Текст книги "Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове"

Автор книги: Валерий Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Мария Федоровна не может оторвать глаз от Ники. Как он обходителен, как тактичен. Кажется, судьба не ошиблась в своем выборе наследника русского престола.

А великий князь Гога шаркал под столом ногами, катал пальцем по скатерти хлебные крошки. Александр Александрович, улыбаясь, наблюдал за вторым сыном. Гога нравился ему больше. То ли потому, что Ника более походил на Дагмар, а Гога – на него. То ли по какой-то другой причине. Император не знал. Он знал только одно: Гога нравится ему больше. Вот и все. Император не любил анализировать свои чувства.

Заметив, что отец уже давно и с улыбкой смотрит на Гогу, Николай Александрович снова переводит внимание на себя.

– Сегодня перед кофе я просматривал Гете... – говорит он по-немецки.

На лице Марии Федоровны распускается куст сирени.

– ...и мне попались удивительные строки. Я хотел бы напомнить их вам, дорогой папа, перед тем, как нам ехать в крепость. И вам, мама.

– О, с удовольствием! – Мария Федоровна первая поднимается из-за стола и направляется в гостиную.

Цесаревич идет следом за матерью. Император и великий князь Гога замыкают шествие.

Августейшая семья располагается на диванах и в креслах вокруг столика из африканского базальта, подаренного, по преданию, еще прапрадедушке Павлу каким-то эфиопским негусом.

Ника раскрывает томик Гете. Звучат строки великого немца. Глаза императрицы увлажняются слезами. Гога смотрит в рот старшему брату, Александр Александрович краем уха прислушивается к недостаточно энергичному, по его мнению, немецкому произношению сына.

Высокая минута поэзии и мудрости. Гармония мысли и чувства. Идиллия. Торжество семьи.

Александра Александровича на мягком диване клонит в дрему. Все душевные силы императора направлены на борьбу со сном. Он встряхивает головой, смотрит на часы и неожиданно резко встает.

– Господа! – громко, как в мужском обществе, говорит царь, забыв со сна, что сидит с женой и детьми. – Господа, да ведь уже половина одиннадцатого! А молебен назначен на одиннадцать. Пора собираться. Я жду вас всех внизу.

И, одернув мундир, император выходит из гостиной.

Цесаревич обиженно закрывает книгу. Гога вопросительно смотрит на мать. Мария Федоровна встает и, обняв сыновей за плечи, уходит вместе с ними готовиться к выезду на заупокойную обедню.

2

1 марта 1887 года.

Петербург.

Утро.

Без двадцати одиннадцать.

Три террориста стоят напротив царского дворца.

Ровно шесть лет назад в этот же первый день весны, 1 марта 1881 года, бомбой, брошенной народовольцем Игнатием Гриневицким, был убит император Александр II. С тех пор русское правительство неоднократно заявляло, что в России нет и никогда больше не будет ни одного террориста.

Прошло шесть лет. И вот они снова стоят напротив царского дворца с бомбами в руках.

Три террориста.

Три юных рыцаря революции.

Три героя, решившие отдать свою жизнь прямо здесь, на месте покушения, на обагренной царской кровью мостовой.

1 марта 1887 года. Первый день весны. Без четверти одиннадцать.

На дверях лавки колониальных товаров на Невском проспекте необычная для этого времени в воскресенье табличка: «Просим извинения у г.г. покупателей. Торговля временно закрыта для получения новых, весьма привлекательных товаров».

Внутри лавки – белый как мел хозяин грек. Рядом с ним боком к большому окну сидит в смушковой бекеше жандармский ротмистр.

– Я же вам сказал, – сквозь зубы шипит ротмистр, – не пяльте на меня глаза. Подсчитывайте выручку! Делайте вид, что вы действительно получаете товары.

– За цто? – со слезами в голосе бормочет грек, щелкая костяшками счетов. – Я зе ни в цем не виноват. За цто?

В лавку непрерывно входят агенты. Докладывают коротко, быстро.

– Ваше высокородь, Волохов сошелся с Канчером: сделали друг другу сигнал.

– Ваше высокородь, Генералов вытащил носовой платок, долго по сторонам смотрел, потом сморкнулся.

