Текст книги "Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове"

Автор книги: Валерий Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

4

Петербург.

28 февраля 1887 года.

Вечер.

Он потушил свет, лег в темноте на кровать. Закрыл глаза. Слышно было, как стучит кровь в висках. Сердце делало несколько обычных ударов, потом один – глубокий и сильный, во всю ширину груди; тогда казалось, что он летит куда-то, падает вниз – с неведомой высоты в неопределенную, бездонную глубину.

Сегодня, второй день подряд, на квартире у товарища по террористической группе он продолжал печатать программу их организации, которая, в случае удачи покушения, должна была быть немедленно доведена до всеобщего сведения. В глазах рябило от букв, свинцовый типографский запах продолжал ощущаться неотступно.

Он перевернулся на спину, вытянул ноги, открыл глаза. Через весь потолок шла большая трещина, от нее отделялась вправо поменьше, влево – еще меньше, и весь дальний угол около окна был затянут густой паутиной мелких трещинок, как будто это был не потолок, а человеческая ладонь, по которой можно было выяснить чьи-то наклонности и характер, угадать судьбу и вообще определить линию жизни (длинная она будет или короткая), узнать, сколько будет детей и даже сколько раз будешь женат.

Освещение комнаты изменилось – в доме напротив зажгли свет. Трещин на потолке сделалось больше, линия жизни обросла многочисленными ответвлениями, стала видна паутина в углу (хозяйка перестала убирать у него, когда он сказал, что доживет месяц и переедет на новую квартиру). Свет из окна падал на пол, высвечивая пыль под книжными полками, кусок черствого хлеба на подоконнике, брошенное на стул пальто.

Он сел на кровати. Несколько минут неподвижно смотрел на книги, занимавшие всю противоположную стену. Вздохнул. Поднялся. Вышел в соседнюю комнату.

Когда-то здесь бывало и шумно, и весело, и многолюдно, приходили товарищи по университету, по кружкам и землячествам, засиживались допоздна, кричали, спорили, обсуждали новые книги, журналы, читали рефераты... Теперь было пусто, большая комната походила на сарай, из которого вдруг сразу вынесли все дрова, унылая тишина обволакивала круглый массивный стол, незримо гнездилась в темных углах.

Он отодвинул стул, сел, поставил локти на стол, обхватил ладонями лицо. Что ж, винить в безлюдности большой комнаты некого, кроме как самого себя. Когда стало ясно, что покушение на царя будет в конце февраля, он сам стал обрывать все знакомства и связи, вышел из экономического кружка и волжского землячества, отказался от обязанностей секретаря научно-литературного общества, чтобы не скомпрометировать ни в чем не повинных людей, старался сделать так, чтобы на квартиру к нему, кроме непосредственных участников покушения, не заходил ни один посторонний человек.

Товарищи сначала недоумевали, обижались, но потом, видя, что объяснений он не дает, но знакомство прекращает твердо, подчинились этому негласному и неожиданному повороту в отношениях, догадываясь, что это не просто так, не случайная прихоть, не каприз.

...В дверь постучали. Неся перед собой лампу, вошла хозяйка квартиры в чепце и в накинутом на плечи большом пуховом платке. Свет, гоня перед собой темноту, пополз по стенам.

Хозяйка поставила лампу на стол, пристально взглянула на квартиранта. Из полумрака комнаты чужими, незнакомыми глазами, сумрачно, напряженно, исподлобья смотрел на нее молодой ее жилец, которому в эту минуту можно было дать не двадцать лет, как это было на самом деле, а все сорок, если не больше.

– Что с вами, Саша? Вы нездоровы? – тихо спросила хозяйка.

Он поднял голову

– Нет, я здоров.

– У вас что-нибудь случилось?

– Ничего не случилось

– Вы какой-то странный сегодня, сидите один, в темноте. И вообще, в последнее время я стала замечать перемену в вашей жизни. К вам перестали ходить товарищи...

– Нужно заниматься, три месяца осталось до окончания курса.

