Текст книги "Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове"

Автор книги: Валерий Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

3

– Фамилия?

– Ульянов.

– Имя?

– Александр.

– Отчество?

– Ильич.

– Лет от роду?

– Двадцать.

– Точнее.

– Двадцать лет и одиннадцать месяцев.

– Вероисповедание?

– Православное.

– Народность?

– Русский.

– Происхождение?

– Сын действительного статского советника.

– Ай-яй-яй, господин Ульянов! Папенька ваш, можно сказать, генерал, хотя и штатский, а вы? Нехорошо-с!

– Потрудитесь, господин ротмистр, задавать вопросы по существу дела.

– Нехорошо-с, нехорошо-с. Ну что ж, пойдем дальше. Ваше звание?

– Дворянин.

– Потомственный?

– Дворянское звание было пожаловано моему отцу за заслуги по Министерству народного просвещения.

– Место рождения?

– Нижний Новгород.

– Время рождения?

– 31 марта 1866 года.

– Адрес?

– Где?

– В Петербурге.

– Александровский проспект, в доме № 21, вторая квартира.

– Ваши занятия?

– Слушал лекции в университете.

– Точнее.

– Студент четвертого курса Петербургского университета.

– Факультет?

– Естественный.

– Какими располагаете средствами к жизни?

– Средства к жизни получаю от матери,

– Кто мать? Имущественный ценз.

– Домовладелица.

– Доход от дома?

– Не знаю.

– Ваше семейное положение?

– Холост.

– Имеете братьев, сестер?

– Имею братьев Владимира и Дмитрия, сестер...

– Их занятия?

– Чьи занятия?

– Братьев.

– Владимир – учащийся Симбирской классической гимназии...

– Какого класса?

– Восьмого.

– Выпускного?

– Да.

– А вам известно, господин Ульянов, что совершенное вами преступление...

– Я не совершал никакого преступления.

– ...что совершенное вами преступление может повлиять па судьбу вашего брата?

– В каком смысле?

– В том смысле, что ваш брат может и не окончить Симбирской классической гимназии.

– Сомневаюсь.

– Напрасно. Высочайшее повеление о применении строжайших санкций к родственникам всех участников вашего дела уже заготовлено.

– Во-первых, не пытайтесь запугать меня...

– А во-вторых?

– Во-вторых, я не понимаю, о каком деле и о каких участниках вы изволите говорить.

– Ульянов, это наивно. Вы же умный человек.

– Обсуждение моих личных качеств не входит в ваши полномочия, господин ротмистр.

– Мои полномочия, смею вас заверить, достаточно широки. Поэтому напоминаю: правдивость ваших показаний и дальнейшее обучение вашего брата в гимназии находятся в прямой зависимости друг от друга.

– Я приму это к сведению.

– Вот и прекрасно. Идем дальше. Ваш второй брат, его имя?

– Дмитрий.

– Кто он?

– Ученик четвертого класса Симбирской классической гимназии.

– Учтите: его пребывание в гимназии тоже зависит от искренности и чистосердечности ваших признаний.

– Учту.

– Ваши сестры?

– Анна, слушательница Высших женских курсов в Петербурге, Ольга...

– Вы знаете, что ваша старшая сестра тоже арестована?

– Аня? За что?

– За то же самое, за что арестованы и вы.

– Она ни в чем не виновата. Немедленно освободите ее!

– Напоминаю: судьба Анны Ильиничны тоже зависит от искренности и чистосердечности ваших признаний.

– Вы не имеете права держать под стражей ни в чем не повинного человека!

– Продолжаем, господин Ульянов. Сколько еще сестер имеете вы?

– Двух.

– Их имена?

– Ольга и Мария.

– Занятия?

– Живут с матерью. Ольга учится в гимназии.

– Прекрасно. Последние формальности. В каких учебных заведениях вы изволили обучаться?

– До поступления в университет обучался в Симбирской классической гимназии.

– Окончили курс?

– В 1883 году.

– За границей бывали?

– Нет, не бывал.

– На чей счет обучались в гимназии?

– На счет родителей.

– К дознанию ранее привлекались?

– Не привлекался.

