Текст книги "Всего три дня"
Автор книги: Валерий Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
ГЛАВА ПЯТАЯ
Пятилетним мальчиком бродил Николай по разоренным гитлеровцами украинским селам, держась за руку дряхлого деда Герасима, и просил милостыню «христа ради», выпевая слова высоким, тонким и печальным голоском. Родных он не помнил, дед Герасим рассказывал, что подобрал его возле дороги, на которой был разбросан взрывами бомб обоз беженцев. И с той поры они бродили вместе. Дед крутил на невесть где добытой, древней, как он сам, шарманке какие-то прыгающие и жалостливые мелодии, а мальчишка вторил им. Сердобольные люди делились последним: клали в протянутую грязную ручонку кто ломоть хлеба, горьковатого от примешанной лебеды, кто вареную картофелину, а кто и тонкий желтоватый кусочек сала.
А когда дед умер, мальчишку определили в детский дом. Никаких документов, разумеется, при нем не оказалось, и дали Николаю отчество по имени деда – Герасимович, а за голос его певучий придумали фамилию – Песня.
С той поры прошло много лет, тонкий голос давно превратился в густой бас, а худенький мальчишка стал крепким, кряжистым мужчиной, но Николай, словно оправдывая свою фамилию, выступал с сольными номерами в художественной самодеятельности. И когда учился в школе, и когда служил в береговой артиллерии, и когда поднимал казахстанскую целину, и когда вновь вернулся в армию на сверхсрочную службу. Правда, последний год его никакими силами нельзя было вытянуть на сцену. Все испортил ефрейтор Денис Шемастин, который пришел в армию с третьего курса консерватории и возглавил дивизионную самодеятельность, – он без деликатного подхода, напрямик, заявил прапорщику, что голос у него плохо поставлен, и предложил заниматься. Самолюбие Николая Герасимовича было слишком задето, чтобы он согласился на такое.
И вообще гвардии прапорщик Песня был человеком с крутым характером, не признающим ни в чем ни компромиссов, ни уступок. Попасть ему под горячую руку никто не рисковал, но и угадать, когда он бывал сердит, еще никому не удавалось. Песня, как говорили в дивизионе, заводился с пол-оборота, стоило ему заметить хоть малейшую бесхозяйственность, любую небрежность. Тут уж пощады не жди. Но и обид на него не таили, потому что Песня был отходчив. Впрочем, без дела он голоса не повышал и даже в гневе был справедлив. И только он да еще его жена, тоненькая и гибкая, как ивовая веточка, женщина, – лишь они двое знали, как мучительна для него каждая вспышка.
Однажды летом в совхозе, где они работали, загорелся участок пшеницы, и Николай первым бросился в пламя на своем тракторе, опахал этот участок, отсекая огонь от всего поля. Спас пшеницу, а на память о том дне остались золотые часы, которыми его наградили, и латки наживленной кожи. И стоило прапорщику разволноваться, как она точно огнем наливались, жгли все лицо.
Сейчас, глядя снизу вверх на худого, долговязого Позднякова, прибежавшего на его зов, Песня сдерживался из последних сил, старался говорить спокойно, хотя в груди все клокотало от негодования. Он мог простить всякий промах подчиненного, допущенный по незнанию, неопытности, ругая только себя за то, что вовремя не помог солдату. Но халатность и лень истреблял беспощадно. А Поздняков страдал, по твердому убеждению прапорщика, именно этими пороками. Сейчас он забыл замерить уровень масла в своей машине, а его-то осталось совсем на донышке.
– Намаялся? Тяжко було, га? – участливо спросил Позднякова Песня. – А тягач – он железный, все выдержит. Что с ним сдеется? Верно говорю? Лень-матушка заела, га? А стыд твой где? Совесть?!
Песня стоял перед понурившимся солдатом, заложив руки за спину, сжимая их до боли, чувствуя, как приливает кровь к лицу и как начинают гореть шрамы.
