Текст книги "Град Ярославль (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Глава 6
ВО ИМЯ СВЯТОЙ РУСИ

Летописец отметит: «Смута не прекратилась и по уходе Биркина: начались споры между начальниками о старшинстве, каждый из ратных людей принимал сторону своего воеводы, а рассудить их было некому».

Для Пожарского наступила тяжелая пора. Бунтом Биркина не преминули воспользоваться те, кого не устраивали строгие порядки набольшего воеводы, возведенные в правило: из станов не выходить, по окрестным деревням не шарпать, в кабаках не бражничать.

До поры-времени воеводы как-то терпели жесткие установки Пожарского, но «пришествие» Биркина подогрело их к своевольству. Не привыкли бывшие городовые воеводы к твердой руке. Совсем по-другому им жилось в своих городах: сытно, вольготно, когда ведали над собой лишь одного государя.

Прибыв в Ярославское ополчение воеводы, привыкшие к единоличной власти, с трудом привыкали к новым порядкам, зачастую пренебрегая ими.

Особенно тем отличались смоленские дворяне и стрельцы, чей стан находился на берегу Которосли.

Воевода Иван Доводчиков, оказавшийся близким содругом Ивана Биркина, не переставал шуметь:

– Государи, когда грамоты подписывают, то величают себя самодержцами не только Белой и Малой Руси, но и Казанского и Астраханского царств. Царств! И такое царство представлял Иван Иванович Биркин. Честь и хвала всему казанскому ополчению. И какую же честь оказали казанцам Пожарский с боярами? Все видели. Сраной метлой воеводу из Земской избы вымели. Честь обернулась бесчестьем. И по нам, смолянам, сраная метла прошлась. Не мы ль из Нижнего Новгорода ходили в Казань, дабы рать снарядить, не мы ль с Биркиным ее в Ярославль привели? И что?! Пищальным огнем попотчевали!

– То дело нового Малюты Скуратова, кой в Ярославле завелся. Акима Лагуна! Экого доброхота себе сыскал Митрий Пожарский! – выкликнул смоленский стрелец Еремка Шалда.

– Такой же злыдень. Повсюду свой нос сует! – поддержал Шалду стрелец Фома Крючок.

– Еще как сует! – хорьком высунулся из-за спины Крючка остролицый, скудобородый Истомка Сапожков. – Мы с робятами в кабак забрели, и всего-то сулейку осушили, а сей Малюта нас плеткой из кабака вышиб. Каков подручник Пожарского?!

Истомка, конечно же, изрядно приврал. Стрельцам мало оказалось одной сулейки. Загорелась душа до винного ковша! Полезли к целовальнику, но тот без денег душегрейки не дал. Стрельцы огрели целовальника древком бердыша, но за того заступились ярославские питухи. Завязалась драка, грозящая перейти в душегубство.

На шум заскочил Аким Лагун. Унял стрельцов, пригрозил:

– Еще раз увижу в кабаке – посажу на смирение. Стрельцы, было, заерепенились, но Лагун высказал новые вины:

– У меня послухи есть, кои видели, как вы выборного земского человека дубасили. Он крест всему городу целовал, дабы не только воровства не творить, но и за порядком в кабаке присматривать. За побои выборного человека надлежало бы вас заключить в темницу. Аль вам сие неведомо?

Ведали, еще как ведали стрельцы, блюстители порядка, находясь на государевой службе, а посему вняли словам Лагуна, но уходили из кабака недовольные, костеря худыми словами «Малюту».

Недовольство прокатилось и по касимовской рати, чей воевода близко знал Ивана Биркина, а затем и среди тверичей, воевода которых требовал особого места в Земском соборе. Ратники слушались только своих начальных людей.

Тревога на сердце Пожарского все возрастала. Он прилагал все усилия, дабы собрать общерусскую рать и учредить вкупе с Мининым Совет всей земли, и все, казалось бы, получилось, и вдруг среди ополчения покатилась волна своевольства и непослушания, готовая вылиться в большую смуту. Толковал с воеводами, призывал к единению, те согласно кивали головами, но проходил день, другой и вновь тот или иной воевода выходил из послушания. Местнические замашки, которых так опасался Пожарский, выпирали как опара на дрожжах.

