Текст книги "Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове"

Автор книги: Валерий Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

4

И вот он снова в Симбирске...

Город ярко освещен энергичным желтым солнцем. На улицах много народу. Все шумят, обнимаются, размахивают руками, спешат к Спасскому монастырю.

Идет в толпе горожан к Спасскому монастырю и Саша.

Вдоль длинной белой стены монастыря выстроились войска. Лес штыков, высокие металлические каски – одна к одной. Перед строем ходят взволнованные офицеры с обнаженными шпагами. А около войск бурлит народ – бросают вверх шапки, приплясывают, лезут целоваться с солдатами. Служивые, придерживая кивера, отвечают, не ломая строя. А босяки с пристаней, с кирпичных сараев, господа мещане, мастеровщина-матушка уже рушат кое-где изгороди, выламывают колья, погуливают.

– Свобода! Конституция! Республика! – кричит в толпе длинноволосый молодой человек разночинного звания. – Всеобщие свободные выборы! Народное вече! Законодательное собрание!

Около памятника Карамзину, уроженцу Симбирской губернии, – группа военных и штатских: Пестель, Муравьев, Рылеев, Бестужев, Каховский. Они спорят, что делать: вести войска штурмом на губернаторский дом или садиться в осаду в Спасский монастырь? Чугунная баба на памятнике – муза истории Клио – прислушивается одним ухом к спору господ из Петербурга.

А вдоль строя войск уже бешено скачет на взмыленном коне генерал Милорадович. В руках у него плетка. Яростно хлещет он восставших солдат по головам. Солдаты поднимают руки, защищаются...

Выстрел.

Вскинув руки, Милорадович роняет поводья, заваливается на круп лошади, падает на мостовую. Его высокая железная каска с разноцветным султаном катится со стуком по булыжнику и останавливается около ног Саши.

И как бы в ответ на этот выстрел из ворот губернаторского дома выезжает на рысях полубатарея.

Солдаты восставших полков с глухим ропотом опускают штыки, берут ружья наизготовку.

Пушки, перегородив Дворянский переулок, выстраиваются в ряд.

– Картечью заря-жай! – командует невысокий худощавый артиллерийский поручик в треуголке, расхаживая перед орудиями с заложенными за спину руками.

Пестель, Бестужев, Муравьев, Рылеев, Каховский отходят к мятежным солдатам и офицерам, становятся рядом с ними.

Муза истории Клио провожает их бесстрастным взглядом пустых чугунных глаз.

И вот они стоят друг перед другом: восставшие гвардейские полки и оставшаяся верной династии и короне артиллерия.

А невысокий поручик в треуголке – уже не поручик. Это французский император Наполеон Бонапарт. Это он командует полубатареей. Это он, будучи еще революционным генералом, впервые в истории применил стрельбу картечью прямой наводкой в городе по густым скоплениям народа.

Маленький рыхлый Бонапарт, заложив руки за спину, стоит сбоку около пушек. Снял треуголку. Резко опустил.

Залп.

Падают возле стен Спасского монастыря рослые солдаты – гвардейцы в металлических касках.

Залп.

Падают мятежные офицеры с обнаженными шпагами, члены тайных обществ, – совсем недавно еще взволнованные, ждавшие, надеявшиеся.

Залп.

Падает Пестель.

Муравьев.

Рылеев.

Бестужев.

Каховский.

Густые клубы дыма рассеиваются.

Бегут по Спасской вдоль белой монастырской стены люди.

Бросают на ходу колья.

Закрывают головы руками.

Маленький артиллерийский поручик, заложив руки за спину, деловито расхаживает позади орудий.

Взмах треуголкой.

Залп.

Изрыгнули пушки белые клубы дыма.

Падают вдоль монастырской стены люди.

Сползают на землю, цепляясь руками за белокирпичную монастырскую кладку.

А над ними – купола, многоглавие церквей, колоколенки...

И кресты.

Десятки. Сотни.

Лес крестов.

Хаос крестов.

Кружение крестов.

Перезвон колоколов.

Дон-динь-длон-длинь-длям-тили-тили-дон-н-н…

Мбум-м-м...

Мбум-м-м...

Дон-динь-длон-длинь-длям-тили-тили-дон-н-н...

Мбум-м-м...

Мбум-м-м...

Во всех храмах и церквах Симбирска идет служба.

Настежь распахнуты притворы. Блеск окладов, серебро икон, червонное злато вокруг божьих ликов.