– Горкун перешел через Фонтанку. Стоит у дворца.

– Осипанов в трактире стакан сбитню выпил.

– Ваше высокородь, Андреюшкин два раза на церковь перекрестился. Шептал что-то.

– Ваше высокородь, Горкун Канчеру подмигнул.

– Горкун ушел, Канчер остался.

– Волохов опять к мосту идет.

– Ваше высокородь, Осипанов у Генералова время спрашивал. Переговорили о чем-то.

У ротмистра от напряжения разламывалась голова. По всем правилам сыска и охранной службы – надо брать. И немедленно. Но ведь это же Невский. Воскресенье. Сотни свидетелей. И если ничего серьезного не окажется, пойдут всякие письма, протесты...

Нет, уж пускай лучше пока сыскные просто «выпасывают» студентов. Тем более что и сам Дурново, директор департамента полиции, высказался за то, чтобы не трогать их вплоть до особого распоряжения. А то ведь Европа-то поносит Петербург за закрытие щедринского журнала. И свои либералы, мать их в перемать, изнутри раскачивают качели.

А проклятый грек, хозяин лавки, ноет за спиной, как сверло:

– За цто? За цто? Я зе цестный целовек. У меня циновники цай покупают.

– Замолчите, – говорит, не отрываясь от окна, ротмистр, – не то я прикажу вас арестовать.

– А за цто зе, за цто? – чуть не плачет грек.

– Пересчитайте-ка лучше еще раз свою выручку, – советует жандарм.

– Я узе пересчитал есцо раз.

– Ну так пересчитайте в третий раз!

– Зацем? – стонет грек.

Ротмистр в бешенстве поворачивается от окна, смотрит на хозяина белыми глазами.

– Считай деньги! Кому говорят, турецкая твоя морда!

Без десяти одиннадцать.

Наследник престола цесаревич Николай Александрович, одетый в теплый Преображенский мундир, первым спускается в вестибюль Аничкова дворца. Еще никого нет. Даже папа, который выше всего в жизни ставит аккуратность и точность. Цесаревич доволен. Он первый. Таким образом, еще раз будет подчеркнута его, наследника престола, пунктуальность и уважение к правилам папа.

– Ваше высокородь, Генералов за пазуху руку сунул.

– Ваше высокородь, Андреюшкин в другой раз на храм божий перекрестился.

– Ваше высокородь, Горкун, Канчер и Волохов прямо в царские ворота влезли.

– Ваше высокородь, Осипанов-то у других время спрашивает, а у самого часы имеются. Только сейчас доставал их и смотрел, который час.

«Есть ли у них какая-нибудь прямая цель? – ломает голову ротмистр. – Зачем они эти кульки с собой носят? На пасху, что ли, собрались?»

Без пяти одиннадцать.

Почти одновременно сверху спускаются в вестибюль император и Мария Федоровна. Императрица взглядом дает понять Нике, что она довольна тем, что он опередил их. Это из арсенала хороших манер – быть на месте несколько раньше других. Минута в минуту приходят только солдафоны.

Александр Александрович, увидев на цесаревиче Преображенский мундир, удовлетворенно кивает.

– Я рад, – торжественно говорит царь сыну, – что ты любишь этот полк. Он не раз добывал славу русскому оружию на полях сражений.

Почти вся царская семья в сборе. Нет только великого князя Георгия Александровича. Но это ни для кого не новость: Гога почти всегда опаздывает.

Часы в вестибюле бьют одиннадцать. Император хмурит брови. Сегодня, в день панихиды, Гога мог бы быть и поточнее.

И словно уловив на расстоянии это недовольное движение отцовских бровей, по лестнице скатывается великий князь Георгий Александрович. На нем отлично сшитый юнкерский преображенский сюртук.

Император сияет. Сыновья сегодня порадовали его. Они подчеркнуто выразили свое уважение к его вкусам. Это несомненно будет отмечено чинами двора на панихиде.

Александр Александрович торжественно поворачивается к выходу. Сквозь широкие стеклянные двери видно, как во дворе выстраиваются живым коридором возле парадной лестницы гвардейские офицеры.

Итак, высочайший выход.

Но... что такое?