– Может быть, у вас какие-нибудь неприятности?

– Нет, нет, что вы! Какие у меня могут быть неприятности? Просто задумался...

Он поднялся со стула, заставил себя улыбнуться.

– Нужно спать идти, завтра вставать рано... Улыбка вышла неискренняя, деревянная, но хозяйка,

кажется, успокоилась... Она взяла лампу, наклонила голову, прощаясь, и вышла.

Он вернулся в маленькую комнату, сразу лег на кровать – лицом к стене. Нужно взять себя в руки, нужно успокоиться. Все стали замечать, что с ним что-то происходит. Это плохо. Это очень плохо. Нужно перестать думать о покушении. Как будто ничего нет и не будет.

Нужно заснуть... Дышать глубже... Дышать спокойно и ровно... Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать...

Сон не шел. Мысли путались, прыгали, перескакивали с пятого на десятое, всплывали обрывки недавних событий, наползали друг на друга неясные видения, туманные картины, тянулись к горизонту темные силуэты зданий, высились над ними зубчатые башни, крепостные стены красного кирпича, вспыхивали на солнце и падали вниз готические шпили...

...Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один...

...Осень. Пылает закат в далеких перспективах Васильевского острова. Багровым светом озарены баржи с дровами и рыбачьи лодки на лилово-черной воде... Желтые листья шуршат на глянцевой брусчатке мостовой, ветер гонит их вдоль прямого, пепельно-пустынного проспекта... Беззвучным латунным пожаром горят окна домов... Брови горбатых мостов удивленно подняты над берегами каналов...

...Тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять, тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь...

...Серый холодный многоводный простор Невы... Вереницы фонарей, зажженных еще до темноты вдоль голубых линий туманных набережных... Скорлупки лодок в металлически посверкивающих волнах... Чопорные колоннады невеселых дворцов... Солдатская готика церквей... Неуютные громады зданий...

...Сорок семь, сорок восемь, сорок девять, пятьдесят... пятьдесят два... пятьдесят четыре... шестьдесят три...

Мчится наискосок через Сенатскую площадь, сорвавшись с гранитной скалы, безмолвный медный императоре остекленевшим навечно взглядом беспощадно выпученных глаз... Бросается к проезжающим каретам мертвый чиновник, хватает перепуганных тайных советников за лацканы шинелей, силясь поведать что-то, объяснить, рассказать... Бежит от дома старухи-ростовщицы, спрятав на груди окровавленный топор, студент Раскольников... Бьется в рыданиях девочка-проститутка Соня Мармеладова...

...Шестьдесят девять... семьдесят один... семьдесят пять... восемьдесят.

...Призраки, призраки, призраки витают над Петербургом... Августейший сын душит венценосного отца... Царствующая императрица лишает жизни мужа-императора... Десятилетиями трон в России заменяется кроватью. Судьбы огромной страны, многомиллионного народа решаются временщиками и фаворитами из августейших постелей, в угаре похоти и низменных страстей, – какие еще чувства, кроме презрения, можно питать к потомку развратного и грязного рода Романовых, ныне здравствующему императору Александру III? Какой еще участи, кроме немедленного физического уничтожения, можно желать этому мстительному наследнику коронованных уголовников, превратившему общественную жизнь страны в сплошное сведение счетов с интеллигенцией (поголовно виноватой, по его мнению, в убийстве его отца), ненавидящему из-за своей полуграмотности и необразованности всякое просвещение и всякую науку, пытающемуся заставить университеты жить по законам карцера, а печать и передовое общественное мнение по правилам развода караула в Михайловском манеже?

...Девяносто четыре... девяносто семь... сто два...

Нет, сон положительно не шел. И никаким счетом невозможно успокоить нервы, до предела взвинченные ожиданием известий об убийстве царя. Никакими искусственными средствами нельзя унять возбуждение мыслей и чувств.