Вечные истории с этим Поздняковым! Четыре месяца служит, и все время приходится его носом тыкать. У самого ни о чем заботы нет, лишь бы день до вечера прожить. Не доглядишь – жди неприятности. С прошлого выезда в пустыню (всего две недели назад!) его машину притащили на прицепе: ухитрился всю дорогу ехать на первой передаче – доконал тягач. Пришлось дневать и ночевать в автопарке, перебирая двигатель, потому что в любой момент могли начаться полковые учения. А ему как с гуся вода – опять чуть не преподнес аккордную работку. Непробиваемое безразличие!
– Интересуюсь, шо бы ты сказав, если бы тебе в столовой на завтрак порцию масла не дали? – Волнуясь, прапорщик, сам того не замечая, мешал русские и украинские слова, неправильно делал ударения. – Небось требовав бы: отдайте, шо мени положено, га?
Песня качнулся с пяток на носки, обратно, разжал руки за спиной. Терпению его пришел конец, он возвысил голос:
– Требовав бы! А машина – она бессловесная! Не могет она кричать. Она мовча загнется без этого масла! И будем мы с тобой знова в степу куковать, як тогда! А батарея без орудия останется: шо ворог не сможе, то ему Поздняков подаруе!
И тут последовала продолжительная тирада, в которой выплеснулась вся ярость прапорщика, его презрение к людям, которые народного добра не берегут, себя жалеючи, потому что лень раньше их на свет родилась.
Прапорщик Песня знал, что за эти слова может достаться ему самому, поэтому произнес их хоть и зло и с чувством, но не очень громко и внятно, доводя до Позднякова только основной смысл. Весь гнев его нашел в них выход, и сразу стало легче.
Однако Песню услышали. Майор Антоненко возмутился, что никто не одернул автотехника, и решил вмешаться сам. Отойдя в сторону, крикнул:
– Товарищ гвардии прапорщик, ко мне!
Песня повернул голову на короткой шее, кивнул. Он догадался, что взбучки но избежать, но торопиться не стал. Сначала завершил свою беседу:
– Шоб через минуту картэр до уровня залив! А ще таке побачу – пеняй тогда на себэ! Иди сполняй!
Поздняков послушно полез в кузов за канистрой с маслом, а Песня, немного косолапя, подошел к майору Антоненко и добродушно спросил:
– Звалы?
Лишь в эту минуту, когда прапорщик стоял перед ним, майор Антоненко заметил на его гимнастерке «Золотую Звезду» с серпом и молотом и от неожиданности на мгновение растерялся: «В самом деле, золотой народ у Савельева! И где только раздобыл этого героя? Теперь понятно, откуда такая независимость и такое потворство! Ну, у меня этот номер не пройдет!»
– Звалы? – добродушно и терпеливо переспросил Песня, давно привыкший к почтительному изумлению людей, впервые видевших его награду.
Его многие спрашивали, с какой стати он, Герой Социалистического Труда, вдруг пошел на сверхсрочную. Отвечал он обычно кратко: «Захотелось!» – и тоном, не допускающим дальнейших расспросов и рассуждений насчет того, где бы он принес больше пользы. Но осенью шестьдесят второго, когда начались кубинские события, он долго и обстоятельно доказывал райвоенкому, что «не могет сиять хлиб, когда такая кутерьма в мире творится».
Молчание нового командира давало надежду на снисхождение, и, ожидая его ответа, Песня рассчитывал, что все обойдется на этот раз.
– Да, вызывал, – ответил наконец майор Антоненко. – Докладываете не по уставу, товарищ гвардии прапорщик!
– Виноват! – Желтые глаза Песни хитро блеснули из-под белых коротких ресниц. – Гвардии прапорщик Песня по вашему приказанию явился! – оглушительно гаркнул он и вытянулся в струнку, согнав с обветренных, потрескавшихся губ насмешливую улыбку. Казалось, он был весь внимание, ел глазами начальство. Но во взгляде явно таилась усмешка: батя тоже не спускал ему срывов, но начинал по существу, а не с напоминания строевых приемов.
– Немного получше, – сказал Антоненко, еле сдерживаясь, чтобы не одернуть прапорщика и за это ерничание. – А теперь объясните мне, почему вы, с такой поэтической фамилией, ругаетесь как сапожник?
