Текст книги "Град Ярославль (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Глава 9
ВЛЮБЛЕННОЕ СЕРДЦЕ

Шли дни, недели, месяцы, а Первушка то и дело поминал нежданный приход в избу Васёнки. С того дня он пошел на поправку.

Анисим диву дивился:

– Прости, сыновец, но я уж и не чаял увидеть тебя во здравии. Помолись святому Пантейлеймону-исцелителю.

– Не святому надо молиться, а красной девице, кою, мнится, сам Господь послал. Вот что любовь творит! – молвил Евстафий.

– Истину речешь, отче, – кивнул Первушка. – Васёнка меня подняла.

Любовь к стрелецкой дочери вспыхнула с новой силой. Теперь никому и доказывать не надо, что лучшей суженой ему на всем белом свете не сыскать. Господи, какая же у нее чудесная душа! И какая неустрашимая! Ни отца, ни матери не испугалась и кинулась через весь город в заречную слободу. Ох, Васёнка, Васёнка. Как же он, Первушка, рвется к тебе, как хочет увидеть твои дивные, ласковые глаза… Но теперь и вовсе не увидишь. Все тот же дворовый Филатка при встрече кисло поведал:

– Ныне с Васёнки глаз не спущают. Из калитки боле не выпорхнет. Отошла коту масленица.

– Аль засовы сменили?

– Кабы, засовы… Меня от врат устранили. Аким Поликарпыч чего-то заподозрил. Я теперь всякую черную работу по двору исполняю, а к вратам нового холопа Сидорку приставили. Даже сторожку ему срубил. Бдит!

– Так и стоит у ворот? От докуки умрешь.

– Не умрешь. К Акиму то и дело приказные люди из Воеводской избы наведываются. Сам Волынский как-то припожаловал. Все какие-то дела у воеводы с ратным головой.

Первушка уже слышал, что Аким ныне в ратных головах ходит, но тому не порадовался: теперь и вовсе ко двору Лагуна не подступишься. Потерял, было, всякую надежду, но она затеплилась, когда изведал, что Лагун во главе ополченцев уходит под Москву на помощь Ляпунову.

На другой же день Первушка подался к заветному двору. Шел и мучительно раздумывал, как ему добраться до Васёнки. Новый привратник наверняка его в дом не пропустит, о том даже и грезить не стоит. Тогда зачем он идет? Разум подсказывал: ступай вспять Первушка, никчемна твоя затея: петушиным гребнем, волосы не расчешешь; сердце же настойчиво и упрямо вещало: надо идти, идти!..

А вот и тын. Крепкий, высокий. Не двор, а крепостица, «осадный двор», не зря его ляхи когда-то приглядели, не зря его и целым оставили, уповая на новое взятие Ярославля.

Миновав закрытые ворота, неспешно пошел вдоль тына. Настроение его все портилось и портилось, и вдруг в одном месте он углядел, что один из сучков развесистой яблони перекинулся через тын. Можно подпрыгнуть и ухватиться за этот спасительный сук, а дальше – как Бог даст.

И вот Первушка (благо высокого роста) очутился на дереве. Но сучок с треском надломился и коснулся зеленой листвой земли. Первушка замер: если кто-то окажется в саду, то он непременно услышит этот громкий треск. Но пока все было тихо. Спустившись на землю, Первушка прислонился к яблоне и невольно отметил, как прекрасно в этом «Васенкином» саду. Всё в цветущей белой майской кипени. А какой упоительный воздух! Не надышишься. Именно в такую чудную пору он впервые повстречался здесь с Васёнкой, именно в этом весеннем, пышно-цветном саду он поцеловал стрелецкую дочь, именно здесь познал такое восторженное, божественное чувство, как любовь.

Неподалеку, ближе к терему, раздался хлесткий звук топора. Уж не Филатка ли?

Осмотрительно пошел на звук, и, когда выглянул из вишняка, в самом деле, увидел Филатку, который колол у повети березовые чурки. Были видны Первушке и тынные ворота, и сторожка, но подле них никого не оказалось. Видимо, привратник куда-то отлучился, и все же надо быть начеку.

