное место. Я слышал, вчера римские солдаты схватили там вождя зелотов и предводителя сиккариев Иисуса Вар-Раббу.
– Что же он сделал?
– Он убил возле аррианского храма сборщика податей, ударив его два раза ножом в живот. И скрывался после этого в глухом уголке Гефсиманского сада. Но кто-то донес, и легионеры, арестовав его, посадили в тюрьму. Говорят, в саду скрываются и другие разбойники.
– За что он убил мытаря?
– За то, что тот служил Риму.
– Нет таких грехов, за которые следует платить жизнью.
– Давай же останемся, Учитель.
– Нет. В саду есть древняя смоковница. Никто не знает, сколько ей лет. Но к находящемуся под ней, снисходит откровение. Я должен там помолиться…
– Тогда я пойду с тобой, – решительно сказал человек с мечом, которого звали Петром, – у меня есть оружие, чтобы защитить тебя, в случае опасности.
– В эту ночь, прежде чем пропоет петух, ты трижды успеешь отречься от меня, – с горечью подумал Иисус, но вслух лишь произнес, – хорошо, ты будешь сопровождать меня.
– И, я пойду, – сказал курчавый и горбоносый Иаков, – у меня тоже есть меч.
– Я с вами, – сказал миловидный юноша с вьющимися золотистыми волосами и большими голубыми глазами, показывая всем небольшой, но остро отточенный нож.
– Ты, еще слишком юн, Иоанн, чтобы носить оружие, – с упреком произнес Учитель.
– Мы все пойдем, – закричали остальные собравшиеся, считавшие себя учениками Иисуса.
– Что ж, я не волен сегодня указывать вам место. Каждый поступит по-своему, но изберет свой путь…
Поздний вечер был душен и липок. Лишь необычайно яркая луна сопутствовала им, через затихший уже город, к западным отрогам Елеонской горы, к которой примыкал Гефсиманский сад.
Но оказалось, что не одна молчаливая спутница ночи, луна, сопровождала ночных путников. В черневшем густом кустарнике, окружавшем Овчую купель, а, мимо нее проходила дорога в сад, шевельнулись три тени.
– Я пойду, сообщу Каиафе, а вы следуйте за ними. Вступите в дело, если подведет Иуда, – и обладатель длинной изломанной тени бесшумно скользнул через заросли в юго-восточном направлении.
Глухо звякнул металл. Что-то ворохнулось в кустах.
– Да, придержи ты свою цепь, – прошипела тень, имеющая форму квадрата, другой – состоящей из малого овала, водруженного на большой, – что ты везде с ней шатаешься…
Та, в ответ, лишь обиженно засопела.
Тих, темен и мрачен был Гефсиманский сад. Лишь тихо шелестела листва деревьев, да где-то в глубине сада раскатисто ухал филин. Небо было почти безоблачно, но пригорюнившаяся застывшей тучкой неяркая луна давала мало света.
– Останьтесь здесь, – тихо молвил Иисус своим спутникам, – я хочу побыть один.
В густой тени древней смоковницы было черно и мрачно.
– Выслушай меня, отец мой, – Иисус опустился на колени и поднял свои глаза к небесам.
Он долго ждал, обратив лицо вверх, боясь задать вопрос и услышать на него ответ. Давящая тишина уже не прерывалась даже шорохами сада. Затихли и крики хищной птицы. Ученики, следовавшие за ним, отчего-то заснули прямо на земле.
– Я знаю свою участь. Скажи, возможно ли, чтобы минула меня чаша сия.
Иисус вновь застыл, ожидая ответа, с тоской и печалью, уже зная, каким он будет.
– Прости мне мои сомнения… Правильно ли я тебя понимаю? Дай знак.
Вновь наступило гнетущее молчание.
– Я обречен нести страдания и умереть в муках, – горько сказал человек, находящийся в тени древнего дерева.