– Дак я ж ему, товарищ майор, все одно довблю и довблю! – с искренней досадой серьезно ответил Песня. – И все без толку. Чуток тягач не загубив, а докладае, что к маршу готов. Нутро не переваривает, когда врет человек тебе в глаза!
– Меня не интересуют мотивы! Насколько я понимаю, вы – автотехник, и ваше дело – доложить командиру о неполадках, которые вы обнаружили. А он уж сам решит, как поступить с провинившимся. Но мало того что вы взялись не за свое дело, так еще ругаетесь при этом! Кто вам дал такое право? Где, в каком уставе написано, что вам разрешено ругать подчиненного? Извольте впредь подобного не допускать. Иначе придется вас наказывать. Вы свободны, можете идти!
Прапорщик вновь побагровел, и нестерпимая боль опять прожгла шрамы на лбу и скулах. Он хотел было сказать, что устав не рассчитан и на варварское отношение к народному имуществу таких водителей, как Поздняков, что у него душа горит при виде этого. Где ж тут выдержке взяться? Но промолчал. Формально майор был прав. Одно только непонятно: выходит, пусть себе ломают машины, а ты не лезь, на то командир есть? Чуть заметно пожав плечами, показывая свое недоумение, прапорщик повернулся и ушел к колонне.
Майор Антоненко не стал его возвращать, хотя Песня повернулся, словно в насмешку, через правое плечо и не отдал чести. «Достаточно для первого раза. Не поможет это, не поймешь – будем наказывать. А то, как я погляжу, очень тебя избаловали, товарищ прапорщик. Да, ничего себе «наследство»!» – в который раз уже припомнились майору слова комдива…
Песня поглядел, как возится около своей машины Поздняков, выполняя его указание. «Куда сонливость подевалась! Помогла-таки вздрючка! Если бы всегда так. Пойти проверить еще тягач Лазарева? Ведь наверняка что-нибудь найдется: тоже хорош водитель – лишь бы колеса крутились! Ну, найду что, шумну и на него – это как пить дать. А новый командир дивизиона опять осадит? Зачем мне это нужно? Верно майор говорил: есть командир отделения тяги сержант Заниманский, есть командир взвода, есть комбат, наконец, – пусть они и проверяют! С них будет спрос. Если разобраться, то мое дело – ремонт. Что мне, больше всех надо? Не умею спокойно говорить с лентяем, – значит, и лезть не след! Пусть это делают, кому по службе положено. Поломает машину – исправим. Не хватит сил – пусть на ремзавод отправляют, больше я по ночам сидеть в парке не буду. Мне же меньше забот…»
Обидно было Песне не столько за сам выговор – новый командир прав насчет невыдержанности, батя и майор Трошин тоже беседовали с ним по этому поводу, – сколько за то, что ему прямо и недвусмысленно сказали: не лезьте не в свое дело. А чье же оно тогда? Нет в дивизионе специалиста, лучше его знающего и понимающего машины. Так неужто он будет молчать, видя, как на его глазах гробят тягач? Неужто на войне автотехнику было наплевать, дойдут ли машины с орудиями до огневых позиций? Наверное, нет! Так какого черта он стоит истуканом, когда душа чует, что лазаревская машина не в порядке?!
И прапорщик Песня решительно направился к тягачу. Поднял капот, – кажется, все в норме. Ага, исправляется и этот солдат помаленьку. Значит, есть все-таки польза от того, что он как умеет заставляет шевелиться водителей! Вон как порезвел Поздняков. И Лазарев хорошо обслужил тягач. Ничего, со временем дойдет до них, что трудиться в полную силу надо сегодня, а не тогда, когда жареный петух в темечко клюнет. А пока это соображение придет к ним, он, Песня, тоже не имеет права в стороне оставаться. Держать тягачи в исправности и подстегивать водителей, которые в этом нуждаются.