Из раскрытых дверей Троицкого собора доносится густая ектенья кафедрального архидьякона:

– Его Императорскому Величеству Благочестивейшему Государю Императору Николаю Па-авловичу...

– Мно-о-гая ле-та-а!

Взмах кадил.

Дым из кадил.

Залп.

Бегут и падают вдоль монастырской стены люди.

И вдруг!..

Саша видит в бегущей толпе Володю. Гимназический мундир на младшем брате расстегнут, пуговицы оборваны, на щеке – кровь.

Саша бросается в толпу, хватает Володю за руку, вытаскивает на тротуар.

– Ты что? С ума сошел? Убьют! – кричит Саша.

Саша прижимает младшего брата к себе, словно пытается загородить его от картечи, оглядывается.

– Бежим! – резко приказывает он.

Они сворачивают налево, на Дворцовую, но и Дворцовая уже перегорожена пушками. Около орудий стоят с зажженными фитилями солдаты.

Володя и Саша прижимаются к монастырской стене.

Мимо них, закрыв голову руками, бежит последний уцелевший человек.

Залп.

Человек падает.

Клубы дыма рассеиваются.

Ни одного живого человека.

Тела, тела, тела – вдоль всей стены Спасского монастыря.

Прижавшись к стене, смотрят Володя и Саша на лежащих вдоль стены знакомых гимназистов и учителей.

А по Спасской, вдоль монастырской стены, уже едет в четырехместных санях Александр III Александрович с императрицей Дагмар и великими князьями Николаем и Георгием.

Августейшие особы с недоумением рассматривают (императрица – в лорнет) лежащие вдоль стены тела убитых.

Великий князь Гога что-то спрашивает у брата. Цесаревич Ника пожимает плечами.

А из-за памятника Карамзину, из-за чугунной бабы – музы истории Клио – уже выходит бородатый Андрей Желябов.

В руках у него бомба.

Царский кучер натягивает вожжи, сворачивает направо и, опрокинув пушки, нахлестывает по Дворцовой.

Желябов, прижав к груди бомбу, бросается следом.

– Бежим! – говорит Саша Володе и, схватив младшего брата за руку, устремляется за Желябовым.

Высочайший выезд отчаянно лупит вниз по Дворцовой.

На углу Большой Саратовской стоит Каракозов.

Выстрел!

Мимо.

С другого угла наперерез лошадям бросается Александр Соловьев.

Выстрел!

Мимо.

Лица августейших особ перекошены страхом и ужасом.

Александр Александрович потерял фуражку.

Дагмар шепчет латинские молитвы.

От Гостиного двора к царскому экипажу бежит Степан Халтурин.

Он катит перед собой тачку.

В тачке – сундук с динамитом.

Халтурин толкает вперед тачку, прячется в подворотне.

Не доехав до семейства Романовых, сундук с динамитом ослепительно поднимается в воздух.

Царские сани исчезают за углом.

– Бежим! – резко сдвигает брови Саша и увлекает за собой Володю.

Они пересекают Жарковский переулок, Овражный, Анненковский. Высочайший выезд пылит шагах в двадцати впереди.

И вдруг – пропадает из виду.

Пыль оседает.

Царя нет.

Володя и Саша торопятся к зданию первой полицейской части, взбегают на башню.

Ага, вон он, царь!

Свернул в Богоявленский.

На Покровскую.

Позади саней взлетает на воздух мостовая.

Опять неудача!

Сани выскакивают на Анненковский.

Кто-то стреляет с угла.

Мимо.

Сани скользят вниз по Лисиной.

На Покровской площади собрались солдаты гвардейских полков, уцелевшие от расстрела у стены Спасского монастыря.

Царский экипаж влетает на площадь.

Солдаты целятся.

Залп.

Падает из саней кучер.

Александр Александрович подхватывает вожжи.

Настегивает.

Скрывается в клубах дыма.

Саша смотрит на отцовский дом. Он всего в двух шагах от полицейской части. Знакомые ворота, сарай во дворе с лестницей на голубятню...

За водочным заводом на берегу Свияги гремят взрывы и выстрелы. Там идет охота на царя.

«Надо отвести Володю домой, и – к Свияге», – думает Саша.

Они спускаются с башни, пересекают Московскую, входят во двор своего дома. Около крыльца стоят какие-то незнакомые люди. Не обращая на них внимания, Саша подталкивает Володю к дверям.