К императору, растерянно разводя на ходу руками, приближается унтер-шталмейстер. Выясняется, что заказанные накануне к одиннадцати часам четырехместные сани запаздывают.

Царь дергает плечом, поворачивается к жене и сыновьям.

Пять минут двенадцатого.

– Ваше высокородь, Генералов еще раз руку за пазуху сунул, и чегой-то у него там – щелк! Я как раз рядом шнурок завязывал.

– Ваше высокородь, Осипанов с тротуару сошел. По мостовой прохаживается.

– Ваше высокородь, Андреюшкин на своем предмете надрыв бумаги сделал.

«Может быть, они хотят, – думает ротмистр, – подать жалобу или прошение? На высочайшее имя? Остановить царский выезд и на глазах у публики всучить императору какую-нибудь петицию? О каких-нибудь там несправедливостях. И тут же об этом в газеты. Царю неудобно будет не ответить... Значит, хотят подать бумагу? Нет, судя по дерзким физиономиям, дело не в бумаге».

Десять минут двенадцатого.

Александр Александрович, заложив руки за спину, подходит к шталмейстеру. В чем дело? Где выезд?

Старый дворцовый слуга дрожит как осиновый лист. Сбиваясь и путаясь, он говорит какие-то несвязные слова; их величество изволили приказать камердину подавать к одиннадцати, а кучеру ничего не пересказали, а камердин...

– Хватит, – обрывает шталмейстера царь и возвращается к семье.

Пятнадцать минут двенадцатого.

– Ваше высокородь, Канчер, Горкун и Волохов бегут от дворца на Невский!

– Ваше высокородь, Генералов и Андреюшкин открыто чего-то друг у друга спрашивают.

– Ваше высокородь, Осинанов им знаки подает. Рукой машет.

«С минуты на минуту, – думает жандарм, – из дворца должен выехать опаздывающий на панихиду царь. И тогда эти типы бросятся к нему со своим прошением. Но Дурново же сказал, что надо ждать... Ну и денек сегодня! Какое, кстати, число? Первое марта. Шесть лет назад народовольцы...»

Ротмистр вскакивает. Глаза его стекленеют. Он чувствует, что волосы на голове даже слегка шевельнулись...

– Варламов! Борисов! – в ужасе шепчет ротмистр, хватая за рукава вошедших в лавку агентов. – Брать! Немедленно! Всех! Но тихо, без шуму. И все наблюдение – ко мне!

В лавку входят сыскные. Жандарм уже овладел собой.

– Свергунов и Стаин берут Генералова и Андреюшкина, Тимофеев – Осипанова. Живо! Остальные помогают. Извозчиков сюда, городовых! Чтоб быстро все было!

– Ваше высокородь, а Канчера с Горкуном? Да еще Волохов с ними...

– Шелонков! Свердзин! Шевылев! – командует ротмистр. – Отправляйтесь за этими троими! Да побыстрее!

Он поворачивается к хозяину лавки. Грек, как рыба, выброшенная на берег, судорожно открывает и закрывает рот.

– Чтоб никому ни слова! – показывает жандарм хозяину кулак. – А то... Ясно?

И быстро выходит на улицу.

...Борьба неравная. Двадцатилетние юнцы бессильны перед натренированными, натасканными на такие дела сыскными, перед огромными, медвежьего обличья городовыми. По два-три человека на одного. Ломают руки, щелкают наручниками, выхватывают свертки. А из переулков уже выкатываются возки и сани.

Заломив Генералову руки за спину, двое агентов падают вместе с ним в первые сани.

– В участок!

В следующий возок вталкивают растерянного бледного Пахома. Волосы у него растрепаны. Под глазом синяк. Шапку сбили.

– В участок!

Осипанов успевает оказать сопротивление. Когда его хватает сзади за руку первый агент, он, не оборачиваясь, бьет его ногой, но в это время огромный, как слон, будочник наваливается сбоку, обхватывает и так сжимает его, что Василий даже теряет на секунду сознание.

Канчера берут просто. Увидев полицейского, он бледнеет, оглядывается, сует руку в карман, но агент мгновенно выворачивает ее, и Канчер обмякает.

