Текст книги "Град Ярославль (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Глава 7
ХИТРОУМНАЯ ЗАДУМКА НАДЕЯ

Слух о том, что преподобный Кирилл покидает обитель, быстро облетел по всей монастырской братии. А была она многочисленной, самой людной из монастырей Руси. Каких только работных людей не было в ведении келаря Авраамия: хлебники, рыбники, пекари, медовары и пивовары, печники и каменщики, кожевники, плотники и дровосеки, кузнецы и оружейники. Последние появились во время длительной девятимесячной осады монастыря, да так и остались в обители, ибо враг был не так уж и далече от православной святыни. Яна Сапегу и Лисовского не покидала надежда завладеть-таки богатым монастырем.

Глухой ночью со стены обители спустился на веревке один из монастырских служек. Версты через три он дошел до деревни Уваихи и по условному стуку вошел в крайнюю избу.

– Седлай лошадь, – приказал служка хозяину избы.

– А денежку?

Служка выудил из кожаного мешочка полтину серебром. Глаза мужика жадно сверкнули.

– И чтоб рот на замке!

– Как рыба, мил человек. Завсегда рад услужить.

Где-то через час служка оказался в подмосковном стане Заруцкого. Иван Мартынович не выспался: до полуночи бражничал с блудными женками, но когда ему доложили, что к нему просится какой-то служка из Троицкого монастыря, то тотчас приказал его впустить. Глянув тяжелыми, опухшими глазами на вошедшего, ворчливо спросил:

– Что на сей раз, Гришка?

– От Пожарского приехали посланники, дабы увезти в Ярославль владыку Кирилла.

Заруцкий спустил с ложеницы длинные ноги, тряхнул чубатой головой и повел мутными глазами на постельничего.

– Чего как пень застыл?

Слуга метнулся к столу, налил чарку похмельного вина. Заруцкий выпил и, ничем не закусывая, приказал облачаться. Уселся в кресло в голубой рубахе шитой золотом и в красновишневом зипуне, накинутом на крепкие высокие плечи. Наконец-то его ожившие дегтярно-черные глаза остановились на молчаливо застывшем служке.

– На кой ляд им этот старик понадобился?

– В ярославском ополчении, боярин, возникли распри. Владыка Кирилл, вишь ли, понадобился Пожарскому, как миротворец.

Хмыкнул Иван Мартынович. Ох, не зря он допускал к себе Гришку Каловского даже в ночь-заполночь, который всегда приносил немаловажные вести. О вспыхнувшем разладье в ополчении он уже ведал (о том донесли его лазутчики), и тому несказанно порадовался. Его хитроумный план начал воплощаться в жизнь. Не зря когда-то битый час он гутарил со смоленским дворянином Иваном Доводчиковым, посулив ему боярский чин в будущей Боярской думе. И вот Доводчиков мало-помалу начал расшатывать Ярославский лагерь. Пожарский, теряя власть над воеводами, ухватился за Троицкого «сидельца» Кирилла. Недурно придумал стольник: Кирилл – пастырь не глупый, его «божье» слово может и впрямь утихомирить ярославскую рать. Но то – сущая беда, ибо рать набрала такую силу, перед которой не устоять ни ляхам, засевшим в Москве, ни его казацкому табору. Табор, к сожалению, и без того истаял наполовину. Бисовы дети! Переметнулись к Митьке Пожарскому. Сколь порухи нанес этот худородный князек! Нельзя того позволить, дабы в рати все было улежно. Кирилл не должен доехать до Ярославля.

…………………………………………………………………..

Гришка Каловский, бывший служка ярославского Спасо-Преображенского монастыря, изменным делом открыв поляками Семеновские ворота Земляного города, получил сто пятьдесят злотых от пана Лисовского, но этого ему показалось мало, ибо грезил о более значительном богатстве. Он вновь пришел к полковнику, но тот лишь посмеялся:

– Вот когда откроешь ворота Москвы, то получишь тысячу злотых.

Неуютно стало Гришке среди шляхты, и он подался к Ивану Заруцкому. Тот встретил его неприветливо: лихой донской атаман, не раз смотревший смерти в лицо, с презрением относился к изменникам, но пройдоха Гришка, который всюду вхож, как медный грош, сумел-таки втереться в доверие Заруцкого, посулив ему стать самым надежным лазутчиком.