Они входят в дом: в коридоре и в гостиной стоят и сидят незнакомые люди. Из папиного кабинета прорублена дверь в столовую. Там за большим столом – Исполнительный комитет «Народной воли». (Перед каждым лежит на столе револьвер.) На председательском месте – Перовская и Желябов.

Саша, держа за руку Володю, протискивается к столу.

– Вы допустили ошибку, – говорит Саша Желябову. – Царь упущен. Нельзя было назначать покушение в Симбирске. Это слишком маленький город для серьезной политической акции.

Желябов встает.

– Да, мы совершили ошибку, – говорит он. – Мы не должны были убивать Александра Третьего. Это не наше дело. Мы убили Александра Второго. С нас довольно. Мы смертельно устали. Вы видите перед собой измученных, потерявших все силы людей.

Саша обводит взглядом лица членов Исполнительного комитета.

Михайлов.

Квятковский.

Ширяев.

Фроленко.

Баранников. (Он не знает никого из них. Только слышал рассказы товарищей.)

Якимова.

Фигнер.

Морозов.

Тригони.

Богданович.

Корба.

Суханов.

Колодкевич...

Серые землистые лица. Воспаленные глаза. Впалые щеки. Седые виски.

– Вы должны понять, – говорит Перовская, – мы сознательно шли на виселицу. Сейчас главное – жертвы. Чтобы у следующих поколений молодежи была сильная причина для вступления в борьбу – желание отомстить за нас. Вы должны понять это. Мы требуем отмщения. Вы должны убить Александра Третьего.

– Володя, – слышится вдруг мамин голос.

Саша поднимает голову. В дверях стоят мама и папа. Илья Николаевич – в шубе внакидку, словно ехал мимо, зашел на минуту.

– Володя! – второй раз зовет мама.

Саша отпускает руку младшего брата. Володя идет к родителям, становится между ними.

– Мы уходим, – говорит Желябов. – Действуйте наверняка. Тиранов нужно уничтожать. Везде. Во все времена. Тогда вы всегда будете молоды. Жизнь ценна борьбой, а не примирением.

...Саша идет один к Покровскому монастырю. Надо проститься с могилой отца. Может быть, он уже больше никогда не увидит ее.

Около входа на кладбище – Осипанов, Пахом Андреюшкин, Вася Генералов.

– Александр Ильич, – выступает вперед Осипанов, – царь доехал до плотины и повернул назад. Сейчас находится на Московской. Самое удобное будет около вашего дома.

– Нет, нет, – протестует Саша, – там Володя. Он теперь старший мужчина в семье. Его надо беречь.

Он входит на кладбище. Идет по аллее. Сбоку – свежие могилы. Он читает надписи на крестах: «Осипанов», «Генералов», «Андреюшкин»... Как? Ведь он же видел их две секунды назад. Неужели так быстро?

И вот еще один холмик. В самом углу. На кресте написано: «Ульянов». Это отец... А может быть, это уже он сам? Если Осипанов и Генералов, то...

Да, это его собственная могила. Рядом с отцом. Как это хорошо – лежать рядом с папой. Мама и младшие будут приходить сюда к ним обоим сразу. Ведь это почти рядом с их домом на Московской, где они жили когда-то все вместе так счастливо, так весело...

Какой-то шум за спиной привлекает его внимание. Он оборачивается. В окружении городовых и полицейских по кладбищу идут мама, за ней Володя, потом Оля, Митя, Маняша...

Что такое? В чем дело? Почему их окружает полиция? Даже здесь, на кладбище?

Вот он снова видит их всех. Они поднимаются по какому-то длинному склону. Он видит только их черные силуэты. На фоне серого неба. В руках у каждого – горящая свеча. Даже у маленькой Маняши.

Как трудно идут они в гору! Как тяжелы и медленны их шаги на этом длинном, нелегком подъеме. Они идут одни – без отца, без старшего брата. Впереди – только мама. А сзади надвигаются темные силуэты конных городовых...

Нет, нет, нет!

Он не может больше так мучить их! Он не имеет права быть причиной несчастья своей семьи. Своей матери-вдовы. Своих младших братьев и сестер.

Надо что-то делать, что-то предпринять. Надо вырваться из Петропавловской крепости. Во что бы то ни стало. Любой ценой.