– Господин Ульянов, на основании закона Российской Империи от девятнадцатого мая 1871 года я, отдельного корпуса жандармов ротмистр Лютов, в присутствии товарища прокурора петербургской судебной палаты Котляревского, а также понятых Иванова и Хмелинского – письмоводителей канцелярии для производства дел о преступлениях государственных, допросил вас сего марта третьего дня 1887 года в соответствии с предоставленными мне полномочиями и правами, о чем и составлен настоящий протокол. Прежде чем дознание продолжит товарищ прокурора, прошу вас внимательно прочитать протокол допроса и на каждой странице внизу написать: «С моих слов записано верно. Ульянов».

4

– Ну-с, продолжим дознание, – ротмистр Лютов кивнул головой товарищу прокурора. – Господин Котляревский, прощу задавать вопросы.

Продолговатый череп, хрящеватый нос, впалые щеки – все это делало товарища прокурора похожим на птицу, готовую вот-вот клюнуть лежащее перед ней зерно. Рядом с плечистым, круглолицым ротмистром Котляревский выглядел утомленным, усталым, но более таинственным и загадочным.

– Известно ли вам, господин Ульянов, – начал товарищ прокурора, слегка наклонив набок голову, и это еще больше сделало его похожим на птицу, – что мы полностью располагаем сведениями о вашем участии в подготовке покушения на жизнь государя императора?

Котляревский положил на стол перед собой очень чистые, тщательно вымытые руки с длинными, аккуратно отполированными ногтями и медленно сжал пальцы в кулаки.

Саша посмотрел на ротмистра. Розовощекий добродушный Лютов доверительно повел бровью, как бы говоря: «Ну, что вам стоит, Ульянов? Мы же интеллигентные люди. Сознавайтесь – и дело с концом. Есть же на свете много других, более приятных и интересных дел, кроме этого, надоевшего и вам, и нам допроса».

Котляревский убрал со стола руки, наклонился над лежавшими перед ним бумагами.

– Я повторяю свой вопрос, – сказал он ровным, спокойным голосом. – Известно ли господину Ульянову, что мы располагаем...

– Мне ничего не известно, господин товарищ прокурора, – перебил его Саша.

– Для простоты обращения можете называть меня просто господином прокурором.

«А он тщеславен», – подумал Саша и усмехнулся. Котляревский поймал эту усмешку, выпрямился. Светлые глаза недобро сузились.

– Сколько у вас было метательных снарядов? – резко спросил товарищ прокурора.

«Он действительно все знает!» – ужаснулся про себя Саша и вздрогнул, но тут же овладел собой.

– Прошу не кричать на меня, – произнес он тихо, не поднимая головы. – Мне нездоровится.

– Глаза! – крикнул Котляревский, вскакивая со стула. – Глаза, Ульянов! Смотреть на меня! Кто делал снаряды? У кого на квартире? Из чьих материалов?

Саша, поймав взгляд прокурора, несколько секунд не отпускал его.

– Отвечайте! – раздраженно стукнул Котляревский кулаком по столу.

Саша оглянулся на понятых: Иванов и Хмелинский с любопытством и одновременно с испугом разглядывали его.

– Вы ведете себя недостойно образованного человека, господин прокурор. Особенно в присутствии нижних чинов вашего ведомства.

– Хорошо, я принимаю ваше замечание, – неожиданно улыбнулся Котляревский и провел рукой по своим редким волосам. – Прошу извинить меня за эту вспышку.

Он сел, снова положил перед собой свои холеные руки и медленно сжал пальцы в кулаки.

– Потрудитесь объяснить мне, Ульянов, почему вы вздрогнули, когда я впервые упомянул о метательных снарядах?

– Я уже объяснял: мне нездоровится.

– А Канчер?

– Что Канчер?

– Вам знакома такая фамилия?

– Смешной вопрос: меня арестовали на квартире Канчера.

– Зачем вы пришли к нему?

– Он мой товарищ по университету.

– А вот сам Канчер сообщил нам, что он больше не считает вас своим товарищем. Он весьма сожалеет о своем знакомстве с вами... И Горкун тоже. Вот, не угодно ли ознакомиться?

