Текст книги "Методика обучения сольному пению"

Автор книги: Валерий Петрухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Черенцов внезапно умолк, и сухие плети рук взлетели вверх: Катя во время рассказа убрала свою ладонь. Сергей Дмитриевич рассмеялся, коротко и задышливо, и вылетело из усохших уст извинение:

– Виноват. Забыл, что не перед аудиторией. Увлекся. Не будем об этом. Просто истосковался по разговору – вот и разбежался, а говорю: движения нет… Ну, Катенька, милая моя, что у вас нового? Почему не расскажешь? Как мама? Все в разъездах?

– Да, – тихо ответила Катя, – в Крым сейчас уехала. Новую программу подготовила: «Любовь соединяет сердца». Новый ансамбль, новый конферансье… Все новое.

Черенцов как-то неспокойно завозился в кровати, сползли к черным глазным впадинам тощие рыжие брови.

– Катя, ах, Катя, – произнес он нерешительно и как будто виновато. – Бедная моя Катя… Как жаль, что я уже не в силах прийти к тебе и все объяснить… Конечно, в этом положении это будет неубедительно, весьма неубедительно… Помнишь, однажды мы сидели с тобой на крыльце дачи. Шел теплый летний дождь, так весело барабанил по широким листьям клена, что рос у самых ступенек… Ты, наверное, не помнишь: маленькая была. Так вот, шел дождь, позванивали капли, и я, посматривая на тебя, вдруг ощутил такой странный всплеск счастья, что не удержался и заплакал… Черт знает что! Я думал тогда, что мир прекрасен, чудесен и устроен для того, чтобы рождались вот такие милые ласковые дети с озорными голубыми глазами. Мир и все, что нас тогда окружало, были так уютны, безопасно и по-детски наивны, что я уже забыл все, что пережил, что испытал. Все мои страхи, все ужасы одиночества и тоски показались пылью, пустотой перед этим благодатным, благоухающим травой и листьями, дождем… Я еще запомнил, что у тебя на ножках были белые ботиночки, и еще ты так трогательно их переставляла, постукивая друг о дружку, оберегая от дождя.

Весь этот монолог Черенцов произнес с наглухо закрытыми глазами, лицо его осело, глубоко ушло в подушку, и только сухой незаметный рот дергался, выпуская из себя взволнованные скомканные слова.

Тут вошла Надежда Петровна, неся небольшой поднос с пузатым чайником и тремя маленькими чашечками. Разлили янтарного цвета чай; Катя и Надежда Петровна подняли подушку, чтобы больному было удобнее пить; он смотрел на них со слабой грустной улыбкой. Сделал вяло несколько глотков, вернул чашечку Кате, рука его дрожала и не могла долго удерживать чашку.

Когда Надежда Петровна вышла, Сергей Дмитриевич снова заговорил:

– А может быть, я и не прав… Не надо в жизни чересчур поклоняться душе… И умирать легче будет. Все забыть, все покинуть, даже собственную душу… Не знаю, ничего не знаю… Прав был мудрец. Но знаешь, Катенька, это понимание не сразу приходит… Только в самый-самый последний-последний миг… – со странной, словно размытой, улыбкой произнес Черенцов и вдруг повернул голову в мою сторону. – Не утомил я вас, молодой человек? – спросил он, перебирая руками одеяло. – Катенька молчит, она уже привыкла издавна к этаким моим пустопорожним разговорам… А вы вот как думаете, позвольте вас спросить?

– О чем? – не понял я.

– Вы очень любите жизнь? – Черенцов задвигал головой, будто хотел приблизиться ко мне, и я невольно шагнул вперед.

– Наверное, люблю, – немного поразмыслив, ответил я. – Иногда, правда, грустно бывает. Просто так, не из-за чего.

– Да-да, – подхватил Черенцов, – приходит тоска-великан, берет и меня за шиворот и бросает небрежно к своим ногам. Но это все мимолетное, второстепенное. Тоска-великан ничего не сможет причинить… Есть похуже вещи.