Горкун пытается бежать. Ему подставляют ногу. Поскользнувшись, он падает. Его бросают в сани, как неживого.

Сразу же после этого берут Волохова.

Ротмистр, наблюдавший всю операцию от начала до конца, удовлетворенно поглаживает усы. Уж что-что, а изымать с улицы нежелательных лиц в охранном умеют.

А на тротуаре уже роится толпа. Прохожие, забыв про весну и солнце, лихорадочно расспрашивают друг друга о случившемся.

– Господин, – обращается к ротмистру благообразный старичок, – вы не могли бы объяснить, кого это только что арестовали?

– Жулье, – равнодушно отвечает жандарм, – фальшивомонетчики.

Двадцать минут двенадцатого.

Красный от гнева царь, заложив руки за спину, ходит по вестибюлю. Мария Федоровна присела в придвинутое Никой кресло. Цесаревич стоит около мама и что-то вполголоса говорит ей. Великий князь Гога со скучающим видом разглядывает висящие на стенах картины.

Царская семья ждет. Ждет, как ждут обычные смертные опаздывающий поезд или экипаж.

Император подзывает прибежавшего в вестибюль товарища министра двора.

– Я не могу больше ни одной минуты опаздывать на панихиду по своему отцу. Немедленно сделайте что-нибудь!

Товарищ министра жмется, прикладывает руки к груди, преданно смотрит на царя. Он ничего не может сделать. На конюшни посланы все бывшие под рукой люди. Но кучер почему-то опаздывает.

– Кучер? – сдвигает брови Александр Александрович. – Царь не ждет кучера!

Но кучер опаздывает.

Возки и сани, набитые сыскными и агентами, подмявшими под себя арестованных, увозят от Аничкова дворца полузадушенных террористов.

А царский кучер опаздывает.

Провидение, судьба, случай избирают нерадивого царского кучера орудием своих свершений.

Если бы кучер не опоздал...

Если бы четырехместные сани были поданы 1 марта 1887 года к подъезду Аничкова дворца вовремя...

Три динамитных снаряда, брошенные в царские сани с трех сторон, могли бы вписать в историю русского революционного движения новую страницу.

Только представьте себе...

В 1881 году убит Александр II.

Через шесть лет – Александр III.

Вместе с ним – императрица.

И еще – цесаревич.

И еще – второй великий князь.

Два царя убиты подряд.

Это не могло не произвести впечатления.

По всей вероятности, это было бы расшифровано следующим образом: революционеры дают понять – так было, так есть, так будет. Царей в России убивали. Убивают. И будут убивать до тех пор, пока правительство не пойдет на перемены, пока обществу не будут даны хотя бы элементарные свободы.

Письмо Пахома Андреюшкина студенту Никитину в Харьков лишает русскую революцию одной из ярких страниц.

Двадцать пять минут двенадцатого. К подъезду Аничкова дворца подлетают взмыленные лошади. Наконец-то выезд подан. Император, ни на кого не глядя, выходит во двор. Громкая отрывистая команда. Гвардейские офицеры, сбившие строй из-за долгого ожидания, снова образовывают живой коридор.

Александр Александрович, поддерживая императрицу под руку, помогает ей сесть в сани. Садится сам. Приглашает сыновей. Семья и провожающие понимают: настроение у государя испорчено на целый день.

Половина двенадцатого.

Проводив благополучно царский поезд, жандармский ротмистр направляется в участок, куда уже доставили арестованных. Едва он переступил порог, как все принимавшие участие в задержании сыскные встают.

– Ваше высокородь, ваше высокородь... – дрожащим голосом начинает дежурный пристав.

– Ну что там еще? – недовольно хмурится ротмистр.

– Так что при обыске динамитные бомбы найдены у студентов, – шепчет пристав.

Ротмистр бледнеет. Бросает быстрый взгляд на агентов. Даже сыскные, кого уже, казалось, нельзя удивить ничем, – даже сыскные не ожидали такого поворота дела.

– Где они? – спрашивает жандарм.

– Кто? – не понимает пристав.

– Студенты!

– Все сидят по разным камерам.

– А бомбы?

– Мы их, ваше высокородь, в чулан снесли и рогожкой накрыли...