Иван Мартынович проверил его в деле и не промахнулся: Гришка добывал самые ценные сведения, а когда из монастыря пошли по всем городам Троицкие грамоты с призывом объединяться не только против ляхов, но и против Заруцкого, Иван Мартынович спешно вызвал своего лазутчика.

– Проникни в монастырь и будь там моими ушами и глазами. Мне надобно ведать все, что замышляют Дионисий и Палицын.

Внедриться служкой в обитель оказалось не так уж и сложно. Гришка порядился дровосеком.

Заруцкий отправил на захват владыки Кирилла две сотни казаков под началом атамана Наливайко.

– Доставить живым!

– Да на кой ляд нам этот поп, батька?

– Посули ему патриаршество на Москве.

– А коль откажется? В куль и в воду?

– Ты прежде в стан привези, и чтоб не было осечки, как в прошлый раз, иначе самого в куль да в воду.

– Осечки не будет, батька.

Казаки с гиком и свистом понеслись к Троицкому монастырю.

………………………………………………………

Пока Надей Светешников и протопоп Илья пропадали у Дионисия, келаря и владыки Кирилла, Первушка обошел весь монастырь, Пока Надей Светешников и протопоп Илья пропадали у Дионисия, келаря и владыки Кирилла, Первушка обошел весь монастырь. Его внимание привлекла каменная стена, напоминавшая крепость. Прикинул на глаз: высота вкупе с зубцами до четырех саженей, а толщина, как он уже подметил ранее, достигала трех сажень. Это была настоящая твердыня. Не даром тяжелые пушки ляхов так и не могли порушить монастырские стены. И зубцы каменной ограды не напрасно были сотворены, ибо между ними осажденные монахи расставили свои пушки. Хитро сделано. Пальнут из орудия – и укроются за зубцами, предохраняя себя от вражьих стрел, дроба и ядер.

Для большего удобства обороны в стене, опричь зубцов, на ее вершине, были устроены особые бойницы для пушек, расположенных в два ряда, а местами – даже в три яруса. По углам этой грозной стены возвышались двенадцать величественных башен, и лишь одна из них была «глухая», другие же были снабжены широкими воротами.

Обратил внимание Первушка и на то, что с западной и южной стороны стены монастыря были окружены глубокими и довольно обширными прудами, кои затрудняли доступ неприятеля к обители. Чуть позднее он изведает, что из прудов в монастырь внутрь обители были проведены подземные глиняные трубы, снабжавшие келейников водой.

«Все-то учли умельцы-розмыслы, – невольно подумалось Первушке. – Будто ведали, что монастырю доведется сидеть в долгой осаде. Монахи не только неустрашимо отбивались от ляхов, но и делали дерзкие вылазки. Келейники отстояли самую великую русскую святыню, и Русь воспрянула. Троицкие грамоты многие города на ворога всколыхнули».

Первушка долго стоял в Троицком соборе, кой расписывал именитый изограф Андрей Рублев, и все дивился, дивился искусной руке великого мастера. Подолгу останавливался он и в Успенском соборе, и в храме Никона Радонежского, дотошно рассматривая внешнюю отделку и внутреннее убранство, и находил в каждой церкви свою изюминку.

В обители оказалась и Иконная изба. Первушка всегда жалел, что Господь не наградил его даром иконописания. С волнующим чувством он тихонько открыл дверь, а когда вошел в избу, то немало подвился: изба была не столь уж и просторной, но весьма светлой, в шесть окон, чего он никогда раньше не видывал.

Изограф, склонившись перед станком с иконной доской, так увлекся работой, что не заметил застывшего у дверей Первушку, который с любопытством разглядывал внутреннее убранство избы, до отказа заполненной поставцами, иконными досками, коробами, корытцами, горшочками и корчажками… Из ступ торчали кисти, скребки, лопатки, песты, мутовки; на полках виднелись небольшие липовые чашечки, заполненные красками разных цветов и плошки с клеем.

Первушка сторожко ступил на шаг вперед, дабы полюбоваться работой изографа, и тотчас скрипнула половица, разорвавшая благоговейную тишь избы.