Он встал с кровати, подошел к окну. Мрак ночи давил на крыши, глазницы домов были темны и безжизненны, и только иногда то там, то здесь зажигалось на мгновение несколько окон и тут же гасло, и это делало ночной город похожим на придавленное к земле, огромное умирающее чудовище, которое сопротивляется ядовитым парам удушья, все еще силится жить, тяжело поводя боками, открывая то один глаз, то другой, но жизни и воздуха ему уже не хватает, оно дышит все натужнее, все безнадежнее, и вот уже слышен предсмертный хрип...

Да, воздух этого города смертельно отравлен микробами подлости, продажности, жестокости, рабства... Воздух этого города пронизан проклятиями миллионов русских людей, вынужденных своим каторжным трудом содержать всех этих паразитирующих аристократов во главе с правящей династией, которые не приносят никакой практической пользы, а, напротив, всеми силами, и не без успеха (так как в их руках власть в стране), тормозят живое движение русской жизни вперед, потому что оно грозит им потерей их привилегий, приобретенных еще дедами и прадедами, может лишить обеспеченной, сытой, беззаботной жизни – незаслуженно сытой! незаслуженно обеспеченной! – так как сытость и обеспеченность по справедливости должны быть не следствием происхождения (происхождение – момент пассивный, игра природы, в нем нет активной заслуги личности), а результатом собственных усилий, личного труда.

Паразитирующая верхушка русского общества во главе с династией и царем не создает ничего полезного, ничего необходимого для народа – ни знаний, ни организующего начала, ни материального продукта, а живет только наслаждениями, праздностью, удовольствиями, сладострастием, кутежами, интригами, казнокрадством, спекуляцией, коррупцией.

Мишура бессмысленных парадов и балов, призрачный маскарад придворной и светской жизни, зелень карточных столов, миллионные проигрыши, ночные попойки великих князей – племянников, братьев, кузенов Александра III, реки шампанского, продажные женщины, дома терпимости, цыгане, лихачи – вот что такое Петербург.

И в этот город, в это гнездо пороков и общественных язв, так стремился он когда-то из своего любимого, светлого, яблоневого Симбирска?.. Зачем? Ведь даже то, к чему так рвалась душа – университет, наука, знания, – даже это с каждым днем становится все более и более недоступным, невозможным и нестерпимым. (А похороны Тургенева?.. Ощущения борьбы и протеста, которые впервые возникли, пожалуй, именно в тот день...) Университетская жизнь до предела сжата чугунными челюстями нового, почти арестантского университетского устава. День ото дня она, эта некогда вольная, демократическая, университетская жизнь – земля обетованная после девяти лет гимназической зубрежки, – все сильнее выхолащивается и обесцвечивается бесконечными чиновничьими инструкциями Министерства народного просвещения. Лучшие профессора увольняются из университета за прогрессивные взгляды, за нежелание раболепствовать перед ничтожным самодержцем. Закрываются передовые журналы (месть Александра III за убийство отца – рассчитанная, обдуманная, многолетняя месть)...

Это не может, не должно так продолжаться. Нормальный человек не имеет права терпеть такую жизнь. Это позор – безропотно сносить издевательства над естественным стремлением человека к прогрессу. Стыдно жить, не делая никакой попытки изменить существующий порядок!

И если царь – главное олицетворение незыблемости этих порядков, царя необходимо убрать. Нужно показать; революция продолжается, в России есть революционеры, есть люди, которые думают о завтрашнем дне родины.

И пусть не удалось убийством Александра II всколыхнуть Россию. На смену Желябову, Перовской и Кибальчичу пришла их группа. И если им завтра удастся убить Александра III, то, может быть, Россия, пораженная убийством двух царей подряд, сбросит с себя мертвое оцепенение, проснется от зимней спячки и выразит желание устроить свою жизнь по-новому.

А если Александр III будет убит, но всеобщее пробуждение не наступит... ну, что ж... наше дело не пропадет. Нет, не пропадет! Пусть это второе цареубийство бросит новый луч света в темное царство русской жизни. И если нам суждено погибнуть на эшафоте, как желябовцам, – за нас отомстят! Революция будет продолжаться! Наши жизни станут тем мостом, который свяжет сегодняшний день с завтрашней революционной борьбой...