Рассуждая так, прапорщик тщательно осмотрел двигатель, но ничего не нашел. С удовлетворением захлопнул капот и уже просто, на всякий случай, заглянул под тягач. Ну вот тебе: нахвалил Лазарева, а под картером целая лужа масла натекла! Песня осторожно дотронулся до горячей сливной пробки, она легко поддалась: от тряски ослабло крепление, а водитель не проверил. Через пару километров совсем отвинтилась бы, масло вытекло, а двигателю – каюк!
– Лазарев, подь-ка и ты сюда! – снова разнесся по рощице зычный бас разъяренного прапорщика Песни, не предвещавший виновнику ничего хорошего. – По душам побалакаем за твою машину. Вместе вспомним, что входит в техосмотр на малом привале.
Призыв Песни раздался за спиной майора Антоненко в тот момент, когда он вернулся к дереву, возле которого сидели офицеры.
– Однако это уже слишком! Нарочно он, что ли? – возмутился Антоненко. – До чего этот ваш Песня распущен! Ведь сделал же ему внушение, а он опять за свое.
– Во-во, разоряется, как царь и бог! – поддержал его уже воспрянувший духом старший лейтенант Авакян. Но майора Антоненко это единомыслие почему-то неприятно задело. Подумал: «Выкручивается комбат, вот и поддакивает».
– Али Гасанович, и это опять ваш водитель, – спокойно произнес Савельев. – Мне такое не нравится. Ну-ка, товарищи командиры, еще раз все проверить – через пять минут отправляемся.
Комбаты ушли, и только после этого подполковник Савельев с мягким укором сказал майору Антоненко, отвечая на его реплику:
– Напрасно вы так про нашего автотехника, Василий Тихонович. Песня – специалист, каких еще поискать. Грешен, правда, крепким словцом. Срывается порой. Но мало ли что в сердцах скажешь. Не по этому о людях судят, а по отношению к делу. Советую этим мерилом пользоваться. Ручаюсь: не ошибетесь никогда.
– Не скажите. «Грешок», как вы его назвали, немалый. Не сделал что-то солдат – подскажи, заставь. Без выражений, без ругани. Знает про это прапорщик? Знает! Значит, надо спрашивать с него строго. И никакого снисхождения! Не поймет, что я ему сказал, начну с него стружку снимать: накажу пару раз покрепче. Так и от «грешка» избавится! – раздраженно выпалил майор Антоненко.
– Ну, знаете! – рассердился и Савельев, – Так вы с людьми не много наработаете! Наказаниями-то. Я вам говорю: на руках Песню носить надо. Если бы не он, некоторые машины на законном основании сейчас в автопарке стояли бы. Списывать их пора, а вы посмотрите, как они ходят! Вот что такое Песня!
– Чувствуется, носитесь вы с ним! Вот он и разоряется!
– Что за шум, а драки нет? – подошел к спорящим майор Трошин. – О чем толкуете, командиры?
– Слышали, какие рулады выдавал ваш автотехник? – надеясь на поддержку замполита, обратился к нему майор Антоненко. – Я говорю, что пресекать надо такие вещи, а Алфей Афанасьевич предлагает на руках прапорщика носить. Может, мне пойти извиниться? Дескать, зря замечание сделал, ругайтесь себе на здоровье, товарищ Песня, раз это для пользы дела!
– Зачем же такие крайности? Верно и то и другое, вот что я вам скажу на это, – попытался примирить обоих командиров майор Трошин. – И пресекать надо, и носить на руках. Грубоват Песня, но никто и не собирается его за это по головке гладить. Целинная вольница подпортила парня. Сейчас-то он редко срывается, а вы бы посмотрели на него хотя бы несколько лет назад.
– Представляю, – иронически хмыкнул майор Антоненко. – Не пойму, зачем вы с ним цацкались столько времени? Уволили бы, и все.
