Текст книги "Факультет журналистики"
Автор книги: Валерий Осипов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
– …а теперь переходим ко второму пункту нашей повестки, – продолжал Тимофей Голованов. – Товарищи, вчера меня вызывали к декану нашего факультета…
– К самому декану?! – в один голос ахнули Инна и Жанна.
Для них это была совершенно фантастическая по своей недоступности инстанция.
– Как вы уже, наверное, все догадываетесь, – продолжал Тимофей, – речь шла о студенте нашей группы Павле Пахомове. Число пропущенных лекций и семинарских занятий дошло у Пахомова до астрономической цифры…
«Вот он зачем вчера на кафедру физкультуры приходил. И ведь не сказал, что к декану из-за меня вызывали. У, змей», – беззлобно подумал про себя Пашка, который, конечно, был обижен на родную комсомольскую группу за то, что она подвергла его, когда он воздержался при голосовании, такому неслыханному конфузу и осмеянию, но теперь, после сообщения о вызове групкомсорга к декану, обижаться было уже некогда – Пашка весь обратился в слух и внимание.
– Декан просто ужаснулся, когда один из работников деканата положил перед ним справку о количестве пропущенных Пахомовым занятий за три с половиной года, проведенных в университете, – продолжал Тимофей Голованов. – «Вырисовывается такая картина, – сказал мне декан, – что студент Пахомов все эти три с половиной года в университете практически как бы и не обучался…»
«А все Глафира наябедничала», – подумал про себя Пашка.
– «Но позвольте, – сказал мне декан, – каким же тогда образом ухитрился этот ваш Пахомов сдать все экзамены и зачеты за три курса? Ведь он же не слушал до конца ни одного курса лекций, не занимался толком ни в одном семинаре. Ведь это же сплошная липа получается, все его сданные экзамены и зачеты. Выгнать его надо немедленно из университета!»
«Ну и пускай выгоняет, – уныло подумал про себя Пашка, – в баскетбол буду играть, мастером спорта стану, не пропаду».
– Декан также сообщил мне, – продолжал Тимофей, – что он поручает работникам деканата подготовить проект приказа об отчислении Пахомова из университета. «Одновременно, – сказал декан, – я буду просить все наши комсомольские организации – факультетское бюро, курсовое бюро и вашу пятую французскую группу– обсудить персональное дело студента Пахомова. Решение об исключении Пахомова будет принято на основании решений всех названных комсомольских инстанций».
«Курсовое бюро. Факультетское бюро. Персональное дело, – подумал про себя Пашка. – Это уже что-то новенькое. Пожалуй, такого «разного» не было еще ни разу».
– Сегодня нам предстоит решить вопрос о том, на какой день мы назначим обсуждение персонального дела Пахомова, – продолжал Тимофей Голованов. – Докладчиком как групкомсорг, наверное, должен быть я. Прошу высказать свои мнения, товарищи комсомольцы.
Пятая французская молчала.
Конечно, все знали, что нахальное Пашкино поведение по отношению к деканату рано или поздно вызовет ответный гром небесный, то есть строгие карательные меры. Но меры эти представлялись всем максимум в форме «самого что ни на есть последнего строгого выговора с самым что ни на есть последним строгим предупреждением». Все-таки перебирался же студент Пахомов с курса на курс – с грехом пополам, но перебирался. Тем более удивил всех холодный и бесстрастный тон групкомсорга Голованова, которым тот «подвешивал топор» персонального дела над головой своего лучшего друга.
– Ну, что же вы молчите, товарищи комсомольцы? – суконным голосом спросил Тимофей Голованов. – Я, кажется, ясно поставил вопрос: на какое число назначаем мы обсуждение персонального дела Пахомова?
У Пашки вдруг как-то нехорошо сделалось на душе. До сегодняшнего утра и буквально до последней минуты ему казалось, что последняя черта все же не так близка. Да, конечно, он сам все сделал для того, чтобы истощить всякое терпение деканата. Но теплилась все-таки, всегда теплилась в продувной Пашкиной душе некая нереальная мысль об отдаленности давно заслуженного им решающего наказания, не угасал луч надежды на разлитую будто бы в окружающей атмосфере некую всеобщую гуманность и всепрощающую справедливость.
