Текст книги "Царский угодник. Распутин"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Отец хмурился, внимательно выслушивал дочерей и отпускал их, не отвечая на вопрос. Дочери не обижались на отца – понимали, что Россия важнее поездки в Крым...

Наконец отец сдался и однажды вечером, придя к дочерям, торжественно объявил:

   – Едем, едем! Завтра едем в Ливадию!

Дочери не сдержали восторга, закричали радостно:

   – Ур-р-ра!

Царь поморщился:

   – Чего вы кричите, как солдаты?

Приехав в Ливадию, он вызвал телеграммой в Крым Распутина: наследник без «старца» скучал, плохо спал, у него болели суставы – целебный крымский воздух не помогал. Александра Фёдоровна была этим обстоятельством удручена, ходила с тёмным озабоченным лицом, а царь, тот даже отказывался от прогулок по Солнечной тропе, которую очень любил.

Параллельно с телеграммой царя в Питер ушла другая телеграмма – ялтинского градоначальника генерала Думбадзе, который предлагал Белецкому и тогдашнему министру внутренних дел Маклаковву избавиться от Распутина, изрядно уже всем надоевшего.

План Думбадзе был бесхитростен. Распутин на поезде прибывал в Севастополь, там его забирал катер, чтобы по морю доставить в Ялту. По пути катер должен был причалить к Ласточкину Гнезду, где на скале, прилепившись на манер изящного спичечного коробка, на железных сваях стоял картинный, очень живописный замок. Распутину, как почётному гостю Крыма, этот замок Думбадзе просто обязан был показать по протоколу. А наверху во время показа – столкнуть «старца» со скалы в море.

План был очень простой и наивный, генерал Думбадзе не знал «старца», его интуиции, способности ощущать опасность за десятки километров, просчитывать события не то чтобы до деталей – до микроскопических, совершенно невидимых мелочей.

Если Распутин засечёт хотя бы один косой взгляд либо просто что-то почувствует, он ни за что не полезет на верхотуру Ласточкина Гнезда, полюбуется замком снизу, с моря, и даст команду плыть дальше. И всё-таки шанс уничтожить «старца» был.

Белецкий тогда не дал хода телеграмме, он вообще оставил её без ответа, и ялтинский грузин-генерал ничего не предпринял, оставил Распутина в покое.

Об этом Распутин узнал и фамилию Белецкого хорошо запомнил. Хотя у него были к Белецкому свои претензии – слишком уж плотно тот окружает его своими «гороховыми пальто», иногда эти смурные, с вечно озабоченными лицами и мокрыми красными носами люди не дают ему и шага ступить, держат цепко, приходится удирать от них через чёрный ход.

Раньше филёры грелись у Распутина в прихожей либо на кухне, иногда даже пробавлялись горячим чайком, сейчас он приказал не пускать их в дом – пусть довольствуются подъездом, этого достаточно. Либо вообще кукуют на улице. И жизнь филёров сделалась хуже, совсем плохой.

С другой стороны, «гороховыми пальто» мог распоряжаться не только Белецкий, но и генералы Джунковский либо Глобачёв[30]30
  ...могли распоряжаться генералы... — Джунковский Владимир Фёдорович (1865 – после 1930) – генерал-майор, с ноября 1905 г. московский губернатор, в 1913—1915 гг. товарищ министра внутренних дел и командир Особого корпуса жандармов, затем в действующей армии. Глобачёв Константин Иванович (1870 – после 1917) – генерал-майор Отдельного корпуса жандармов, начальник Нижегородского, Севастопольского жандармских управлений, в 1915—1917 гг. – глава петроградской охранки.


[Закрыть]. Распутин это тоже знал и при случае недовольно щурил глаза, пощипывал пальцами длинный чувствительный нос.

– Развели паразитов, понимаешь, управы на них нет! Но ничего, ничего-о, – произносил он убеждённо, прислушиваясь к собственному голосу, к странной дырявой хрипоте, появившейся в нём, – это была именно дырявость, будто ржавый нож Феонии Гусевой пробил не только его тело, но и его душу, – найдём управу... Дай только время!

Он подходил к иконе и, видя, что огонь в лампаде едва теплится, повышал голос – дырявость усиливалась, превращалась в некое странное сипение:

   – Дунька! – И когда в комнате оказывалась крепконогая, круглолицая, крепкозадая, проворная Дуня, «племяшка», – рявкал на неё: – Лампадного масла добавь!