В этот миг лицо его сморщилось, и он закусил нижнюю губу. На лицо нахлынула бледность, голова Сергея Дмитриевича вдавилась в подушку…

– Вам плохо? – вскочила испуганная Катя.

Черенцов молчал, напрягшись и словно бы отключившись от внешнего мира. Катя беспомощно оглянулась; я спросил шепотом:

– Позвать Надежду Петровну?

Но звать ее не пришлось; словно почувствовав неладное, она заглянула к нам и, увидев поднятое кверху напряженно застывшее лицо Черенцова, тут же торопливо вошла в комнату, лихорадочно стала вытряхивать из пузырька какие-то таблетки. Мы молча следили за ней.

Надежда Петровна приподняла безжизненно-слабую голову больного; тот, не открывая глаз, судорожно глотнул таблетки, Катя подала чай, но Надежда Петровна отрицательно помотала головой.

– Мы пойдем, наверное, – неуверенно произнесла Катя.

Надежда Петровна вздохнула:

– Да, сейчас ему надо поспать. Но вы обязательно, обязательно приходите еще. Он вас так любит, Катя, как родную дочь…

Когда мы вышли из подъезда, то не узнали улиц, густо припорошенных свежим крупным снегом. Он все еще продолжал падать: воздух был густо набит большими хлопьями, как подушка перьями, они долго колыхались над ними, прежде чем опуститься на лицо. Холодком веяло от них; налепившись на щеки, они не хотели таять, и их приходилось смахивать рукой.

Катя шла рядом, расстроенная и поникшая. Я ни о чем не спрашивал, догадывался, что Черенцов для нее был очень близким человеком.

Снег, снег, снег… Скорее бы зима насовсем пришла… Чтобы насыпало сугробов, солнце низко висело над домами, пощипывал морозец, дышалось легко и свободно и думалось – что все бессмертны, что мир бессмертен…

Я снова смахнул липкий, как пластырь, настойчиво облепляющий лицо снег – от моих рук чисто запахло холодом и талой водой.

– Он скоро умрет, – вдруг сказала Катя, повернув мокрое снежно-размытое лицо ко мне. – Он скоро умрет, Антон. Человек умрет, ты понимаешь? И ничего в мире не изменится… Ты это как-нибудь понимаешь?

– Закон природы, – не нашел ничего лучшего для ответа я Все умирают…

– Закон, закон, закон, – вдруг с ненавистью повторила Катя. – У, как я ненавижу все эти законы, все эти предписания, будто и в самом деле предназначенные нам каким-то сумасшедшим богом. В самом деле, если он есть, то нет сомнения, что он или шизофреник или параноик. Закон смерти, закон любви, закон деторождения… А если я всего этого не хочу, не люблю я всего этого! Почему, скажи, Антон, хочешь не хочешь, а жить надо, как все, как все любить, ненавидеть, лгать и изворачиваться, стареть и умирать? Почему мы не взбунтуемся, почему не нарушим такой порядок?

– Но это нормальный порядок, – тихо возразил я. – Очевидно, это лучшее из лучшего, к чему мы пришли…

Катя посмотрела на меня с каким-то странным выражением, но ничего не сказала.

Дрогнула во мне какая-то слабо натянутая струнка, чуть было не сорвалось с губ: «Катя, милая, ну сколько можно так!», но она вдруг бросилась к дороге, подняв руку.

Такси с зеленым огоньком в углу лобового стекла притормозило около нас. Я оторопело наблюдал, как Катя, махнув мне на прощание рукой, скрылась в машине, и та быстро исчезла в плотной снежной пелене отвесно падающего снега.

Я некоторое время стоял, опустошенный и печальный. Ничего не выходит, все впустую. Если б я смог стать другим: твердым, уверенным, волевым человеком! Если б я смог возненавидеть Катю! Но этого никогда не произойдет; я обречен верить в людей, доверять им и лишен возможности их ненавидеть. Откуда во мне эта чисто женская черта характера: прощать людям зло, цепляться за крохотные ростки добрых начал в каждом встречающемся мне человеке?