И вот теперь луч этот гас, надежды остывали, справедливое возмездие приближалось стремительно и неотвратимо.
– У меня есть вопрос, – раздался неожиданно в тишине голос Бориса Чудакова. – Почему мы должны сразу назначать день обсуждения персонального дела Пахомова? Может быть, мы сначала обсудим другой вопрос – стоит ли такое дело начинать вообще?
– Стоит, – четко ответил Тимофей Голованов. – Есть твердое указание разобрать персональное дело Пахомова.
– Чье указание? – крикнул из последнего ряда Юрка Карпинский.
– Деканата и лично декана, – ответил Тимофей.
– Деканат, а тем более лично декан не могут давать комсомольской группе никаких твердых указаний, – встал с места Эрик Дарский. – Комсомольская группа сама должна решать вопрос о персональных делах своих комсомольцев.
– Вот мы сами и решаем этот вопрос, – поднялся в первом ряду староста группы Алексей Белов. – Вчера Пахомов пропустил шесть часов лекций и два часа семинарских занятий. Позавчера – четыре часа лекций и два семинара подряд. В понедельник– целых три лекции. Что же это, товарищи, получается? А получается весьма печальная картина– двадцать два часа только за первые три дня недели. А сколько раз приходил Пахомов на лекции на прошлой неделе? Всего один раз… Так вот, я вас спрашиваю, товарищи комсомольцы, разве этого недостаточно для того, чтобы возбудить против Пахомова персональное дело за его недисциплинированность?
– Ты еще уголовное дело против него возбуди! – крикнул Рафик Салахян.
– Я поддерживаю предложение Белова о персональном деле Пахомова, – сказал Степан Волков. – Государство отпускает средства на наше образование, профессора читают нам лекции, чтобы расширять наш кругозор. А что делает в это время Пахомов? Он эти средства пускает на ветер, он свой кругозор расширять не желает. Зачем же он тогда числится в университете? Зачем занимает место среди студентов нашего факультета? Ведь он же совсем не использует право на образование, которое бесплатно дает ему государство. Так, может быть, этим правом на бесплатную учебу воспользуется кто-нибудь другой? Может быть, на эти денежки поучится какой-нибудь парень или девушка, которых папа с мамой способностями не наградили, которые золотых медалей не получили, н. о которые хотят учиться, хотят лекции слушать, на семинарах заниматься и приобретать знания?
– Молодец, Степан, правильно! – крикнула Сули-ко Габуния. – Хватит нам с Пахомовым нянчиться, хватит его на руках носить! Он взрослый мужчина, а не мальчик, и должен нести ответственность за свое поведение. Мы все видим – Пахомов совершенно не хочет учиться. И прав был декан, когда сказал, что все сданные Пахомовым экзамены – сплошная липа! Разве мы не знаем, как сдавал их Пахомов? Все это происходило на наших глазах. Пахомов морочил головы преподавателям, требовал вопросы на сообразительность и не знал никакого конкретного материала. Но когда мы окончим факультет журналистики и начнем работать в газетах и журналах, от нас будут требовать знаний, а не умения сдавать на халтуру экзамены. А таких знаний у Пахомова никогда не было и не будет. Я поддерживаю предложение о разборе персонального дела Пахомова.
– Разрешите мне? – поднял руку Боб Чудаков и, быстро сбежав вниз, встал рядом с Тимофеем Головановым. – Я смотрю, у нас здесь все жутко принципиальные люди собрались. Разве это собрание? Это же утро стрелецкой казни, а не собрание. Выбрали одного человека и долбим его кувалдой по голове: ты и такой, ты и сякой, и при голосовании воздержался, и экзамены сдаешь на халтуру. Ужас, а не человек! Просто демон какой-то с хвостом и рогами… А мы все сами ангелы, да? У нас крылья расти начали? Лопатки на спине болят? Да кто из вас ни разу не халтурил на экзаменах? Кто ни разу шпаргалкой не пользовался? Поднимите руку!.. То-то и оно. И поэтому не надо, дорогие товарищи однокурсники, все на одного человека сваливать. Сначала на самих себя надо посмотреть, а потом уж других воспитывать. Как говорится, в чужом глазу соломинку увидели, а в своем!..