Потом становился перед иконой на колени и молился за наследника, за Александру Фёдоровну, за папу-царя, находившегося в Барановичах, в Ставке, за то, чтобы ему сопутствовала военная удача.

Но, судя по тому, что творилось на фронте, молитвы Распутина не всегда доходили до Всевышнего – боевые операции шли с переменным успехом, вернее сказать, часто вообще без всякого успеха: наступления, рывки, которые русские части сделали в первые дни войны, угасли, потери были большие, с фронта в Россию потянулись эшелоны с ранеными, достигли они и Петрограда.

И что ещё оказалось особой приметой войны, вызывающей горькое ощущение, – в Петрограде появились безногие солдаты, неумело обращающиеся с костылями, чьи форменные рубахи с погонами украшали серебряные «Георгии» – боевые ордена.

Солдаты эти матерились, угрюмо посматривали на людей, задирали питерских чиновников, попрошайничали и пили. Напившись, плакали, жалея самих себя, товарищей, оставшихся на фронте, и неведомо было им, живы товарищи сейчас или нет, оттуда ведь, как известно, письма не всегда приходят, да и написать не всегда есть возможность: то бумагу на цигарки искрутили, то сосед карандаш украл, то немцы окружили, надо отбиваться – не до писем, стало быть, то вдруг с аэроплана сбросили газовую бомбу... Распутин пробовал разговаривать с такими солдатами, те посылали его матом далеко-далеко, и ничего из этого дружеского общения не получалось, а один – с оттяпанной под самый пах правой ногой – даже замахнулся костылём с насаженным на конец острым железным шипом:

   – Пшёл вон отсюда!

Распутин не обиделся на этого солдата, вечером помолился за его здоровье, а потом выплеснул из головы, будто помои: чего держать в мозгах постороннего человека! И молился, молился, молился за царя. Понимал «старец»: пока царь жив, пока сидит на своём месте – с ним, с Распутиным, всё будет в порядке, потеряет царь трон – и Распутину будет плохо. Может быть, даже хуже, чем самому царю.

Но вернёмся к филёрам да к Хвостову с Белецким. Что касается филёров, то они, когда Распутин выдворил их из своей квартиры, не растерялись – облюбовали себе чуланчик внизу, в подъезде, рядом с комнатой дворника, который по совместительству был и ключником и привратником, а потом, поразмыслив, взяли дворника вместе с дворничихой, часто замещавшей мужа по части метлы и лопаты, на денежное довольствие. Уж очень начальство стало нервно себя вести, когда дело касалось Распутина. Поэтому ради успокоения чинов с позументом на погонах дворницкую семью лучше было взять на довольствие.

На Распутина же филёры крепко обиделись – выгнал из тепла на холод, будто собак, а простуда у «гороховых пальто» была профессиональным заболеванием, от хронического насморка их не могла вылечить даже могила, так на тот свет они и уходили с красными сопливыми носами.

   – У-у, курощуп гнилозубый! Дай только повод либо «добро» сверху – мы тебе живо башку из нагана опечатаем. Свинцовую дулю точно между рогов влепим, чтобы издали было видно!

Фамилия Хвостова крепко сидела в голове Распутина ещё и потому, что старый сибирский друг, тобольский епископ Варнава, не давал Распутину забыть эту фамилию. Варнава же, в свою очередь, был хорошо знаком с Хвостовым, а также с Илиодором и ко всей распре Распутина с Илиодором, к борьбе и «пусканию крови» относился отрицательно. Перед тем как Распутин уехал из Тюмени – уже после ранения, – он сказал:

   – Я знаю, сейчас не время говорить о мирском, идёт война, человек в ней – маленький винтик, сломать его или уничтожить ничего не стоит. И всякая распря забывается, отходит на задний план, потому что война – это слишком большая беда... Пойми, Григорий, сейчас тебе с Илиодором лучше помириться.

   – С Илиодоркой? – Распутин вскинулся, болезненно поморщился – ему нельзя было делать резкие движения. – Никогда!

   – За Илиодором стоит большая сила. Одна «Чёрная сотня» чего стоит... А «Союз Михаила Архангела»! Илиодор не одинок.

   – Согласен. «Чёрная сотня» – большая сила. А ещё кто?

