Текст книги "Факультет журналистики"
Автор книги: Валерий Осипов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
3
Узкий коридор факультета журналистики в старом здании университета на Моховой в дни экзаменационной сессии был похож на скорбное медицинское учреждение. Странные, задумчивые личности, бормочущие про себя какие-то несвязные слова, бродили, рассеянно слонялись по коридору, мрачно подпирали стены, потерянно сидели на стульях около дверей аудиторий, как около врачебных кабинетов.
Сходство со скорбным учреждением усугубляли даже не столько те, кто еще не побывал за таинственными дверьми, сколько те, кто уже там побывал. Люди эти или растерянно стояли посреди коридора, или шептали что-то, едва шевеля губами, или хватали себя за голову, неожиданно вскрикивая: «Я же все знал, почему же я молчал?!»
Ждущие вызова испуганно смотрели на них, бледнели, покрывались испариной, лихорадочно листали учебники, тщетно пытаясь найти необходимую страницу, остекленевшими взглядами провожали очередную, исчезающую за таинственными дверьми фигуру, закрывали глаза, боязливо переступали с ноги на ногу, заискивающе смотрели на проходящих мимо работников деканата.
Так было всегда в первые дни экзаменов. Но потом тревоги и страхи уменьшались, факультетский коридор становился более веселым, заполнялся движениями и звуками, постепенно теряя свое сходство с упомянутым выше медицинским заведением. Студенты входили во вкус экзаменов, овладевали шпаргалочной техникой, вспоминали старые призмы и методы тайного пользования учебниками и хрестоматиями при подготовке к ответу и вообще, безнаказанно «спихнув» первые предметы, наполнялись нахальной уверенностью, столь необходимой для успешных ответов на следующих экзаменах.
…Пять дней давалось по расписанию на подготовку к экзамену по русской литературе девятнадцатого века. Когда Пашка Пахомов, потратив едва не все сто двадцать часов на овладение тайнами критического реализма девятнадцатого века, бурно развившегося, на беду студента Пахомова, именно в это время, вошел на факультет журналистики с малознакомым для себя намерением – сдать экзамен по русской литературе с первого захода, – факультетский коридор встретил его оживленным гулом многих голосов. Почти около каждой аудитории стояли возбужденно гомонящие толпы, шумно обсуждавшие итоги и результаты сессии. Медленно пробираясь среди однокурсников, старшекурсников и главным образом между многочисленными, беспорядочно сновавшими туда-сюда младшекурсниками, непрерывно здороваясь направо и налево со знакомыми, малознакомыми и вовсе не знакомыми ему людьми (последние, естественно, здоровались со студентом Пахомовым первыми – это были в основном почитатели его баскетбольного таланта), Пашка с удовлетворением отметил, что, несмотря на серьезные осложнения в отношениях с деканатом, он все-таки был своим человеком на факультете журналистики.
Потоптавшись немного около входа в восьмую аудиторию и расспросив у сидевших под дверьми Инны, Жанны, Руфы, а также обложенного со всех сторон книгами Степана Волкова о том, как идет экзамен (оказалось, что Галка Хаузнер получила тройку, Оля Костенко и Светка Петунина – пятерки, Изольда и Фарид – четверки, Сулико – тоже пятерку, Юрка Карпинский – тройку, Рафик Салахян – неожиданно четверку), Пашка решительно толкнул дверь и вошел в комнату, где пятая французская сдавала русскую литературу девятнадцатого века доценту Василию Ивановичу Елкину.
Пашка огляделся. За ближними к экзаменатору столами сидели Боб Чудаков и Эрик Дарский. Судя по их веселому виду, они уже были готовы к ответу. В глубине аудитории корпел над густо исписанными листами бумаги староста Леха Белов. У окна, глядя на университетский двор, восседал Тимофей Голованов, как всегда, одетый в строгий темный костюм и белую рубашку с галстуком.
– Возьмите билет, – скрипучим голосом сказал доцент Елкин.
Пашка сел за стол рядом с Тимофеем. В билете было дза вопроса:
1. Проблематика романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина».
2. Козьма Прутков.
Тимофей посмотрел на Пашку. «Все в порядке», – одними глазами сказал Пашка. Он и в самом деле вроде бы неплохо знал оба вопроса. Накануне, повторяя с Тимофеем билеты, они хорошо прошлись по всей программе.