И, не закончив мудрое изречение, Боб Чудаков с досады махнул рукой и рысью взбежал к потолку, в свой последний ряд.
А навстречу ему уже мчался к трибуне Юрка Карпинский.
– Сулико Габуния говорила здесь о нашей будущей профессии, – безо всяких вступлений начал Карпо. – Так вот и я хочу об этом поговорить. Вчера у нас была лекция по политэкономии. На ней нам рассказывали о прибавочной стоимости. Скажи мне, пожалуйста, Сулико, если в будущей твоей газете, где ты станешь работать, тебе предложат написать статью о прибавочной стоимости – хватит тебе только тех знаний, которые ты получила на вчерашней лекции?
– Карпинский, ты уводишь собрание не в ту сторону, – строго сказал Тимофей Голованов. – На что ты намекаешь, когда говоришь о прибавочной стоимости?
– А намекаю я вот на что, – поучительно поднял вверх указательный палец правой руки Карпо. – Скажем, Боб Чудаков хочет в своей будущей журналистской жизни заниматься проблемами музыки. Имеет он на это право? По-моему, да. Боб сам играет на рояле, хорошо знает ноты, разбирается во всяких там гармониях, сольфеджиях и прочих фа-диезах. А где он узнал об этом? На лекциях? Как бы не так! Он сам всем этим интересуется, на концерты ходит, специальную литературу изучает. Вот это и есть та самая прибавочная стоимость, те самые знания, которые он в своей будущей работе будет использовать.
– А какое имеет отношение то, о чем ты говоришь, – нахмурился Голованов, – ко второму пункту нашего собрания?
– Самое прямое. Пахомова ругают за то, что он увлекается спортом и слишком много времени проводит на кафедре физкультуры. А может, он хочет стать после окончания нашего факультета спортивным журналистом? Где же он еще сможет изучить проблемы спорта, как не на кафедре физкультуры? Ведь нам-то лекций о спорте никто не читает…
– Оставь ты свою демагогию, – поморщился Тимофей. – Для того, чтобы изучать проблемы спорта, совсем не обязательно пропускать лекции. Почему это проблемы спорта нужно изучать именно во время лекций по политэкономии или диалектическому материализму?
Слова попросила Изольда Ткачева. Одернув свой модный заграничный костюм (Инна и Жанна так и впились пламенными взглядами в иностранное швейное изделие), Изольда вышла на трибуну и гордо вскинула голову – гордость была главной чертой характера студентки Ткачевой.
– Товарищи, – сказала Изольда, – я предлагаю взглянуть на проблему, которую мы сейчас обсуждаем, с двух точек зрения. С одной стороны, Павел Пахомов действительно очень плохо посещает занятия. Он редко бывает на лекциях и не ведет никаких конспектов. В этом году я не видела его почти ни на одном семинаре. Но, с другой стороны, Пахомов действительно сдает все экзамены и зачеты. Как объяснить этот парадокс, я не знаю. Но тем не менее он существует, этот парадокс. Поэтому я и предлагаю обсудить проблему Пахомова с двух точек зрения. С одной стороны…
– Конкретно! – крикнула Светка Петунина. – Что ты предлагаешь конкретно?
Изольда гордо передернула плечами, фыркнула и сошла с трибуны. Она принципиально не терпела, когда ее перебивали во время выступления. Принципиальность была второй главной чертой характера студентки Ткачевой.
Место Изольды немедленно заняла Светка Петунина.
– То-ва-ри-щи!.. – взвыла Светка надломленным голосом.