Мастер неторопко обернулся. Был он стар и седовлас, серебряная волнистая борода окаймляла сухощавое большеглазое лицо, напоминающее лик одного из чудотворцев, длинные волосы были перетянуты на выпуклом лбу кожаным плетеным ремешком; поверх белой рубахи – холщовый фартук, выпачканный красками.

– Тебе чего, сыне?

– Прости, отче. Любо мне на работу изографа глянуть.

– Из праздного любопытства?

– Нет, отче. Душа того просит.

Мастер пристально глянул в открытые глаза Первушки.

– Кажись, не лукавишь. Глянь.

– Спасибо, отче… Много ли понадобится времени, дабы икону изладить? – вопросил Первушка и тотчас опомнился: и до чего ж бестактный вопрос задал он искуснику. Ишь, как он нахмурился, даже глаза посуровели.

– Запомни, сыне. Когда мастер в изделье душу свою вкладывает, то о бренном времени не помышляет, иначе выйдет из его рук никчемная поделка.

– Ради Бога, прости меня, отче. Молвил ты истину, по себе ведаю.

– По себе?.. Аль что с душой ладил?

– Подоконники, крыльца и петушки на кровле, когда деревянной резьбой их украшал. Но больше всего меня к камню тянет, кой год грежу, чудный храм возвести.

Изограф кисть отложил, ступил к Первушке и, вновь пристально посмотрев в его чистые, распахнутые глаза, возложил на его плечи свои легкие чуткие руки и проникновенно изронил:

– Зело богоугодны твои помыслы, сыне. Ныне многие храмы лютым врагом загублены. Зело надобны искусные розмыслы, дабы православную Русь новыми дивными храмами изукрасить. Исполать тебе, сыне.

Первушка смутился, лицо его порозовело как у красной девицы.

– Да я… да я, отче, только в помыслах. Надо допрежь от злого ворога избавиться.

– Так, так, сыне. Как звать тебя?

– Первушка, сын Тимофеев. Из града Ярославля прибыл.

– К владыке Кириллу? Благое дело. А меня отцом Андреем кличут.

– Как Андрея Рублева, кой Троицкий собор расписывал?

Иконописец добродушно улыбнулся.

– То мастер от Бога. Многие помышляют походить на искусного изографа, но сие пока никому не под силу, ибо божественный промысел дается редкому человеку.

Первушка, осмелев, подошел к заготовленной иконной доске, внимательно осмотрел ее.

– Уже клеем промазана?

– Осетровым.

– А затем что?

– Затем надо проклеить доску тонким холстом и покрыть густым левкасом. Зришь плошку с белым, как сметана, раствором? Сие и есть левкас… А вот другая доска уже проклеена и просушена, и на ней творится список Пречистой Богородицы… А теперь посиди и помолчи, сыне.

Изограф взял в длинные тонкие пальцы кисточку, ступил к иконной доске, постоял минуту-другую, всматриваясь в список, а затем короткими и легкими движениями принялся накладывать на холст мазки.

Первушка замер: в Иконной избе чудодействует мастер, чьими ловкими волшебными руками нарождается лик Богоматери. Добрый час любовался работой старого инока Первушка, а затем поднялся и тихо, умиротворенный душой, вышел из Иконной избы.

Теперь путь его лежал к монастырской «посольской» избе, что была срублена недалече от обители и в которой расположились ярославские служилые люди. Путь его проходил мимо дровяника; он представлял собой обширный навес, под которым тянулась длинная березовая поленица в два ряда. Тут же на земле лежал добрый десяток лесин, которые надлежало распилить и расколоть на дрова. У лесин трудились монастырские служки с топорами и пилами.

Первушка, стосковавшийся за несколько дней по плотницкой работе, ступил к одному из трудников.

– Дозволь топоришком поиграть, друже.

Трудник обернулся, и Первушка оторопел: перед ним оказался… Гришка Каловский, тот самый Гришка, который едва не убил его своей дубиной, и который открыл ляхам ярославские крепостные ворота.

– Ты-ы?

Гришка обмер, но его растерянность была недолгой. Он воровато оглянулся на трудников и взмахнул топором.

– Получай, сука!

Но Первушка успел перехватить его руку.

– Иуда!!