А может быть, в этом и есть задача нашего поколения? Не дать потухнуть искре революционного пожара? Ценой своих жизней возбудить в следующем поколении революционеров жажду действия, желание отомстить за нас? Может быть, только это...

Нет, нет, нет! Не только это! Если Александр III завтра будет убит, Россия всколыхнется!.. Не может не всколыхнуться!.. Народ выскажет свое желание жить по-новому. Не сможет не высказать.

...Он прижался лбом к холодному стеклу окна. Сердце билось взволнованно, сильно... Бам-м... Бам-м... Бам-м...

Что это? Так громко бьется сердце?.. Он нахмурил брови, прислушался... Бам-м... Бам-м... Бам-м...

Он улыбнулся. На этот раз искренне и естественно. Ночная тишина над городом, освобожденном от обычных дневных шумов и звуков, приносила издалека полночный бой башенных часов. Кончался последний день зимы 1887 года. Начиналась весна.

5

Петербург.

28 февраля 1887 года.

Полночь.

Двенадцать башенных ударов, глубоких и гулких, ширясь, плывут над городом.

Бам-м... Бам-ммм. Бам-м... Бам-м... Бам-м...

Первое марта – первый день весны, роковой для династии Романовых день. Ровно шесть лет назад бомбой народовольца Гриневицкого был убит на берегу Екатерининского канала император Александр II.

Бам-м... Бам-м... Бам-м... Бам-м... Бам-м... Бам-м...

Первые минуты, самые первые минуты первого дня новой весны.

В далеком Финском заливе с веселым гулом и грохотом взорвалась первой весенней трещиной самая теплая, самая беспокойная, самая близкая к берегу льдина...

Дробясь и повторяясь, отражаясь одновременно от земли и от неба, взлетело первое эхо весны над ближайшим пригорком...

Упало в долину, прошелестело над стиснутыми еще крепкой наледью реками напоминанием о лучших днях, о крутой и соленой морской свободе и еще о том, что реки, впадая в море, тоже становятся морем...

Летит над землей, ширясь во все стороны, первое эхо весны – над землей, обманутой мраком ночи.

Быть бы земле в эти первые секунды рождения весны молодой и разбуженной, ловить бы дыхание будущих теплых ветров, слушать бы шепот завтрашних трав...

Взыграть бы звоном подземных ключей, омыть бы душу высокими слезами родников, гульнуть бы разбойным разливом буйных омутов...

Спит земля.

Спит, обманутая дремучим мраком ночи, неверным теплом укрывших ее льдов и снегов.

Спит усталая, равнодушная, утомленная долгой русской зимой, северными ветрами, стылой пургой, лютыми метелями.

И не встречая помощи и поддержки земли, глохнет эхо в занесенных белой тоской полях – слабеет, стихает.

А навстречу ему уже поднимается из оврагов и балок последняя злая метель зимы. И вот они встретились в ночи над неведомой белой равниной – доброе эхо весны и злая метель зимы. И не донесло эхо добрых вестей своих до нужного места. Погнала метель эхо обратно к морю, в залив, туда, где, может быть, слишком рано родилась эта первая наивная песня весны.

Но возвратившись на круги своя, последним теплым усилием согрело первое эхо следующую льдину...

И умерло первое эхо.

И с новым веселым гулом и грохотом взорвалась новой весенней трещиной следующая льдина.

И новое эхо взметнулось над землей.

И аукнулось ему далекое лесное озерцо, впервые за зиму раздвинув нависшую над душой наледь.

И откликнулся, встрепенулся далекий подземный ручей и, выбравшись на поверхность, стал первой каплей живой воды на мертвом еще, студеном и белом лике земли.

Живут над землей голоса весны в первые часы и минуты марта.

Они еще толкнут, эти молодые весенние голоса, чье-нибудь молодое дерзкое сердце, и оно забьется радостнее и возвышеннее, и погонит по жилам молодую, дерзкую, неукротимую кровь.