Снег постепенно редел, уже явно прорисовывались в желтом мандариновом свете уличных ламп прямые углы домов, пухлые парики оснеженных низкорослых тополей, верхушки у них были безжалостно спилены, и они пустили хилые прутики прямо из ствола; мышиные фигурки прохожих, шустро снующих из подъезда в подъезд; снежинки оробели, теперь робко задевали лицо, тут же таяли от застенчивости; в снегу уже были протоптаны крохотные тропинки, и тепло одетые дети возились у своих подъездов со счастливыми лицами…

Дверь в квартиру открыл мне Алексей, и я буквально остолбенел, увидев его лицо, – под глазом у него красовался синяк.

– Ну заходи, чего вылупился? – грубо, чего с ним раньше никогда не случалось, бросил Яблонев и ушел в комнату.

Я закрыл за собой дверь, удивленно покачивая головой. Неужели подрался наш тихоня и скромник?

– Кто это тебя так? – не удержался я, поглядывая на Алексея, который лежал на раскладушке, заложив руки под голову и уставившись в потолок.

Алексей пошевелился, неожиданно чихнул и сел, хмуро глядя на меня, невольно улыбающегося.

– Чего смеешься? Смешного мало. Васька распоясался.

– А что такое?

– Что? – раздраженно произнес Алексей. – Картежный притон тут устроил, вот что. Захожу, дым коромыслом, натоптано грязи, а он с дружками в карты режется. На деньги!

– Что-то не похоже на Василька, – заметил я.

– Не похоже, не похоже! – взорвался Алексей и хлопнул рукой по подушке. – Распоясался совсем после отпуска. Я им говорю: а ну-ка, ребятушки-козлятушки, дуйте отсюда. А они заартачились. Ну и пришлось силу применить…

– А синяк-то как схлопотал?

– Не успел увернуться от одного, – сказал уже спокойно Алексей. – Тоже, видать, боксом в свое время занимался. Хорошо, что я быстро сориентировался и перешел в ближний бой, руки у него длинные, как у обезьяны…

– Вот что, Антон, – после некоторого молчания решительно произнес Яблонев. – Надо с братком дело довести до полной ясности. Не хочет жить по-нормальному, пускай убирается в общагу. Ты как думаешь?

– Как-то неудобно… Ведь он первым квартиру эту нашел…

– Ну и что же? – сердито покосился на меня Алексей. – Пусть теперь здесь свинарник устраивает, что ли?

Порешили на том, что предъявим ему ультиматум: или пусть ведет себя по-человечески, или пусть убирается ко всем чертям. Но Василек ночевать не пришел. Заявился он дня через два – помятый, потасканный, не совсем трезвый. Не обращая никакого внимания на меня, даже не поздоровавшись, он прямо в грязных сапогах протопал вначале в комнату, затем на кухню.

– Где он? – угрожающе бросил мне Василек, глаза у него нехорошо, маслянисто блестели.

– Сейчас придет, за хлебом пошел, – ответил я, с грустью разглядывая грязные следы от сапог – только вчера мыл пол.

Фролов, угрюмо сопя, сел на свою кровать.

– Василек, – миролюбиво начал я, – ты бы разулся, я ведь только вчера палубу драил.

Но Фролов исподлобья уставился на меня, словно не понимая, о чем идет речь. Ватник его был полурасстегнут, видна была тельняшка, подбородок зарос щетиной.

«Черт возьми, неужели опять драка будет?» – подумал я и – никакого желания не было любоваться на братка – ушел на кухню готовиться к семинару по этнографии.

Пришел Алексей. Услышав, что открывается дверь, я быстренько вышел ему навстречу.

Алексей, не выпуская из рук авоську с хлебом, молча разглядывал мутные разводья грязи. Коротко спросил:

– Пьяный?

– Да.

– Вот свинья! – и он, разувшись, решительным шагом направился в комнату. Я двинул за ним.