Ей казалось, что именно так должна была выступать на комсомольском собрании сама Наташа Ростова, если бы она была не только графиней, но одновременно еще и комсомолкой.
– Товарищи! – в немом восторге перед трагичностью своего голоса закинула назад голову Светка и несколько секунд молча смотрела в потолок прямо над собой. – Мы решаем сейчас человеческую судьбу. На многие месяцы, а может быть, даже на годы вперед мы определяем сейчас жизнь человека, который три года учился вместе с нами. Когда Лев Толстой был зеркалом русской революции, он открыл законы диалектики человеческой души. Заглянем в душу Павла Пахомова. Что мы увидим там? Мы увидим там тоже диалектику души. Своеобразную, но диалектику – единство и борьбу противоположностей, переход количества в качество и, может быть, даже отрицание отрицаний. Передо мной выступала Изольда Ткачева, и она была абсолютно права, когда сказала, что на проблему Пахомова нельзя смотреть с одной точки зрения – исключить, мол, и все. Нет, на проблему Пахомова надо смотреть с двух точек зрения, то есть диалектически. Когда Лев Толстой…
– …был зеркалом русской революции! – хором крикнули из последнего ряда Боб Чудаков и Юрка Карпинский.
– Вот именно, – радостно подтвердила Светка, – когда он был им, он говорил, что в человеке все должно быть прекрасно…
– Это Чехов говорил, а не Толстой! – закричал Эрик Дарский.
– Не имеет зна-чей-ния! – снова завыла Светка надломленным голосом. – Тем более мы не должны исключать Пахомова из университета!
– Петунина, ты, как всегда, все путаешь, – степенно сказал Тимофей Голованов. – Речь пока идет не об исключении Пахомова, а об его персональном деле,
Светка махнула на групкомсорга рукой и сошла с трибуны.
– Кто еще просит слова? – спросил Тимофей.
– Дай скажу, – поднял руку Фарид Гафуров. – Я с места буду говорить. Не надо никакого персонального дела! Что мы, первокурсники, что ли? Почему нам должен кто-то приказывать? Хотя бы даже декан факультета?
– А я что говорил? – крикнул из последнего ряда Эрик Дарский.
– Надо голосовать, – кратко закончил свое немногословное выступление Фарид Гафуров. – Я против персонального дела.
– Рано голосовать, – возразил Тимофей, – еще не все высказались.
На трибуну поднялась Руфа.
– Я за персональное дело, – кокетливо качнув своей замысловатой прической, сказала Руфа.
– Доводы! – крикнул Юрка Карпинский. – Какие у тебя есть доводы?
– У меня нет никаких доводов, – близоруко сощурилась Руфа, – я за персональное дело без всяких доводов. Пахомов – прогульщик, его поведение бросает тень на всю нашу группу.
– А я против персонального дела! – яростно вскочила с места Галка Хаузнер-Кляузнер.
Вся пятая французская знала, что маленькая, худая и коротко стриженная Галка всей душой ненавидит пышноволосую и вообще пышную во всех отношениях Руфу. И поэтому никто даже не стал спрашивать у Хаузнер, почему она против. Причина была и так ясна. За три с половиной года, проведенных в одной группе, Галка ни разу и ни в чем не согласилась с Руфой. На любом собрании, на любом семинаре Галка всегда была против любых предложений и высказываний Руфы. Сердце невзрачной и щуплой Галки сжигала ненависть к красавице Руфе, и, собственно говоря, именно это прискорбное биологическое обстоятельство и было главной Причиной возникновения и закрепления за Галкой Хаузнер ее прозвища – Кляузнер.
– Хорошо, Хаузнер, садись, мы тебя поняли, – миролюбиво погасил возможный конфликт Тимофей Голованов.
Тимофей пытливо смотрел в список комсомольцев своей группы. Выступили по второму пункту повестки дня вроде бы все – против каждой фамилии у Тимофея был поставлен крестик. Оставалась только одна Оля Костенко. Ее-то Голованов и побаивался больше всего. Он знал, что Оля с ее богатым комсомольским опытом – все-таки делегатом всесоюзного съезда была – может в любую минуту повернуть собрание на сто восемьдесят градусов.