Между тем около экзаменационного стола уже сидел Боб Чудаков.
– Какой у вас первый вопрос?
– Лирика Тютчева, – бодро ответил Боб.
– Пожалуйста, отвечайте, – сделал Елкин широкий жест рукой.
Студент Чудаков начал свой ответ издалека. Он коротко пересказал биографию Тютчева, особенно подробно задержавшись на дипломатической службе его в европейских странах. Долгая жизнь в отрыве от родины, по мнению Боба, была причиной возникновения в творчестве поэта глубоко интимных, элегических мотивов.
– Не совсем точно, но своеобразно, – перебил Чудакова Василий Иванович. – Продолжайте.
– Тютчев написал много лирических стихотворений, положенных на музыку русскими композиторами, – напористо отвечал Боб. – Например: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…»
– Что-что? – нехорошо улыбнулся доцент Елкин.
Эрик Дарский, не выдержав, фыркнул.
– Ох, простите! – спохватился Боб. – Это же Пушкин. Я просто перепутал. Я хотел прочитать совсем другие строки: «Я встретил вас – и все былое…» Очень похожие начала. Бывает же так: думаешь одно, а говоришь совершенно другое.
– Да, бывает, – неопределенно заметил Елкин.
Стараясь исправить ошибку, Боб с выражением
прочитал «Я встретил вас» до самого конца. Он так искренне хотел произвести на Елкина благоприятное впечатление, что последнее четверостишие произнес даже нараспев, с легким завыванием.
– «И то же в вас оча-арованье, – запел студент Чудаков, повторяя две последние строчки знаменитого стихотворения, – и та ж в душе моей любовь!..»
Экзаменатор нахмурился.
– В чем дело? – строго спросил он – Вы что, в консерватории экзамен сдаете?
Боб сидел потупившись. В аудиторию, привлеченная пением, испуганно заглянула пышноволосая Руфа. Тимофей Голованов, отвернувшись к окну, беззвучно смеялся. Даже Леха Белов, оторвавшись от своих листков, недоуменно поглядывал на Чудакова: уж не померещилось ли ему, Белову, пение на экзамене по литературе? Это было явное нарушение дисциплины.
Доцент Елкин, обозлившись на Чудакова, начал гонять его по всей программе. Особый упор преподаватель делал на критику – Белинский, Чернышевский, Добролюбов. Боб, барахтаясь в направлениях и взглядах революционных демократов, медленно, но верно шел ко дну.
– Статью Добролюбова «Луч света в темном царстве» читали? – в упор спросил доцент Елкин.
– Кажется, читал, – неуверенно ответил Боб.
– Читали или не читали? – сдвинул брови Елкин. – Только не пытайтесь мне здесь спеть дуэт Лизы и Полины «Последний луч зари на башнях умирает».
Боб подавленно молчал.
– Придется вам, Чудаков, еще раз прийти ко мне на экзамен. Запишитесь в деканате на пересдачу.
Сгорбившись, Боб вышел из аудитории.
Потом отвечал Эрик Дарский. У него был «Борис Годунов». Эрик добросовестно рассказал содержание экранизации одноименного спектакля, с большим знанием дела разобрал режиссерскую трактовку и операторское искусство, выразил неудовлетворение актерской игрой. Он хотел было уже переходить к анализу звукозаписи, но в это время Елкин остановил его.
– У меня такое ощущение, – он наморщил лоб и поправил на носу свои массивные квадратные очки, – что я сегодня куда-то не туда попал. Один поет, другой рассказывает о кино. А где же литература? Ведь мы же собрались здесь, как мне кажется, для того, чтобы поговорить именно о литературе. Но может быть, я ошибаюсь? Может быть, я по рассеянности пришел в консерваторию или во ВГИК?
– Никак нет, – поднялся с места в углу аудитории Леха Белов, – это МГУ, факультет журналистики, четвертый курс, пятая французская группа.
Елкин взглянул в лежащую перед ним на столе экзаменационную ведомость.
– Совершенно правильно, – поблагодарил он кивком головы старосту. – Спасибо, голубчик. Вы развеяли мои сомнения.