– Больно вы скоры на расправу, Василий Тихонович, – неодобрительно сказал майор Трошин. – Гнать – проще всего, не много ума надо. Если человек трудится как вол и ошибается, его надо лишь поправить. А вот если и не работает, и ошибается, такого следует карать беспощадно. За что прикажете Песню карать? Человек за дело болеет, машины для него что существа живые. Он за них готов любому, извините, кислород перекрыть. Ему бы сдержанности больше, воспитания, а вы его хотите по кумполу стукнуть, грубо говоря. Воспитывать его следует. Да что это я вам прописные истины толкую, Василий Тихонович? – спохватился вдруг майор Трошин.
– Есть еще и другие истины. Уставные. Весьма мудрые и непреложные! – в голосе Антоненко зазвучал металл. Он решил высказаться до конца, чтобы замполит понял, что либеральничать у себя в дивизионе он никому не позволит. – Этих истин я придерживался всегда. И хочу, чтобы мои подчиненные их соблюдали. Понимаю: вы разъясняли прапорщику, как он некрасиво, неинтеллигентно поступает. А следовало просто наказать раз-другой, чтоб неповадно было, и все стало бы на свои места. А нет – уволить из армии!
– Погодите, – сердито вмешался Савельев. – Как это у вас, майор, все легко и просто! Позавидуешь, честное слово! Не прав Песня, кто ж спорит? Но что бы человек ни натворил, надо разобраться и понять, почему он так поступил. Иначе до причины, до корней не доберемся. И будем верхушки сшибать. Вы не правы, майор. Во-первых, мне неловко это делать, но придется напомнить, что пока дивизионом командую я. И вы поступили нетактично, делая замечание моему подчиненному. Во-вторых, вы не разобрались ни в чем, а уже посоветовали прапорщику заниматься только своими делами. Так вот: зампотех в отпуске, и Песня выполняет его обязанности. Дальше: вы не знаете, что Поздняков чуть не вывел из строя тягач, а автотехник чинил его, не смыкая глаз, почти неделю. Так скажите, какие нервы надо иметь, чтобы после этого спокойно напомнить водителю, что он должен делать на привале? Хорошо, давайте посадим прапорщика на гауптвахту за то, что он не сдержался сейчас, видя такое безобразие, власти у нас на это хватит. Или все же побеседуем с человеком, скажем ему что так нельзя? Парень ведь – руки золотые, а вы – «уволить»! Такими людьми нельзя разбрасываться. И стращать тоже. Все, хватит споров, пора ехать. Иван Кирилыч, командуй «По машинам», а то я совсем осип, – сказал подполковник Савельев замполиту.
– Извините, товарищ гвардии подполковник, за «во-первых». Это единственное, в чем я с вами согласен. – Майор Антоненко явно хотел, чтобы последнее слово осталось за ним.
Савельев поморщился – то ли от боли, то ли от неискренности извинения майора, то ли от его упрямства, то ли от всего вместе, – но ничего не ответил. Тяжело поднялся с земли и молча пошел к газику.
Майор Антоненко отправился следом. Он довольно быстро остыл и теперь жалел, что затеял этот бесполезный спор с подполковником: «Разволновал только старика. Пусть себе думает, как ему хочется, а мы как-нибудь и сами разберемся, что к чему. Прощать проступки даже Песне я не собираюсь, так-то!»
В свои тридцать три года майор Антоненко не любил менять убеждения, даже если в доводах его противников была логика. А в словах Савельева она присутствовала. Этого майор не мог не признать. Но и только…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
И опять колонна петляла среди барханов, оставив позади хлопковые поля и рощицу. Все так же впереди шли дозорные машины, и разведчики наблюдали за местностью, готовые в любой момент захлопнуть люки и начать химическую и радиационную разведку, если местность перед колонной окажется «зараженной», или вступить в «бой» с «противником», если вдруг встретится засада. И хотя все понимали, что на самом-то деле никакого противника не существует и в помине, артиллеристы были предельно внимательны. Еще ни одного марша не проходило, чтобы командир дивизиона не проверил их бдительность, незаметно выслав на маршрут подыгрывающих за неприятеля или не приготовив какой-нибудь иной «сюрприз». И боевое охранение вело разведку по всем правилам, как будто шли настоящие военные действия.