Но нас ждало разочарование: Василек спал, даже и не подумал разуться и раздеться.

– Что будем делать?

– Пусть проспится. Дай-ка тряпку…

Мы поужинали, потом немного позубрили, затем еще немного подождали, когда очухается Фролов. Но тот и не думал просыпаться. И мы последовали его примеру.

Утром, открыв глаза, я увидел, что кровать Фролова пуста. Я вышел в коридор – в ванной слышалось плескание воды. Значит, Василек приходит в себя…

Я делал легкую разминку, когда в комнату вошел Фролов. Он был чисто выбрит, в новой майке.

– Здорово, Антоха, – сказал и виновато скосил глаза в сторону.

В этот момент зашевелился Алексей, повернулся лицом к нам, открыл глаза. Браток, как бы не замечая его, стелил себе чистую простыню на матрац.

Алексей опустил ноги на пол, лицо у него было сонное, злое:

– Ну и долго будет продолжаться это свинство?

– Что? – встрепенулся Василек, разворачиваясь к нему.

– Что слышал! Здесь не свинарник, запомни. И тебе повезло, что ты вчера уснул, – продолжал Алексей, – не то бы за пачкотню я тебя выбросил вон!

Василек лишь хмыкнул в ответ на слова Яблонева и небрежно развалился на чистом, только что застеленном белье.

– Слушай, ты, пи-да-гог! – разделил он на слоги последнее слово. – Иди-ка учить своих деточек, понял, нет? Без тебя знаю, как вахту нести. И не суйся. Учти, не всякий желает плясать под боцманскую дудку. Чего уставился? Вырубить хочешь? Давай, давай, ты ведь обучался разным там приемчикам: с правой, с левой, хуком, а я их не знаю… Давай, не томи свою душонку.

Алексей встал, губы у него напряженно сжались, но он сдержался:

– Вот что. «Малину» здесь я тебе не дам устроить. Не позволю. Забыл, что с дружком было?

– Ах, ты… – хотел загнуть матом Василек, но не договорил, вспомнил, наверное, вчерашнее. – А кто тебя привел сюда? А теперь – выметайся, матросик?

– Ладно, – сухо вымолвил Алексей. – Тогда я приглашу хозяйку, она нас рассудит.

– Давай, давай, приглашай, – бормотал Фролов, натягивая новые брюки. – На большее ты и не способен, как бабе пожаловаться.

Алексей сделал шаг вперед, сжал непроизвольно кулаки:

– Слушай, ты, мурло, если не заткнешься…

Но браток и сам уловил опасность. Он молча застегнул ремень и вышел из комнаты.

– Что, в самом деле, к хозяйке поедешь? – спросил я, открывая форточку.

– Есть другое предложение? – раздраженно посмотрел на меня Яблонев. – Не буду же я с ним опять связываться.

На улице крепко подморозило: солнце, равнодушное и неяркое, появилось на небе после продолжительного отсутствия; под ногами был легкий ледок, но мы смотрели себе не под ноги, а вокруг – веточки кленов, лип, берез были красиво запаяны в блестящие мохнатые колбочки.

– Того и гляди, шандарахнешься, – резонно заметил Алексей, держась за рукав моей куртки. У него ботинки катились по льду, как коньки, и поэтому он опасливо переставлял ноги.

– Ты думаешь, хозяйка будет за нас? – спросил я, невольно замедляя шаги, подстраиваясь под семенящие движения Яблонева.

– Конечно. Ах, черт, да не торопись ты… Кому охота свою квартиру в бедлам превращать?

– Тогда придется все равно кого-то третьего искать.

– Ну и что? Не найдем, что ли? Это я на себя возьму.

– А, может, браток остепенится. Поймет… Раньше нормально все было.

– Вряд ли теперь его можно остановить, – сказал он задумчиво, сунув руки в карманы пальто. – Если человек сорвался – остановить его нелегко. По себе знаю…

– Как это? – не понял я.

– А так. Сам, было дело, злоупотреблял.

– Интересно, – хмыкнул я.