   – Например, Хвостов, нижегородский губернатор.

   – Хвостов – тьфу! Это никто, плевок на земле! Я скажу папе – и никакого нижегородского Хвостова не будет.

   – Будет другой, такой же... который возьмёт да выступит против тебя. А Хвостов не выступает и не выступит...

   – Тьфу! Что ты предлагаешь делать?

   – Тебе надо окончательно переманить Хвостова на свою сторону. Чтобы он тебе не врагом был, а другом.

   – Да Хвостов мне не враг. Он – никто, нуль. Ни то ни се...

   – А должен быть другом, помощником, – терпеливо, будто ребёнку, постукивая посохом по камню, горбато проступающему из земли, втолковывал Варнава. – Ты будешь должен сунуть ему пряник. Он за него схватится и будет твоим навсегда, на всю жизнь. Понял арифметику?

   – Чего уж тут непонятного? – Распутин не выдержал, усмехнулся, жёстко сощурил свои водянисто-пивные глаза. – Раз он связан с Илиодоркой, то, значит, через него можно выйти на этого сумасшедшего монаха, кинуть в горло пачку денег и заставить его замолчать. Так?

   – Так, – подтвердил Варнава.

Тяжело вздохнув, Распутин прислонил руку к продырявленному животу, погладил его, словно бы утишая боль, глянул на светлеющую за деревьями пьяную Обь, сжал свободную руку – правую – в кулак. Илиодор, когда гостил у него в селе Покровском, выкрал из сундука «царицкины» письма. Если эти конверты с посланиями пойдут гулять по белому свету – будет большая беда. Он снова вздохнул: головы тогда не сносить.

   – А что, может быть, это и выход, – подумав, произнёс Распутин. – И насчёт пряника мысля хорошая, и насчёт Илиодорки. Хоть Илиодорка и мерзопакостен, как ободранная лягушка, но я зла на него не таю, и если можно с ним разойтись мирно – мирно и надо расходиться. Ты, отче, за Хвостова головой готов ручиться?

   – Готов и головой.

   – Тогда надо бы с ним повидаться и это дело обстоятельно обкашлять.

   – Что-что, а это дело я устрою мигом, – пообещал Варнава, – и сам буду присутствовать при разговоре. А ты постарайся, Григорий, приласкай всё-таки Хвостова, сделай его своим. Мужик он нужный, такие на дороге не валяются.

Разговор тот Распутин запомнил крепко, поскольку Варнава был не только его другом – был человеком, которому он верил так же, как самому себе, и вот сейчас, спустя некоторое время, настала пора действовать.

«Ну что ж, значит, решено, – сказал Распутин себе, немо шевельнул губами и, оглянувшись на икону, перекрестился. – Хвостова – в министры, Белецкого – в товарищи, – только надо, очень надо с Хвостовым повидаться. В первый раз он впечатления не произвёл, если не сказать хуже – впечатление было плохим».

Распутин начал действовать. Главное для него было – вновь оказаться рядом с царём. Царь в эти дни находился не в Петрограде – продолжал пребывать в Барановичах, в Ставке.

«Старец» несколько раз говорил по телефону с царицей, Александра Фёдоровна была грустна, жаловалась на недомогание, на то, что повзрослевший за каких-то три-четыре месяца наследник также неважно себя чувствует. Война подкинула много новых дел: царица занялась организацией госпиталей и санитарных поездов – Распутина к себе, в Царское Село, не приглашала, поскольку дома не было хозяина, а без хозяина гостей принимать не принято. Распутин это понимал, терпеливо покашливал в кулак да бубнил в телефонный рожок разные успокаивающие слова.

Ангелина Лапшинская была права, заявив Распутину, что «свято место пусто не бывает»: место секретаря, теперь уже постоянно, занял Арон Симанович. Вообще-то имя Симановича было не Арон, а Аарон, но слишком уж вычурно звучали для русского уха два «а», стоящие в начале имени, прилипали к языку, будто два леденца, поэтому Симанович выправил себе новый паспорт, сократил своё имя на одно «а» и очень быстро сделался для Распутина незаменимым человеком.

При Попыхаче Распутин вообще перестал считать деньги, он не знал, что это такое, точнее, что такое нехватка денег, – он жил как при коммунизме, ни в чём себе не отказывал, не ведал, что такое очереди за хлебом и сахарные карточки; если ему требовались деньги, то их ему тут же приносили. Причём приносили в чём угодно, даже в помойном ведре, ставили к ногам: «Пожалуйста! Можете хоть лопатой есть!»