...Бам-м-м... Бам-м-м...

Снова плывут над городом, ширясь, глубокие и гулкие башенные удары.

Спит каменный город.

Спит Невский проспект.

Спит Исаакий.

Спит шпиль Петропавловской крепости.

Спит Адмиралтейская игла.

Спит Зимний дворец.

Спит Аничков. Только неутомимые гвардейские офицеры непреклонно шагают вдоль полосатых шлагбаумов, да застыли на часах во внутренних покоях огромные богатыри-павловцы в медвежьих шапках.

Под цветистым, расшитым восточными узорами балдахином почивает Александр Александрович Романов – самодержец всея Руси.

Спит за стеной в соседней комнате дочь датского короля Христиана IX принцесса Дагмар (матушка-императрица государыня Мария Федоровна).

Спит в противоположном крыле дворца девятнадцатилетний принц Ника – наследник престола цесаревич Николай Александрович, будущий император Николай II.

Спит рядом с ним шестнадцатилетний принц Гога – его младший брат, великий князь Георгий Александрович.

Они спят, четыре августейшие персоны, даже не подозревая, какое испытание приготовила им судьба на следующий день.

...Бам-м... Бам-м... Бам-м...

Спят «сфотографированные» в своих квартирах участники завтрашнего покушения.

Спят в подъездах домов напротив сыскные. Спят по-лошадиному, стоя: один глаз спит, другой наблюдает за подъездом, в который вошел с вечера необходимый человечишко.

Спят террористы.

Спит Пахом Андреюшкин. Много ли нужно человеку в двадцать один год? События минувшего дня позади, спасительный молодой сон освободил мысли от сомнений и тревожных ожиданий. Неудачи двух первых дней ослабили волнение, уменьшили (хотя бы в сознании) опасность предстоящей акции.

Спит Василий Генералов. Он еще моложе Андреюшкина. Ему ровно двадцать лет. Несколько часов назад он знал, что, уничтожив царя, он может исчезнуть из жизни и сам. Всего лишь несколько часов назад... Но сейчас он спит. Ему только двадцать лет.

И не спит, может быть, только один Василий Осипанов. Он старше всех. Ему двадцать шесть. Яснее, чем Генералов и Андреюшкин, понимает он, что все трое они уже обречены. Даже если они не погибнут от взрыва бомбы, им все равно не уйти с места покушения. Схватят тут же. Как хватали сразу же, на месте, всех, кто поднимал руку на царя, – Каракозова, Соловьева, Рысакова. И тогда конец один – суд, виселица.

...Бам-м... Бам-м... Бам-м... Бам-м...

Спит каменный город.

Спят улицы и площади.

Дворцы и храмы.

Колоннады и парапеты.

Стройно вырисовываются на фоне светлого северного ночного неба строгие силуэты ростральных колонн.

Чернеют, горбятся на Неве неясные очертания пароходов и барж.

Пустынны, безлюдны набережные. Неподвижны солдатские шеренги домов вдоль каналов. Перевернутые отражения зданий беззвучно падают в оцепенелые воды.

И только неуемный Медный всадник в неслышном грохоте копыт все продолжает и продолжает свою неутомимую погоню – бесконечный, упорный державный аллюр над Невой.

Только бронзовый ангел-хранитель благословляет с высоты Александрийского столпа своим миротворящим крестом сон и покой города.

Бронзовый ангел-хранитель бодрствует неусыпно и круглосуточно над Дворцовой площадью.

Живые хранители августейшего рода Романовых пока еще спят в эту первую весеннюю ночь 1887 года.

Спит министр внутренних дел граф Дмитрий Толстой.

Спит директор департамента полиции Дурново.

Спит шеф корпуса жандармов Дрентельн.

Спит петербургский градоначальник генерал-лейтенант Грессер.

Они спят, все четверо, даже не догадываясь, какая хлопотливая, беспокойная и неприятная жизнь начнется у них всего через несколько часов.