– Костенко, – напряженно спросил групкомсорг, – а ты почему молчишь? Ты за персональное дело или против?
Оля тихо спустилась вниз.
– Ребята, – начала она странным и каким-то непохожим на свой собственный голосом, – мы учимся вместе три с половиной года, но сегодня я будто в первый раз увидела некоторых из вас, и мне, откровенно говоря, стало как-то не по себе, как-то грустно сделалось на сердце. Ну почему мы каждый раз превращаем комсомольское собрание в судебное разбирательство? Ведь мы же не милиция и не прокуратура. Кто дал нам моральное право фабриковать персональное дело Пахомова как основу для его будущего исключения из университета? Ведь это уже получается не только персональное дело, а просто настоящее обвинительное заключение!
В шестнадцатой аудитории стало тихо-тихо.
– А во всем виноват ты, – повернулась Оля Костенко к Тимофею Голованову. – Это ты с самого начала дал собранию неверное направление. Ты как бы заранее предрешил судьбу Пахомова: деканат, мол, его все равно исключит, и поэтому нам, то есть комсомольскому собранию, остается только бумажку для деканата приготовить – протокол обсуждения персонального дела, на основании которого декан подпишет приказ об отчислении. Почему же ты оказался таким черствым человеком, Голованов? Ведь Пахомов считается твоим другом…
– Разговор сейчас идет не о том, кто кому друг, – надменно поднял вверх подбородок Тимофей, – а о персональном деле Пахомова. Говори прямо – ты за персональное дело или против?
– Ты так ничего и не понял, о чем я говорила, – тяжело вздохнула Оля Костенко.
Несколько секунд она молча и пристально смотрела на групкомсорга.
– Ну, ладно! – вдруг сделала решительное движение рукой Оля. – Придется, видно, Голованов, разговаривать с тобой на другом языке.
Она резко повернулась к аудитории.
– Товарищи комсомольцы, – бодрым и немного официальным голосом заговорила Ольга Костенко, – комсорг нашей группы Голованов сформулировал второй пункт повестки дня нашего собрания так: на какое число назначаем мы разбор персонального дела комсомольца Пахомова? В ходе обсуждения формулировка этого пункта изменилась, потому что мнения выступавших разделились – большинство. поставило под сомнение целесообразность персонального дела Пахомова вообще. Таким образом, появились, два. новых предложения. Первое: персональное дело Пахомова разбирать надо. И второе: персонального дела Пахомова разбирать не надо, или, говоря другими словами, такого дела начинать вовсе не следует. Правильно я говорю?
– Правильно, правильно! – загудела аудитория.
– Насколько я разбираюсь в правилах проведения первичных комсомольских собраний, – продолжала Костенко, – такое изменение первоначальной формулировки повестки дня Уставу комсомола не противоречит. – Она повернулась к Тимофею. – Вы не находите нарушения Устава в этом изменении, товарищ Голованов?
– Нет, не нахожу, – с достоинством ответил Тимофей.
– Ребята, – снова обратилась Оля к аудитории своим обычным веселым голосом, – а не кажется ли вам, что мы уже об, судили персональное дело Пахомова? Не формально, не в официально назначенный день и не в соответствии с заранее намеченной повесткой дня, а просто так, непроизвольно, в ходе естественного развития нашего комсомольского собрания? Ведь каждый комсомолец уже высказал свое мнение о Пахомове. Так зачем же нам заниматься формализмом и назначать какой-то особый день, когда мы уже имеем сложившееся мнение всей нашей группы о Пахомове?
В шестнадцатой аудитории повисла многозначительная тишина. Все поняли – что-то произошло. В затеянной Тимофеем громоздкой процедуре предварительного назначения дня собрания по персональному делу Пахомова образовалась какая-то трещина. Умная и опытная в комсомольских делах Оля Костенко сократила многоэтажный бюрократический «проект» групкомсорга Голованова до простейшего вида, до понятной и до конца ясной всем сути дела.
