Текст книги "Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове"

Автор книги: Валерий Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Кроме биологического кружка он начал посещать еще один – вновь возникший экономический кружок, составленный из студентов старшего курса университета. Здесь занятия проходили более серьезно, чем где-либо раньше. Читали рефераты по политической экономии, обсуждали книги Мальтуса, Милля, Огюста Конта, Адама Смита, Карла Маркса...

Значительную часть времени отнимала и работа в землячествах. Здесь было много интересного: люди знакомились и сближались на почве практических, непосредственных, житейски важных интересов, пристально изучали друг друга, выясняли, на что способен и годен каждый. Землячества привлекали и втягивали всех вновь приезжающих в Петербург, и это живое наполнение лучшими силами с мест делало обстановку общения земляков боевой, острой и актуальной по отношению ко всем важнейшим проблемам времени. В ежедневной скромной, но непрерывной общественной деятельности выяснялся нравственный склад каждого, его характер и стремления, так что в конце концов люди определялись довольно верно и всегда можно было знать с большой степенью точности, на что можно рассчитывать со стороны того или другого члена – до чего он способен подняться и перед чем остановиться...

Да, тогда все это было – кружки, землячества, научные общества. Но в них преобладали разговоры – важные, необходимые, полезные, но все-таки разговоры.

А душа требовала дела – яркого, прямого, способного властно занять все мысли, все силы ума и сердца. Душа требовала перехода от разговоров и теорий к поступкам и действиям. Душа, созревшая и ежеминутно оскорбляемая преступным несовершенством жизни, требовала какого-то мужественного проявления, протеста, сурового и справедливого акта против тех, кто держал жизнь в границах этого преступного несовершенства, наполнял ее ложью, обманом, предательством.

Но такого дела, такого протеста, такого акта тогда еще не было ни у него, ни у всех тех, кто окружал его, и всё чаще и чаще задумывался он над необходимостью активного, мужского вмешательства в происходящие вокруг события, именуемые русской жизнью...

4

– Доброе утро, Александр Ильич.

– Доброе утро, господин ротмистр.

– Удивлены отсутствием прокурора?

– Я разучился удивляться.

– Так быстро?

– Какое сегодня число?

– Одиннадцатое марта.

– А предыдущий допрос был...

– Пятого марта. Соскучились?

– Я не мог понять, чем был вызван этот перерыв.

– Э, Александр Ильич, разве тут кто-нибудь что-нибудь поймет. Хаос!

– И все-таки это было странно...

– Вы же разучились удивляться.

– Это не удивление. Вы так торопили меня на предыдущих допросах, и вдруг...

– А может быть, мы решили немного схитрить, а? Чтобы вам хотелось давать показания, а мы вас в это время ни о чем не спрашиваем. Смешно-с, не правда ли? Ха-ха-ха...

– Сегодня я, кажется, снова научусь удивляться.

– Вот и прекрасно!

– Вы так откровенны...

– Александр Ильич, дорогой вы мой! Да ведь разве я не человек? Разве слабости-то человеческие мне присущи быть не могут? Это ведь только служба, мундир голубой, а так... Э, да что там говорить!

– Я вас понимаю.

– Вот это самое главное: чтобы мы понимали друг друга...

– Господин ротмистр, так чем же был вызван перерыв?

– Ах, Александр Ильич, не старайтесь перехитрить меня. Я стреляный воробей...

– Мы же условились быть откровенными друг с другом.

– Да, пожалуй, вы правы... Ну что же, я отвечу. Есть новости...

– Какие?

– Арестован Говорухин.

– Говорухин? Но ведь он же...

– Что, что?

– Нет, ничего.

– Вы что-то хотели сказать о Говорухине, а?

– Вам показалось.

– Может быть, может быть... Александр Ильич, простите, не Говорухин арестован, а Шевырев!

– Вот как?

– Конечно, Шевырев. Я совершенно перепутал. Очень схожие фамилии.

– Да, схожие...

– Шевыревым мы сейчас с вами и займемся, пока нам никто не мешает.

– Почему же Шевыревым? Можно и Говорухиным заняться.