Леха с видом победителя опустился на стул. Половина экзамена, как он считал, была у него уже в кармане.
Елкин вплотную приблизился к студенту Дарскому.
– «Луч света в темном царстве» читали? – строго спросил экзаменатор.
Это было спасение. Эрик хорошо знал «Луч света». Не переводя дыхания, он отбарабанил добролюбовскую статью и успел даже ввернуть несколько слов о кинофильме «Гроза», выделив удачное исполнение роли Катерины народной артисткой Аллой Константиновной Тарасовой.
Елкин подобрел. Он поставил Эрику четверку и отпустил с миром.
После Дарского ответ держал Леха Белов. Василий Иванович, глядя на выцветшую от долгой и безупречной службы Лехину гимнастерку, сразу же проникся к нему необыкновенной симпатией. Он минимально спросил его по билету, одобрительно покивал головой, прочтя исписанные Лехой листы, и, отложив их в сторону, спросил:
– Скажите, голубчик, вы, разумеется, «Войну и мир» Льва Николаевича Толстого читали?
– Так точно, читал! – браво ответил староста Белов.
– Скажите, голубчик, а какая сцена из этого романа вам больше всего понравилась?
– Бородинский бой! – не задумываясь, гаркнул Леха.
И, не давая доценту опомниться, демобилизованный старшина отрывистой скороговоркой изложил Елкину диспозиции Кутузова и Наполеона, назвал количество войск, участвовавших в сражении с обеих сторон, а также главные пункты атаки французов и обороны русских – батарею Раевского и Семеновские флеши. Он, правда, ошибочно произнес слово «флеши» как «плеши», но даже это не изменило дела – Елкин снисходительно улыбнулся, удовлетворенно провел ладонью по собственной лысине и поставил Белову «отлично».
С Тимофеем Головановым разговор был еще короче. Как только Тимофей пересказал содержание статьи Ленина «Памяти Герцена», Василий Иванович сразу же перешел ко второму вопросу. И как только Тимофей и здесь начал вспоминать наизусть цитаты из Плеханова, доцент быстро нарисовал в головановской зачетке слово «отлично» и пожал Тимофею руку.
– Вот теперь я вижу, что не ошибся адресом, – широко улыбаясь, говорил Елкин, провожая групкомсорга до дверей, – и действительно попал в университет на экзамен по литературе. Есть у вас в группе, оказывается, не только певцы и кинематографисты, но и весьма осведомленные в литературном процессе прошлого века юноши.
Василий Иванович запустил в аудиторию последнюю «порцию» экзаменующихся – Инну, Жанну, Руфу и Степана Волкова – и призвал к своему столу студента Пахомова.
– Бурное развитие русской революции, – энергично начал Пашка, – ярким выразителем которой явился Лев Толстой, углубляло свойственное писателю стремление дойти до самого корня во всем – и в характеристике современного ему состояния человечества и в поисках выхода из этого трагического состояния. Все эти общие свойства творчества Толстого с особенной силой проявились в романе «Анна Каренина». Социальное значение этого произведения очень высоко. Слова одного из героев романа – «у нас все переворотилось и только укладывается» – были самой точной характеристикой жизни России переходной эпохи, когда разрушались старые феодально-крепостнические отношения и нарождался новый, капиталистический строй…
Доцент Василий Иванович Елкин, с интересом взглянувший на студента Пахомова, как только тот произнес первую фразу, уже на второй его фразе уселся напротив Пашки за стол и пристально начал разглядывать малознакомого ему по лекциям студента.
– Толстой всегда был неумолимым обличителем эксплуататорского общества, – продолжал Пашка, – беспощадно срывавшим всяческие маски со всех видов социальной лжи, фальши и угнетения. Но Толстой не только критиковал современное ему общество. Он активно разрабатывал положительный общественный идеал. В романе «Анна Каренина» он поставил конкретные вопросы демократии и социализма. Мысль Толстого постоянно была направлена не только на отрицание, но и на утверждение. В «Анне Карениной» писатель стремился показать, какова должна быть вообще человеческая жизнь…
Руфа, Инна, Жанна и Степан Волков, совершенно забыв о своих билетах, молча смотрели на студента Пахомова. Никогда за все три с половиной года, проведенные в университете, они не слышали от Пашки ничего подобного – может быть, только на первом курсе, когда недавний еще в те времена золотой медалист Павлик Пахомов продолжал по инерции, вернее, по школьной традиции, сдавать экзамены на сплошные пятерки, приходилось им быть свидетелями Пашкиных ответов на таком уровне.