Котляревский придвинул бумаги к краю стола. Саша, не дотрагиваясь до них, прочитал несколько фраз, и внутри стало пусто и холодно: да, это писал Канчер. Такие детали мог знать только он. Значит, Канчер выдает. Но при каких обстоятельствах арестовали самого Канчера? Брошены ли бомбы в царскую карету? Сейчас он заставит этого самовлюбленного прокурора сказать то, чего он говорить не должен.

Саша поднял голову, в упор посмотрел на Котляревского. Спросил четко, отрывисто:

– Царь жив?

Лютов и Котляревский поднялись почти одновременно. Сзади с шумом встали понятые.

– Благодаря мудрости господней и провидению монаршей судьбы, – постным голосом начал Котляревский, – драгоценная жизнь государя императора Александра Александровича в полной безопасности. Благодаря тебе, господи!

Прокурор и жандарм истово закрестились. Понятые клали после каждого знамения поясной поклон.

Значит, покушение не удалось. Организация раскрыта. Но кто арестован еще?

Лютов и Котляревский сели. Прокурор взглянул на арестованного и понял: совершена ошибка. Если раньше он, арестованный, мучился неизвестностью, то теперь он уже кое-что знает.

Досадуя на себя, что в порыве верноподданнических чувств допустил просчет, Котляревский пошел напролом.

– Вот бумага, перо и чернила. Пишите все о своем участии в заговоре.

– Мне не о чем писать, господин прокурор.

– Но вы же открылись своим вопросом, Ульянов. Глупо продолжать запираться.

– Я ни в чем не открывался.

– Не переоценивайте своих способностей. Вы все равно во всем сознаетесь. Я обещаю вам это.

– Спасибо.

– Не паясничайте, Ульянов. Я жду.

«Любыми средствами надо сделать так, чтобы меня отправили обратно в камеру, – лихорадочно думал Саша. – Если организация раскрыта, надо выработать линию поведения. Мне надо твердо знать степень их осведомленности. Мне нужно подготовить свою систему ответов, чтобы не только отвечать, но одновременно и узнавать. А на это требуется время. Хотя бы одна ночь...»

– У нас есть возможности, Ульянов, оживить вашу память.

– Какие же?

– Вам знакомо такое слово – «дыба»?

– Знакомо.

– Хотите познакомиться с ним поближе?

– Пока нет.

– А если вам начнут выдергивать ногти?

– Стыдитесь, господин прокурор.

– Ломать суставы?

– Примитивно.

– Выкалывать глаза?

– Что еще?

– Резать ремни со спины?

– Все?

– Нет, не все. Вас обдерут кнутом, как липу. Вас будут кормить селедкой и не будут давать воды. Вас будут, черт возьми, двадцать четыре часа в сутки пытать самые изощренные палачи!

– Слабая фантазия, господин прокурор.

– Они развязывали языки и не таким, как вы!

– Вполне возможно.

– Вас четвертуют! Вас изрубят на плахе, как капусту!

– Не исключено.

– Кто делал бомбы?

– Не знаю.

– Где взяли взрывчатку?

– Не знаю.

– Кто руководил организацией?

– Не знаю.

– Сколько было метальщиков?

– Не знаю.

– Где Шевырев?

– Не знаю.

– Куда скрылся Говорухин?

– Не знаю.

– Когда возник заговор?

– Не знаю.

Котляревский закрыл глаза. Открыл. Вынул платок. Вытер лоб.

– Вы будете, наконец, отвечать, Ульянов?

– Я уже сказал: мне нечего отвечать.

Прокурор посмотрел на Лютова. Жандарм пощипывал усы.

– Значит, не хотите давать показания?

– Мне нечего показывать.

– Ну что ж, дело ваше.

Лютов погладил усы. Удовлетворенно улыбнулся.

– Между прочим, ваш упорный отказ отвечать уже говорит нам о многом.

– Например?

– Например, о вашей далеко не последней роли в организации покушения.

– Ни о каком покушении мне ничего не известно.

– А вопросик? О здоровье государя? Который вы задали господину товарищу прокурора палаты?

– После ваших нелепых обвинений это был естественный вопрос.

– Не скромничайте, Ульянов. Мы имеем некоторый опыт в производстве дел, подобных вашему.

Саша молчал. «Может быть, я и в самом деле держу себя неверно? – думал он. – Нельзя все время отказываться. Надо что-то отвечать, сбивать их с толку. Но что?»