Даже невозмутимый Минин (он крайне редко срывался или приходил в отчаяние) забил тревогу:

– Меньше воевод – меньше разладья. Ныне же они, почитай, со всей Руси прибыли. А среди них немало тех, кто свою гордыню в правило возводит. Ломаю голову, как утихомирить начальных людей, но ничего на ум не вспадает. Креста на них нет, не о гибнущей Руси думают, а о своей корысти.

– Креста, говоришь, нет? – вдруг оживился Дмитрий Михайлович, вспомнив недавнюю встречу со старцем Евстафием, который, как удалось ему изведать, добрый десяток лет прожил в глухих лесах пустынником. Отчетливо всплыли его слова: «Ты, сыне, много славных дел свершил для святой Руси. Но в памяти людской остаются не токмо ристалища ратные, но и деяния на поприще православия, ибо крепость воинства куется не токмо оружьем, но и крепостью духа, кой вселяют в душу ратоборца служители Христа».

– Господи! – воскликнул Дмитрий Михайлович. – А ведь старец Евстафий мне зело мудрые слова изрек, а я, грешный, в сутолоке мимо ушей их пропустил.

– Что за Евстафий?

Дмитрий Михайлович кратко поведал о бывшем отшельнике, а затем, повеселев, произнес:

– Надо вспомнить, как поступали наши предки. Когда между вождями вспыхивали споры, а рассудить их было некому, тогда они звали в посредники духовное лицо.

– А что?.. Добрая мысль, Дмитрий Михайлыч. Мы как-то совсем забыли о духовных пастырях. Надо поразмыслить, кого позвать в ополчение.

– Есть у меня добрый пастырь на примете. Ростовский и Ярославский митрополит Кирилл.

– Кирилл?.. Но, насколько мне известно, такого владыки нет в Ростове.

– Был когда-то, но еще при первом Самозванце ему пришлось уединиться в Троице-Сергиевом монастыре. Там-то я и познакомился с владыкой.

– После ранения в Москве? – догадался Кузьма Захарыч.

– Признаюсь, тяжко мне было. Не чаял выжить, и как понял, что кончина моя близка, то позвал в келью Кирилла и молвил ему, что вознамерился схиму принять. Долго на меня взирал святый отче, а затем взял мою руку в свои длани и тихо, но проникновенно произнес: «Не поддавайся искусу, сыне, не приспела еще пора тебе меч на рясу менять. Бог тебя на земные подвиги сподобил». Осерчал я на Кирилла: «Какие подвиги, отче, когда я в мир иной отхожу? Соборуй». Но не стал того делать владыка. Перекрестил меня и изрек: «Бог ведает, когда тебя в свои пущи принимать» и удалился. А я вспылил: что же это за пастырь, кой смертельно недужному человеку в постриге отказал? Повелел отвезти меня в Мугреево, дабы там умереть спокойно.

– Не умер, Дмитрий Михайлыч. Владыка-то прозорлив оказался.

– Зело мудр и прозорлив, – кивнул Пожарский. – Такой пастырь позарез ополчению нужен.

– Поедет ли? – усомнился Кузьма Захарыч. – Ныне он уже не владыка, а простой монах. Да и станут ли келейника воеводы слушать? Не тот сан.

Кузьма Захарыч поднялся с лавки, почему-то ступил к киоту и в какой-то непонятной задумчивости устремил свои усталые ореховые глаза на строгий лик Спасителя.

– Ты чего, Захарыч?

– Да вот пытаю Господа, дарует ли он нам истинного миротворца. Хватит ли сил у старого пастыря словом Божьим успокоить алчущих власти воевод?