– Хм... Ну, пожалуйста, можно и Говорухиным. Только, Александр Ильич, я вас очень попрошу – все сразу начистоту, как на духу, а?

– Конечно, конечно.

– Вот эта самая Шмидова... Как ее звать-то, что-то я подзабыл.

– Раиса.

– Да, да, Раиса! Совершенно правильно. Она, что же, в интимной связи была с Говорухиным, или как?

– Этого я знать не могу.

– Ну как же, Александр Ильич? Близкие друзья были, и не знаете?

– Об интимных связях даже близкие друзья не всегда друг другу рассказывают.

– Это верно... Значит, Шмидова была, по-вашему, просто соседкой Говорухина по квартире?

– Скорее всего, именно так.

– А вы часто бывали у них на квартире?

– Да, довольно часто.

– И ничего такого, «соответствующего», не замечали?

– Нет, не замечал.

– А когда последний раз видели Говорухина?

– Дней за десять до моего ареста.

– А Шмидову?

– В день ареста.

– Где?

– Она приходила ко мне.

– А почему вы не отдали ей письмо, которое было адресовано ей и которое нашли у вас при обыске?

– Забыл.

– А если честно?

– Действительно, забыл. В этот день, как вы сами знаете, было не до любовных посланий.

– Значит, Шмидова все-таки была в связи с Говорухиным?

– Я этого не утверждаю.

– А как к вам попало это письмо на имя Шмидовой?

– Я получил его по загородной почте. Оно было вложено в конверт.

– Первый конверт был адресован вам лично?

– Да.

– Что еще было в конверте?

– Записка.

– Какого содержания?

– Автор просил переслать письмо Шмидовой по городской почте.

– А вы не успели этого сделать?

– Не успел.

– И не передали Шмидовой письмо даже тогда, когда она приходила к вам?

– Я забыл. Я уже говорил об этом.

– А может быть, вы просто не хотели, чтобы Шмидова получала это письмо от Говорухина?

– Нет, я забыл.

– Или... а, вот и прокурор! Здравия желаю.

– Здравствуйте, ротмистр. Здравствуйте, Ульянов.

– Здравствуйте, господин прокурор.

– Ну-с, мы продолжим. У меня создается такое впечатление, Александр Ильич, что вы сознательно утаивали местонахождение Говорухина от Шмидовой. Говорухин назначался вами еще для каких-то дел. А Шмидова могла навести на его след полицию, не так ли?

– Я ничего не знаю об этом.

– Ульянов, а вам известно, что арестован Шевырев?

– Известно.

– А вы знаете, какие он дает показания?

– Естественно, нет.

– Шевырев подтвердил наши предположения, что химическая лаборатория на даче Ананьиной была специально оставлена вами для повторного покушения.

– Повторять покушение некому. Вся организация арестована.

– А Говорухин?

– ………………

– Молчите?

– А что я могу сказать?

– Многое.

– Например?

– Когда вы уехали с дачи Ананьиной?

– Пятнадцатого февраля.

– Больше с ней не общались?

– Нет.

– А кто послал Ананьиной еще одну бутыль с азотной кислотой двадцать второго февраля?

– Не знаю. Впрочем... я послал.

– Почему вы скрыли это на предыдущем допросе?

– Я запамятовал.

– Да что вы говорите? Ай-ай-ай! Бедный Ульянов! У него, оказывается, куриная память.

– Господин прокурор, я прошу вас не оскорблять меня...

– Молчать! С цареубийцами не соблюдают правил этикета! Кто написал записку?

– Какую?

– С просьбой к Ананьиной принять и спрятать бутыль с кислотой? Вы или Новорусский?

– Не скажу.

– Кто отвозил бутыль в Парголово?

– Не скажу.

– Жена Новорусского Лидия приходится Ананьиной родной дочерью?

– У вас куриная память, господин Котляревский!

– Что-о?!

– Вы уже спрашивали меня об этом.

– Так, так. Ну, ладно... Лидия Новорусская у вас на квартире была?

– Не скажу.

– Почему двадцатого февраля Новорусские переменили адрес в Петербурге?

– Не скажу.