– Да чего тут интересного?

– Нет, все-таки, расскажи. Трудно поверить…

В перерыве между лекциями (читала простуженная Бадеева, то и дело прикладывая к красному, распухшему носу комочек крохотного носового платка) Яблонев придвинул ко мне стул, подтянул свои широкие брюки и стал, не торопясь, рассказывать, как еще в десятом классе начал выпивать и не заметил, как оказался среди тех, кого на деревне называли «газовщиками», потому что заводила всей этой компании любил повторять, как бывший шофер: «Ну что, газанули, ребята!» – и пускал стакан по кругу… Алексей попал в эту компашку случайно, выпил случайно – но его приняли как своего, хлопали по плечу, угостили сигаретой.

– Лопух был, не понимал, что к чему, – Яблонев почти не открывал рта, лишь сухо двигал губами, слова выходили приглушенными, но от этого более значительными, потому что приходилось вслушиваться в них. – И вот когда я уже связался на всю катушку с «газовщиками», около нашей деревни остановились цыгане. «Газовщики», ну ясно, дернули к ним, набрав барахла, чтобы все это загнать за водку… Был и я. Ну и «нагазовались» какой-то дряни, да так, что и себя забыли… Костер, лица у всех кривые какие-то, страшные – все перед глазами мельтешит. Очнулись утром – а наших цыган и след простыл. И мы – без одежки. А осень – земля ледяная, от росы свежо, туман над полем… Я дрожу, зубами щелкаю, как бездомная собака, гляжу на своих «газовщиков» и не узнаю – без одежды до того они страшные, зеленые, жуткие, что аж сердце во мне застыло. Пошел от них, иду сквозь туман, ничего не вижу, весь промерз от земляного холода… Иду, иду, а тут солнце встало над рекой – прямо рядом со мной, большое, круглое, и цвет так хорош – малиновый, спелый… И чего-то остановился я и смотрел-смотрел на солнце… И все, с той поры не касаюсь водки. Только в очень редких случаях… – и Алексей перестал двигать своими толстыми обветренными губами. Я молча катал ручку по столу.

– А знаешь, что я тогда подумал, когда солнце увидел? – вдруг весело спросил, сдвинув брови к переносице, Яблонев.

– Что?

– Я не знаю почему, но вот как подумал. Солнце показалось мне тогда живым и ласковым. Ну и будто смотрит оно на меня и говорит: ну что ты делаешь, посмотри, какое я большое, доброе, красивое… Ну что-то вот в этом роде подумал…

Поджав губы, Яблонев смотрел на меня. Но я лишь легким кивком головы поторопил его: «Ну и что?»

– И я тогда как бы увидел себя в будущем, так ясно и четко: живу, работаю, пью, бегаю по домам, клянча одеколон на опохмелку, и вдруг умираю. Меня закапывают, а над могилой вот так тихонечко, легонько, бесшумно встает малиновое солнышко и уже улыбается ласково другому пацану…

Через два дня неожиданно пожаловала хозяйка. Мы были оба заняты: Алексей кашеварил, я стирал в ванной, и поэтому не услышали, как она открыла дверь своим ключом. От неожиданности я даже вздрогнул, когда дверь ванной открылась – и на меня уставилось круглое пухленькое личико с черными зрачками, в которых явно скользила насмешка.

– Постирушкой занялся?

– Так точно, – ответил я, уже сообразив, кто это.

Хозяйка вошла в ванную – небольшого росточка, с крутыми боками, быстрыми ручками, которыми она не преминула что-то ощупать на стене; выглядела лет на сорок.

– Ну, как вы тут? – она посмотрела, как я отжимаю рубашку, и усмехнулась.

– Да ничего, – ответил я. И в это время к нам заглянул Алексей, вытирая руки о фартук.

– Здравствуй, Анна Ильинична.

– Здорово живем, – ответила хозяйка и сморщила свой конопатый носик. – Ну, чего тут у вас? Вот он говорит – нормально. Чего зря шуметь? Васек – парень неплохой, зря вы на него взъелись. Че вам делить-то?