Впоследствии Симанович написал: «Жизнь Распутина требовала громадных сумм, и я всегда их доставал». А денег Симанович действительно мог достать много, поскольку за ним стояли известные богачи: Рубинштейн, Гинцбург, Соловейчик, Каминка, Манус и другие[31]31
  ...известные богачи... — Среди перечисляемых фамилий особенно прославилось семейство Гинцбургов. Его основатель, Гораций-Евзель Осипович Гинцбург (1833 – 1909), владел, в частности, Ленскими золотыми приисками.


[Закрыть]. Не только в Петрограде, в других городах – тоже, деньги он мог добыть где угодно, даже в Уссурийской тайге, где нет ни банков, ни бирж, ни богатых деловых людей – только кабаны да тигры.

Через некоторое время, как-то утром, страдая от жестокого похмелья, что было для Распутина весьма редко – «старец» никогда не маялся головной болью. – Распутин выпил из бутылки кислых суточных щей, вытер рот подрагивающей рукой и сказал:

   – Симанович, ты хороший секретарь!

   – Лучше Лапшинской? – не удержался от вопроса Арон.

   – Лутче, – ответил Распутин. – Прикажи-ка Дуньке, чтоб ещё одну бутылку этой пакости принесла. Очень уж хорошо кислое пойло приводит в чувство.

Симанович улыбнулся и вышел из комнаты. Способ похмеляться холодными суточными щами изобрели в старые времена – ещё тогда научились наполнять здоровенные, чёрного стекла бутылки, оставшиеся после лихого застолья, суточными щами, самим бульоном, крепко затыкали их пробками и опускали в подвал, в прохладу. В бутылках щи настаивались не хуже шампанского и мигом приводили в чувство любого, даже самого выдающегося питока, быстро снимали головную боль, быстро убирали железную тупость в желудке, колики в кишках и похмельное остолбенение.

Дунька принесла тяжёлую, влажно поблескивающую чёрную бутылку, аккуратно держа её двумя руками, с выражением робости и уважения на лице. Протянула «старцу».

Тот, уже малость пришедший в себя, ловко хрястнул кулаком по донышку бутылки, вышибая пробку, проворно заткнул пальцем горло, чтобы не пролилось ни единой капли, и ввинтил бутылку в чёрный жадный рот. Кадык, будто мотор, с хлюпаньем заработал у него: вверх-вниз, вверх-вниз, скользя под поросшей чёрным волосом коже шеи, бутылка вскоре опустела, и Распутин поставил её на пол. Глянул на Симановича, вновь появившегося в проёме двери.

Сказал с ухмылкой:

   – Тебе, Арон, мучений русского человека не понять.

   – Не понять, – согласился Симанович, – куда уж мне!

   – Хорошее дело придумали наши деды, – Распутин пнул босой ногой опустошённую бутылку. – Пить они умели по высшему разряду. И как я раньше об этом пойле не знал? А? Ну, чего там у нас на сегодня?

   – Утренний приём. Народ уже собрался.

   – Утреннего приёма не будет. По причине моей болезни, – сказал Распутин. – Приём переносится на завтра. Что ещё?

   – С моими единоверцами надо бы встретиться...

   – Сегодня?

   – Неплохо бы сегодня.

   – С кем это?

   – С бароном Гинцбургом, со Львом Бродским[32]32
  Бродский Лев (Арье-Лейбуш) (1852 – 1923) – киевский сахарозаводчик, в начале 1890-х гг. его предприятия производили четверть всего российского сахара.


[Закрыть], с Самуилом Гуревичем, с Манделем, с присяжным поверенным Слиозбергом...

   – Адвокат?

   – Присяжный поверенный.

   – С адвокатами и социалистами встречаться не буду.

   – Но этот адвокат – богатый человек[33]33
  ...Но этот адвокат – богатый человек, — Слиозберг Генрих Борисович (1863 – 1937) – адвокат, политический деятель.


[Закрыть]... Прошу сделать исключение.

   – Деньги, что ль, платит? На это даёт? – Распутин снова пнул ногой пустую бутылку.

   – И на это тоже.