Такого Минина князь Пожарский еще не видел. Особой набожностью он не отличался, да и винить его в том нельзя: у старосты всей земли дел видимо-невидимо, даже ночи коротает урывками, уж не до стояния на длительных церковных службах. Правда, в двунадесятые праздники Кузьма Захарыч всегда приходил в храм и усердно молился, размашисто осеняя себя крестным знамением и отвешивая поясные поклоны. Но то было в храме, а здесь он вдруг поднялся во время разговора и застыл, уже больше ничего не говоря, молчаливый и отрешенный, у киота воеводского покоя. Застыл в кресле и Дмитрий Михайлович, как бы боясь вспугнуть замершего перед святыми образами богомольца. О чем думает в эти минуты его верный сподвижник, что на самом деле толкнуло его к киоту?

Не мог того сказать Кузьма Захарыч. Такое случалось с ним и дома, когда он, ни с того, ни с сего для обитателей избы, вдруг обращался к божнице. Последний раз это проистекло полгода назад, когда старался внушить сыну Нефеду житейские правила, а тот гнул и гнул свое: без плутовства деньгу не зашибешь, корысть нужна в любом деле, а уж в торговле, тем более.

Кузьма Захарыч строго оборвал его и ступил к киоту. Нет, не о заблудшем сыне он молился, а молился о неустроенном мире, о добре и зле, и происках дьявола, кой всю жизнь обитает на левом плече и всю жизнь подстрекает человека к грехопадению, и не будь на правом плече ангела-хранителя, давно бы все человечество угодило в исчадие ада. Он молился и каялся не только за свои грехи, но и за грехи людские, прося у Господа прощения. После такого «стояния» перед киотом он всегда выходил из него с просветлевшим лицом и окрепший духом, обретя душевный покой и неистребимую веру в те дела и поступки, которые ему предстояло свершить.

Наконец, Кузьма Захарыч отступил от киота и повернулся к Пожарскому. Его лицо было сосредоточенно-задумчивым.

– Ты знаешь, Дмитрий Михайлыч, вере-то латинской не устоять, ибо Господь не сможет претерпеть все то зло, кое сотворили латиняне. За разорение, порушенные и сожженные храмы не минует их Божья кара, ибо Бог долго ждет, да метко бьет.

– А что владыка Кирилл?

– Кирилл?.. А что Кирилл? Звать немешкотно. Но надлежит крепко помыслить, кого из Совета за ним послать, ибо не каждый посланник уговорить Кирилла сможет. Надо бы кого-то из благочестивых ярославцев, кой изрядно владыку ведает, и в коего тот поверит.

Выбор пал на Надея Светешникова: тот и благочестив, и усердный христианин, и светлым разумом наделен. В помощь ему Пожарский помышлял дать старца Евстафия, но от этой затеи пришлось отказаться: дорога все же дальняя и опасная, а старец не совсем здоров, ногами ослаб. Остановились на соборном протопопе Илье, которого ярославцы высоко чтили. От архимандрита Спасо-Преображенского монастыря Феофила отказались: владыка Кирилл от Самозванца пострадал, а Феофил одним из первых духовных пастырей к Самозванцу с поклонами и дарами заспешил. Не воспримет его Кирилл, враждебно встретит. А в связи с тем, что под Троице-Сергиевым монастырем рыскали шайки Лисовского и Заруцкого, для охраны посольства выделили три десятка стрельцов под началом пятидесятника Тимофея Быстрова. Служилых людей подбирал сам Аким Лагун. Молвил Пожарскому:

– Люди надежные, на Тимофея, как на самого себя могу положиться.

Первушка, изведав о посольстве в Троице-Сергиеву обитель, кинулся к Светешникову.

– Возьми с собой, Надей Епифаныч.

Надей добродушно рассмеялся:

– Ты чего это, крестник, всегда за мной, как нитка за иголкой? Загодя скажу, что ты ответишь. На Троицкие храмы поглазеть. Так?

– Воистину, Надей Епифаныч.

– А на кого плотничью артель оставишь? Тебя сам Минин в большаки поставил. У него, крестник, не так просто отпроситься.

– Добрых плотников в Ярославле, слава Богу. А за меня – ты словечко Минину замолви. Уж я не подведу, Надей Епифаныч.