– Вы опять за свое, Ульянов? Вам это дорого обойдется.

– Не пугайте меня. Я знаю, что меня ждет.

– Ах, знаете? Отлично... Во время обыска у вас на квартире найдена коробка с землей. Для чего она была нужна?

– Кто она?

– Земля.

– Для смеси с нитроглицерином.

– Зачем?

– Для усиления нитроглицерина.

– Так, так, прекрасно... А скажите, Ульянов, земля, обнаруженная у вашей сестры Анны, тоже назначалась для смеси с нитроглицерином?

– Нет, эта земля принадлежала мне. Она назначалась для химического анализа.

– А порошки, также найденные у вашей сестры?

– Это мои зоологические препараты.

– Зоологические? Прекрасно...

– Аня не имела никакого отношения к замыслу на жизнь государя.

– И тем не менее предметы, обнаруженные у нее на квартире, дают все основания для привлечения Анны Ульяновой по вашему делу.

– Вы не посмеете сделать этого!

– Прекратите истерику, Ульянов! Ротмистр, продолжайте. Я ухожу на допрос Шевырева. Честь имею.

– …………………

– Вот видите, Александр Ильич, как нехорошо все получилось...

– Я ненавижу этого вашего прокурора, ненавижу! Какое право он имеет мучить Аню?

– Да теперь об этом ли печалиться?

– О чем же еще?

– Почему вы не назвали лиц, которые вторично отвозили кислоту в Парголово?

– Потому что это совершенно случайные люди! Они даже не знали, что именно везли. Зачем же из-за такой мелочи ставить их под угрозу?

– Может быть, может быть... А вот скажите, Александр Ильич, что это за вычисления у вас в записной книжке? Вот здесь.

– Это формулы для бомб.

– А дальше какие-то чертежи, адреса, а? Я что-то совсем запутался.

– Это... впрочем я не могу называть.

– Почему же?

– По той же самой причине. Подозрение упадет на абсолютно ни в чем не замешанных людей.

– У вас на квартире нашли химические палочки. Они для чего же?

– Это едкий натр.

– Ну-у? А он что же?..

– Едкий натр используется для уничтожения следов.

– Во-он оно что. Понятно. Какие же вы следы уничтожали?

– Динамитные.

– Ага, ясно... Александр Ильич, как вы все-таки думаете: Шмидова знала о покушении?

– Не имела ни малейшего представления.

– Хотя бы приблизительно? В общих чертах?

– Ни в общих, ни в частных.

– Точно?

– Абсолютно.

– Но ведь по материалам дела она значится постоянным почтальоном между Говорухиным и вами.

– За время нашего знакомства Шмидова передала мне всего две записки. Ни содержания, ни авторов этих записок она не знала.

– Устали, Александр Ильич?

– Немного.

– Ну, давайте заканчивать.

– У меня просьба...

– Какая?

– Мне хотелось бы, чтобы в дальнейшем меня допрашивали только вы.

– Без прокурора?

– Да.

– Незаконно это, Александр Ильич.

– Господин Котляревский нарушает мое душевное равновесие. А это мешает следствию.

– Я постараюсь похлопотать. Но твердо не обещаю.

– Я вам заранее благодарен.

– Спокойной ночи, Александр Ильич!

– Спокойной ночи, господин ротмистр...

5

– Ульянов, кто дал вам адреса в Вильно для Канчера? Куда сначала он должен был...

– Я просил, чтобы впредь мои допросы вел только ротмистр Лютов.

– Не перебивайте меня. Куда должен был..,

– Я не буду отвечать.

– Причина?

– Вы оскорбили меня на предыдущем допросе.

– Вам нужны мои извинения?

– Ни в коем Случае.

– Тогда потрудитесь отвечать. По какому адресу должен был идти Канчер в первый день своего приезда в Вильно?

– ………….

– Сколько азотной кислоты получил Канчер в Вильно и от кого?

– ………….

– Напрасно вы молчите, Ульянов. Это не в вашу пользу.

– Сколько денег передали из Вильно для вашей организации?

– Какое сегодня число?

– Девятнадцатое марта. Будете отвечать?