   – Ладно, сделаем, как ты просишь... Но только ради тебя, Арон, а не ради этого адвокатишки. А пока накрути по аппарату Царское Село, надо у мамы узнать, как там Алёшка, не болит ли чего?

Вечером Симанович привёз Распутина на встречу со своими «единоверцами». Встреча была обставлена по высшему разряду, в шампанском можно было мыть ноги. Чёрная икра стояла в вёдрах, обложенных льдом. Если быть точным, это не встреча была даже, а целая конференция. Впоследствии Симанович в своей книге так её и назвал – конференция. В повестке дня конференции стоял один вопрос: «Как евреям обустроить жизнь в России?» На конференции «старец» сказал следующее:

   – Вы все должны помогать Симановичу, чтобы он мог подкупить нужных людей. Поступайте, как поступали ваши отцы, которые умели заключать финансовые сделки даже с царями. Что стало с вами? Вы уже теперь не поступаете, как поступали ваши деды. Еврейский вопрос должен быть решён при помощи подкупа или хитрости. Что касается Меня, то будьте совершенно спокойны. Я окажу вам всякую помощь.

В общем, понятно, о чём говорил Распутин.

После этой речи «старец» стал жить ещё богаче: у него то появлялась новая шуба из баргузинских соболей, подаренная зубными врачами, то на счетах дочерей прибавлялись деньги – по пятьдесят тысяч рублей им переводил на обновы Дмитрий Львович Рубинштейн, то происходило ещё что-нибудь «приятное». Деньги Распутин не считал и смело входил в любой ресторан – не только в наскучившую «Виллу Роде», – бил зеркала, колол хрусталь, ножом вспарывал атласную обивку на мебели – куражился, в общем. А в этом он толк знал. И никто при этом, ни один человек не говорил Распутину ни единого остепеняющего слова.

Наступала его эпоха, распутинская. И то, что она была такой, можно было отнести на счёт Симановича и тех, кто стоял за ним. Вот такого секретаря подобрал себе Распутин на место Лапшинской. Это с одной стороны. А с другой, сложилась любопытная ситуация, имеющая свой собственный механизм – ситуационный, так сказать: Россией управлял царь, царём – царица, царицей – Распутин, а Распутиным – Симанович. Так кто же в таком случае управлял государством? И кто был подлинным государем? Симанович?

Романовы были обречены, вместе с ними – и монархия, и дело их, и сама Россия.

Распутин, как и просил Варнава, повидался с Хвостовым. Варнава послал Хвостову телеграмму, в которой сообщил, что прибывает к нему в гости вместе со «старцем» на пароходе...

Встреча на этот раз была совсем иной, чем та, что состоялась когда-то: Хвостов уже хорошо усвоил, кто такой Распутин и что он может в этом мире, примчался на пристань в роскошном английском автомобиле и наблюдал за швартовкой парохода.

Утро выдалось тёплым, с грустной дымкой бабьего лета, с плеском крупных рыб на воде, уже сейчас, в этом обманчивом тепле, чувствующих, что скоро всё изменится, жестокие морозы стиснут землю, на реку упадёт прочное, как железо, ледовое одеяло, и жизнь на Волге угаснет – она едва-едва будет теплиться. Впрочем, одурь продлится только до весны, а весной всё начнётся снова, по очередному кругу.

Капитан парохода стоял на верхнем мостике и в жестяной рупор подавал команды, матросы действовали слаженно – Хвостов невольно залюбовался их работой; несколько человек в робах и тельняшках составляли единый механизм.

   – Вот оторвы! – не выдержав, похвалил Хвостов матросов. – За такую швартовку положено ведро водки ставить! – Он вытащил из часового кармашка изящную золотую луковку, щёлкнул крышкой: вся швартовка с подходом к причалу, с отработками машины «вперед-назад» заняла десять минут. Хвостов, который понимал кое-что в речном деле – сам не раз плавал с пароходами нижегородской компании в низовья Волги, в Каспийское море и по врождённой своей любознательности интересовался всем подряд и всё засекал.

Сидевший в машине питерский князь Андронников – Побирушка, гостивший у него уже целую неделю, приподнялся на кожаной подушке, равнодушно посмотрел на пароход:

   – Прошу прощения, не расслышал!

   – Красиво, говорю, работают, стервецы!