Связь с дозорными машинами держал рядовой Климов, сидевший в командирском газике. Сейчас Климов вслушивался в наполненный шорохами и треском эфир, немного сдвинув вверх наушники, чтобы не пропустить распоряжений командира дивизиона. Но пока все было спокойно, и мысли Климова вертелись вокруг ожидаемых в дивизионе перемен. Очень уж не хотелось ему, чтобы батя уходил. Сравнивая Савельева с новым командиром, он обнаруживал у подполковника все больше достоинств, которых прежде не замечал или не придавал им значения, относя их к само собой разумеющимся. Таким, как батя, он представлял себе командира, когда еще только собирался в армию.
Припомнилась Климову первая беседа с подполковником, когда их, новобранцев, собрали в ленинской комнате и Савельев пришел в парадной форме со всеми орденами и медалями. Им тогда очень понравилось, что у них такой боевой командир. Они завороженно слушали его рассказ об их части, которая с первого и до последнего дня войны била фашистов. И всем польстило, что теперь они гвардейцы.
А потом, как на духу, выкладывали гвардии подполковнику все про себя. Тогда-то, с легкой руки командира, Климова стали называть Колобком.
– Ты что же такой маленький уродился? Ну прямо колобок! – улыбаясь, сказал Алфей Афанасьевич, когда настала очередь «исповедоваться» Валерию. – Куда же я тебя поставлю, скажи на милость, а?
– К пушке! – У Климова на этот счет сомнений не было.
– У нас пушек нет, – поправил его Савельев. – Говорят «орудие» или «гаубица». Боюсь, орудийным номером трудновато тебе будет. Силенок не хватит.
– Еще как хватит! – под добродушный смех товарищей воскликнул Климов, не сумев скрыть слезы в голосе.
– Ну-ну, только без этого. Артиллеристы – настоящие мужчины, – сказал командир. – Если так рвешься к орудию, иди! Но предупреждаю: будет очень нелегко. И не стесняйся сказать, если не получится. Найдем что-нибудь другое. Специальностей-то у нас хватает…
Маленький рост всю жизнь мучил Климова. Чего только ни делал он, чтобы вырасти еще хоть на несколько сантиметров: глотал какие-то таблетки, пил горчайшие микстуры из трав, но ничего не помогало! И когда настало время идти в армию, он страшно переживал, боясь, что вдруг его забракуют, не возьмут из-за роста. У них на Брянщине парень за мужика не считался, если не отслужил. И сейчас, когда, вопреки всем его страхам, его мечта осуществилась, он готов был доказать, что ему по плечу любая работа.
Командир, видимо, заметил упрямый вызов во взгляде Климова, потому что одобрительно улыбнулся первогодку. А Климову тогда показалось, что батя знает о нем больше, чем он рассказал, чуть ли не мысли его читает. Он не знал, что на его лице было написано все, что он так старательно прятал в душе, и увидеть это ни для кого не составляло большого труда.
Первая неделя занятий в составе орудийного расчета закончилась для Климова очень неудачно. Не сдержал он обещания, данного гвардии подполковнику. Сил, чтобы справиться с обязанностями орудийного номера, у него и впрямь не хватало. Тяжеловаты оказались гаубичные снаряды. Один-два подать – куда ни шло. А на тренировках учебную болванку, заменяющую снаряд, надо было покидать десятки раз. Хотя он и старался не подавать виду, что устает, скоро стало ясно, что долго так продолжаться не может. К отбою он еле держался на ногах, засыпал молниеносно, а по утрам его тело так ломило, что любое движение причиняло боль. И сержант, командир орудия, видя, как Климов до крови закусывает губы, однажды не выдержал:
– Не хочу я за тебя отвечать, Колобок. Упрямство хорошо, когда оно разумно. Надорвешь пупок, спишут тебя из армии. Хлипкий ты, Климов, для снарядного. Просись-ка в связисты – не прогадаешь. Все равно артиллерия. Зато полегче.