– Да уж ведаю, не впервой мне с тобой ездить.

Васёнка – в слезы.

– Господи, ну что тебе дома не сидится? Ну, зачем, любый ты мой, в опасную дорогу снарядился. Боюсь за тебя.

Повернулась к отцу.

– Ну, что же ты, тятенька?

Акиму Лагуну вовсе не хотелось, чтобы Первушка покидал дочь, которая уже была на сносях, но отъезду зятя препятствий не чинил: не малое дитё, своя голова на плечах.

– Дело – превыше всего, дочка. Не горюй, вернется твой супруг.

Но Васёнка продолжала лить слезы.

Троицкий монастырь поразил своей величественной красотой. Первушка так и застыл перед обителью.

– Вот это да, Надей Епифаныч! И неприступная крепость и святыня. Оторваться не могу от сего дивного творения.

– Воистину, крестник. Не впервой посещаю обитель, и всякий раз душа радуется.

– Давно ли сию обитель преподобный Сергий воздвиг? И где большой казны набрался?

– Двумя словами не ответишь. Попозже, крестник.

Но тут и Тимофей Быстров проявил интерес:

– Рассказал бы, Надей Епифаныч. Стрельцы немало об осаде монастыре наслышаны, но ничего толком о самой обители не ведают.

Светешников глянул, было, на протопопа Илью, но тот мотнул длинной, окладистой бородой.

– Глаголь, сыне. Ты не хуже меня о святой обители ведаешь.

– То было в четырнадцатом веке, – начал свое повествование Надей Епифаныч. – После кончины родителей, сыновья Кирилла и Марии, Варфоломей и Стефан, кои в отрочестве проживали в Варницах, что под Ростовом Великим, удалились в лесное урочище, неподалеку от Радонежа, срубили себе келью и малую церковку в честь Живоначальной Троицы. Так был положен зачин обители, ставшей впоследствии одной из самых именитых на Руси. Жизнь в пустынном урочище было зело тяжела. Стефан, не выдержав лишений, ушел в Москву, а Варфоломей остался в пустыни, возложив все упования на Бога. В 1337 году он принял монашеский постриг с именем Сергий, и умножил свои духовные и телесные подвиги. Изведав о суровой добродетельной жизни преподобного Сергия, к нему стали стекаться иноки, жаждущие подвигов, а затем и крестьяне, бежавшие от монголо-татарского ига. Так мало-помалу создавался монастырь и обустраивался посад вокруг него. Сергий стал игуменом обители. Неустанно трудясь сам, он воспитывал трудолюбие и в братии. По молитвам преподобного свершились многочисленные чудеса и исцеления. Постепенно слава о нем испустилась по всей Руси, к нему стали отовсюду стекаться богомольцы и просто страждущие люди за утешением. Еще при жизни Сергия почитали святым.

В 1380 году московский князь Дмитрий Донской пришел в Троицкую обитель к Сергию за благословением на решительный бой за православную веру и освобождение Руси от татаро-монгольского ига. Получив благословение преподобного Сергия идти на безбожных врагов, благоверный князь Дмитрий 8 сентября 1380 года одержал великую победу на Куликовом поле над татарскими полчищами, и с того времени взял Троицкий монастырь под свое особое покровительство. Троицкий собор, кой вы видите, был возведен в первой четверти пятнадцатого века, и расписан знаменитыми иконописцами Андреем Рублевым и Даниилом Черным. А в следующем веке у южной стены Троицкого собора был построен храм в честь преподобного игумена Никона Радонежского. При царе же Иване Грозном и его сыне Федоре возводится Успенский собор по ладу собора в московском Кремле. Зрите, какое дивное творение!

– А крепость когда возведена? – вопросил Первушка.

– При царе Иване Грозном. Перед нами – неодолимая твердыня. Стены имеют три боевых яруса, а башни – до шести ярусов. Сию могучую крепость так и не смогли одолеть многотысячные полки Яна Сапеги… Довольно о монастыре, други. Сами все оглядите.