...Бам-м... Бам-м... Бам-м... Бам-м... Бам-м...

В доме № 21 по Александровскому проспекту стоит у окна молодой человек с бледным худым продолговатым лицом. Он так и не заснул в эту ночь на первое марта... Ложился, вставал, снова ложился, снова вставал...

Сосредоточенно-невидящим взглядом смотрит он на пустынную улицу. Под глазами у него темные круги. Болезненно натянута кожа на скулах. В уголках рта – две ранние горькие складки.

Александр Ульянов не спит вот уже несколько ночей...

Он ни разу не выходил с динамитными снарядами к решеткам Аничкова дворца.

Но он имеет самое прямое отношение к предстоящему нападению на Александра III. В его руках сосредоточены все нити покушения.

...Бам-м... Бам-м... Итак, все готово. Все мосты сожжены. Фигуры расставлены. Пора начинать партию. Бам-м... Бам-м... Что-то будет? Что-то будет? Бам-м... Царь должен умереть сегодня. Непременно! Бам-м-м-м..._л

Глава вторая

1

Петербург. 1 марта 1887 года. Утро.

Первый день весны. Воскресенье.

Выходит из дома, находящегося под неусыпным наблюдением полиции, с замаскированным под книгу динамитным снарядом студент университета Василий Осипанов. Невыспавшиеся, проторчавшие всю ночь под окнами филеры тайно следуют за ним. Они еще ничего не знают о намерениях Осипанова. Но тем не менее им приказано караулить каждый его шаг.

Энергичной, упругой молодой походкой почти бежит по улице отдохнувший, выспавшийся Пахом Андреюшкин. Его бомба небрежно завернута в бумагу. Сыскные, в основном все подряд ревматики из-за многих часов, проведенных на промозглых, слякотных петербургских улицах, еле поспевают за быстроногим Пахомом.

От угла к углу, от перекрестка к перекрестку неотступно агенты «ведут» Василия Генералова. И о нем они еще не знают ничего. Ни про снаряд, невинно перевязанный розовой ленточкой. Ни про отравленные пули, которыми заряжен лежащий во внутреннем кармане пальто револьвер.

Это приметы петербургской весны 1887 года.

Три террориста, сходящиеся с разных сторон к Аничкову дворцу.

И полтора десятка сыскных, воровато и торопливо следящих за ними.

Наследник российского престола цесаревич и великий князь Николай Александрович Романов (в кругу семьи просто Ника) проснулся 1 марта рано, едва большие золотые часы с орлом над циферблатом (подарок варшавских ювелиров) мягко, почти неслышно пробили в ореховой гостиной семь раз.

Отослав камердинера, принесшего свежее белье, Ника сделал гимнастику и начал укладывать книги в дорожные баулы, которые секретарь цесаревича приготовил в кабинете еще с вечера. Сегодня папа и мама после заупокойного молебна в крепости по дедушке Александру Николаевичу, убитому злодеями шесть лет назад, уезжают в Гатчину.

Цесаревич и великий князь Гога едут вместе с родителями – сначала в крепость на панихиду, потом на вокзал.

Уложив книги и вещи, Ника берет из шкафа томик Гете. Сегодня немецкий день – дети должны до вечера разговаривать только по-немецки. Мама будет приятно, если он прочитает несколько строф из Гете.

В половине девятого в кабинет цесаревича влетает великий князь Гога.

– Какой мундир ты наденешь сегодня в крепость? – спрашивает младший брат у старшего.

– Конечно, Преображенский, – уверенно отвечает Ника.

– Почему «конечно»? – интересуется Гога.

– Какой ты непонятливый, – морщится Ника. – Потому что папá любит Преображенскую форму. А сегодня первое марта, тяжелые воспоминания... Нужно сделать для него что-нибудь приятное.

– В таком случае я надену измайловский мундир, – улыбается Гога. – Мне надоело каждый день делать то, что нравится папá

Николай Александрович снисходительно смотрит на младшего брата. Шестнадцать лет. Возраст свержения авторитетов.