– Рогожкой? – взрывается ротмистр. – Послать немедленно за специалистами! Перевести арестованных подальше от этого чулана!

Он благодарит всех сыскных, торопливо жмет им руки.

– Царь не оставит без милости, ребята. За царем служба не пропадет.

И только войдя в отдельную комнату, дрожащей рукой сдергивает с себя шапку и крестится – мелко и суетливо... Господи, благодарю тебя за вразумление, за то, что наставил раба своего на мысли истинные! Ведь если бы не вспомнилось о прошлом 1 марта, если бы не решился брать студентов... Господи, ведь и подумать страшно, что могло быть... Головы бы не сносить... Благодарю тебя, господи, за то, что отвел беду от их миропомазанного величества, а самое главное – от меня самого! Спаси Христос, что надоумил вовремя взять этого треклятого Пахома...

3

Петербург.

1 марта 1887 года.

Вечер.

Александр Ульянов идет на квартиру Михаила Канчера.

Он еще ничего не знает о событиях, происшедших между одиннадцатью и двенадцатью часами на Невском проспекте в районе Аничкова дворца.

Он должен был получить известие от боевой группы.

Но он не получил его.

Он ждал до вечера.

Терпение иссякало капля за каплей.

Когда стемнело, он – всегда такой сдержанный, осторожный – выходит на улицу.

Он не может больше находиться в неизвестности.

Он должен узнать все.

Убит царь или нет?

Александр Ульянов идет по улицам вечернего Петербурга.

Он еще не знает, что Канчер на первом же допросе сознался почти во всем.

А он идет как раз на квартиру Канчера.

Полицейская засада. Арест. Проверка документов. Установление личности в участке по месту проживания.

И вот уже подпрыгивают колеса кареты с решетчатыми окнами по брусчатке Литейного. Жандармские унтеры, сидящие по бокам арестованного, несколько озадачены его поведением. Лицо молодого человека с момента задержания и по сию минуту почти не менялось. Он как вошел в квартиру Канчера задумчивый, хмурый, с напряженно сосредоточенным взглядом темных глаз, так и остался таким.

Он словно бы и не удивился тому, что его арестовали. Будто ждал ареста. Спокойно дался полиции, спокойно сел в карету. Таких унтеры уважали. Другие начинают биться, кричать. А этот сидит смирно, думает.

Откинув голову на холодную, обитую клеенкой спинку сиденья, арестованный сидел с закрытыми глазами. Да, он предвидел свой арест. Он был готов к нему. Вот только бы узнать – удалось бросить бомбы в царя или нет. Но у кого узнать? У жандармов не спросишь.

Карета въехала на мост. Запах большой воды, мокрого льда, весеннего воздуха и вообще всего того, чем пахнет река в марте, – все это донеслось до него сквозь решетчатое окно.

И вспомнилась Волга – река его детства и юности, и уютный деревянный городок на ее высоком зеленом берегу, и родительский дом, и сад, и младшие братья, и сестры, – и мама...

Воспоминания понесли его от этих холодных, мрачных, свинцовых невских берегов на Волгу, в голубое детство, в солнечную юность, в безмятежное отрочество... Реальная действительность: бомбы, динамит, царь, жандармы, чудовищная напряженность последних перед покушением дней – все это постепенно отодвигалось от него дальше и дальше, пока не исчезло совсем.

Он заснул.

Жандармы переглянулись. Такого еще не было, чтобы арестованный засыпал в тюремной карете.

А он просто измучился, истерзался внутренне неизвестностью о делах, которым отдал всего себя, и неопределенностью своей дальнейшей судьбы. И поэтому, когда его арестовали, когда стало ясно, что в ближайшее время ему не нужно будет ничего делать самому: его будут водить, возить, спрашивать, – все сдерживающие пружины его души расслабились, и подсознание мягко и тихо перенесло его в самое необходимое сейчас состояние – в сон.

Глава третья

1

Симбирск второй половины прошлого века – городишко смирный, благообразный. Над черепашьим стадом серых домовых крыш, тесно сбившихся на горе у волжской излучины, – давление куполов двух соборов: летнего, Троицкого, – крутолобого, осанистого, с белой княжеской колоннадой, – и зимнего, Николаевского, – длинного, скучного, без примет, вытянувшегося, как чиновник на докладе у начальства.