– ………..

– Хорошо, тогда я буду отвечать за вас... При отъезде Канчера в Вильне вы дали ему адрес своей сестры Анны. Канчер должен был дать по этому адресу условную телеграмму о своем возвращении в Петербург. Правильно?

– ………..

– Канчер должен был привезти из Вильно азотную кислоту, стрихнин и пистолет. Подтверждаете?

– ………..

– Третьего февраля Канчер дал из Вильно телеграмму следующего содержания: «Петербург. Петербургская сторона, Съезжинская улица, дом № 12, кв. 12. Ульяновой Анне Ильиничне. Сестра опасно больна. Петров»... Была такая телеграмма? Молчите... Все еще думаете, что это не улики против вашей сестры?

– Против Ани улик нет.

– А земля для смеси с нитроглицерином?

– Это была другая земля.

– Какая такая другая?

– У меня на квартире вы нашли специальную инфузорную землю. А у Ани была обыкновенная земля.

– А порошки?

– Я заявлял уже: это мои зоологические препараты.

– А комплект еще одной, третьей по счету лаборатории, найденной у вашей сестры?

– Три пробирки не могут служить лабораторией.

– А телеграмма Канчера?

– Телеграмма не в счет.

– Это почему же?

– Аня ничего не знала об истинном значении телеграммы.

– Но тем не менее телеграмма пришла на ее почтовый адрес?

– ………….

– И она передала ее лично вам? Из рук в руки?

– …………

– Отвечайте, черт бы вас побрал!

– …………

– Почему телеграмму с таким странным содержанием она понесла именно к вам? Вы предупреждали ее заранее?

– Да, я сказал Ане, что жду телеграмму с такой подписью.

– Как вы объяснили ей необходимость посылки телеграммы для вас на ее адрес?

– Я не объяснял ей этого.

– А как она объяснила это себе?

– Не знаю.

– Почему же она, получив эту явно шифрованную телеграмму, не донесла о ней властям?

– Сестра редко бывает доносчицей на родного брата, господин прокурор.

– Следовательно, ваша сестра способствовала сохранению тайны содержащегося в телеграмме шифра. А это есть действия, которые можно квалифицировать как прямое участие в замысле на жизнь государя.

– Она не могла способствовать сохранению шифра, так как не знала, что в телеграмме есть шифр.

– Ульянов, у меня к вам предложение: вы называете местонахождение Говорухина, и я вообще исключаю Анну Ильиничну из вашего дела.

– Вы не сможете сделать этого.

– Почему?

– Протоколы допросов, как я догадываюсь, находятся под наблюдением.

– Но сегодня, как видите, я не веду никакого протокола. Мы с вами совершенно одни, как говорится, с глазу на глаз.

– Аня упоминалась на предыдущих допросах.

– Я употреблю все свое влияние, чтобы дело Анны Ильиничны было выведено в отдельное производство.

– Какие вы даете гарантии?

– Слово дворянина.

– Не очень-то надежно.

– Другими, к сожалению, не располагаю.

– Хорошо, я скажу, где находится Говорухин... Его нет в пределах империи. Он за границей.

– Это неправда. Говорухин оставлен вами на свободе. Он тщательно законспирирован. Он будет пытаться повторить покушение.

– Если бы это действительно было так!..

– Вы обманули меня, Ульянов. Я беру свое слово обратно.

– А я знал, что так и будет. Ваши представления о слове и чести дворянина, господин Котляревский, находятся на очень низком уровне.

– Я ударю вас, Ульянов!

– В теперешнем моем положении это не составит для вас труда.

– С кем вы встречали Канчера на Варшавском вокзале?

– …………

– Кто взял у вас револьвер? Сам Генералов или какое-нибудь другое лицо?

– …………

– Кто передал вам виленский адрес Пилсудского?

– …………

– Швырев?

– …………

– Лукашевич?

– …………

– Расшифруйте вот эту запись в вашем блокноте...

– …………

– Значит, вы опять отказываетесь отвечать? Ну что ж, дело ваше... У меня есть еще один, очевидно, уже последний вопрос. Канчер в одном из своих показаний говорит, что помогал вам печатать программу вашей партии. Это соответствует действительности?