Он встал с колен и величаво выпрямился, – мне дано испить свою чашу до дна, и я не сожалею об этом.
Голос его был тверд и решителен. Сомнения и тоска покинули его душу. Тишина прервалась. Послышалось неторопливое журчание ручья Кедрона, тихо зашевелилась листва в саду. Со стороны города раздался приближающийся шум вооруженных людей, и замелькали блики факелов.
– Благослови же меня, – Иисус вновь стал на колени.
– Он находится где-то здесь, – задребезжал чей-то тенорок, его видели входящим в сад со своими несколькими учениками…
Назаретянин встал с колен и спокойно вышел из тени смоковницы на призрачно-желтый неровный свет факелов. Тотчас же, откуда-то тьмы, к нему подскочил верный Иуда.
– Беги! Тебя хотят схватить, – прошептал он хрипло, наклонившись к уху своего наставника. Концы красного шарфа взметнулись над его плечами кровавыми сполохами беды.
Несчастному Иуде это движение некоторые, струсившие в тот миг, последователи потом припишут, как указующий вероломный поцелуй.
Целовать Учителя в заполненном мятущейся толпой полумраке Гефсиманского сада? Более нелепой выдумки сложно и придумать. Но ей поверили. Жест этот так и войдет в историю навечно, как Иудин поцелуй – символ коварства, лжи и предательства.
И сейчас же к ним бросились стражники, желая схватить обоих.
Со стороны ручья бежали проснувшиеся ученики. В тени смоковницы затаились уже обладатели квадратной и овальной теней, неотступно следовавших за обреченным пророком.
– Беги же! – Иуда схватил его за руку и пытался увлечь за собой.
Но преследуемый отстранил Иуду рукой. Лицо его было бледно, печально, но горело решимостью. Три года он скитался по Палестине под непрерывной слежкой врагов и соглядатаев Синедриона, которые распускали о нем несуразные слухи и устраивали провокации. Настал час просветления, наступал момент истины.
– Я – тот, кто вам нужен, – просто сказал он.
Служители тайной стражи бросились к нему, но выскочивший из тьмы с мечом Петр, отсек одному из них правое ухо.
– Вложи меч в ножны; ибо все взявшие меч, мечом погибнут, – с этими словами Иисус приложил руку к уху потерпевшего и исцелил его.
А затем добровольно отдался в руки окруживших его стражников, не позволив своим ученикам встать на его защиту.
– Дело сделано! – прошипел кот в черноте смоковницы, нервно дернув ухом.
– Часть дела сделана, – тихо поправил его Азазелло, зорко наблюдающий за удаляющейся к городу толпой.
– Рано говорить о завершении дела, – выскользнувший из уходящей толпы Фагот, вновь оказался рядом с товарищами.
Иисус был отведен в дом первосвященника Анны и провел там ночь взаперти, дожидаясь неправедного суда. А, все его ученики, узнав об этом, разбрелись по городу, не приняв никаких мер к его освобождению. Устрашение ли, воля Учителя или иные причины побудили их к этому – об этом уже не узнать…
Такова была истинная картина, отчего-то искаженная некоторыми евангелистами, а, возможно, их переписчиками и последователями.
Но, не кажется ли читателю странной удивительная ловкость апостола Петра, по легенде, якобы, простого рыбака из Галилеи, никогда не бывшего воином, столь точно сработавшего не на поражение врага, а на провокацию, чтобы озлобить слуг Каиафы? Не он ли, следуя предначертанному своим Учителем, трижды за ночь от него отречется?
Почему в Первом послании Петр называет евангелиста Марка, выходца из образованной и состоятельной иерусалимской семьи, своим сыном? Благодаря чьему влиятельному заступничеству он был освобожден из плена кровожадного царя Агриппы I. И, наконец, отчего, именно, благодаря Петру, человечество обязано печальными сведениями о дальнейшей судьбе Иуды?