Еще в городе два монастыря: мужской, Покровский, у пологого спуска к Свияге-реке (монастыришко – так себе, пустяковый, из бедненьких), и женский, Спасский, о пяти главах, в двух шагах от классической гимназии (тот покрепче, побойчее, с надвратной Иверской божьей матерью).

Остальные приходы и храмы по всему Симбирску вразброс: под волжским холмом, в Подгорье – Петропавловский, Тихвинский и Смоленский; на Большой Саратовской, главной улице, – Воскресенский, Владимирский и Знаменский; за Симбиркой-ручьем – Всесвятский, Успенский и Немецкий, в Предсвияжье – Богоявленский, да еще мечеть татарская, да кирка лютеранская, да домашних церквенок-игрушечек десятка с полтора наберется, никак не меньше. На сорок тысяч жителей сорок с лишним божьих домов вместе с кладбищенскими. Шуточное ли дело?

От всего этого многоглавия куполов, звонниц и колоколенок, от великого множества духовных строений и причтов струилось на город благостное успокоение, густое незримое благолепие было разлито в поросших лопухами переулках, мирная благодать нерушимо, как врытая, покоилась меж позлащенных крестов и подкрестников.

Сорок сороков сороковиц святителей.

Сорок сороков сороковиц крестителей.

Сорок сороков сороковиц угодников – сопричти их, господи, к лику страстотерпцев и великомучеников твоих!

Иной горожанин, выходивший в будний день со двора под малиновый благовест заутрени, до двух дюжин раз обмахивал лоб троекратным знамением, пока добирался до нужного места. И в самом деле, не успел с десяток шагов ступить – заиграли колоколами со звонницы православной семинарии. Прошел еще немного – звонят в епархиальном училище. Потом в архиерейском доме – в обители скромной благонравного архипастыря епископа Сызранского и Симбирского.

А дальше – больше.

От Успения: дон-динь-длон-длинь-длям-дон-н-н...

От Вознесения: блом-блин-тили-тили-мдан-н-н...

От Всех святых: звон-пили-ели-блин-лбом-м-м...

От Петра и Павла: лбом-пшш-ели-блин-мда-н-н...

И над всей этой гороховой россыпью мелких стекляшечек скатывался с богатырского шлема соборной колокольни и лопался глухо спелый арбуз:

Мбум-м-м...

Мбум-м-м...

Мбум-м-м...

Куда ни глянь, всюду притворы настежь – злато, серебро, иконы, оклады, ангелы, херувимы. Пахнет ладаном, дымом кадильным. Зверогласые диаконы вологодскою скороговоркой сыплют многогласие: «Господи, помилуй, господи, помилуй», а заканчивают протяжно и лениво, нараспев: «Господи, поми-и-луй!» -

Это в будние дни. А на праздники – и говорить нечего.

На Преображение Господне или, скажем, в Рождество Богородицы, также на Усекновение Главы Предтечи Иоанна в Троицком соборе – не протолкнуться. Простой народ, также лица подлого звания – армяки, поддевки, куфайки разные – это все толпится снаружи, на ступенях. Внутри же, в трескучем горении пудовых свечей, весь цвет губернии: высокопреосвященный, губернатор, викарий, высшие начальствующие лица, предводитель дворянства, уездные предводители, господа чиновники присутственных мест, служащие по народному просвещению, земские деятели, присяжные, врачи, акцизные, купечество...

Сегодня в битком набитом Николаевском соборе при стечении всех высших лиц отправляющий службу кафедральный протоиерей отец Миловидов усталым, натруженным голосом возглашает «многая лета» Российскому Царствующему Дому – по случаю чудодейственного избавления от злодеев, замышлявших на жизнь священной особы государя-императора.

– Его Императорскому Величеству... – медленно начинает отец протоиерей.

– ...Благочестивейшему Государю Императору Александру Третьему Александровичу... – подхватывает рыкающим басом молодой высоченный диакон.

И, нажилив шею, обрушивает на головы слушателей ужасающий рев:

– ...мно-о-гая лета-а-а!