………………………………………………………

Надей Светешников и протопоп Илья без особого труда уговорили архимандрита монастыря Дионисия отпустить Кирилла из обители. А вот келарь Авраамий Палицын почему-то весьма прохладно отнесся к посланникам Минина и Пожарского.

Надей Светешников мало знал келаря, зато протопоп Илья хорошо ведал всю его подноготную.

– В миру он звался Аверкием Ивановичем. В конце царствования Федора подвергся опале, ибо был уличен в недружественных замыслах против Бориса Годунова. Имение его было отобрано, а сам он был пострижен в монахи. Когда Борис взошел на трон, то снял с келейника Авраамия опалу, но тот и при Годунове, и Самозванце пребывал в удалении, токмо с восшествием Василия Шуйского на престол Авраамий получил важное назначение, став келарем Троицкого монастыря, главного монастыря Московского царства. Не единожды бывал я в оной обители, и могу изречь об Авраамии, что человек он зело ловкий, деловой, начитанный, но и зело хитрый. Никто не ведает, но во время осады монастыря поляками Авраамий отчего-то пребывал в Москве, хотя осада длилась шестнадцать месяцев и келарь мог очутиться среди осажденных, ибо в обитель проникали даже обозы с хлебом. Да не судите, и не судимы будете. И все же и все же… После осады Авраамий прибыл в монастырь, но вскоре вкупе с ростовским митрополитом Филаретом Романовым и боярином Василием Голицыным был в числе посланников к королю Сигизмунду, что осадил Смоленск. Но дело там затянулось. Король требовал, чтобы послы вошли в Смоленск и уговорили осажденных сдаться на милость короля. Но Филарет Романов зело твердо заявил: «Того никакими мерами учинить нельзя, чтоб в Смоленск королевских людей впустить. Нарекут нас изменниками и никогда тому не бывать!» Зело поплатился за сии слова Филарет Романов. Король осерчал и заточил митрополита в Мальбургский замок, что под Варшавой, где он и поныне сидит.

Видя непокорность главных послов, Жигмонд принялся склонять к изменному делу послов второстепенных, – думного дворянина Сукина, дьяка Васильева и келаря Авраамия Палицына, повелев им отшатнуться от Филарета и Голицына и отъехать в Москву, дабы там действовать в пользу короля. И те изменное дело приняли и, получив от Жигмонда грамоты на поместья и другие пожалования, отбыли в Москву. Авраамий на Москве вовсю глаголил: «Лучше польскому королю служить, чем от своих холопов потерпеть поражение». Норовили поколебать и думного дьяка Томилу Луговского, кой родом из князей Ростовских-Луговских, но Томила на измену не пошел, молвив: «Слыхано ли дело, чтобы послы поступили так, как Сукин, Васильев и келарь Палицын, покинув государево посольство. Как им взирать на чудотворный образ Богородицы, от коей отступились? Да лучше бы им здесь смерть принять, а от государева дела не отъезжать. Приход же их на Москву учинит смуту и великую поруху».

– Вот тебе и Авраамий! – воскликнул Светешников.

– Истину изрекаю, сыне, истину.

– А что далее произошло?

– Хитрый келарь поспешил укрыться в монастыре, а когда изведал, что дело королевича Владислава, коего бояре прочили на московский трон, провалилось, вдруг стал ревностно глаголить за очищение святой Руси от иноземцев.

– Изрядно же переродился, – усмешливо проронил Светешников.

– Изрядно, сыне. Но в том причиной Троицкий архимандрит Дионисий. Вот кто, после святейшего Гермогена, стал истинным поборником веры православной. Гермоген умирал в узилище, а Дионисий стоял за дом Пресвятой Богородицы и за государство Московское супротив польских и литовских людей и русских воров. Его призывные грамоты подписывал и Авраамий Палицын, а когда ополчение Ляпунова подошло к Москве, келарь явился к нему со святою водою. Троицкие же грамоты пришли в Ярославль, Нижний Новгород, Казань, Вологду, Пермь и на Поморье. Еще минувшим летом чел я в соборе грамоту ярославцам, коя призывала христиан уповать на силу креста Господня и показать подвиг свой против вечных врагов православия, что учинили страшное разорение в Московском государстве.