– Уж поверьте мне, Александр Ильич, – продолжал доверительно Лютов, – из нашего сегодняшнего разговора я узнал гораздо больше, чем вы предполагаете. Уж поверьте вы мне.

Саша молчал.

– Вы будете весьма удивлены, когда я представлю вам доказательства верности моих слов.

Саша молчал.

– Многие мои клиенты, когда я раскрываю перед ними свою лабораторию, горько сожалеют о своем поведении. Они-то думают, что нам ничего не известно о них, а мы, оказывается, прекрасно все знаем!

Лютов коротко и жизнерадостно хохотнул. Глядя на арестованного, он улыбался ему широко и открыто. Как лучшему другу.

– Имеете что-либо присовокупить к своим предыдущим показаниям?

Саша покачал головой.

– В таком случае, как прикажете объяснить в протоколе ваше нежелание отвечать?

Саша устало пожал плечами.

– Потрудитесь сами сформулировать причину своего отказа. Вот перо и бумага.

Подумав немного, Саша взял перо и написал: «На предложенные мне вопросы о виновности моей в замысле на жизнь государя императора я в настоящее время давать ответы не могу, потому что чувствую себя нездоровым и прошу отложить допрос до следующего дня».

Арестованного увели.

– Ну, фрукт, доложу я вам! – расстегнул верхнюю пуговицу сюртука Котляревский.

Ротмистр сделал знак Иванову и Хмелинскому. Писари заученно встали, вышли в коридор.

– Лично я, – потрогал себя за усы Лютов, – доволен сегодняшним днем. Если вся эта компания хотя бы отдаленно напоминает желябовскую «Народную волю» и если у них тоже есть свой Исполнительный комитет, то Ульянов непременно член этого комитета.

– Вполне может быть, – согласился Котляревский.

– Нет, вы только вспомните, как он держался все эти четыре часа! Из него же так и прет воля, ум, выдержка. А ему только двадцать лет! Нет, с такими качествами он, естественно, не мог быть на второстепенных ролях. Он один из членов руководящего ядра. Непременно! Перед нами нить в самое сердце заговора. Повторяю: я весьма доволен сегодняшним днем. Весьма!

5

Сразу же после уроков Володя пошел в женское училище к Вере Васильевне Кашкадамовой: на перемене в гимназию приходил от нее посыльный и сказал, что Вера Васильевна просит прийти как можно скорее.

Увидев Володю, Вера Васильевна опустила глаза, но тут же снова подняла их и посмотрела на Володю печально и строго.

– Садись, – тихо сказала она.

Володя сел на край стула, поставил около ног ранец.

– У вас в семье случилось огромное несчастье, Володя.

Он быстро поднялся.

– Мама?

– Нет, нет... Катенька Песковская написала мне из Петербурга... Вот, прочитай. Саша и Аня замешаны в покушении на царя.

– На царя?!

Он машинально сел. Снова встал. Уронил ранец. Вера Васильевна молча протягивала письмо. Он взял его отрешенным жестом.

– Кто такая Песковская?

– Это же твоя кузина, Екатерина Ивановна Веретенникова. Разве ты забыл?

– Ах, да...

Строчки разъезжались перед глазами. Буквы прыгали. Смысл написанного доходил с трудом... «Замешаны в заговоре против жизни государя... Саша и Аня... (И Аня?!) Нужно осторожно предупредить Марию Александровну, чтобы с ней не случился удар. Ведь годовщина смерти Ильи Николаевича была совсем недавно...»

Володя опустил письмо. Руки его изредка вздрагивали.

– Когда вы получили письмо?

– Сегодня, Володя, сегодня.

– Мама не знает?

– Конечно. Я сразу послала за тобой. Ты мужчина. Надо найти какие-то первые слова для Марии Александровны. Я очень боюсь за ее сердце. Эта недавняя годовщина Ильи Николаевича. Ведь она так тяжело перенесла ее... Это ужасно. Одно за другим.

Войдя в дом, он остановился в прихожей и долго не мог сделать первого шага вверх по ступенькам лестницы в комнату мамы.

– Володя, это ты пришел? – раздался сверху ее голос.