– Мно-гая лета-а! – разноголосо, со старческим подвыванием поют высшие симбирские чины.

– Ея Императорскому Величеству... – хило затягивает где-то вдалеке протоиерей.

– ...Благочестивейшей Государыне Императрице Марии Федоровне... – рыкает диакон.

И распахнув неправдоподобную свою кашалотскую пасть, бьет кувалдой голоса по головам!

– ...мно-о-гая лета-а-а!

– Мно-гая лета-а! – загробными голосами вторят молящиеся.

– Детям их... – дребезжит отец Миловидов.

– Де-тям и-их... – играет раскатистыми грудными мехами диакон.

Кафедральный переходит на строчную, почти полуанафемскую скороговорку.

– Его Императорскому Высочеству Благоверному Государю Наследнику Цесаревичу Великому Князю Николай Алекса-андровичу...

– А также Великому Князю Георгию Александровичу...

– А также Великой Княжне Ксении Александровне...

– Великому Князю Михаилу Александровичу...

– Великой Княжне Ольге Александровне...

– Мно-о-гая лета-а-а! – глушит диакон православный народ своим сатанинским басом.

Благодарственная служба «во избавление от супостаты» идет по всему Симбирску. Изо всех приходских и домашних церквей, изо всех монастырей и обителей доносятся многоголосые просьбы о продлении жизни многочисленных членов августейшей фамилии.

– Брату его Императорского Величества Благоверному Государю Великому Князю Владимиру Александровичу и супруге его Великой Княгине Марии Павловне Принцессе Мекленбург-Шверинской...

– Мно-гая лета-а!

– А также еще братьям Благоверным Государям Великим Князьям Алексею, Сергею и Павлу Александровичам...

– А также Сестре Его Императорского Величества Благоверной Государыне Марии Александровне, состоящей в супружестве с Его Королевским Высочеством Альфредом, Герцогом Эдинбургским...

– А также племянникам Благоверным Государям Великим Князьям Кириллу, Борису, Андрею и Елене Владимировичам...

– Мно-о-гая лета-а!

– И Великой Княгине Ольге Николаевне, состоящей в супружестве с Карлом-Фридрихом-Александром Королем Вюртембергским...

– И Ея Королевскому Величеству Государыне Ольге Константиновне, состоящей в супружестве с Его Королевским Величеством Георгом Первым Королем Гре-че-ским...

– Великому Князю Николаю Николаевичу Старшему и Великому Князю Николаю Николаевичу Младшему...

– Мно-гая лета-а!

– Детям ее Императорского Высочества Великой Княгини Марии Николаевны их Императорским Высочествам князьям Романовским Герцогам Лейхтенбергским Николаю, Георгию, Марии и Евгении Максимилиановичам...

– А также Князю Евгению Максимилиановичу, состоящему в супружестве с девицей Скобелевой графиней Богарнэ-э...

– Мно-о-гая лет-а-а!

Храм Петра и Павла, что в Подгорье, на Петропавловском спуске, ближе всех к Волге. Мимо него даже в праздники тянутся вверх с утра до ночи тяжело груженные сани. Торговые люди, отмаливая в храмах перед отцом небесным грехи прошлые и будущие, и в церковные дни не забывают возить товары из нижних амбаров в лабазы и склады верхнего города. В прошлом году только одна Сборная ярмарка дала оборот в десять миллионов. А помимо Сборной надо готовиться еще к двум: на явление образа Казанской божьей матери и на Ивана-постного. Симбирские ярмарки – они знаменитые, богатые. Тут разве до праздников, до благочиния христианского, до многолетия царским сестрам и теткам, заморским герцогиням да королевичам? Тут только успевай возить, пока соседи не обошли по кривой, не увели из-под носа копейку.

Обратно, под спуск, порожние подводчики катят лихо, вольно, с ветром. Кое-кто уже успел дернуть в питейном полдиковинки, да еще для артели, которая внизу под амбарами дожидается, захватить четвертную посудину. Полозья трещат, передок вот-вот оторвется, сани бросает из стороны в сторону, и захмелевший возница, кроя лошаденок в бога, душу и святые хоругви, разбрасывая в обе стороны лед и снег, проносится мимо Петра и Павла, где никак не могут «дожать» до конца многолетие Российскому Императорскому Дому – уж больно много у царя родственников развелось по всему по белому свету.