Побег. Вот что ему сейчас нужно. Побег, тайное письмо в Симбирск и деньги, чтобы все могли выехать за границу. Он сам перейдет границу нелегально. Володя, Оля и Митя смогут продолжить там образование. Он будет работать для этого не покладая рук. Чтобы оставшаяся без отца семья ни в чем не испытывала затруднений.

Скорее, скорее назад в Петербург. Скорее назад в крепость, в камеру, чтобы совершить побег по всем правилам и законам, подкупить стражу, перепилить решетку, спуститься по крепостной стене на веревочной лестнице и ускакать на поджидающих лошадях в густой и темный лес.

Он сильно разбегается по Лисиной улице, отталкивается от земли, взлетает...

Но, видно, первый толчок был недостаточно сильным: от угла Беляевского переулка приходится разбегаться еще раз.

Разбег. Толчок. Прыжок. Еще один толчок. Гигантский прыжок вдоль всей Комиссариатской – не задеть бы за купола соборов...

И вот он наконец в воздухе. Он летит на этот раз сам по себе – безо всяких воздушных шаров, без ковров-самолетов. Просто он сегодня летающий человек. Может быть, единственный во всем мире летающий человек. Стоит ему только захотеть, и он взлетает в воздух. И никто, решительно никто не может догнать его. Он свободен – свободен как птица, как мысль, настроение, чувство...

Он делает прощальный круг над городом.

Прощай, Симбирск!

Прощай, родина!

Прощай, детство.

Гимназия.

Отчий дом.

Прощай, Волга.

Прощай, все, что бывает только в юности, – мечты, упования, грезы, чистые думы о будущем, светлая вера в исполнимость желаний и свершение надежд.

Он берет курс на Петербург, и зеленовато-серая, как казенная шинель, Россия плывет под ним, исполосованная розгами мартовских рощ и шпицрутенами корабельных лесов, исхлестанная плетями рек, – вся в осколках озер и надежд, в косых слезах соленых дождей, в редких разводах облаков, в неясных, непрочитанных, непонятных туманах.

Да, наверно, он летал в ту ночь – с 20 на 21 марта 1887 года, в ночь перед своим последним допросом на следствии.

И если он летал, значит, он еще рос тогда – и нравственно, и физически.

Он не мог нравственно не расти в эти дни, потому что все, кто видел его до ареста и потом на суде, отмечали необыкновенную внутреннюю перемену, происшедшую с ним за время следствия.

До ареста он был юношей, обращающим на себя внимание своей цельностью и этическим стоицизмом, несомненно отмеченным высоким жизненным предназначением, по все-таки юношей.

После следствия он неожиданно предстал перед всеми совершенно иным человеком – сложившимся, зрелым мужчиной, чье поведение на суде и чей одухотворенный облик говорили о том, что этот человек решил умереть за свои убеждения, но не изменять им. После следствия, на суде, все увидели в нем глубоко осознанную, спокойную готовность принести свою голову на самый высокий алтарь человеческой жертвенности – алтарь отказа от собственной жизни во имя блага своей родины.

Глава восьмая

1

– Александр Ильич, мы внимательно проштудировали вашу рукопись, которой вы дали наименование... э... э... «Программа террористической фракции партии «Народная воля»». Я правильно излагаю?

– Правильно.

– Вы составляли ее в настоящий момент по памяти?

– Да, по памяти.

– Никакими вспомогательными источниками не пользовались?

– Разумеется. У меня все было отобрано при обыске.

– Скажите, Александр Ильич, а в какое время был приготовлен оригинал этой рукописи?

– Программа была принята сразу же после того, как фракция оформилась организационно.

– А точнее?

– Приблизительно во второй половине декабря.

– Восемьдесят пятого года?

– Нет, восемьдесят шестого.

– Я прошу извинения, господин ротмистр...

– Пожалуйста, господин прокурор, прошу вас.

– Ульянов, кто первый подал мысль о составлении программы?

– Мысль была общая.

– Ну, а все-таки? Чьей рукой были написаны первые фразы?

– Это не имеет никакого значения.

– Я повторяю свой вопрос: чьей рукой было начато составление программы?

– А я повторяю свой ответ: на мой взгляд, это не имеет никакого принципиального значения.

– Меня не интересуют ваши взгляды. Я требую точного ответа на поставленный мной вопрос.

– А меня мало интересуют ваши вопросы, господин прокурор. Какие бы точные они ни были.

– Ульянов, вы забываетесь.