Он молча стоял перед лестницей.

Ступеньки заскрипели, Мария Александровна спускалась вниз.

– Почему ты не отвечаешь, Володя?

Он поднял голову и посмотрел на нее растерянно и беспомощно.

– Что случилось, Володя? Что-нибудь в гимназии? Ну-ка, иди сюда, к свету.

Мария Александровна вошла в столовую. Он шагнул за ней через порог.

Мария Александровна обернулась. Второй ее сын – коренастый, лобастенький, с золотистым пушком на подбородке – стоял перед ней непривычно понурый, вялый.

– Что произошло?

Он посмотрел на нее, опустил глаза, снова взглянул на мать, поджал задрожавшие губы, заговорил невнятно, отрывисто:

– Мамочка, что бы ни случилось, я всегда буду рядом с тобой! Мы все будем рядом с тобой! Я скоро окончу курс, и ты никогда ни о чем не будешь беспокоиться...

Она быстро взяла его руку. Сжала в запястье.

– Говори немедленно: что случилось? С кем? С Аней? Сашей?

Он горестно кивнул.

– Когда? Кто сообщил? Откуда ты узнал?

– Мамочка, только не волнуйся. Еще ничего не известно. Все может измениться. Я очень тебя прошу: только не волнуйся.

– Володя, не мучай меня. Не причиняй мне лишних страданий.

– Мамочка, дорогая, соберись с силами...

– Говори же, Володя, говори!

– Саша и Аня были в кружке. Их арестовали. Мария Александровна искала рукой край стола. Нашла. Оперлась. Медленно опустилась на стул.

– Кто сказал тебе?

– Вера Васильевна получила письмо от Кати Веретенниковой.

Он взглянул на мать. Мария Александровна смотрела куда-то мимо него, в пространство. Лицо ее хмурилось – было похоже, что она прислушивается к чему-то.

– Что еще было в письме? Ты принес его?

В ее голосе, всегда спокойном и ровном, вдруг послышалась неожиданная интонация – неуверенная, просящая.

– Нет, оно осталось у Веры Васильевны.

– Я пойду к ней...

– Мамочка, прошу тебя. Я схожу сам.

– Нет, нет...

Он вдруг увидел, что лицо матери стало неестественно быстро бледнеть.

– Мама, что с тобой? Сердце?

– Принеси мои капли...

– Где они?

– Наверху, на комоде.

Он взлетел по лестнице наверх. Стремглав, через детскую в бывшую комнату Ани. Пузырек с сердечными каплями стоял около портрета отца. К углу фотографии был прикреплен черный креповый бант. Рядом – еще одна фотография. Последняя фотография их семьи: папа, мама, Саша, Аня, он сам, Оля, Митя, Маняша. А около нее – мокрый от недавних слез мамин платок. Она плакала здесь, рядом с папиной фотографией, всего несколько минут назад, еще не зная ничего про Аню и Сашу...

Когда он спустился, Мария Александровна сидела прямая, строгая. Лицо ее уже не было так бледно и бескровно. Только чуть заострились плечи. И глаза стали другие – глубокие, с траурными полукружьями внизу.

– Я знаю, что с ними, – сказала она прежним, твердым голосом. – В газетах было сообщение: на Невском арестовали студентов с бомбами. Они ждали экипаж царя. Это они.

Она встала. Володя протянул капли. Мария Александровна покачала головой.

– Нет, нет, я абсолютно здорова. Я должна быть здорова. Я должна ехать спасать их.

Володя смотрел на мать удивленно и испуганно.

– Саша хотел убить царя, – тихо заговорила Мария Александровна, – он мужчина. Но Аня? Боже мой, неужели она, женщина, оказалась способна на это? Ведь она же больна. Она не выдержит тюрьмы.

Она прижала руки к лицу. Резко опустила их, не разъединяя. Чуть запрокинула назад голову.

– Бог мой, почему ты так часто караешь меня? Почему ты отнял мужа и теперь отнимаешь детей?

Она обернулась к Володе.

– Почему они не подумали о нас, когда пошли на это? Обо мне и о вас? Ведь вас четверо. А кроме пенсии и дома, у нас ничего нет. Ничего.