– Что же ты предлагаешь конкретно? – нахмурился Тимофей.
– Я предлагаю, – радостно начала Оля Костенко, и голос ее опять зазвучал так, как будто она собиралась сказать сейчас о чем-то самом главном в своей жизни, – я предлагаю исключить слова «персональное дело» из повестки дня нашего собрания вообще. Я предлагаю проект решения по второму пункту записать в такой редакции: комсомольское собрание пятой французской группы, обсудив поведение студента Пахомова, объявляет ему за неоднократное нарушение учебной дисциплины, пропуски лекций и семинарских занятий строгий выговор без занесения в учетную карточку. Комсомольское собрание пятой французской группы считает возможным ходатайствовать перед деканатом об оставлении Пахомова в числе студентов факультета журналистики. Комсомольское собрание пятой французской группы берет на себя ответственность за дальнейшую учебную дисциплину студента Пахомова и возлагает на всех членов группы контроль за исполнением этого решения, а также коллективно обязуется в том, что впредь студент Пахомов без уважительных причин не пропустит ни одной лекции и ни одного семинара.
Оля перевела дыхание и добавила:
– Но этот проект решения станет нашим официальным решением только в том случае, если Пахомов встанет сейчас и скажет, как он относится к высказанным сегодня критическим замечаниям в его адрес. Мы должны убедиться в том, что Пахомов сделал правильные выводы из той критики, которая прозвучала здесь по поводу его поведения.
– Кто за то, чтобы по второму пункту повестки дня была поставлена на голосование формулировка, предложенная Костенко? – поспешно и вроде бы даже слишком поспешно обратился к собранию Тимофей Голованов.
За предложенную Олей Костенко формулировку почему-то голосовали все, даже недавние самые суровые Пашкины обвинители – в том числе и Леха Белов, и Степан Волков, и даже Сулико Габуния.
– Единогласно, – удовлетворенно и вроде бы даже слишком удовлетворенно, к немалому удивлению собрания, констатировал просиявший вдруг неожиданно для всех Тимофей Голованов.
И, глядя на своего групкомсорга, впервые улыбнувшегося за целый час собрания, просияла вслед за Тимофеем и вся пятая французская. И в самом деле, зачем нужно было назначать какой-то особый день для разбора персонального дела Пахомова, когда такой разбор уже произошел? Умница Оля Костенко тонко подметила и четко объяснила эту ускользнувшую от всеобщего внимания особенность сегодняшнего собрания. И нужно ли оно вообще, это злополучное персональное дело, когда и так уже все ясно, когда общее мнение группы о Пахомове действительно уже сложилось? Теперь все зависит только от самого Пахомова. Понял ли он достаточно глубоко то, о чем говорилось сегодня на собрании? Принял ли близко к сердцу критические замечания, высказанные в его адрес? Умница Оля Костенко очень здорово поставила в прямую зависимость результаты предстоящего голосования от позиции самого Пахомова. Убедят его слова пятую французскую, что группа не зря ходатайствует перед деканатом? Если убедят, тогда результаты голосования будут одни. Не убедят – совсем другие.
– Павел, – торжественно и строго, словно государственный обвинитель, дающий особо опасному преступнику последнюю возможность спасти свою криминальную жизнь, сказал Тимофей Голованов, – тебе предоставляется слово…
Пашка, просидевший как бы в прострации всю вторую половину собрания, встал и молча уставился на лучшего друга. Сказать, что студент Пахомов был удивлен или озадачен всем происшедшим, значило бы не сказать ничего. Когда его ругали и клеймили позором Леха Белов, Степан Волков и Сулико Габуния, Пашка, в общем-то, был спокоен. Ничего другого именно от них он и не ожидал. Когда его изощренно защищали, прибегая ко всяческим выкрутасам и хитростям, Боб Чудаков, Юрка Карпинский и Эрик Дарский, Пашка тоже был спокоен – Боб, Эрик и Карпо считались все-таки его друзьями-приятелями.