А под горой, в самом конце спуска, заложив руки в белых перчатках за спину и слегка покачиваясь с каблуков на носки и обратно, уже стоит в шинели и при полной портупейной амуниции ихнее благородие, околоточный третьей части господин Минин. Махнув рукой, околоточный останавливает раскатившиеся сверху сани и хмельного ездока.

– Пач-чему производишь шум? – спрашивает, нахмурившись, околоточный. – Пач-чему производишь шум, когда поют многие лета государю императору? Во избавление от убиения.

– Где убили? Кого убили? Карау-ул!

– Дура! Чего орешь? Не убили, а могли убить.

– Ваше благородие, отец родной, ну какая наша жизнь? Сучья!.. Кнут да хомут, одна страдания... И вот мы пьем, гуляем! Прости за все...

– Бог простит, – крестится околоточный.

Ямщичок делает головой неопределенное движение в сторону полицейского чина, как бы говоря, что меньше всего опасений у него вызывает бог – он-то простит, а вот только бы ихнее благородие господин унтер не держал бы на него сердца.

– Кто таков? – продолжает допрос околоточный. – Почему едешь? Зачем раскатился на видном месте?

Подводчик пьяно моргает, чешет затылок, сдвигает шапку на лоб, прикладывает руки к груди.

– Виноват, ваше благородие, пристяжная понесла. Как рявкнул дьякон у Тихвинской, так и понесла под откос.

Ветер доносит сверху очередную густеющую ектенью:

– ...Его Императорскому Высочеству Фельдмаршалу Генерал-Фельдцехмейстеру Председателю Государственного Совета Великому Князю Михаилу Николаевичу...

– ...и супруге его Ольге Федоровне Герцогине Баденской Цецилии-А-августе...

Подгулявший ямщичок решает исправиться.

– Ве-ечная па-амять! – орет он, дико вытаращив на околоточного глаза.

Проходящие мимо них в гору рядом с гружеными санями извозные киснут от беззвучного хохота. Смеется, прикрыв лицо перчаткой, и их благородие господин Минин.

– Лапоть, – произносит, наконец, околоточный, справившись со смехом, – дура деревенская. Не вечная память, а многая лета.

Подводчик бледнеет.

– Ваше благородие, господин унтер, – говорит он тихо и испуганно, – виноват, перепутал. Бес за язык потянул. Не погуби...

Полицейский смотрит на мужика пристально, изучающе.

– Ладно, – добродушно говорит он, – чего уж там. Не погублю. Я и сам из простых... Кроме того, сегодня я... кхм... По случаю провозглашения...

– Ваше благородие, – ободряется догадливый ямщичок, – может, покушаешь с нами белого вина, а? Тут неподалеку. Ребята меня дожидаются, артель.

Околоточный изображает лицом непродолжительное раздумье и тут же соглашается.

– Белого вина, конечно, покушать можно, – говорит он, подсаживаясь на подводу. – Отчего же не покушать белого вина, ежели артель дожидается?

И уже самое малое время спустя их благородие господин Минин сидит в теплом амбаре на рогожном куле в кругу забулдыжного вида полубосяцких личностей и, держа в одной руке кружку с белым вином (сиречь – сивухой, бракованной смирновкой), а в другой – огурец, разглагольствует о жизни вообще и о своей нелегкой службе в частности. Артель, полуоткрыв рты, смотрит на подгулявшее благородие с озорным интересом. Каждый готов прийти на помощь гостю, если красноречие его рано иссякнет, с каким-нибудь новым охальным вопросом, требующим немедленного ответа.

– Я вам, ребята, так скажу, – рассуждает околоточный, – в нашем деле главное – это видеть скрозь. Идет, к примеру, студент по улице с книгой. Все глядят, видят – книга. Ну и слава богу, так, что ли?

– Так, так, – поддакивает артель, – слава богу.

– А я смотрю скрозь. И вижу, в книге бомба заделанная, а?

– Ай, ай, – удивляется артель. – Это что же? Это непорядок.