В то же время апостол Павел, несомненно, самый осведомленный из окружения Иисуса, в своем описании последней вечери вообще не упоминает о предательстве Иуды – наиболее ярком, после казни Учителя, событии тех дней. Нет об этом речи и при отображении им сцены явления Иисуса апостолам.
Вопросы, вопросы, вопросы…
Глава двенадцатая
1.9. Каиафа. Распни его! Распни!
– Сыны и дщери Авраама, Исаака, Иакова… Слушайте и внимайте! – Каиафа говорил высоким звенящим голосом, стоя у аналоя, – возьмите родственников и детей своих, пусть они возьмут своих единоверцев и идите все на площадь к дворцу Ирода, где остановился римский прокуратор. Все вы слышали слова мои о страшной опасности, нависшей над Иудеей…
Толпа, находившаяся в храме, глухо зароптала.
– Помните законы Моисеевы и исполняйте их… – глаза первосвященника лихорадочно блестели.
Служитель подбросил в дымящуюся курильницу кедровой смолы. По храму поплыл ароматный приятный запах.
– Кричите же там все о распятии Иисуса назорейского… – сильная костистая рука, сжимавшая посох первосвященника с двумя переплетающимися у навершия змеями, резко ударила им в каменный пол.
Тяжелое злобное дыхание сотрясало толпу.
– …Яхве велик и всеведущ – он смотрит на нас, – закончил Каиафа.
Толпа бело-черно-серой змеей, по цвету одежд различных сект, вытянулась из храма и поползла к сумрачным башням дворца царя Ирода. По дороге к ним примыкали все новые и новые их приспешники.
Дворец жестокого и мнительного иудейского властителя фактически являлся хорошо укрепленной крепостью. Громадная площадь перед дворцом почти вся оказалась заполненной народом. Стоял глухой гул.
Фагот и Азазелло шныряли в толпе, подзадоривая выкриками и без того неистововавших людей. Бегемот сидел далеко в стороне в тени смоковниц, окружающих площадь, благоразумно решив держаться подальше от безумной давки, где можно было быть затоптанным насмерть. Да и появление циркового кота среди религиозных фанатиков не вписывалось в общую картину предъявления требований к римскому прокуратору.
– Предать казни гнусного обманщика! Умертвить лжепророка! – бесновалась толпа, то, растекаясь широкими ручьями вокруг мрачного дворца, у входов в который стояли вооруженные римские легионеры с каменными, ничего не выражающими, лицами, то, сливаясь в единое пестрое пятно на площади.
Вдруг толпа раздалась, и из нее вышел чернобородый человек, одетый в облачение иудейского первосвященника.
– Каиафа… Каиафа… – прошелестело по площади.
Первосвященник поднял вверх руку с посохом, и толпа затихла.
– Я иду к римскому прокуратору Пилату, – прокричал он, – дождитесь меня.
У главного входа во дворец стояли две шеренги легионеров с квадратными бронзовыми щитами и обнаженными, поднятыми к плечам, короткими римскими мечами. Бесстрастные их лица были спокойны и непроницаемы.
– Прокуратор ждет меня, – надменно процедил Каиафа загораживающим вход солдатам.
Выделявшийся среди них знаками отличия центуриона на начищенной до блеска кирасе, медленно всмотрелся в его лицо, окинул фигуру пристальным взглядом, в поисках спрятанного оружия, и повелительно махнул рукой. Легионеры расступились и, пропустив иудейского посланца, вновь сомкнули строй. В каждом их движении сквозила гордая непреодолимая сила Рима – властителя всей земли, и бесстрашный первосвященник невольно поежился.
Понтий Пилат находился на втором этаже, в зале для приемов. Он был одет в просторную парадную латиклаву – белоснежную тогу с широкой пурпурной каймой. Под ней, надетый на тунику, скрывался посеребренный панцирь с двумя орлами на груди. Ноги были одеты в котурны из толстой кожи, переплетенные ремешки которых были накрыты бронзовыми наколенниками. Сбросить тогу можно было мгновенно, и тогда представал готовый к бою воин, меч которого висел возле окна.