– Да, соответствует.

– Кто составлял программу?

– Она была составлена при моем участии.

– Вы единственный ее автор?

– Я уже сказал: я принимал участие в ее составлении.

– Не могли бы вы немного рассказать об этой программе? Какие столкнулись мнения при ее выработке? Кто был вашим единомышленником, кто – противником?

– Вас интересуют персональные позиции членов фракции?

– Да, да, персональные. Буквально несколько слов.

– А почему несколько слов? Если вы действительно хотите знать наши взгляды, я могу рассказать о них подробно.

– Да, да, конечно, это очень любопытно.

– Но при одном условии: вы не будете перебивать меня.

– Разумеется... Видите ли, Ульянов, наши предыдущие с вами встречи не всегда, мягко говоря, проходили спокойно.

– Вот именно, мягко говоря.

– Поверьте, я весьма сожалею об этом. Но ведь и вы поймите: служба!.. Я, может быть, лично ничего и не имею против вас. Больше того, вы даже чем-то симпатичны мне – своей твердостью, выдержкой, логичностью. По роду своей деятельности я обязан узнать у вас гораздо больше того, чем вы сами хотите мне рассказать. Профессия требует. Вы понимаете меня?

– Понимаю.

– Я глубоко огорчен тем, что иногда мне приходилось говорить вам слова, совершенно не соответствующие нормам общения интеллигентных людей. Мне бы, несомненно, доставило огромное удовольствие, Александр Ильич, встретиться с вами в иных обстоятельствах, нежели сейчас. Но увы!..

– Да, при иных обстоятельствах наша встреча вряд ли состоится.

– Я говорю вполне серьезно... Впрочем, может быть, это тяжело для вас. Извините.

– Пожалуйста.

– Вы хотели рассказать о программе вашей партии...

– Я жду возможности начать свой рассказ.

– Прошу вас.

– По своим основным убеждениям, господин прокурор, мы социалисты...

– Простите, а название вашей партии? Вы же взяли себе наименование «Народная воля»?

– Я просил не перебивать меня.

– Но, Александр Ильич! Надо все выяснить с самого начала.

– Что вы хотите выяснить с самого начала?

– Вы называете себя социалистами – ну, это еще полбеды. Но ведь вы же на улицы с бомбами выходите!

– Потрудитесь выслушать меня до конца. Тогда вам станет понятно.

– Извольте.

– Мы, партия революционеров, убеждены, что материальное благосостояние личности и ее полное, всестороннее развитие возможны лишь при таком социальном строе, в котором общественная организация труда дает возможность рабочему пользоваться всем своим продуктом и где экономическая независимость личности обеспечивает ее свободу во всех отношениях...

– Александр Ильич, я все-таки вынужден вас перебить. Я просто не понимаю некоторых ваших положений. Что это означает – общественная организация труда?

– Если вы не понимаете этого положения, вам будет весьма затруднительно разобраться в наших взглядах.

– Я не понимаю в том смысле, в каком вы говорите о возможности рабочего пользоваться всем своим продуктом.

– Но это азбука социалистических знаний, господин прокурор.

– Но я же не социалист!

– По роду своей деятельности вы давно уже должны были бы изучить убеждения социалистов.

– Может быть, и должен. Но дело-то все время приходится иметь не с социалистами, а с террористами!

– Я вас понял, господин Котляревский: вы будете прилагать все усилия к тому, чтобы выставить нас на всеобщее обозрение как заурядных убийц, а не как сознательных борцов за гражданские идеалы.

– В чем заключаются эти идеалы?

– Хотя бы в тех взглядах, которые вы не даете мне высказать... Вы будете слушать?

– Попробую.

– Так вот, только тогда, когда государственное устройство будет приведено в соответствие с социалистическим идеалом, только тогда государство выполнит главную свою задачу – доставить человеку возможно больше средств к развитию. И только в таком обществе будет возможно беспредельное нравственное развитие личности...

– Благонамеренная личность, Ульянов, имеет возможности для нравственного развития и в рамках существующего государственного устройства.