– Толково, отче, но одного не разумею, отчего келарь нас даже к трапезе не позвал? Аль мы враги ему?

– Гордыня обуяла Авраамия. Гордыня! Авраамий кичится своей ученостью, умением красно глаголить и своей значимостью среди духовных лиц, называя себя первым келарем Руси. А мы, минуя его, допрежь всего с Дионисием глаголили, что и задело Авраамия. Он же, единственный из келарей, кой с королем Жигмондом встречался.

– Коему предался и от коего богатое поместье получил.

– Того не вздумай поминать, сыне. Все дело испортишь!

Протопоп был высок и тучен, обширная черная шелковая ряса не скрывала дородного тела. Но на диво ходил он довольно резво, а когда сидел, то почему-то поминутно оглаживал широкой мясистой ладонью длинную благообразную бороду.

Надей же Светешников во время беседы сидеть подолгу не любил. Он, облаченный в русачий кафтан под зеленым киндяком и в кожаные оленьи штаны, заправленные в мягкие сапоги из юфти, неспешно расхаживал по отведенным им покоям и толковал с протопопом, которого знал много лет и в чей собор не раз вносил денежные вклады. Хорошо ведая друг друга, они могли изъясняться открыто.

– Поминать, разумеется, не буду, и все же не могу простить Авраамию его измены. Ростовский митрополит Филарет о жизни своей не пекся, когда от увещеваний Сигизмунда отшатнулся. Авраамий же ему раболепствовал. Тьфу!

– Не один Авраамий в шатости запримечен. Вот и наш архимандрит Феофил не устоял.

Их беседу прервал послушник Дионисия:

– Велено проводить вас к преподобному Кириллу.

Владыка находился в одной из келий, уставленной иконами и освещенной бронзовым шанданом в пять свечей. Лет шесть не видел Надей Епифаныч бывшего Ростовского и Ярославского митрополита и зело удивился, как тот изрядно постарел. Это был благообразный старик с величавой «патриаршей» бородой, бледным широким лбом, крупным, слегка вздернутым носом и глубокими дальнозоркими глазами. Во всем его облике чувствовалась кротость, но это было обманчивое впечатление. И Надей и протопоп Илья ведали совсем другого Кирилла – волевого и стойкого, способного на поступки.

Низко поклонились Кириллу и попросили благословения. Владыка благословил, а затем, оставаясь в кресле и перебирая белыми округлыми руками четки, молвил:

– Добрых людей мне Господь послал. Ведаю вас… Какая надобность во мне приключилась, дети мои?

Надей протянул владыке грамоту, скрепленную личной печатью Пожарского. Кирилл внимательно прочел, а затем глаза его остановились на протопопе, но тот повернулся к Светешникову.

– Глаголь, сыне.

Надей Епифаныч повел речь издалека, поведав о Троицких грамотах, нижегородском ополчении, о Минине и Пожарском, а затем и о Ярославском Земском соборе.

Кирилл выслушивал длинную речь терпеливо и настолько внимательно, что, казалось, каждое слово он втягивает в себя с неуемной жадностью, как будто живую воду глотает. Глаза его ожили, заискрились.

– Зело был наслышан от Дионисия, но из первых рук гораздо больше изведаешь. Богоугодное дело свершилось!.. А как городовые воеводы и бояре?

Вот! Владыка сам подвел Светешникова к главному разговору, но повести его надлежало так, чтобы неосторожным словом не вспугнуть преподобного.

– Бояре, слава Богу, не чинят вождю ополчения какой-либо порухи. Сумел-таки найти к ним подход Дмитрий Михайлыч, хотя и тверд в своих поступках, но бывает и гибок, как лоза. Напролом с боярами ни одного вопроса не уложить.