Завязалась борьба. Топор завис над головой Первушки, и все же его неукротимая ярость помогла заломить руку предателя за спину.

– Отпусти, – кривясь от боли, – прохрипел Гришка и разжал пальцы. Топор глухо стукнулся оземь, а тут и трудники набежали.

– Охолонь, дурьи башки! Чо за топоры схватились?

– Это он, он! – закричал Гришка. – Чужак. Обитель высматривает!

Кричал и поглядывал на спасительные ворота Каличьей башни, до которых оставалось два-три десятка саженей.

Первушка, не отпуская заломленную руку, гневно бросил:

– То – гнусный изменник. В Ярославле ляхам ворота открыл.

– Вона! – ахнул один из служек.

– Навет! – заорал Гришка. – Это он ляхам продался, вот и кинулся на меня с топором. Хватай пса! Вяжи!

– Вона… Разбери тут. А ну, робя, вяжи обоих – и к стрельцам.

Первушка не противился, а Гришка норовил вырваться, но сильны и ловки руки молодых монастырских трудников.

Гришка от всего отпирался: ворота крепости не открывал, к ляхам не бежал, а ушел из Ярославля с перепугу, ибо многие ярославцы еще до вторжения поляков по иным городам разбрелись.

Стрелецкий пятидесятник Тимофей Быстров доложил о Гришке келарю, на что тот молвил:

– Григорий Каловский не подлежит мирскому суду, ибо он ныне на службе в Троицком монастыре.

– Но он изменил Ярославлю, там его и судить.

– Вина его не доказана. Назови видока, сын мой.

– Да о том весь Ярославль ведает, отче! – загорячился пятидесятник. – Гришка открыл врагу Семеновские ворота. Об этом стрельцы сказывали, кои у ворот в карауле стояли.

Авраамий был невозмутим, лицо его приняло насмешливое выражение.

– Стрельцы стояли в карауле, а Гришка пришел и открыл ворота. Нелепица.

– Никакой нелепицы. Гришка воспользовался случаем. Ляхи подожгли острог, а стрельцы кинулись его тушить. Вот тут Гришка и совершил подлую измену.

Авраамий, прямой, подбористый, с массивным привздернутым носом, с пепельной клинообразной бородой и плоскими мышачьими глазами, недоверчиво покачал лобастой головой.

– Пустые слова, служивый. Где видоки?

Видоков у Тимофея Быстрова не было. В тот день, он стрелецкий десятник, находился совсем в другой стороне крепости, а потом услышал разговор, что Гришка Каловский зашиб насмерть кого-то из стрельцов и открыл ворота врагу.

После осады воевода Никита Вышеславцев тотчас снарядил дворянина Богдана Кочина (с десятком стрельцов) в Вологду, дабы там сколотить новую рать. В Вологде Тимофей Быстров провел несколько месяцев, а когда вернулся в Ярославль, то находился там недолго: под началом Акима Лагуна отправился под Москву в ополчение Прокофия Ляпунова. За последние месяцы случай с Гришкой Каловским несколько позабылся, и вот он вновь неожиданно всплыл, благодаря Первушке Тимофееву. Пятидесятник помышлял отвезти изменника в Ярославль, но тут вмешался Троицкий келарь, к которому у Тимофея не было доверия, ибо он ведал о неблаговидном поступке Палицына в период его «посольства» к Сигизмунду. Да и Троицкий монастырь Авраамий во время осады покинул.

– Видоков у меня нет, отче.

– На нет и суда нет. Каловский останется в монастыре и коль вина его сыщется, будет пытан с пристрастием.

Огорчился Тимофей Быстров: он не сомневался в измене Гришки, но видоков у него и в самом деле не оказалось.

Выезд владыки Кирилла был намечен на другое утро. За час до отъезда пятидесятник приказал снять дозор, поставленный в трех верстах от монастыря по московской дороге. Тимофей ведал: дорога сия кишит разбойными шайками Заруцкого, которые могут оказаться и на пути следования Кирилла. Правда, стычки с ворами он не опасался, ибо разбойные ватажки были не столь уж и велики – в десять, пятнадцать человек. Его же стрелецкий отряд надежен, испытан в боях.