– Ничуть.

– Запамятовали степень своей вины перед отечеством?

– Нисколько.

– Запомните: я приложу все усилия, чтобы вы получили по заслугам. Полностью.

– Не сомневаюсь в вашем особом ко мне расположении.

– Я вам обещаю пеньковый воротник, Ульянов. И я сдержу свое слово.

– Вы очень храбрый человек, господин прокурор. Вам больше подошла бы роль палача. В красной рубахе. И в лакированных сапогах.

– Молчать, мерзавец!

– Господа, господа... Александр Ильич, ну зачем нам ссориться? Ведь можно все выяснить спокойно, мирно...

– Господин ротмистр, я же просил вас, чтобы в дальнейшем меня допрашивали только вы один!

– Это оказалось невозможно. Служба-с.

– Во всяком случае, отвечать на вопросы этого монстра я больше не собираюсь.

– Господи, Ульянов, какой вы еще наивный мальчишка!

– Лучше быть наивным мальчишкой, чем законченным негодяем!

– Вы опять начинаете...

– Господа, господа, я прошу вас!.. Александр Ильич, вы напрасно обижаетесь на прокурора...

– Я вовсе не обижаюсь на него. Я просто не могу дышать с ним одним воздухом.

– ...совершенно напрасно. Вы же знаете, в свое время господин Котляревский пережил нервное потрясение. На него покушался Валериан Осинский. Вам, должно быть, рассказывали старшие товарищи?

– Да, рассказывали.

– Ну вот и прекрасно!.. А кто рассказывал-то?

– О чем?

– Да об Осинском.

– Ах об Осинском... А кто такой Осинский?

– Александр Ильич, батенька мой, вы же только сейчас сказали, что вам рассказывали старшие товарищи по партии о покушении Валериана Осинского.

– Впервые слышу об этом от вас.

– Позвольте, но вы же только что подтвердили мое предположение. Это же ваши слова: «да, рассказывали...»

– Я сказал их по инерции, думая совсем о другом.

– Значит, вы никогда не слыхали такого имени: Валериан Осинский?

– Нет, никогда.

– Организатор «Земли и воли»? Учредитель Исполнительного комитета?

– Нет, не слыхал.

– Александр Ильич, это наивно. Человек, находившийся в революционной среде, не мог не слышать имени Валериана Осинского.

– И тем не менее это так.

– Его еще повесили в Киеве... Извините, конечно, за неуместное напоминание.

– Сделайте одолжение.

– Так-таки и не слыхали? Ни разу?

– Представьте себе, ни разу.

– Странно, очень странно...

– Господин ротмистр, разрешите мне продолжить допрос?

– Прошу вас...

– Ульянов, ну а что же все-таки побудило вас и ваших товарищей взяться за составление программы?

– Я не желаю отвечать вам.

– Давайте мириться, Ульянов. Это в ваших же интересах.

– А я с вами не ссорился.

– Отлично... Так какие же были мотивы? Вы все время ищете случая высказать теоретические взгляды вашей группы. Я предоставляю вам такой случай.

– Хорошо, я отвечу. Ни в одной из существовавших до нашего выступления революционных программ не выставлялось достаточно рельефно главное значение террора как способа вынуждения у правительства уступок. Ни в одной программе не давалось более или менее удовлетворительного объективно-научного объяснения террора как столкновения правительства с интеллигенцией, неизбежного столкновения, так как оно выражает собой разлад, существующий в самой жизни и неминуемо переходящий, при известной степени обострения отношений, в открытую борьбу...

– Вы не сообщаете ничего нового, Ульянов. Все это уже есть в поданной вами рукописи.

– Я даю точный ответ, господин прокурор, на поставленный вами вопрос.

– Вы сказали, что в старых революционных программах не было достаточного научного объяснения террора... Вы хорошо знаете содержание этих программ?

– Относительно хорошо.

– А как же удавалось знакомиться с ними? Расскажите, если не секрет.

– Секрет, господин прокурор.

– Ну а все-таки? Имели непосредственные связи с авторами или получали через третьи руки?

– И то и другое.

– А подробнее?

– Мне не хотелось бы вмешивать в свое дело людей, не имевших прямого отношения к замыслу на жизнь государя.

– Скажите, Ульянов, а тех, кто доставлял вам знакомство со старыми революционными программами, удовлетворила программа, составленная вашей группой?

– В основном – да.