Но когда обсудить «проблему Пахомова» с двух точек зрения предложила холодная синеокая красавица Изольда Ткачева, когда со своей «диалектикой души» нелепо вылезла на трибуну Светка Петунина, когда Фарид Гафуров впервые произнес знаменательную фразу «никакого персонального дела не надо», когда исторгла свой нервный выкрик против персонального дела даже вздорная Галка Хаузнер, – когда случилось все это, Пашка насторожился.
Ситуация была сверхнеобычная. Пашка всегда считал, что пятая французская относится к нему, студенту Пахомову, резко отрицательно. А из-за чего, собственно говоря, пятой французской относиться к нему по-другому?
Пашка жил в «хиве», в не в группе. На девяносто девять и девять десятых процента Пашка был законченным «профессиональным» обитателем кафедры физкультуры и спорта, а не студентом пятой французской. Со своей группой он вечно ссорился, непрерывно ругался, она, группа, как бы вовсе и не существовала для него, ее делами и жизнью он откровенно пренебрегал.
И вдруг выяснилось, что не вся пятая французская относится к нему резко отрицательно. Вдруг выяснилось, что не только Карпинского, Чудакова и Дарского волнует судьба студента Пахомова. Оказалось, что судьбой этой озабочены и Фарид, и Рафик, и Светка с Изольдой, и даже Галка Хаузнер-Кляузнер.
Было от чего насторожиться.
Но самый главный удар по болезненному Пашкиному самолюбию пятая французская нанесла, конечно, в тот момент, когда вопреки строгому указанию деканата и лично самого декана единогласно проголосовала за отмену персонального дела студента Пахомова, а также за то, чтобы ходатайствовать перед деканатом об оставлении этого злополучного студента на четвертом курсе. Голосовали, забыв о своих нападках на Пашку, и Леха Белов, и Степан Волков, и Сулико Габуния, и – что было уже совершенно непонятно – сам Тимофей Голованов, идейный, так сказать, вдохновитель и строгий охранитель второго пункта повестки дня, который, как успел заметить Пашка, почему-то первый поднял руку за новую формулировку второго пункта, предложенную Олей Костенко.
Этого великодушия, этого поголовного гуманизма, этого единогласно проявленного благородства по отношению к своей, в общем-то, малопочтенной особе – столь самокритичное убеждение родилось у Пашки, естественно, уже во время собрания – студент Пахомов выдержать, конечно, не мог уже никак.
И что-то такое произошло внутри у Пашки, сдвинулась в его уме и сердце некая устойчивая конструкция. Он был уязвлен в самые потаенные глубины своего существа. Он был одновременно и унижен, и возвышен родной комсомольской группой, а если говорить совсем откровенно – впервые в своей жизни студент четвертого курса факультета журналистики Павел Феоктистович Пахомов по-настоящему испытал столь сильное коллективное воздействие всей группы на свое внутреннее состояние, главным регулятором которого до этого чаще всего были, пожалуй, только личные настроения и оценки; разве что в «хиве», благодаря коллективному характеру баскетбольного игрища, удавалось ощутить иногда похожие чувства – краткие секунды единения своего «я» с общим состоянием всей команды.
Да, перепад высот – от грозного «немедленно исключить» до ходатайства группы «об оставлении» – был слишком велик. И поэтому Пашка потерянно стоял в последнем ряду, молча глядя на возвышавшегося внизу, около трибуны, лучшего друга.
– Ну, что же ты молчишь, Пахомов? – нарушил наконец тишину Тимофей Голованов. – Мы ждем.
– Пускай вниз сойдет! – крикнул из второго ряда Фарид Гафуров. – Пускай с трибуны говорит!
Пашка уныло поплелся по ступенькам шестнадцатой аудитории вниз.
Пятая французская в шестнадцать пар любопытных зрачков с интересом смотрела на студента Пахомова, стоящего на кафедре.