   – А-а-а, – вяло протянул князь, протёр глаза, пожаловался: – Что-то я не выспался, Алексей Николаевич. – Передёрнул плечами и прижал к себе щегольской, сшитый из скрипучей коровьей кожи портфель. – Сам не свой какой-то... Ноги-руки не подчиняются.

   – Вернёмся в город, пожалуйста – заваливайся в свою опочивальню и дрыхни хоть до утра. Тебе даже обед туда подадут. Но здесь пока держись!

Пароход, залитый солнцем, был великолепен – слепяще-белый, с высокими бортами, длинной тонкой трубой и щёлкающими о тугую воду плицами колёс, он напоминал некую сказочную машину, способную перенести человека в беззаботный сказочный мир, туда, где нет ни зла, ни хмурого неба, ни склок, ни преследований, ни войн – только вечное солнце и вечное тепло, и Хвостов восхищённо покачал головой.

Закончив швартовку, капитан – молодцеватый, весь в белом – дал приветственный гудок, он хорошо видел с высоты мостика волжский берег, пристань, большой лакированный автомобиль. Хвостов в ответ приветственно поднял руку.

Распутин с епископом сошли с парохода последними – «старец» опирался на руку Варнавы, лицо его было желтовато-бледным: то ди укачало на воде, то ли не отошёл ещё от ранения и плохо себя чувствовал – не понять... Варнава нежно, будто женщину, поддерживал его, забота епископа о друге была трогательной.

Посреди толпы Распутин остановился, задержал Варнаву и, широко открыв рот, глотнул воздуха.

   – Что, так плохо? – спросил Варнава.

   – Уже лучше... Получшело. Всё проходит... Пройдёт и это. Окончательно пройдёт, когда я ступлю на землю.

И действительно, едва Распутин ступил на берег, пощупал носком мягкого щегольского сапога, насколько податлив и ласков здешний песок, как лицо его порозовело, обрело некое величие, и он совсем пришёл в себя, когда около него оказались Хвостов и князь Андронников, одетый в засаленный форменный мундир, принадлежащий непонятно какому ведомству.

   – А-а-а, и ты тут, – сказал ему Распутин.

Андронников промолчал.

   – Прошу в мой мотор, – приветливо улыбаясь, лучась глазами, пригласил Хвостов.

За столом подавали тройную волжскую уху, сваренную из трёх сортов рыб, заправленную свежей стерлядью, зеленью и сладким перцем, уха была крепкой, вязкой. Распутин, который испробовал на своём веку много рыбных блюд, был приятно удивлён талантом хвостовского повара и произнёс одобрительно:

   – Однако!

Хвостов и Варнава пили холодную, со слезами, проступившими на бутылке, «монопольку», принесённую из ледника – специальной, набитой льдом ямы, устроенной в погребе, Распутин – любимую свою «мадерцу», выписанную Хвостовым из Крыма.

Попробовав ухи, Распутин разомлел, лицо у него разгладилось, и он, потянувшись к Хвостову, сидевшему рядом, тронул его за плечо.

   – Знаешь, милый, – на «ты», словно Хвостов был его старинным другом, произнёс он, – если бы ты меня так, как сегодня, принял в прошлый раз, ты бы давно был министром.

   – Очень сожалею. – Хвостов наклонил к гостю полное щекастое лицо, по ёжику у него пробежал ветер. – Виноват, в прошлый раз не сориентировался.

   – Я ведь тогда специально приезжал смотреть тебя, неужели ты этого, милый, не понял?

   – Нет, – Хвостов вздохнул, – не понял.

   – Жаль, жаль, милый. – Распутин взял со стола бутылку с мадерой, налил себе полный фужер, пояснил Хвостову, что это вино рождено Богом для радости.

Хвостов промолчал. Варнава тоже молчал.

Но молчать долго было нельзя, пауза могла стать неприличной, и Хвостов неожиданно для себя также на «ты», словно бы раз и навсегда определяя дистанцию – очень короткую, дружескую, которая отныне будет отделять его от Распутина, сказал:

   – Пей, пей, отец Григорий, вина много... Не жалей его. И в Петербург, – Хвостов специально назвал Петроград Петербургом, как это было совсем недавно, – дам тебе с собою. Сколько пожелаешь – столько и дам. Ящик, два, три...