Скрипнула дверь. Пашка повернул голову. В узком проеме между косяком и дверью виднелось лицо Тимофея Голованова. И сложная гамма переживаний была на этом лице. Тимофей болел за Пашку, он радовался за него, но прежде всего Тимофей, конечно, брал заочный реванш у тех, кто был против его дружбы с Пашкой.
А сам Пашка в эти необычные для него минуты видел себя как бы со стороны, как бы в ином свете, чем привык видеть всегда. Он вроде был почти незнаком с тем студентом, который сейчас под его именем и фамилией сдавал экзамен по русской литературе, И странной особенностью ума обладал этот самый студент – мгновенно «схватывать» на лету и запоминать то, на понимание чего другим людям требовалось гораздо больше времени и усилий.
– Осуждает или оправдывает Лев Толстой героиню своего романа? – говорил Пашка, и ему отчетливо виделась даже обложка той книги о творчестве Толстого, которую они накануне экзамена читали вместе с Тимофеем и страницы которой теперь как бы сами оживали в его памяти.
«Молодец Пашка! – радостно думал, стоя в дверях, Тимофей Голованов. – И как он только, негодяй, мог запомнить все это? Вот память! Поэтому он и не ходит на лекции: уверен, подлец, что в нужную минуту память его не подведет. Прочитает один раз учебник и шпарит наизусть».
– Конечно, Лев Толстой не мог осуждать свою героиню, – продолжал Пашка и вдруг совершенно неожиданно добавил не по книге, а от себя: – Толстой не мог осуждать Анну Каренину, так как в определенной степени Анна Каренина – это автопортрет самого Толстого…
– Что-что-что? – быстро переспросил доцент Елкин. – Анна Каренина – автопортрет Льва Толстого?
– А разве нет? – неуверенно спросил Пашка.
– Очень оригинальное соображение, – задумчиво произнес Елкин.
– Но Анна Каренина является только одной половиной автопортрета Льва Толстого, – напористо продолжал Пашка, – второй половиной этого автопортрета был Константин Левин…
– Ну, что ж, пожалуй, достаточно.
Доцент Елкин встал и протянул Пашке зачетку.
– Товарищ Пахомов, я поставил вам «отлично». Хотите заниматься в научном студенческом кружке, которым я руковожу?
– Я подумаю, – надменно сказал Пашка, пряча зачетку в карман пиджака.
– Подумайте, подумайте, – очень серьезно повторил доцент Елкин.
Пашка вышел в коридор. Около дверей восьмой аудитории собралась чуть ли не вся пятая французская – все, кто, сдав экзамен, еще не ушел из университета. На лицах однокурсников цвели улыбки.
– Павел, молодец! – первой бросилась к Пашке Света Петунина. – Ты так здорово говорил о Льве Толстом, что мы все чуть с ног не попадали. Слушай, откуда ты так хорошо знаешь Толстого?
– Откуда, откуда, – ворчливо буркнул Пашка. – От верблюда! Изучать надо классиков.
Света засмеялась, а к Пашке уже протиснулась Оля Костенко.
– Павлик, поздравляю, – тихо сказала Оля, – молодчина.
Тимофей стоял позади всех. Пашка подошел и слегка ткнул его кулаком в грудь. Тимофей так же легко ткнул Пашку в ответ.
– Ну, как? – задиристо спросил Пашка и прищурился. – Едем?
– Едем, – вздохнул Тимофей.
4
Когда в пятой французской узнали о том, что Пашка и Тимофей собираются во время зимних каникул отправиться в «свободный полет», то есть не в дом отдыха, и не на лыжах, и не в коллективный культпоход по московским театрам и клубам – танцевальные вечера, песни, пляски, шарады, викторины, капустники, самодеятельность, – а в какую-то никому неведомую областную газету (и не на практику, не по направлению, а просто так, сами по себе) и уже там, в этой ни кому неведомой и пока даже географически неизвестной областной газете, предъявив свои студенческие билеты факультета журналистики, хотят попросить редакцию послать их в командировку в колхоз, когда в пятой французской узнали об этом, Тимофея и Пашку подняли на смех.