Володя с трудом сдерживал слезы. Впервые он видел маму в таком состоянии. Даже на папиных похоронах в прошлом году она не была такой. Тогда горе было одно. Теперь несчастье удвоилось. И даже утроилось. Одно за другим.

– Мой бог, прости меня за эти слова. Я не должна была говорить их. Я должна ехать спасать своих детей. Помоги мне. И прости меня.

Вечером того же дня вдова бывшего директора народных училищ Симбирской губернии действительного статского советника И.Н. Ульянова Мария Александровна Ульянова выехала на лошадях из Симбирска в Сызрань, чтобы, пересев там на поезд железной дороги, следовать дальше, в Петербург, где в одиночной камере государственной политической тюрьмы, Петропавловской крепости, сидел ее старший сын Александр.

6

Семь шагов от окна до дверей. Семь шагов от дверей до окна.

Семь шагов.

От окна до дверей.

Семь шагов.

От дверей до окна.

Итак?..

Что известно? Прежде всего – царь жив. Значит, главная цель, ради которой были предприняты все усилия, не достигнута.

Второе. Боевая группа (и сигнальщики, и метальщики) арестована полностью. Динамитные снаряды отобраны. Следовательно, повторить покушение невозможно.

Семь шагов от дверей до окна.

И обратно.

Семь шагов от дверей до окна.

И обратно.

Если смотреть правде в глаза, – это разгром. Полный. Организация уничтожена. Восстановить снаряды нельзя. Нет взрывчатых материалов. И некому их приготовить.

Канчер выдает. Да, это была ошибка – привлечь к делу Канчера. Прав был Андреюшкин: по своим волевым и психологическим данным ни Горкун, ни Канчер были не способны принять участие в покушении на царя.

Семь шагов.

От окна до дверей.

Семь шагов.

От дверей до окна.

Что знает Канчер? Вильна. Азотная кислота. Я сам встречал Канчера на вокзале, когда он привез из Вильны чемодан с азотной кислотой. Значит, можно предположить, что адреса в Вильне Канчер уже назвал.

Дальше. Канчер знает, что я снаряжал бомбы. Он знает также, что я печатал программу террористической фракции. Он был на последнем собрании боевой группы, устроенном по моей инициативе. Все это, очевидно, уже есть в письменных показаниях Канчера.

Семь шагов.

От окна до дверей.

И обратно.

Какие фамилии знал Канчер? Он уже подтвердил состав сигнальщиков – сам Канчер, Горкун, Волохов. И метальщиков – Осипанов, Андреюшкин, Генералов. Наверняка выдал всех виленских товарищей. Назовет (если уже не назвал) Шевырева, Лукашевича, Говорухина. Впрочем, он их уже назвал – ведь Котляревский спрашивал вчера на допросе о Шевыреве и Говорухине.

Если товарищ прокурора так уверенно оперирует фамилиями участников и главными обстоятельствами дела, значит, показания Канчера совпадают с показаниями других арестованных. Значит, они, эти показания, стали для следствия уже документальной основой.

Но кто же еще может выдавать? Метальщики исключены. Ни Генералов, ни Андреюшкин не скажут ни слова. В них можно быть уверенным до конца. Осипанов – тем более. Это железный человек.

Остаются сигнальщики. Горкун и Волохов. Кто же из них? Пожалуй, Горкун. По своей легковесности и податливости он тяготеет к типу людей вроде Канчера. Кстати сказать, в показаниях Канчера (он отметил это сразу, как только Котляревский придвинул к нему протоколы допросов) есть такие детали, которые совпадают с показаниями Горкуна. Следовательно, для Котляревского эти показания уже стали истиной, составом преступления. Он, Ульянов, может сколько угодно молчать, запираться, отказываться – это ничего не изменит. Если показания двух подследственных по одному с ним делу совпадают, то он, Ульянов, считается уже уличенным. На основании этих совпадающих показаний ему будет предъявлено обвинение, его будут судить и вынесут приговор.

Следовательно, дальнейшее молчание на допросе – нелогично, бессмысленно. Его личная вина в замысле на жизнь царя установлена не только фактически, но и определена юридически. Но степень этой вины? Она будет зависеть только от его личных признаний. Вывод: от того, в чем он признается, будет зависеть и мера наказания, и приговор. Значит, не все еще потеряно. Борьбу можно и нужно продолжать!