   – От ящика я бы не отказался, – размягчённо произнёс Распутин: Хвостов нынешний здорово отличался от того, прежнего Хвостова – сухого, надменного, словно бы закованного в металл, с безразличным взглядом, это был совсем другой Хвостов, и он нравился Распутину. – Пусть только твои обалдуи мадерцу в вагон погрузят, а в Петрограде я уж разберусь, как довезти вино до дома.

   – Да у тебя охрана, отец Григорий, больше, чем у меня, она мигом сообразит, что надо сделать.

   – Охрана не для того, – быстро произнёс Распутин.

   – Но подсобить шефу – это для неё самое милое дело. И ума большого не надо.

   – Не люблю я её, – признался Распутин.

   – А её и не нужно любить. Ко мне тоже приставлены топтуны, зимой знаешь как шваркают сизыми носами! Сопли тянутся за ними на полкилометра, не к ухе будет сказано. Но с топтунами, отец Григорий, спокойнее. Они и дотащат тебе мадеру до самого дома. Ящика такой мадеры, – Хвостов щёлкнул ногтем по бутылке, – специально привезённой мне, мало. Я дам тебе три ящика.

Распутин промолчал, налил себе ещё вина, выпил, почмокал языком:

   – Нектар! Лучше шампанского в сто раз! От шампанского один только пук в нужнике бывает, а это... – Он снова поднёс фужер ко рту – уже пустой, дорого поигрывающий в лучах солнца резными хрустальными гранями, перевернул и чмокнул фужер в пяточку. – И попка хороша. Как у красивой женщины.

Лёгкая тень проползла по лицу Хвостова – он не понимал шуток, от которых дурно попахивало, хотя сам бывал часто груб. Но доброжелательная улыбка как припечаталась к его губам, так и продолжала там оставаться, и вообще он весь лучился добротой, вниманием, внутренним светом, это был настоящий кандидат в министры, весь вид его говорил Распутину, что Алексей Николаевич Хвостов не подведёт.

   – Пей, отец Григорий, пока пьётся, на том свете такого вина не дадут...

   – Никто не знает, что будет на том свете, – задумчиво произнёс Распутин, – а чего не будет. Иногда хочется хотя бы одним глазком заглянуть: а что нас там ждёт, какие коврижки? Вот ты, к примеру, будешь министром, – он неожиданно колко и как-то осветлённо глянул на Хвостова, – самым могущественным министром в Российской державе, вскарабкаешься на самый верх, а и даже оттуда не увидишь, что нас ждёт. Но ты можешь подсобить – с твоей помощью можно удовлетворить любопытство.

Князь Андронников, до этой минуты безмолвно сидевший за столом, неожиданно громко засмеялся, потом сконфуженно стих и прикрыл рот маленькой, аккуратной, будто у женщины, пухлой ладонью с грязными пальцами.

   – Ты чего? – перевёл на него взгляд Распутин.

   – Да так. Кое-чего подумалось, святой отец. Но мелочи всё это, мелочи!

Распутин усмехнулся – он понял, о чём подумал Андронников, на лбу его собрались озабоченные морщины.

   – Да, у всякого министра внутренних дел есть много возможностей отправить человека на тот свет, в рай или в ад... А, Алексей Николаич?

   – У министерства никогда не будет разногласий с тобой, святой отец. – Хвостов, поддерживая Андронникова, также назвал Распутина святым отцом. – И способ отблагодарить я всегда найду. Этот человек, – Хвостов указал на Андронникова, – моё доверенное лицо... Каждые полмесяца он будет приносить тебе конверт, в конверте – полторы тысячи рублей. В месяц – три тысячи. Хватит на первое время?

Распутин ничего на это не сказал, но одобрительно наклонил голову, расправил пальцами поникшие на темени волосы. Ногти, обратил внимание Хвостов, были у него нестриженые, запущенные. Лёгкая тень вновь проползла у Хвостова по лицу, заставила дрогнуть дряблый влажный рот и исчезла.

   – Тебе придётся выйти из «Союза русского народа», – сказал Распутин Хвостову, голос у него повысился, сделался неприятным: к «Союзу русского народа» люди относились по-разному, сам же Распутин не мог однозначно ответить на вопрос, хороший этот союз или плохой. Одни видели в нём националистическую организацию, поднимающую русского мужика на погромы, другие считали, что союз может поддержать, дать вторую жизнь русской культуре, третьи видели в нём силу для разгрома немцев, четвёртые полагали, что никто, кроме союза, не способен дать серьёзный бой всякого толка инородцам, и прежде всего – евреям. Недаром в «Союзе русского народа» состоял известный думский оратор Владимир Пуришкевич.