– А неблагонамеренная?

– Должна стремиться к тому, чтобы стать благонамеренной. Вот наиболее достойный путь нравственного развития.

– Вопрос только в том, что считать благонамеренным, а что – наоборот, не так ли?

– Этот вопрос не подлежит никаким обсуждениям. Религия и нравственные нормы общества дают на него неизменно постоянный и четкий ответ.

– Да, конечно... Я знал, что это напрасная затея – пытаться что-либо объяснить вам. Мы с вами биологические антиподы, господин прокурор.

– Биологические антиподы? Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду такое внутреннее устройство двух живых существ, когда они одновременно не могут находиться в одной и той же среде.

– Вам придется временно придержать свои мысли о биологии. Конвой!.. Отправить в крепость!

Глава седьмая

1

Семь шагов от окна до дверей. Семь шагов от дверей до окна.

Семь шагов.

От окна до дверей.

Семь шагов.

От дверей до окна.

Семь шагов.

Еще семь шагов.

И еще семь шагов...

Итак?

Они хотят политическую акцию превратить в уголовное преступление. Свести все дело только к террору, только к цареубийству, только к динамиту и отравленным пулям.

Не выйдет. Надо дать бой. Надо во что бы то ни стало защищать гражданские и общественные идеалы партии. Надо привести в порядок все свои мысли и соображения по этому поводу.

Итак, по убеждениям мы социалисты. К социалистическому строю каждая страна приходит неизбежно, естественным ходом своего экономического развития; он является таким же необходимым результатом капиталистического производства и порождаемого им отношения классов, насколько неизбежно развитие капитализма, раз страна вступила на путь денежного хозяйства.

Единственный ли это путь возникновения социализма? Нет, разумеется...

Итак?.. Социализм доступен обществу только при достаточной зрелости этого общества. Каждый шаг по дороге к воплощению социалистического идеала возможен лишь как результат изменения в отношениях между общественными силами в стране... Правильна ли эта мысль?.. Пожалуй, да... Только через активную волю народа могут претворяться в его жизнь какие-либо передовые принципы...

...Семь шагов от окна до дверей.

Семь шагов от дверей до окна.

Семь шагов.

От окна до дверей.

Семь шагов.

От дверей до окна.

Параллельно с экономическим развитием страны идет ее политическая жизнь. И если растут общественные идеалы, должны изменяться соответственно и формы жизни. А если состояние правительства отстает от развития общества?.. Тогда растущие общественные силы по мере своего созревания оказывают на правительство все большее и большее давление и, наконец, приобретают известное участие в управлении страной.

Следовательно, политическая борьба является необходимым средством для достижения дальнейших экономических преобразований. Но необходимо добавить, что эта борьба возможна лишь от лица определенной общественной группы. И она, борьба, будет тем успешнее, чем шире окажется поддержка, которую найдут требования этой группы в обществе...

Это – теория. А на практике? Применимы ли эти принципы к условиям, например, русской жизни? Каковы возможные перспективы ее политических и социальных изменений? И вообще – где они, эти общественные группы, которые могут совершить подобные изменения? Что они собой представляют?

...Семь шагов.

От окна до дверей.

Семь шагов.

От дверей до окна.

Крестьянство. Это наиболее крупная в России общественная группировка. Она сильна не только своей численностью, но и твердостью своих идеалов. В крестьянской среде до сих пор живы старые, традиционные принципы: право народа на землю, общинное и местное самоуправление, свобода совести и слова. В последние годы, после отмены крепостного права, в крестьянстве значительную тенденцию приобрела мелкая буржуазия. Но все равно мужик пока еще крепко держится за общинное владение землей.

Он присел к столу. Пожалуй, следует записать все это. Перо и чернила есть. Бумагу дают теперь каждый день, не ограничивают. (Следствие, очевидно, надеется, что при виде чистой бумаги арестованному самому захочется заполнить ее новыми показаниями.)