– По-моему, все это несерьезно, – сказала Оля Костенко.
– А чего там несерьезно? – глубокомысленно произнес Степан Волков. – Вон Афанасий Никитин тоже незнамо куда отправился, а попал в Индию.
– А Колумб? – подхватил Боб Чудаков. – Взял командировку в Индию, а в результате открыл Америку.
– Кстати сказать, Колумб так и не отчитался в командировочных суммах, взятых на открытие Индии, – добавил Эрик Дарский, демонстрируя великую преданность любимым сатирическим авторам Ильфу и Петрову.
– Ну, хорошо, Пахомов – известный выдумщик и фантазер, – развела руками Сулико Габуния. – А Голованов? Он же человек положительный, ему-то зачем ехать?
– Никто их там ни в какую командировку не пошлет, – неожиданно сказал Рафик Салахян. – Их по дороге арестуют, будут судить за ересь, сожгут на костре, а урны с прахом пришлют на факультет наложенным платежом.
– Пашкину урну поставят на кафедре физкультуры, – мрачно пошутил Юрка Карпинский.
– А тимофеевскую в комитете комсомола, вместо пепельницы, – добавил Боб Чудаков.
– Надо отговорить их ехать! – ужаснулась пышноволосая Руфа.
– Странная какая-то история, – задумчиво сказала Изольда Ткачева. – Пахомов не ходил на лекции, не посещал семинары и вдруг сдал литературу лучше всех. Голованов никогда не совершал никаких легкомысленных поступков и вдруг отправляется вместе с Пахомовым в какое-то авантюрное путешествие…
– Они же золотые медалисты, – с усмешкой заявила Галка Хаузнер, – им все можно.
– А вот и заголовок для некролога в стенной газете! – обрадовался Эрик Дарский. – Приключения двух медалистов окончились печально!
– Хватит вам всякую ерунду болтать! – сурово оборвал староста Леха Белое неуемных остряков. – Пускай едут. И ничего с ними не случится. Не маленькие.
Леха почему-то был единственным человеком в пятой французской, с самого начала положительно отнесшимся к идее поездки, хотя мог бы усмотреть уже в самой этой идее нарушение дисциплины про ведения каникул.
Дело кончилось даже тем, что именно Леха Белов помог окончательно определить маршрут – Куйбышев. Леха дал Пашке и Тимофею адрес своих куйбышевских знакомых, у которых можно было переночевать, если откажут в гостинице. И кроме того, один из членов семейства этих знакомых работал как раз в нужной Пашке и Тимофею областной газете.
Перед самым отъездом – за два дня, когда уже были куплены билеты, – студентов четвертого курса Голованова и Пахомова неожиданно вызвали в партбюро факультета журналистики.
Заместитель секретаря партбюро аспирант Халманов (инвалид войны со страшно изуродованной под Сталинградом рукой – вместо ладони и пальцев у него прямо от локтя шли обтянутые обожженной красной кожей, похожие на рачью клешню две лучевые кости) внимательно посмотрел на Тимофея и Пашку и сказал:
– Не удивляйтесь. Про вас по факультету ходят противоречивые разговоры. Куда-то собираются ехать, кому-то показывать студенческие билеты, где-то хотят заработать денег. Так это или не так?
– Так, – твердо сказал Тимофей.
– Вас, товарищ Голованов, мы хорошо знаем, – поправил Халманов «клешней» галстук, и у Пашки как-то болезненно сжалось от этого движения сердце, – и к вам у нас никаких вопросов нет. Против вашей кандидатуры мы ничего против не имеем. А вот с товарищем Пахомовым хотелось бы побеседовать…
Пашка насторожился. Жалость, которую он испытал к Халманову еще секунду назад, сменилась неприязненным чувством.
– О чем будет беседа? – нахмурился Тимофей. – Мы едем в каникулы, а во время каникул, насколько я понимаю, каждый студент может перемещаться по стране во всех направлениях без ограничений.
– Да не нападайте вы сразу на меня! – поморщился Халманов. – Никто вам не собирается ставить никаких ограничений. Вы что думаете, партийное бюро разрешает или запрещает поездки студентов по стране?