– Послушай, Ника, – говорит Гога, – а нас могут убить революционеры?

Цесаревич пожимает плечами, отвечает спокойно, рассудительно:

– Существует полиция и жандармы.

– Ха-ха! Полиция, жандармы... А дедушка?

– Перестань, Георгий. Ты ведешь разговор, недостойный твоего положения. И вообще тебе еще рано говорить о подобных вещах.

Великий князь Гога пытается закончить неприятный разговор шуткой.

– Впрочем, зачем им убивать меня? – снова улыбается он. – Я же не наследник престола. Они будут убивать тебя. Потому что ты будущий царь.

Николай Александрович хмурится. В последнее время Гога стал что-то слишком часто подчеркивать, что наследником престола является не он, а старший брат. Мальчишеская зависть? Ревность? Это непозволительные настроения для члена императорской семьи.

– А если со мной что-нибудь случится, наследником станешь ты, – торжественно заканчивает цесаревич свою педагогическую тираду. – Наш папа тоже был вторым сыном и не должен был стать императором, а вот видишь – стал...

– Скажи, Ника, а ведь это только так говорят, что дядя Николя умер сам. На самом деле его тоже убили революционеры, да?

– Что за вздор? Откуда ты взял? Кто сказал тебе?

– Никто. Я сам так подумал.

– Какая чепуха! Папа стал наследником через четыре года после освобождения крестьян. Значит, дядя Николя умер... в шестьдесят пятом году. Тогда еще никаких революционеров не было.

Великий князь Георгий Александрович слушает брата рассеянно и невнимательно. Он еще слишком молод, этот круглощекий и румяный великий князь. Ему многое еще нужно объяснять, разжевывать, втолковывать.

– И я прошу тебя надеть сегодня Преображенский мундир, – отчетливо говорит цесаревич. – Я твой старшин брат. Ты должен слушать меня. Это украшает и укрепляет семью. Вспомни историю. Родственные, братские узы были надежной основой многих исторических эпох. Если бы Наполеон не посадил своих братьев на престолы почти всех европейских стран, он никогда не смог бы создать своей огромной армии, никогда не сумел бы взять и сжечь Москву.

– Ты поможешь мне получить трон в Европе, когда станешь государем? – голос младшего брата наивен и беспечен, как будто речь идет о каком-нибудь малозначительном пустяке.

– Мы поговорим об этом завтра, в Гатчине. А сейчас иди к себе.

В девять часов на Невском проспекте в районе Аничкова дворца все уже в сборе: и террористы, и полиция. Сыскных сегодня заметно прибавилось: высокий жандармский чин, вчера еще принимавший доклады о результатах наблюдения за Андреюшкиным и его связями у себя в кабинете на Пантелеймоновской, сегодня пожелал находиться уже в непосредственной близости от места скопления подозрительных лиц. Теперь он сидел в ближайшем от дворца участке, в двух шагах от угла Невского и Фонтанки. Каждые десять минут ротмистру докладывали о поведении наблюдаемых/Жандарму определенно не понравилось, что студенты собрались сегодня так рано. И по его приказу из охранного отделения было вызвано на подмогу еще несколько секретных чинов.

А участники боевой группы все еще не чувствуют на себе полицейских глаз. Они молоды и неискушенны. Их жизненный опыт невелик. Им кажется, что все, что происходит вокруг, происходит так, как того хочется им самим, в точном соответствии с их намерениями и желаниями. И только один Осипанов, по свойственной ему повышенной осторожности, интуитивно ощущает, что около Аничкова произошли какие-то изменения, но какие – понять еще не может. Впрочем, сегодня все должно решиться. Царь умрет. И не все ли равно, что переменилось возле дворца. Лишь бы не успели схватить за руки, когда нужно будет бросать бомбу.