   – Я не принадлежу к этому союзу, – сказал Хвостов и сделал знак, приказывая убрать со стола тарелки, поменять посуду и подавать второе, – и никогда не принадлежал, но, отец Григорий... Во всяком деле обязательно имеется своё «но»... Членами «Союза русского народа» являются монархисты – сторонники государя, и я нахожусь в некой растерянности: с одной стороны, я должен их поддерживать, а с другой... – Хвостов красноречиво развёл руки в стороны, пошевелил пухлыми пальцами в воздухе.

Распутин скатал из кусочка хлеба крошечный колобок, помял его и кинул себе в рот, потом согласно наклонил голову – ответ Хвостова он принял. Сощурил один глаз.

   – Скажи теперь, милый, а в каких отношениях ты находишься с Илиодоркой?

Это был главный вопрос, который Распутин хотел задать Хвостову, и Хвостов ждал его.

   – Илиодор – человек управляемый, – сказал он.

   – Кем? – быстро спросил Распутин.

   – В частности, мною. То, что я скажу Илиодору, то он и сделает. Не бойся Илиодора. У всякой гадюки можно выдрать ядовитый зуб, и она будет безвредна. Так и Илиодор. Илиодор замолчит и беспокоить тебя больше не будет.

   – А если я потребую, чтобы Илиодор был арестован, ты исполнишь это?

   – Как, каким способом это исполнить, подскажи, святой отец. Если бы Илиодор находился в России – исполнил бы непременно, но он бежал в Христианию, он сейчас в Норвегии, и мне до него не дотянуться. Увы!

   – А если его оттуда выкрасть?

   – Будет межгосударственный конфликт. В условиях войны с немцами – штука серьёзная.

   – Тогда как же ты заставишь его замолчать?

   – Заставить замолчать проще, чем выкрасть. Есть деньги, а раз они есть, то, значит, его можно припугнуть, есть дипломатические каналы давления на Норвегию, а раз они существуют, то Илиодора можно вообще изолировать или загнать за Можай – в Канаду, в Аргентину или в Африку к людоедам.

   – И что, его там могут сожрать? – с неожиданным любопытством спросил Распутин, перекрестился: – Свят, свят, свят!

   – Запросто могут. А из черепа сделают кубок для бананового вина.

   – Ну что ж... В таком разе Илиодорку будет жалко: какой-никакой, а всё православный человек, живая душа...

   – Если Илиодорка узнает, что я против него, то он сам испарится, исчезнет, как дух, – сказал Хвостов, – тебе не придётся его больше бояться.

   – Да я и не боюсь, – Распутин шевельнул плечами, снова ухватил своими тёмными, с неостриженными ногтями пальцами кусок мягкого хлеба, привычно скатал из него крохотный колобок, кинул себе в рот. – Чего мне его бояться-то? Но ощущение опасности, того, что кто-то смотрит тебе в спину и точит нож, есть. Только это и есть, а с остальным всё в порядке. – Распутин взял бутылку с мадерой, налил себе до краёв в фужер, красноречиво тряхнул опустевшей посудиной.

Хвостов сделал знак прислуге, на столе через несколько секунд возникла новая бутылка.

   – Прошу! – сказал Хвостов.

   – Произнеси слово хорошее... Чего пить впустую! – потребовал Распутин и, не дожидаясь, когда Хвостов заговорит, отпил немного вина, восхищённо почмокал губами. – Хорош-ша мадерца. Какчественная!

   – Качественная, – поправил Хвостов.

   – Я и говорю...

   – А тост будет такой, – Хвостов поднял хрустальную стопку. – За здоровье Григория Ефимовича, за то, чтобы он всегда радовал друзей, и прежде всего – царя-батюшку. – Хвостов чуть привстал на стуле. – А с ним – и всех нас. Долгие лета тебе, святой отец! – Хвостов чокнулся с Распутиным, и, когда тот потянулся к губернатору для поцелуя, Хвостов на мгновение замялся, лицо его брезгливо передёрнулось – хорошо, что Распутин, опьянев, не заметил этого, – потом взял себя в руки и ответно потянулся к «старцу»