Алексей выслушал этот монолог, потом спокойно произнес:

– А если он вам квартиру подожжет?

Анна Ильинична подозрительно уставилась на него:

– Ты что говоришь-то, парень? Как это подожжет? Это еще в честь чего?

– А просто так, от нечего делать, по пьянке, – Алексей стоял в коридоре, не заходя в ванную, потому что втроем тут было бы тесно, и придерживал дверь ногой. – Разве по пьянке нельзя пожар устроить?

Анна Ильинична явно призадумалась. Ручки ее перестали двигаться, она сделала Алексею жест – посторонись, мол, – и вышла из ванной.

Они пошли в комнату, и я слышал, как хозяйка весьма озабоченно поинтересовалась:

– И что, сильно зашибает?

О чем они разговаривали там, я не знаю, потому что стирка у меня была капитальная, и я из ванной не выходил. Минут через тридцать ко мне заглянул торжествующий Алексей:

– Порядок, Антоха! Чувствую, поплакался ей браток, представил все шиворот-навыворот, да я ее убедил. Оказывается, у нее самой муж был алкоголик, поэтому она к таким делам не остается равнодушной. Теперь все: пусть браток забирает свое бельишко и катит на все четыре стороны.

Фролов взял свои вещи на другой день. Ушел, не проронив ни слова, и мне почему-то стало его жалко.

Декабрь выдался непривычно метельным. Ветер, расшалившись, передвигал с места на место легкие кучки снега, обсыпал ими прохожих, заносил дороги, набрасывал на плоские крыши многоэтажек. И ощущалось в этом неспокойствии природы что-то молодое, дерзкое, шальное. В среду у нас отменили этнографию из-за болезни преподавателя и кто-то из ребят предложил сходить в кино. Не все захотели, и пошли только я, Алексей и Николай Яблоневы, Володя Есипов, Сашка Авдеев, Маша Базулаева, Женя Попугаева, Катя Башкирцева да Адель Рогожина, у которой, похоже, начинался роман с Сашкой.

Правда, было что-то странное в их романе: Рогожина, высокая, с впалыми щеками и остреньким, как кончик ножа, носиком, как-то не совсем серьезно относилась к Авдееву. Но Сашка смотрел на Адель с благоговением. Вот и сегодня, закрывшись от ветра тонким плечиком, Адель вроде бы вполне серьезно размышляла о большой популярности Сашки среди девчонок нашего курса:

– Да, Саня, есть в тебе что-то загадочное, таинственное, что так властно притягивает к тебе девчат. Ты, очевидно, роковой мужчина. Правда, Антон, в Авдееве есть что-то демоническое, страшное? Особенно в выражении глаз. Как взглянет – и, считай, погибла. Ты заметил, Саня, я никогда не смотрю тебе прямо в глаза, ведь ты можешь испепелить!..

Авдеев, слушая весь этот бред, недоверчиво хмыкал, но по лицу было видно, что это ему весьма льстит. Мы же обменивались между собой лукавыми улыбками.

– Мужики, может, чаю попьем? – предложил вдруг Николай, он покашливал немного, и Женя то и дело заботливо поправляла ему шарф. – До кино еще целый час…

– А что, давайте в «Русских напитках» посидим, – поддержала его Женя. – В такую метель горячий чай в самый раз.

– А кофе там есть? – спросил Авдеев, стряхивая со своих плеч снег.

– Усе там тебе будет, – ответил ему фразой из известного фильма Есипов. – И кофэ, и чай с какавом…

В павильончике «Русские напитки» посетителей оказалось немного. Дородная барменша с верхним рядом золотых зубов налила нам чай – бледный, невкусный, пахнущий веником. Но зато к нему мы купили с десяток пышных мягких булочек и неплохо подкрепились.

Вдруг громко хрястнула дверь – в павильончик ввалился взъерошенный тип. И все сразу же уставились на него, потому что нельзя было не уставиться: он был только в мятой серой пижаме и… босиком.