Сержанту-то что: ему надо, чтобы расчет в норматив укладывался, быстро готовил орудие к бою, положенную скорость стрельбы обеспечивал. А каково было Климову, только он один и знал. Ведь он уже и домой написал, что при орудии состоит. И теперь он всю ночь проворочался без сна, сокрушаясь, что так нескладно у него получилось. Но утром сам подошел к гвардии капитану Викторову и попросил перевести из расчета. Командир батареи не стал напоминать, что и он тоже предупреждал о таком исходе, поняв, чего стоила солдату эта просьба.
– Не расстраивайтесь, Климов, – успокоил он первогодка, – похлопочу перед командиром дивизиона. Жаль, что у меня все штаты заполнены, а то бы я не отпустил вас из батареи. Кажется, во взводе управления есть свободная единица, попрошу, чтобы вас туда перевели. Хорошо?
И вот уже год, как он служит связистом. Ох и попотел же он! Не меньше, чем в орудийном расчете. Телеграфный ключ никак не хотел подчиняться огрубевшим от плотницкой работы пальцам. А каково было разбираться в хитросплетениях схем радиостанции, хотя он и закончил десять классов? И если он ни разу не поддался отчаянию, то лишь потому, что подполковник Савельев как-то вовремя, точно только тем и занимался, что наблюдал за ним, интересовался его делами, подбадривал.
– Ну, как служба идет, Климов? – спрашивая он при встречах. – Труден хлеб солдатский, а? Круто по́том посолен? Значит, честно заработан. Погоди, еще сладким покажется. Втянешься, легче будет.
– Ничего, мы, Климовы, к работе привычные, – стараясь ответить посолиднее, говорил связист, которого трогали забота и внимание бати.
– Ну, коли так, держи фамильную марку, гвардеец!
Нет, сейчас Климов совсем не жалеет, что так вышло. Должность ему выпала очень даже ответственная. Ведь это он, гвардии рядовой Климов, каждую стрельбу, повторяя за подполковником Савельевым приказ, командует дивизиону: «Огонь!» И вслед за тем где-то за спиной, на далеких огневых позициях, чуть слышно ухают гаубицы, а через мгновение снаряды с сухим Шелестом проносятся над КНП и крушат мишени, изображающие врага.
Находясь постоянно рядом с командиром дивизиона, Климов хорошо изучил его, понял, что за внешней суровостью бати скрывается чуткая и добрая душа. Савельев стал для него кумиром, и зимняя неудача дивизиона, последовавшие за ней болезнь подполковника и его увольнение из армии намного поубавили жизнерадостность Климова. Связь этих трех событий казалась ему случайной уже хотя бы потому, что в мае дивизион получил за стрельбы отличную оценку. Он сам был свидетелем, как похвалил их командующий округом, наблюдавший за стрельбой. Рослый, плечистый генерал-полковник, снимая со своей руки часы и вручая их подполковнику Савельеву, довольно рокотнул:
– Поздравляю! Есть еще порох в пороховницах у старой гвардии! Слышал, увольняетесь в запас? Не поторопились?
– Нет, товарищ генерал. И срок вышел, и сердце начинает пошаливать. Да и молодым уже пора дорогу уступить. Подпирают.
– А вы уже и поддались? – улыбнулся командующий. – Какой уступчивый! Впрочем, шучу, вам виднее. Но откровенно говорю: порадовали меня стрельбой своей. Всем, кто отличился, объявите от моего имени благодарность.
Какой-то полковник подошел к командующему и что-то негромко сказал ему на ухо. Но генерал сердито отмахнулся. И, прощаясь с Савельевым, сказал тепло:
– А с сердцем не шутите, лечитесь как следует. Нам, фронтовикам, война здоровье подорвала, а врачевать себя времени не находим. И напрасно!
Климов тогда догадался, что полковник напомнил командующему о той зимней «тройке». Правильно, что генерал не стал его слушать, всякое бывает. Конь вон о четырех, копытах и то спотыкается. А вот при чем тут то, что кто-то подпирает? Этого Климов понять не мог. Видно же, что батя без особой охоты увольняется! И Климов заранее настроился против нового командира, который, как ему казалось, если не прямо, так косвенно «подпирал» подполковника Савельева. Антипатия еще больше окрепла, когда Климов увидел молодого, стройного, подтянутого майора рядом с батей. Сравнение было не в пользу Савельева, и именно это лишало Климова объективности. Сразу стали заметны и возраст командира, и нездоровый цвет его лица, и мешковато сидящая на нем форма. Впервые к чувству восхищения, которое всегда и несмотря ни на что испытывал Климов к командиру дивизиона, примешалась жалость.