Загорелое лицо выделялось орлиным носом, выдающимся квадратным, резко очерченным подбородком и властными серыми глазами. Лоб тронули едва наметившиеся залысины.
Прокуратор стоял у суженного к верху, похожего на бойницу, окна. Через открытое окно был виден блиставший на солнце огромный Храм Иеговы.
В углу у стены стоял массивный резной стол из черного африканского дерева с бронзовыми ручками. На нем лежало несколько свитков папируса и большая медная прокураторская печать.
Сегодня было уже рассмотрено три дела о преступлениях против Рима. Они были несложными. Приговорен к распятию на кресте иудей Иисус Вар-Рабба за убийство также иудея, но служившего сборщиком налогов в пользу империи. Тайная служба прокуратора давно выслеживала этого дерзкого вождя секты сиккариев, поставивших своей целью расправу над единоверцами, пошедшими в услужение римским властям.
Прокуратор приказал прежде допросить его, помощью опытных и сведущих в пытках специалистов, чтобы попытаться раскрыть всю тайную организацию зелотов, сплотившихся для противодействия римской оккупации. Часть ее составляла секта сиккариев, называвшихся по-иному, кинжальщиками. Они и занимались, непосредственно, убийствами пособников римской власти. Хотя, пока особой угрозы для империи эти заговорщики не представляли. Акции их были редки и единичны, а связь с официальной местной властью Иудеи не прослеживалась.
Двое других осмелились плеваться и бросить камень в личный штандарт наместника с изображением императора Тиберия при въезде когорты охраны в Иерусалим, тем самым, оскорбив величие империи. Сегодня они также будут распяты.
Каиафа вошел, непрерывно постукивая о мрамор пола посохом первосвященника. Шумная поддержка фанатичной многотысячной толпы вселяла надежду на сговорчивость заезжего гордого и неуступчивого упрямца.
Наместник, смотревший на площадь из окна, при звуке шагов, резко обернулся и смерил вошедшего сердитым взглядом.
– Зачем ты настраиваешь людей на смуту, первосвященник? Какова твоя цель?
– Они пришли сами.
– Не нужно мудрости вашего Соломона, чтобы поверить в твои лживые слова.
– Они собрались здесь все вместе, различные по своим убеждениям, чтобы выразить…
– Как же! Твой сварливый, корыстный, погрязший во многих суевериях и грызущийся между собой, народ, вдруг объединился… Будто ты не знаешь о моих соглядатаях – мне известен каждый твой шаг, – саркастично произнес наместник Иудеи.
– Проклятый римлянин, – с привычной злобой подумал Каиафа, – пусть тебя покарают твои же боги…
– Впрочем, и твои люди шпионят за мной, – продолжал прокуратор, презрительно сощурив властные глаза, – и меня это не обижает. Не смей только писать на меня доносов императору, иначе я тебя уничтожу!
– Я не писал на тебя доносов…
– Будто бы… А, о растрате казенных денег, которые, на самом деле, были потрачены на строительство акведуков для Иерусалима?
– Нам не нужны были эти акведуки.
– Хотите жить в грязи, купаться в нечистотах и пить отвратительную воду… Что ж – ваше право. Но пока вы являетесь подданными империи, я должен… прокуратор внезапно прервался, – ладно, мы не для этого здесь встретились. Говори – что тебе нужно?
– Нами арестован и осужден к смерти некий проповедник из Галилеи, по имени Иисус Назаретский.
– Я знаю это.
– Он связан с вождями зелотов, организующих убийства ваших сторонников в Иудее.
– У меня на этот счет совершенно иные сведения.
В окно донесся рев толпы. Слышались ругательства и выкрики на разных языках.
– Распни его! Распни… – верещал чей-то тонкий голос, поразительно похожий на голос Фагота.