Сдержанно, прямым и открытым взглядом отличника боевой и политической подготовки наблюдал за Пашкой демобилизованный старшина Алексей Белов.
Поблескивая очками (пять европейских языков все-таки не шутка), пытливо изучал Пахомова башкирский вундеркинд Фарид Гафуров.
Пышноволосая и пышная во всех отношениях Руфа смотрела на Пашку пригорюнившись, подперев по-деревенски щеку ладонью.
Инна и Жанна, непрерывно прихорашиваясь и поправляя многочисленные бантики, пряжки и пуговицы, успевали все-таки бросать иногда на Павлика (они называли его только уменьшительно-ласкательным именем) мгновенные, как булавочный угол, взгляды-бусинки.
Светка Петунина, не забывая ни на минуту о диалектике души и повторяя одновременно про себя монолог Наташи Ростовой, улыбалась Пашке своим пунцовым, восторженно-пламенным лицом.
Галка Хаузнер, злобно, по-лошадиному косясь на Руфу, все время мрачно, с заговорщицким видом подмигивала Пахомову.
Боб Чудаков рисовал в воздухе сложные нотные знаки, словно пытался передать Пашке на расстоянии музыкальную партитуру наиболее подходящего в эту ответственную минуту поведения.
Юрка Карпинский, вспомнив свои старые балетные замашки, изображал из себя «умирающего лебедя», каковым, с его точки зрения, и надлежало быть Пашке на трибуне.
И, наконец, Эрик Дарский старался облегчить трудное положение студента Пахомова показом отдельных сцен из популярных фильмов, адресуясь в основном к эре немого кино, так как безмолвное Пашкино стояние на трибуне, по мнению Эрика, наиболее полно соответствовало именно дозвуковому периоду развития кинематографа, а говоря
точнее, первому этапу существования неподвижных фотографических изображений – плохо проявленных и примитивных дагерротипов.
Одним словом, вся пятая французская по мере своих сил и возможностей старалась помочь Пахому обрести дар речи и произнести ожидаемые от него заветные слова, но Пашка безнадежно молчал.
– Так мы готовы выслушать тебя, Павел, – солидно и спокойно повторил свой педагогический призыв Тимофей Голованов. – Комсомольцы нашей группы хотят знать, какие выводы ты сделал из сегодняшнего обсуждения твоего поведения.
Пашка затравленно посмотрел на лучшего друга: групкомсорг Голованов олицетворял своим безупречным внешним видом полное соединение всех общественных и личных добродетелей. А студент Пахомов, в короткой куртке, грубошерстном свитере, помятых штанах и стоптанных ботинках, являл собой, конечно же, безрадостную картину самых глубоких противоречий между началами общественными и личными.
Пашка отвернулся от Тимофея… Оля Костенко в синем своем платье с белым отложным воротничком грустно смотрела на взъерошенного Пахома. И было в ее взгляде какое-то новое, незнакомое Пашке выражение – затаенная женская тревога за него, Павла Пахомова, отъявленного прогульщика и разгильдяя. Оля словно опасалась чего-то, словно ждала от забубённого баскетболиста неожиданной выходки, и Пашке, увидевшему в Олиных глазах это новое выражение, вдруг сделалось очень горько на душе – ни разу в жизни еще не было так горько.
– Ребята, – выдавил из себя Пашка, – ребята…
Он вдруг быстро-быстро заморгал ресницами и отвернулся.
– Да хватит вам его мучить! – визгливо крикнула, ко всеобщему изумлению, маленькая Галка Хаузнер. – Ну, что мы отцы-инквизиторы какие-то, что ли? Он уже давно все понял, пускай на место идет!
Пятую французскую словно прорвало.
– Давай, Пахом, топай сюда! – рявкнул из-под потолка Юрка Карпинский.
– Измучили малого! – поддержал его справедливый Степан Волков.
– Кончай, Голованов, утро стрелецкой казни! – поднялся в последнем ряду Боб Чудаков.
– Диалектически надо подходить к человеку! – взвыла Светка Петунина. – Когда Лев Толстой…