Стрельцы, вернувшиеся из дозора, изведали о захвате Гришки Каловского. Васька Рябец, нескладный рябой жердяй с длинным увесистым носом, задохнулся от гнева:

– Да он же меня в воротах кистеньком огрел, вражина!

Пятидесятник оживился:

– Рассказывай!

– А чо рассказывать? Впятером у ворот стояли, а тут народ кинулся огонь тушить, и стрельцы на стены полезли. Я замешкал, а Гришка еще допрежь к воротам подходил. Все пытал: крепки ли запоры, служивые, выдержат ли натиск злодеев? Приглядывался, вражина! А как стрельцы на стены убежали, Гришка вытянул из подрясника кистень и меня по башке шмякнул. Тут я и копыта отбросил.

– Да как же ты жив остался? По тебе, чай, десятки ляхов пробежали.

– Может, и пробежали, Тимофей Петрович, но Господь милостив. Очухался я в какой-то убогой избенке, старичок надо мной наклонился. В рубашке-де ты родился, стрельче. Мы тебя едва в братской могиле не закопали.

– Да ты никак в Божедомке оказался, что у храма Владимирской Богоматери..

– В Божедомке, Тимофей Петрович. Не упомню, сколь дней в Божьем доме провалялся, спасибо добрые люди с того света вытащили. Да я этого Гришку на куски изрублю!

– Сей мерзкий паук давно казни заслуживает. Он и меня когда-то дубиной шарахнул, – сердито произнес Первушка, находившийся среди стрельцов.

– А ну пошли к келарю! – решительно взмахнул рукой пятидесятник.

На сей раз Авраамий Палицын не стал задерживать у себя Гришку Каловского. И дело вовсе не в видоке. Ныне он, Авраамий, в ореоле славы: о троицких грамотах изведали многие города Руси. Имена архимандрита Дионисия и келаря Авраамия Палицына ныне звучат не менее высоко и достойно, чем имена Пожарского и Минина, но еще больше зазвучат в Ярославле троицкие имена, когда Совет всей земли изведает, что в монастыре пойман изменник, благодаря которому был захвачен и выжжен целый город, сожжены монастыри и храмы. Он, келарь, отпишет Совету грамоту, в которой не преминет сказать о своих заслугах…

Закованный в цепи Гришка сидел на телеге и, как затравленный зверь, озирался по сторонам. Щербатое лицо его с рыжей торчкастой бородой и прищурами въедливыми глазами выражало неописуемый страх. Все кончено! Впереди его ждет лютая казнь. Правда, есть смутная надежда на казачий отряд атамана Наливайко. Его лазутчики ждут, не дождутся, когда владыка Кирилл выедет из монастыря. Завяжется бой, но едва ли стрельцы оставят телегу без присмотра. Они будут сражаться до конца, и если увидят, что их ждет погибель, то не оставят в живых своего пленника. Выходит, его смерть неизбежна, но Гришке неистребимо хотелось жить. И тут его осенило.

– Покличь пятидесятника, – окликнул он караульного.

– Еще чего? Сиди, гнида, и помалкивай, а не то рот кляпом забью.

– Покличь, сказываю! Дело немешкотное, коль живу остаться хотите. Проворь!

– И чего понадобилось этой сволоте? – хмыкнул караульный и позвал Ваську Рябца.

– Позови Тимофея Петровича.

Пятидесятник, выслушав Гришку, переменился в лице.

– Две сотни атамана Наливайко? Не брешешь, Гришка?

– Не резон мне брехать. Я спасаю владыку Кирилла, а вы даруете мне жизнь.

– Ну и подлая же у тебя душонка! – сплюнул Тимофей и поспешил к архимандриту Дионисию.

Вскоре все ворота монастыря были наглухо закрыты. Отъезд владыки Кирилла откладывался.

Совет держали в покоях Дионисия. Прикинули: обитель может выставить до трехсот ратников. Монахам, выстоявшим длительную девятимесячную осаду, недолго скинуть рясы и опоясаться мечами, даже добрая сотня кольчуг наберется. Такой караул владыки Кирилла казакам будет одолеть нелегко.

– Мы довезем владыку целым и невредимым, – убежденно высказывал Тимофей Быстров. – Дорога от Троицы до Ярославля увалистая и лесная, казакам на такой дороге негде развернуться, бой для них будет нелегким.