А на тротуарах Невского кипит суматошная бурливая воскресная жизнь. Прекрасная погода, ярко светит солнце, и, кажется, все петербургские щеголи и щеголихи торопятся доказать друг другу, что последние дни зимы они провели не зря: огромное множество новых весенних нарядов, особенно женских, делают Невский похожим на гигантскую оранжерею, на грандиозную выставку цветов, которые мало того, что красивы, но еще и непрерывно движутся по обеим сторонам проспекта, издавая сдержанный элегантный шум.

И в этой по-весеннему оживленной праздничной толпе, благоухающей ароматами всех парфюмерных фирм Парижа, доигрываются последние акты трагедии, участники которой вот уже несколько дней подряд выходят на сцену и все никак не могут сыграть свои роли до конца.

Идет двойная охота.

Люди охотятся на людей.

Одни делают это из высоких побуждений. Другие просто служат по сыскному делу. Их цель другая: как сами они изъясняются между собой, «пасти скотину, пока траву щиплет; как только начнет взбрыкивать, тут ее и в закут».

В половине десятого ротмистру докладывают: Осипанов подошел к Андреюшкину, спросил прикурить, что-то шепнул.

Жандарм нервничает. Он принимает решение: идти на Невский самому. Для этого нужно переодеться в штатское платье. Приносят какую-то вонючую крылатку и котелок.

– Вы что, с ума здесь все посходили? – кричит ротмистр на оробевшего околоточного. – От этого котелка за версту участком разит!

Наконец находят нечто более или менее удовлетворительное: смушковую бекешу и лисий треух. Чертыхаясь, жандарм снимает голубую шинель, напяливает чужие обноски и отдает распоряжение: во все прилегающие к углу Невского и Фонтанки переулки – извозчиков с крытыми возками; закрыть на Невском в непосредственной близости от Аничкова на полтора-два часа какую-нибудь небольшую лавчонку, из которой он сам, лично, будет руководить наблюдением (лавка должна иметь второй вход из соседнего помещения).

Шумит, пенится, кейфует воскресный Невский проспект в первый день весны. Проносятся экипажи, сани, легкие коляски. Плывут мимо магазинных витрин, отражаясь в них (и от этого тротуары кажутся еще шире), сотни самых разнообразных людей: чиновники, офицеры, дамы всех возрастов и сословий, гувернеры и бонны со своими воспитанниками, деловые люди, юнкера, гардемарины, флотские чины, дипломаты, торговые люди, отпущенные на прогулку лакеи и горничные, иностранцы.

И в этой толпе – две группы людей, связанных между собой незримой нитью борьбы, противоборства и, если понадобится – ожесточенного вооруженного столкновения.

Первая из этих групп не подозревает, что за ней наблюдает вторая.

Вторая – не знает, что первая замыслила среди бела дня на виду у всего Петербурга пролить самую голубую, самую священную кровь империи – царскую.

В половине десятого в Аничковом дворце старших великих князей просят пожаловать на кофе.

Гога и Ника входят в кофейную комнату, кланяются. Потом – к ручке мама, и к папа. Александр Александрович снисходительно треплет по плечу младшего, здоровается за руку со старшим. Мария Федоровна с улыбкой смотрит на своих милых мальчиков.

Все садятся, слегка наклоняют головы – общая краткая молитва. Мария Федоровна разливает кофе (сегодня завтракают по-семейному, без слуг), предлагает мальчикам сливок. Гога тут же наливает сливки в чашку через край, капает на скатерть, Ника осуждающе смотрит на брата.

Императрица с нескрываемым удовольствием ухаживает за детьми. Император – блаженствует. Как это все-таки прекрасно и мудро: после вечера, проведенного накануне с очаровательной женщиной, сидеть на следующий день утром за кофе в кругу семьи – с женой, со старшими сыновьями.

– Дети, – говорит Александр Александрович дрогнувшим от нахлынувших чувств голосом, – вам уже сообщили сегодняшнее расписание?

– Да, папа, – почтительно склоняет голову набок цесаревич, – в одиннадцать мы выезжаем в крепость, а потом на вокзал – и в Гатчину. Мы узнали об этом вчера.