– Ведаю, сыне. Дивлюсь на Дмитрия Михайловича, как это он со знатными родами управляется. Зело своекорыстны сии люди и помыслы их порой пагубны, ибо допрежь всего не о богоугодных делах помышляют, а о чреве своем. Хуже того, некоторые князья и бояре пошатнулись в вере православной. Чай, наслышаны о князе Иване Хворостинине? В ересь впал, нечестивец.

О князе Иване Андреевиче Хворостинине многие люди на Руси были наслышаны. Тот, перейдя на сторону первого Самозванца, сблизился с поляками, выучил латынь, начал читать латинские книги и заразился католической верой и до того «опоганился», что латинские иконы стал чтить наряду с православными. Царь Василий Шуйский осерчал и сослал Хворостинина на исправление в Иосифов-Волоцкий Успенский монастырь. Но в обители Хворостинин и вовсе впал в ересь. Вышел из монастыря озлобленным, отвергал молитвы и воскресение мертвых, православную веру хулил, осмеивал святых угодников, с презрением относился к обрядам русской церкви, постов и христианского обычая не хранил, запрещал ходить в церковь своим дворовым, а в страстную неделю «без просыпу» пил горькую.

– Слава Богу, таких богохульцев среди ополчения нет, и все же, святый отче, нелегко князю Пожарскому бояр укрощать. Да и среди городовых воевод, кои сошлись в Ярославль со всей Руси, возникают распри.

– Чуял то, сыне. Каждый норовит себя выше другого поставить. Нелегко в себе гордыню задавить.

– Тут бы о Божьих заповедях людям напомнить. Неустанно глаголю о том в соборе, но воеводы ныне по станам разбились, далече им стало до храма, – вступил в разговор протопоп.

– Любовь к Богу не меряется верстами. У каждого христианина храм в душе обязан пребывать. Коль без Бога в душе начинают жить, то сия безбожная душа на любую пагубу горазда.

– Вот затем и пришли к тебе, владыка, – вновь низко поклонился Кириллу Надей Светешников. – Отрядил нас не только князь Дмитрий Пожарский, но и весь Земский собор. Челом бьют тебе, владыка, дабы ты вновь встал во главе Ростовской и Ярославской епархии, и праведным словом своим мир принес в Земскую рать. Никак не можно нам без владыки.

Кирилл, поправив нагрудный крест, усеянный дорогими каменьями и оставив на какое-то время четки, откинулся в кресло и надолго замолчал, а Светешников и протопоп застыли в почтительном ожидании.

О чем раздумывал Кирилл? Да, конечно же, о тяжком бремени, кое может лечь на его хрупкие плечи. Не каждому суждено быть истинным миротворцем, то лишь глубоко умудренному человеку под силу. Сподобит ли Господь на столь тяжкий крест? Может, подумать о другом пастыре?

– Вспомнили на старость лет, – скупо улыбнулся Кирилл. – Ужели моложе меня никого не сыскали?

– То – решение Земского собора, – вновь подчеркнул Светешников. – Тебе, святый отче, вновь быть на ростовском и ярославском престоле, тебе и Божьим словом во славу святой Руси Земскую рать укреплять.

Тяжко вздохнул владыка, а затем поднялся, и, опираясь на рогатый посох черного дерева с серебром в узорах по древку, спросил:

– А как же без святителя? Кто ж меня в иерархи благословит?

– Прости, владыка, но святейший патриарх Гермоген умерщвлен голодом латинянами в Чудовом монастыре. Русь осталась без святителя.

– Ведаю, сыне. Но волен ли Ярославский Земский собор принимать такое решение? Дело-то необычное?

– Все ныне необычное – и Земское ополчение, и Совет всей земли, и православие, оставшееся без патриарха. Смута подвигла землю Русскую на новины. Ныне даже Ярославль стали величать столицей всея Руси, ибо здесь решается судьба отчизны. Порадей и ты, святый отче, во спасение державы, – горячо молвил Надей Светешников, и его слова не повисли в воздухе.

– Хорошо, сыне. Я покину свою келью, но допрежь всего посещу Ростов, дабы помолиться в Успенском храме.