Семь шагов от окна до дверей.

Семь шагов от дверей до окна.

Семь шагов.

А если попытаться представить конечный результат? На какой приговор он может рассчитывать? Он, принимавший участие в изготовлении разрывных снарядов. Он, печатавший политическую программу заговора. Он, организационно влиявший на подготовку террористического акта.

Не нужно быть ребенком. Приговор возможен только один. Смертная казнь.

А может быть, все-таки есть еще надежда? Учитывая возраст, а также то, что покушение не состоялось?

И тогда? Каторга, Или одиночное заключение. Лет двадцать, не меньше. Двадцать лет просидеть вот в таком, как этот, каменном мешке? В этой мышеловке, в западне? Один на один с угрызениями совести, с мыслями о том, что стал причиной несчастий матери, Ани, младших братьев и сестер?

Отупеешь, превратишься в животное. Мозг постепенно разложится, атрофируется. Отомрет способность мыслить и чувствовать. Станешь просто насекомым. Не способным даже презирать себя за это подлое угасание, за это гнусное тление.

Нет, лучше уж смерть. Лучше умереть человеком, чем жить скотом. И на суде он скажет во всеуслышание, за что он отдает свою жизнь. Он расскажет о тех идеалах, с которыми они выходили на борьбу. Он призовет поколения, идущие за ними, продолжить эту борьбу. Он скажет, что в России всегда найдутся люди, готовые умереть за свои убеждения, за будущее счастье своей родины...

Да, смерть. Земля и небо остаются после тебя, а тебя самого уже нет. Ты ушел навсегда – в темноту, во мрак, в небытие...

Значит, есть две задачи на время следствия и суда. Первая: политически обосновать замысел покушения. Дать понять всем, что они были не просто кучкой террористов, а серьезной политической организацией.

И вторая: по возможности умалить вину товарищей. Выгородить тех, кто выбрал эту дорогу не самостоятельно. Или принимал лишь косвенное участие в деле. Надо любыми средствами узнать во время допросов, кто арестован еще. И спасти их.

Значит, смерть. Значит, конец. Он ставит точку своей жизни. Он берет все на себя. Он сознательно, добровольно, в здравом уме и твердой памяти выбирает себе свою участь – казнь.

Семь шагов от окна до дверей. Семь шагов от дверей до окна.

Казнь. Смерть. Виселица. Открытый гроб около эшафота. Поп со свечой. Палач намыливает веревку. Врач со стетоскопом, чтобы удостоверить, что ты уже труп...

Он вдруг остановился посреди камеры. Что-то оборвалось и упало в груди. Мягко подломились ноги. Закружилась голова. Он нащупал рукой край кровати и сел.

Сладкий привкус тошноты во рту. Морозное покалывание в пальцах ног. Озноб по спине. И неожиданная боль в затылке, как будто в голову медленно входила холодная, острая и длинная игла.

А может быть, все-таки есть еще надежда? Если дадут каторгу или тюрьму, он сможет увидеть маму, Володю, Аню, младших... Может быть, все-таки стоит бороться за это? В конце концов, когда-нибудь его освободят. Времена меняются. Пусть через двадцать лет, через тридцать. Ему будет тогда всего лишь пятьдесят лет. Он приедет на родину, в Симбирск, увидит свой старый дом, выйдет утром на Волгу...

Нет, нет! Он решил умереть. Бесповоротно. Борьба за жизнь связана с неискренностью, ложью, унижением, компромиссами с собственной совестью. Ему не нужна жизнь, купленная такой ценой.

А может быть, все-таки есть еще надежда?

Да нет же! Никаких надежд! Он сам приговорил себя к смерти. Долой слабость и сомнения.

А может быть, все-таки еще есть...

Нет! Все на себя. Предельно облегчить участь товарищей. Защитить идеалы фракции. Еще выше поднять те цели, с которыми они вышли на борьбу, и в конце суда – слово. На всю Россию! Чтобы поколения революционеров, которые придут после них, знали: ни на одну секунду, ни на один час, ни на один день они не давали погаснуть искрам протеста, искрам борьбы, искрам революции...