– Нет, я так не думаю, – солидно ответил Тимофей.
– Ну, вот и хорошо, что так не думаете, – улыбнулся Халманов, и Пашка, увидев на лице аспиранта следы ранений и сильных ожогов, которые, когда он не улыбался, были не так сильно заметны, снова проникся к нему сочувствием и жалостью.
– Так вот, товарищ Пахомов, – продолжал заместитель секретаря партбюро, – есть к вам несколько вопросов… Как у вас вообще-то с дисциплиной?
Пашка снова насторожился.
– В каком смысле?
– Да в самом простом. Лекции аккуратно посещаете?
– Не совсем…
– Причина?
– Он болел, – вмешался Тимофей.
– Это, конечно, хорошо, товарищ Голованов, что вы так изобретательно защищаете своего друга, но я слышал, что товарищ Пахомов не только из-за болезни лекции пропускает, а главным образом из-за того, что слишком сильно увлекается спортом.
– Да вы знаете, как он в баскетбол играет?! – вдруг закричал Тимофей, навалившись на стол, за
которым сидел Халманов. – Он однажды всю нашу университетскую команду мастеров чуть один не обыграл!
Халманов, удивленно подняв обожженные брови, с интересом смотрел на Тимофея.
– Да вы знаете, – продолжал Тимофей, забыв обо всей своей солидности и сдержанности, – что Пахомов – лучший баскетболист нашего факультета?!
– Откровенно сказать, не знаю…
– А почему не знаете? – снизил тон и хитро прищурился Тимофей. – А потому, что партбюро вообще плохо интересуется состоянием спорта на нашем факультете.
– Что верно, то верно, – подтвердил Халманов. – Состоянием спорта на нашем факультете партийное бюро действительно интересуется пока еще недостаточно.
– Так зачем же вы упрекаете человека в том, что он увлекается спортом?
– Но ведь не за счет же учебы? Нельзя ведь из-за баскетбола столько лекций пропускать, сколько в прошлом семестре пропустил Пахомов.
– Кстати сказать, – высокомерно откинулся на стуле Тимофей, – в последний месяц перед сессией Пахомов не пропустил ни одной лекции.
– А как вы, товарищ Пахомов, вообще-то сессию сдали?
– Его ответ на экзамене по русской литературе девятнадцатого века был признан лучшим в группе, – не дав Пашке даже открыть рта, снова вмешался Тимофей.
– Вот это молодцом, – похвалил заместитель секретаря партбюро, – это я одобряю.
– Так зачем вы нас тогда вызвали? – опять навалился на стол Тимофей.
– Собственно говоря, дело здесь вот в чем, – сказал Халманов и достал костями-пальцами изуродованной руки носовой платок.
И тут только Пашка заметил, что вторая рука у аспиранта вообще не действует. Рукав пиджака, оканчиваясь черной, глухо застегнутой перчаткой, висел неподвижной плетью.
И, увидев эту черную перчатку, Пашка вдруг сразу все «простил» Халманову– и вопросы, которые тот задавал до этого, и те, которые он мог бы задать еще.
Халманов вытер лицо платком, спрятал его в пиджак.
– Собственно говоря, дело здесь вот в чем, – повторил он. – Партийное бюро в принципе не возражает против вашей поездки. Больше того, мне, например, даже нравится, что вы проявляете личную инициативу и едете в областную газету попробовать свои силы, так сказать, в свободном журналистском полете. Но коль скоро вы будете предъявлять в этой областной газете студенческие билеты нашего факультета, то старайтесь в первую очередь не деньги зарабатывать, а показать, что вы действительно из Московского университета. Помните, что на вас будет лежать ответственность не только за самих себя, но и за весь наш факультет.
– Товарищ Халманов, – бодро выдвинулся вперед Пашка, – можете не беспокоиться. Все будет в порядке. Мы им там всем покажем, что такое факультет журналистики Московского университета. Мы будем работать там, как звери!
– Странный ты все-таки парень, Пахомов, – задумчиво сказал Халманов. – Все учатся, а ты в баскетбол играешь. Все отдыхать после экзаменов едут, а ты работать собрался. Все наоборот.