– Это что за явление? – недоуменно сказал Николай и вытер ладонью пот со лба.

Я внимательнее пригляделся к посетителю: что-то знакомое почудилось мне в его широком лице, нагнутой вперед голове, широком туловище, которое слегка покачивалось на кривых ногах.

Странный тип прошествовал к стойке, откуда на него подозрительно воззрилась золотозубая. Минут несколько они перебрасывались короткими фразами, потом тип сделал резкое движение рукой – золотозубая с криком отшатнулась и полетели на пол чашки.

Некоторые посетители вскочили с мест. Двое парней, что ближе были к месту происшествия, бросились к типу – и тут же один из них отлетел в сторону, сбив по дороге стулья и сдвинув стол.

Размахивая руками, словно граблями, посетитель напролом ринулся к двери, приподняв бычью голову – и я вспомнил! Удивление мое было так велико, что я непроизвольно вскочил. Ведь это же – Собакевич!

Мой бывший хозяин, пробиваясь к двери, порушил еще несколько столиков, и все-таки около выхода на него навалились. Там я увидел и Алексея, который выкручивал Лапоткову руки… Собакевич взвыл.

– Антон, ты что? – дотронулась до моей руки Катя.

– А? – я опустил глаза: Катя смотрела на меня более чем внимательно.

– Вот псих дает! – восторженно сказала Адель, – Саня, а ты что сидишь? Помог бы ребятам.

– Без меня управятся, – сказал, поеживаясь, Авдеев.

– Интересно, откуда он вырвался? – с ухмылкой спросил Есипов.

Я подошел ближе: Лапоткова прижали к стене лицом и теперь связывали ему руки и ноги. Он молча, тяжело сопел. Коротко дергалась его голова, остриженная наголо, – поэтому я его сразу и не узнал. Алексей, увидев меня, с легкой улыбкой мотнул головой на Собакевича:

– Орел, да и только!

Ребята, что возились с ним, вошли в азарт:

– Крепче, крепче его держи.

– Ах ты черт, руку вырвал!

– А с ним никаких припадков не будет?

– Какие припадки! Не видишь, здоров как бык!

– Здоров, как же! В милицию позвонили?

– Позвонили, позвонили.

Около моего бывшего хозяина собралось довольно много любопытных, услышав шум, пришли даже с улицы. А держали его трое – на молодых лицах злость и решительность.

Вскоре заявился милиционер в полушубке, с пистолетом на боку. Простуженным сиплым голосом он объяснил, что сейчас подойдет машина из психбольницы.

Мы с Алексеем вернулись к нашему столику. Когда стали отходить от Собакевича, тот на миг повернул голову – и я с содроганием и жалостью не узнал его лица: по нему как бы бежали волны, а в круглых глазах горел белый, странный огонь.

Я вспомнил ту страшную ночь. Интересно, что хотел сделать тогда со мной псих Лапотков? Убить? Я ведь так и не узнал, что было у него в руке, заведенной за спину… Когда же он попал в дом «хи-хи»? И как он смог оттуда удрать?

– Ты чего призадумался? – толкнул меня в плечо Авдеев. – Психов, что ли, не видел. Хорошо еще, что никого не зашиб!

Мелькнуло: а не сказать ли ребятам, что я у него жил, и про ту ночь? Но что-то меня остановило.

Мы выходили из «Русских напитков» вместе с Собакевичем – три дюжих молодца, развязав ему ноги, подвели его к фургону с красным крестом на боку.

Около машины он заупрямился, это вывело из себя одного из сопровождающих – он приподнял Собакевича за плечо и откровенно, со злостью поддал ногой под зад.

Я отвернулся. В ушах моих звучал голосок Ирины: «Жалко, конечно, что вы уезжаете. Отец? Он здоров, конечно же!»

Белые полотна метели забинтовали отъезжающую машину, ветер с тугой ненавистью ударил мне в лицо, как будто наказал за то, что я мог заступиться за больного человека, но струсил и не сделал этого…