Саша прикрутил фитиль лампы – решетчатая тень на стенах камеры уменьшилась. Обмакнув перо, он на мгновение задумался, потом начал писать быстро и энергично:

«...Вслед за крестьянством – рабочий класс. По общественному значению рабочий класс составляет значительную часть городского населения и имеет огромное значение для социалистической партии. По своему экономическому положению он является естественным проводником этих идей в крестьянство, так как сохраняет с ним обыкновенно тесную связь; наконец, представляя собой самую подвижную и сплоченную часть городского населения, рабочие будут оказывать сильное влияние на исход всякого революционного движения. Рабочий класс будет иметь решающее влияние не только на изменение общественного строя, борясь за свои экономические нужды. Являясь наиболее способной к политической сознательности общественной группой, он сможет оказывать самую серьезную поддержку и политической борьбе. Именно поэтому он должен составить ядро социалистической партии, ее наиболее деятельную часть. Именно поэтому пропаганде в среде рабочего класса и его организации должны быть посвящены главные силы социалистической партии...»

Вдалеке послышался звук открываемой двери. Шаги надзирателя в коридоре возникли из небытия неизреченных тюремных тайн и растворились в ней же. Стукнула вторая дверь. Поворот ключа. Тишина.

Саша вздохнул – дрогнула и качнулась решетчатая тень на стене. Перо повисло над бумагой. Мысли сбились.

Он встал, зябко повел плечами. Семь шагов. От дверей до окна. Семь шагов от окна до дверей.

В звуке шаркающих шагов в коридоре ему что-то почудилось – то самое, что спутало ход размышлений, остановило руку. Будто прошел по коридору не надзиратель, не один человек, а сразу несколько. Будто прошелестело мимо дверей камеры нечто далекое и забытое – то самое, что осталось за стенами тюрьмы и что уже стало потухать в памяти, вытравляться из прошлого едкой горечью настоящего.

Какие-то разрозненные картины прежней жизни неясно и расплывчато мелькнули в сознании и тут же исчезли. И всплыла на далеком, несуществующем горизонте зыбкая панорама детства – зеленый волжский склон, буйные потоки яблоневых садов, деревянные гармошки лестниц, а наверху – купола соборов, многоглавие церквей, белый дом присутственных мест над обрывом, дворец губернатора, а еще дальше, в конце Дворянского переулка, налево, – длинное двухэтажное здание гимназии, в которую он ходил каждый день восемь лет подряд, форменные тужурки учителей, портрет царя в актовом зале во весь рост, строгая дужка пенсне директора гимназии Федора Михайловича Керенского.

И вот он уже видит себя самого – маленького, но очень серьезного, идущего с ранцем за спиной вдоль монастырской стены по Спасской улице. Вот он сворачивает направо, доходит до Большой Саратовской, около магазина Медведева – еще направо и мимо забранных толстыми решетками окон прямо в гостинодворскую сторону.

Вдоль всей Саратовской, начиная от окружного суда, стоят возле керосиновых фонарных столбов подводы, телеги, одноколки. Пахнет лошадьми, сеном, колесной мазью, навозом, дегтем, рогожей. Меж возов, выделяясь чистой господской одеждой среди крестьян и торговых людей, появляются иногда чиновники, духовные. Прицениваются к привезенным товарам, торгуются, расходятся недовольные друг другом.

Иной мужик с загорелым обветренным лицом долго и снисходительно наблюдает, как брезгливо перебирает барин белыми ручками его кровное добро (теперь товарец-то свой, теперь можно и от себя торговать, теперь – воля). Мужик задергивает поклажу холстиной и кладет сверху клешнятую, заскорузлую, раздавленную работой руку: нет, господин хороший, ни одного рублика невозможно уступить, потому как я самолично поступить так не желаю, потому как гнул ты меня и весь корень мой от века, а теперь я желаю показать тебе свой интерес, а не хошь брать товар по цене, как сказано, – отойди в сторону.

Саша останавливается около магазина Юдина. Сам хозяин с двумя проворными приказчиками юрко суетится перед входом: надо и солидных покупателей – акцизных, помещиков уездных, отцов дьяконов – успеть зазвать, да и мужичков приезжих не прозевать – мужики-то нонешние пошли с копейкой!