Дионисий, хоть и робко, поддержал пятидесятника:

– Иноки еще три года назад в брани преуспели. Авось всемилостивый Господь и на сей раз подвигнет их на победное ристалище.

Дальновидный и расчетливый Палицын высказался вопреки архимандриту:

– Монастырь до сих пор не пришел в себя от лютой осады. Угодно ли Богу будет новое ристалище? Отрядить триста монахов – гораздо ослабить обитель. Опричь того, брани без крови не бывает. Много иноков могут и не вернуться в свои кельи. Нужны ли Господу новые жертвы? Надлежит о другом пути помыслить.

– Другого пути не вижу! – воскликнул пятидесятник.

Осмотрительный протопоп Илья все о чем-то раздумывал, а вот Надей Светешников, неожиданно для Тимофея Быстрова, перешел на сторону келаря:

– Добираться до Ярославля под казачьими пиками и саблями – дело не только рискованное, но и канительное, да и владыке будет зело неуютно. Надо какое-то время переждать в монастыре.

– Да ты что, Надей Епифаныч? – нахохлился Тимофей. – Ожидаючи, дела не избыть. Атаман Наливайко будет нас томить до морковкиного заговенья.

– Не будет, коль изведает, что владыка решил остаток дней своих провести в обители.

Все уставились на Светешникова недоуменными глазами.

– То ли ты изрек, сыне? – вопросил Дионисий.

– То, святый отче. Испустить слух, что владыка остается. Послам и стрельцам – в Ярославль отъехать, а Наливайко, о том изведав, в таборы вернется. А мы ж далече-то и не уедем.

– Хитро задумано, – кивнул Дионисий. – Но кто, сын мой, оповестит воровского атамана?

– Гришка Каловский.

Недоумение переросло в удивление. Тут даже невозмутимый протопоп Илья пришел в оторопь.

– Да ты что, Надей Епифаныч? Отпустить изменника, из-за коего, почитай, весь город был спален?!

Усомнился в затее Светешникова и Дионисий.

– Зело ненадежен сей злодей. Да и поверят ли ему вороги?

– Поверят, святый отче, коль изрядно поразмыслить.

…………………………………………………………………..

Гришка Каловский сидел в монастырском узилище. Был такой мрачный подземок в обители с той поры, как инокам довелось сидеть в осаде. Ляхи, взяв в полон того или иного келейника, пытали его в своем стане, осажденные, полонив ляха, пытали в узилище, пытали люто, с дыбой, которую не выдерживал ни один пленник.

Гришка с ужасом оглядывал узилище. Да то настоящая пыточная! К стенам, выложенным из красного камня, прибиты железные поставцы с факелами. Посреди узилища высится дыба, забрызганная кровью. В левом углу – «жаратка» с давно потухшими углями, подле нее орудия пытки: клещи, дыбные ремни, иглы, батоги, нагайки…

Гришка уже ведал, как истязают на дыбе узников. Вот и с него вскоре снимут рубаху и завяжут позади руки веревкой вокруг кистей. И подымут его кверху, а ноги свяжут ремнем. Затем кат вступит ногой на ремень, и оттянет его так, что руки вывернутся вон из суставов. Потом кат начнет бить кнутом по спине, и так страшно ударит, что будто ножом на спине до костей кровавую полосу вырежет. А затем кат и его сподручный вложат меж связанных рук и ног бревно, и подымут его на огонь…

Лязг засова, гулкие шаги. Чернец ступил к узнику и сунул ему в руки оловянную мису с овсяной кашей. Гришка отвернулся.

– Чего нос воротишь? Да тебя, злыдень, на одну воду надо посадить, да и той жалко. Ну, ничего, скоро в исчадие ада угодишь.

– Аль тут меня казнят? – глянув на дыбу, мрачно вопросил Гришка.

– Вестимо. Не седни-завтра. Чего зря корм переводить?

– В монастыре?.. Но меня помышляли в Ярославль увезти.

– Припоздал, Гришка. Еще вечор отбыли ярославские послы.

– Чего ж меня не взяли?

– Келарь настоял. Где злодея поймали, там он и смерть обретет.