Конечно, он понимал, что командиров не выбирают, и старался найти схожие черты у майора и бати. Их было мало. И дело вовсе не в том, что майор Антоненко одернул его за неуставный ответ. Нет, здесь все правильно: много в нем мальчишеского, за год службы не приобрел еще он солидности – это ему все говорят. От избытка готовности выполнить любое поручение командира так получается.
А вот обидно за прапорщика Песню, которого он так же любил, как подполковника Савельева. Такая биография! И вот тебе на́: Песне достается от нового командира за то, что он не позволил этому мямле Позднякову сломать тягач! Нет, батя добрее. Если уж прапорщик Песня плох…
– Климов, как там наши «сюрпризы»? – Голос командира дивизиона оторвал связиста от его раздумий. – Готовы? Боюсь, – обращаясь уже к майору Антоненко так, словно и не было их спора на привале, сказал он, – как бы не заскучали гвардейцы. Развезет их от жары, а впереди еще работа. Изобразим-ка сейчас газы, встряхнем, чтобы не спалось!
– А какой смысл от этих вводных? – возразил майор Антоненко. – Потом ведь все равно задремлют по новой. Да еще крепче, чем раньше, уверенные, что больше «сюрпризов» не будет.
– Ну уж нет! У нас тут целый арсенал их, верно, Климов? Можем что угодно, любую вводную сыграть. А смысл есть. Не люблю, чтобы на марше одни водители работали, а орудийные расчеты пассажирами ехали. Ведь в настоящей обстановке противник не раз проверил бы нашу бдительность, попытался бы сорвать марш. Вот и пусть гвардейцы учатся быть настороже. Учения – тот же бой. Позвала тревога – покой из души вон, пока последний автомат в пирамиду не поставлен. Сейчас они в противогазах немного проедут, потренируются. Потом, если время позволит, еще что-нибудь сотворим.
– Это все игра, Алфей Афанасьевич, – небрежно сказал майор Антоненко. – Будет настоящий бой, будет и отношение к нему боевое.
– Игра, пусть, – миролюбиво согласился Савельев. – На учениях условностей не избежишь, что же поделаешь? Но отношения к этой самой игре я требую настоящего. Чтоб, когда уже не игра будет, они не растерялись, ни мгновения не раздумывали, как им поступить. Чтобы сработала привычка. Чтобы автоматически реагировали на любую неожиданность, которую может подбросите им противник. Понимаете?
– Последнее слово, как всегда, за вами, – сдержанно, одними уголками губ, улыбнулся майор Антоненко. – Почти убедили.
– Вдовий, – приказал Савельев водителю, не обращая внимания на слова майора, – прибавьте скорость. Вон за тем барханчиком притормозите и вместе с Климовым разбросайте дымовые шашки.
В разговор командиров Климов вслушивался внимательно, пытаясь в интонациях поймать хотя бы намек на то, как относится батя к своему преемнику. Спора их на привале он не слышал, но по недовольному выражению лица Савельева, когда тот садился в машину, можно было понять, что командир не в восторге от майора. Теперь же в ровном, спокойном голосе Савельева Климов не уловил даже тени раздражения.
Но психолог из Климова был никудышный: эти ровность и терпеливость, с которыми подполковник разъяснял свои взгляды на организацию марша, были искусственными – возражения майора Антоненко не понравились командиру дивизиона. Савельев не сомневался, что майор прекрасно знает о значении вводных на марше. И отрицал их в пику ему, продолжая тот спор в роще. Зачем? Не для того ли, чтобы показать, что взгляды предшественника его не интересуют, – дескать, мы и сами с усами? Что ж, будем делать вид, будто не поняли этой его политики…