Юдин – фирма широкая: от мехов до обоев, от бижутерии до бакалеи. Покупателя – только войди – обратно с пустыми руками не выпустят. Саша мнется. На сэкономленные от завтраков деньги ему нужно купить подарки младшим братьям и сестрам: Володе – книгу, Оле – ленту, Мите – карандаши, Маняше – конфет.

...Семь шагов.

От окна.

До дверей.

Семь шагов.

От дверей.

До окна.

Семь шагов.

От окна.

До дверей.

Семь шагов.

От дверей.

До окна.

Лоб прижат к каменной стене камеры. Пальцы стиснуты до боли... Господи, что он наделал, что он наделал! На какие страдания обрек он мать, братьев, сестер! Ведь теперь, после смерти отца, после его ареста, они остались беспомощными, беззащитными. От них, родственников цареубийцы, отвернется теперь весь город, все знакомые... Что будет думать о нем, о старшем брате, и его, Сашином, невыполненном долге перед семьей и перед ним самим Володя? А ведь ему кончать в этом году гимназию...

Поздно, поздно теперь уже думать об этом, поздно сожалеть. Надо выполнить до конца то, что он еще в силах сделать. Семье он нанес удар. Непоправимый. И он уже не существует для семьи. Осталось дело, интересы партии. Надо продолжить составление программы. Пусть пока она, программа, прозвучит только на суде. Пройдет время, и их мысли, чаяния и надежды, вырванные ветрами революционных бурь из-под хлама судейских протоколов, найдут дорогу к людям.

Он вернулся к столу. Взял перо, придвинул бумагу.

На чем он остановился?.. На характеристике общественных группировок России. Перо медленно двинулось по бумаге, то и дело повисая над незаконченной строчкой, замирая над оборванной фразой»и снова упорно двигаясь вперед.

«...Из других общественных групп – дворянство, духовенство и бюрократия, как не выделенные органическими условиями русской жизни, а вызванные лишь потребностями правительства и сильные лишь его поддержкой, – классы эти не имеют почти никакого значения, и роль их пассивна.

Наша буржуазия находится лишь в начале своего формирования. Обусловленная слабой дифференциацией русского общества, она не могла еще выработать классового самосознания и не обладает стройными идеалами. Это отсутствие под буржуазией прочной почвы не позволяет признать ее за серьезную общественную силу.

При слабой дифференцировке нашего общества на классы мы находим возможным считать интеллигенцию за самостоятельную общественную группу. Не имея классового характера, она не может, конечно, играть самостоятельной роли в социально-революционной борьбе, но она может явиться передовым отрядом в политической борьбе, в борьбе за свободу мысли и слова.

Русское правительство также принято считать за самостоятельную общественную силу. Оно действительно является таковой, так как не выражает собой ни одной из существующих общественных сил, а держится лишь милитаризмом и отрицательными свойствами нашего общества: его неорганизованностью, пассивностью и недостатком политического воспитания. Механическую силу правительства в армии мы считаем необходимым иметь в виду, но, не считая армию особым классом, мы полагаем иметь на нее воздействие наравне с другими общественными группами. Такое положение правительства не может быть прочным и устойчивым: оно принуждено считаться с движением народной жизни и, следуя за ним, уступать, рано или поздно, требованиям общества. Ввиду такой группировки общественных сил „в современной России задачи русской социалистической партии сводятся, по нашему мнению, к следующему...»

Он устало выпрямился, прислонился затылком к холодной каменной стене. Продолжать? Нет, надо отдохнуть. Слишком устали глаза, болит голова, ломит поясницу.

Он потушил лампу, добрался на ощупь до кровати, лег и быстро заснул (дело молодое, через десять дней ему должен был исполниться только двадцать один год), словно был и не в камере, не в тюрьме – в одной из самых страшных тюрем России, – а был в своей маленькой, всегда чистой и светлой комнатке на антресолях в родном отцовском доме, в большом двухэтажном отцовском доме в далеком и милом Симбирске – уютном деревянном городишке на высоком и солнечном волжском берегу, густо засыпанном белой кипенью огромных, нескончаемых яблоневых садов...