Щербатое лицо Гришки побледнело. Чернец, захватив мису, удалился, а служка, глянув на запотевший от холода и сырости сумрачный каменный свод, вдруг заскулил, как обреченный пес. Прощайся с жизнью, Гришка. Ты выдал атамана Наливайко, но тебя все равно не пощадили и кинули в подземок. Здесь тебе и голову отсекут. Сволочи!.. Но почему владыка отъехал, не побоявшись казаков? Это же явная погибель. Странное дело…

Гришка недоумевал.

На другой день после заутрени к нему спустился все тот же чернец и принялся освобождать Гришку от оков.

– К духовнику тебя отведем.

– Чего ж сам сюда не явился?

– Не возжелал сие дурное место посещать. Ждет тебя, раб нечестивый, последняя исповедь.

– Не хочу, не хочу! – закричал Гришка.

– Того уже не минуешь. Поднимайся, да напоследок ступени пересчитай. На чет упадет – сгореть тебе в геенне огненной, но то смерть быстрая, а коль не выпадет чет, мучится тебе в аду кромешном веки вечные. Моли Господа.

Но обуреваемому страхом Гришке было не до пересчета каменных ступенек.

Чтобы попасть в покои исповедника, надо было пересечь монастырский сад, что был разбит подле палат архимандрита. Гришка шел в сопровождении пятерых чернецов и вдруг остановился: невдалеке мелькнуло знакомое лицо. Святые угодники, да это же владыка Кирилл! Гришка уже знал, что владыка любит прогуливаться по саду. Выходит, он не поехал в Ярославль. Изрядно же его напугали казаки Заруцкого. И стрельцов напугали.

Но от этой мысли Гришке легче не стало. Он вернулся в свое узилище мрачный и вконец подавленный. Жить ему оставалось считанные часы.

Чернец на сей раз принес Гришке гречневой каши, сдобренной коровьим маслом.

– Поешь напоследок, грешная душа.

Обычно прожорливый Гришка на сей раз, даже на мису не взглянул.

– А вот владыка Кирилл сию кашу каждое утро вкушает.

– Владыка?.. Чего в обители остался?

– Стар он, чтобы по городам и весям странствовать. Остаток дней своих намерен провести в монастырской келье.

Ничего больше не спросил Гришка, лишь повел на чернеца отрешенными глазами.

…………………………………………………………………..

Исстари на Руси повелось: казнить предателей не на месте преступления, а на осине, проклятой Богом. Вели Гришку в лес все те же пятеро чернецов, но шли они без ряс, а в мирской одежде, ибо по монастырскому обычаю не положено вести на казнь преступника в церковном облачении. Гришка упирался и вырывался, но руки его были связаны.

– Ишь, как помирать не хочет. Потерпи, сучий сын, теперь уж скоро… Вот и осина твоя, иуда!

Гришка хрипел, брыкался, сыпал проклятиями, но вскоре тугая ременная петля была продета через его длинную кадыкастую шею, а конец петли закреплен за крепкий сук. Осталось вытолкнуть из-под ног Гришки валежину.

– Подыхай, иуда!

Вытолкнули – и пошли прочь, ибо по тому же стародавнему обычаю оставаться подле казненного иуды не полагалось: его тело должны растерзать лютые звери.

Чернецы, даже не оглянувшись на казненного, скрылись в чаще, а длинный как жердь Гришка, уже задыхавшийся, с открытым ртом, вдруг коснулся носками сапог земли, а тут и надпиленный сук обломился. Гришка остался жив! С трудом отдышавшись, он пал на колени, воздел к небу связанные руки и воздал хвалу Богу.

Атаман Наливайко встретил Гришку ворчливо:

– Три дня ждем твоей вести. Аль ты не знаешь, что нам нелюбо стоять на одном месте? Когда съедет этот старый поп?

– Никогда. Ярославские послы отбыли восвояси, а владыка Кирилл решил остаться в монастыре.

Наливайко чертыхнулся и приказал казакам сниматься в стан Заруцкого.

Владыка Кирилл (он так и не изведал, что Гришку поведут к духовнику садом во время его прогулки) благополучно прибыл в Ярославль.

Первушка, сам того не ведая, оказал неоценимую помощь Земскому ополчению. Велика заслуга и Надея Светешникова.