– А в частности?

– Были кое-какие мелкие разногласия.

– Какие же?

– Они касались некоторых организационных изменений в постановке террористического дела.

– Необходимость террора признавали все старые программы?

– Я не могу ответить на этот вопрос.

– Почему?

– Как член террористической фракции партии «Народная воля» я могу давать показания только о своей партии, только о своей фракции. Говорить о взглядах других революционных групп я не уполномочен.

– Вы говорили об изменениях в постановке террористического дела... Имелись в виду предполагаемые изменения или уже осуществленные?

– Я не считаю удобным обсуждать этот вопрос.

– Почему?

– Об этих изменениях ничего не говорится в программе.

– Скажите, Ульянов, а можно считать с ваших слов установленным, что накануне совершения террористического акта над высочайшей особой в революционной среде уже существовала теоретическая платформа для объединения всех антиправительственных сил?

– Можно.

– И инициатива создания этой общей платформы принадлежала вашей группе?

– Мы стремились к этому.

– Вы стремились объединить революционные партии?

– Мы стремились составить опыт общепартийной программы, которая смогла бы объединить революционные партии.

– А разве прежняя программа «Народной воли» не соответствовала этой задаче?

– Нет.

– Почему?

– Я уже объяснял: по недостатку научных обоснований и неопределенности некоторых своих пунктов.

– Ульянов, только откровенно... Вы рассчитывали, что террористический акт вызовет оживление в революционной среде?

– Безусловно.

– И прямым следствием этого оживления будет объединение всех революционных партий?

– Естественно.

– Но ведь другие партии не разделяли ваших идей о необходимости террора... Или разделяли?

– Мы возвращаемся на старое место, господин прокурор.

– Но вы же ничего не сказали об отношении других партий к террору.

– Я ничего не скажу об этом и сейчас.

– Значит, ваше намерение объединить революционные кружки было заранее обречено на неудачу?

– В опыт общепартийной программы было включено только наше политическое кредо. Террористическая часть была выделена в специальную программу.

– Вы способны запутать кого угодно, Ульянов...

– Наоборот, я стараюсь давать предельно ясные и четкие ответы.

– Ладно, от вас, видно, и в самом деле ничего не добьешься. Государь прав.

– Государь следит за ходом дознания?

– Протоколы всех допросов доставляются Его Величеству каждый день.

– И моего?

– Да, и вашего. Вас огорчило это?

– Наоборот, я польщен.

– Господин прокурор, разрешите мне задать несколько вопросов Александру Ильичу.

– Прошу, ротмистр.

– Александр Ильич, я хотел бы поговорить с вами очень и очень откровенно. Вы не возражаете?

– Нет.

– Дознание подходит к концу – очевидно, это наша последняя встреча с вами. Мы и так слишком затянули ваши допросы. Но мы все время преследовали, если вы заметили, одну и ту же цель.

– Я заметил это.

– Я попытаюсь сформулировать ее в таких выражениях, которые не оставили бы никаких кривотолков.

– Попробуйте.

– Видите ли, Александр Ильич, сравнивая вашу историю с предыдущим делом о цареубийстве (с делом Желябова, например), нельзя не обратить внимания на некоторые странности. Прежняя «Народная воля» была действительно партией – с десятками членов, с оружием, типографиями, огромными средствами... Ваша группа выглядит, мягко говоря, менее значительной. Всего полтора десятка активных членов, три бомбы, один револьвер, случайное гектографирование. Но тем не менее называете вы себя фракцией целой партии. Здесь можно предположить два варианта: или вы переоцениваете, завышаете роль своей группы, совершенно необоснованно называя ее фракцией целой партии, или мы имеем дело пока еще только с незначительной ее частью...

– Господин ротмистр, я не подозревал о вашей склонности к анализу...

– Не перебивайте меня... Так вот, государь и все наблюдающие за дознанием лица склонны предполагать, что ваша фракция, сплошь состоящая, кстати сказать, из студентов, не является самостоятельной, а тесно связана со старым народовольческим подпольем и действовала под его непосредственным руководством.

– Я еще раз польщен.

– Как вы могли заметить, в течение всего дознания мы с прокурором делали неоднократные попытки подвести вас к разговору об этой связи и облегчить вам начало этого разговора. Собственно говоря, в этом и заключалась та цель, о которой я говорил.

– Я так и понял вас.