Толпа дружно подхватила, – распни…
Интересное совпадение, – саркастически заметил прокуратор, – как только ты заговорил о проповеднике – твои люди закричали о предании его смерти на кресте. Как это у тебя получается?
– У каждого свои секреты, – ушел от ответа Каиафа и продолжил, – но, помимо преступлений против моего народа, Иисус совершил и преступление против великого Рима и лично римского императора, – он помолчал и добавил, – да, пошлют ему боги долгие годы.
– Какое же преступление, – заинтересовался прокуратор.
– Он объявил себя царем Иудеи, а кому, как не тебе известно, что никто не может быть царем провинции без согласия Рима, то есть решения римского Сената. И он считает себя богом, то есть ставит себя выше императора Тиберия.
Понтий Пилат задумался, теребя пурпурный край своей белоснежной тоги.
– Действительно, если задержанный заявляет это – тем самым совершается одно из самых тягчайших государственных преступлений и виновный заслуживает распятия на кресте, – размышлял он.
Любые действия против Рима и императора следовало расценивать, как оскорбление величия римского народа, что было предусмотрено весьма подробным и изощренным римским законодательством и предусматривало лишь одно наказание – смертную казнь.
– Но, с другой стороны, с чего бы это лукавый Каиафа доносит ему о преступлении против Рима и императора, которых ненавидит, ну, может, чуть менее чем самого прокуратора, – это казалось ему странным. – Он скорее укроет любого преступника, посягнувшего на римлян и их законы, и даже вложит в его руки меч, чем выдаст…
Вновь поднявшийся рев толпы прервал его мысли.
– Но, почему этого иудея… Он ведь иудей?…
– Он галилеянин.
– Все равно, относится к вашему народу… Почему его следует судить по римским законам? Вы приговорили его к смерти за преступления против ваших законов и обычаев – казните же его, заодно, и за преступления против Рима! Покажите свою преданность императору Тиберию!
– Мы не вправе судить по римским законам. Кроме того, мать его, дочь козопаса, зачала от беглого римского солдата Пандиры, значит, в его жилах течет и римская кровь.
Явно не поверивший в это Пилат, лишь саркастически рассмеялся, – даже, если ты говоришь истину – от этого он не стал римским гражданином. Есть ли у вас письменные свидетельства преступной деятельности вашего пророка?
– У нас есть донос, обвиняющий Иисуса из Назарета в…
– Neminem cito accusaveris! Вам, дикарям, неизвестен этот основополагающий принцип римского судопроизводства, – прокуратор презрительно сощурил глаза и поднял подбородок, – это означает – никого попешно не обвиняй.
– Но император…
– Император – уста всемогущего Юпитера в небесах, я – уста императора в Иудее, – серые жесткие глаза сузились, прямые, как два лезвия римских мечей, тонкие сухие губы, гневно сжались.
– К Иерусалиму со всех сторон движутся толпы людей, если они захотят освободить арестованного…
– Я должен его допросить, – твердый голос наместника напоминал разящий короткий удар римского меча.
– Но, неужели игемону недостаточно приговора Синедриона…
– Вели доставить его сюда и передать центуриону у главного входа, – прокуратор не колебался.
Взгляд его был крайне неприветливым и от него хотелось уклониться, как от брошенного копья.
Связный рев толпы затих, лишь отдельные крики долетали до окон дворца.
– Он, как будто руководит своими соплеменниками отсюда, – поразился прокуратор, а вслух сказал, – ты можешь идти – я сообщу тебе о своем решении позже.
Оставшись один, Пилат достал из-под тоги висевшую на простой льняной нитке серебряную буллу и достал из нее амулет, подаренный ему отцом, в тот день, когда он впервые взял в руки меч.
– Помогите же мне боги, – прошептал он, вглядываясь в выполненное из красноватого золота изображение головы ящерицы, сверкнувшее маленькими рубинами, вставленными вместо глаз.