– Надо отдать вам должное, Александр Ильич, каждый раз вы весьма ловко уходили от этого разговора. Хотя в общем-то, щадя ваше самолюбие, мы не предлагали вам открыто изменять своим убеждениям. Мы были деликатны. Мы предлагали вам как бы обмолвиться. Случайно. Вы не оценили этих скрытых возможностей. Теперь уж позвольте действовать прямо, в открытую.

– Я не понимаю, о чем идет речь.

– Сейчас поймете. Вы не забыли, что в Симбирске у вас есть два брата?

– Нет, не забыл.

– Мать-вдова, сестры?

– Чего вы хотите?

– Я хочу предложить вам честную сделку. Вы открываете нам связи вашей группы с представителями старой «Народной воли»...

– И взамен?

– Получаете надежные гарантии независимости вашей семьи от вашего дела.

– Странно...

– Что странно?

– Я считал вас более тонким психологом, господин ротмистр.

– В чем же мой просчет как психолога?

– Во-первых, не существует таких гарантий, которые могли бы дать мне хотя бы минимально надежное основание для принятия вашего предложения.

– Почему?

– Потому что в отношении меня вы можете нарушить любые гарантии.

– Царское слово?

– Оно не обладает юридической силой.

– Специальное постановление Правительствующего Сената?

– Узник бесправен перед любым законом. Даже самым высоким.

– Так... Ну, а во-вторых?

– Во-вторых, если бы у нашей группы действительно были связи со старой «Народной волей», то вам было бы уже известно об этом из показаний Канчера, Горкуна или Волохова. И ставя этот вопрос передо мной, вы обязательно дали бы мне понять, что ответ на него вам частично уже известен. Логично?

– Канчер и Горкун могли и не знать...

– Ротмистр, извините, я перебью вас... Ульянов, а вам не жаль уносить с собой в могилу ваши способности почти нераскрытыми? Ведь у вас, черт возьми, действительно есть очень большие наклонности к логическому размышлению! И вы могли бы употребить их в гораздо более серьезном и полезном для отечества деле, чем этот легкомысленный мальчишеский заговор.

– Господин прокурор, в моей жизни не было ничего более серьезного и полезного для отечества, чем участие вместе с моими товарищами в деле, которое вы изволили определить как мальчишеский заговор.

– Ложная солидарность, Ульянов. Ложные представления о пользе отечеству. Они простительны гимназисту, но не вам.

– Что поделаешь. Мы с вами по-разному – очевидно, в соответствии с разницей в возрасте – понимаем нужды отечества.

– Прискорбно, очень прискорбно. Мне искренне хотелось отделить вас от всех других участников этой истории. Вы же на голову выше их по интеллекту.

– Моя участь решена, господин прокурор. Я выбрал свою судьбу. Изменить ее не сможет ничто.

– Жалко, очень жалко расставаться с вами, не обратив ваши способности на путь истины и разума. Вы хороните, Ульянов, в себе личность, в которых весьма нуждается Россия.

– Это лицемерные слова. Вы же только что обещали мне пеньковый воротник.

– От обещания до исполнения дистанция огромного размера. Все может измениться.

– Если?

– Если вы внемлете голосу разума.

– Связи со старой «Народной волей»?

– Да.

– Это становится смешным. Пора кончать эту комедию.

– Вы поняли меня?

– …………

– Я повторяю: вы поняли меня?

– …………

– Это ваш последний шанс, Ульянов.

– …………

– Александр Ильич, может быть, вы хотите вообще что-нибудь добавить к сегодняшнему протоколу? Не касаясь вопроса прокурора, а?

– Это действительно мой последний допрос?

– По всей вероятности, да. Государь торопит дело к слушанию в сенате.

– Тогда пишите... В заключение я хотел бы более точно определить мое участие во всем настоящем деле. Если в одном из прежних показаний я выразился в том смысле, что не был инициатором и организатором замысла на жизнь государя, то только потому, что в этом деле не было одного определенного инициатора и руководителя. Но мне одному из первых принадлежит мысль образовать террористическую группу. Я принимал самое деятельное участие в ее организации в смысле доставания денег, подыскания людей и квартир... Что же касается моего нравственного и интеллектуального участия в этом деле, то оно было полное, то есть все то, которое дозволяли мне мои способности и сила моих знаний и убеждений. Все.

– Больше ничего не хотите добавить?

– Ничего.

– Ни одного слова?

– Ни одного.