Первушка, крадучись, перебрался поближе к дворовому, тихо его окликнул. Филатка, увидев печника, даже топор из рук выронил.

– Дык…Аль на ковре-самолете?

– Ага. Где Васёнка?

– Дык, в тереме.

– А привратник?

– Сидорка-то?.. Дык, в терем по какой-то надобности зашел, но сейчас выйдет. Давай-ка в сад, паря, проворь.

– Идем вместе. Потолковать надо.

На просьбу выманить Васёнку в сад, Филатка безнадежно махнул рукой.

– Мудрено, паря. Васёнка в светелке сидит, а мимо Осиповны не прошмыгнешь.

Первушка помрачнел: тщетными оказались все его потуги. Он так и не увидит своей Васёнки. Но это же сущая беда. Надо что-то делать.

– Пойду я, паря.

– Погодь, Филатка. Из сторожки крыльцо видно?

– Само собой.

– Отвлеки Сидорку, а я – в терем.

– Дык… А хозяйка?

– Как Бог даст. Не могу я уйти, не взглянув на Васёнку.

– Ну, ты даешь, паря.

– Не стой истуканом. Иди к Сидорке.

В терем удалось проскочить незамеченным, но уже в сенях Первушка столкнулся со стряпухой Матреной. Та охнула, закрестилась, как будто увидела перед собой привидение, а затем с испуганным криком засеменила к Серафиме Осиповне.

Хозяйка пришла замешательство.

– Да как же тебя, нечестивца, сюда пропустили?.. Матрена, а ну покличь Сидорку! Прикажу выпороть, недоумка.

– На Сидорке вины нет, Серафима Осиповна. Я через тын перемахнул.

– Как это через тын? – захлопала глазами Серафима. – Да такого быть не может.

– Может… Ты уж не серчай, Серафима Осиповна. Дозволь на Васёнку глянуть.

Хозяйка села на лавку, чистое, свежее лицо её вспыхнуло от возмущения.

– Нет, ты погляди, Матрена, на этого нечестивца. Каков нахал! Его прогнали в дверь, он лезет в окно. А ну прочь из моего дома!

– Хоть убивай, хоть режь на куски, Серафима Осиповна, но, не повидав Васёнки, из терема не уйду!

У Серафимы лицо вытянулось, а Первушка, никогда и не перед кем не падавший на колени, на сей раз пал.

– Дозволь, Серафима Осиповна. Христом Богом прошу!

Серафима, как глянула в умоляющие глаза Первушки, так и обмякла, ибо нрав ее был не такой уж и бессердечный, до замужества – веселый и добрый, и лишь после того, как ее «государем» стал суровый и не в меру строгий Аким, она год за годом превращалась в более степенную и взыскательную хозяйку. Серафима давно уже поняла (особенно после дерзкого похода Васёнки в Коровники), что дочь не на шутку влюбилась в печника, и что ее чувство весьма глубокое. Втихомолку жалела Васёнку, но свою жалость к ней никогда не выказывала, опасаясь жесткого нрава супруга.

– Жить не могу без Васёнки. Люба она мне. Допусти! – продолжал умолять Первушка.

Тяжело вздохнула Серафима, а затем, уже без всякого возмущения, вымолвила:

– Да как же я тебя допущу, голубок? Чай, ведаешь супруга моего. Встань.

У Первушки полегчало на сердце. Никак, оттаяла Серафима Осиповна, коль голубком назвала.

– Мне ль не ведать? Аким Поликарпыч ныне с ляхами ушел биться.

– Вот-вот, – заворчала мамка. – Ворога ушел бить, а энтот по девкам шастает, срамник.

– Погоди, Матрена. Не сбивай меня… Супруг-то, сказываю, по головке не погладит. Он у меня скор на расправу.

– Не изведает, Серафима Осиповна.

– Еще как изведает, голубок. На вратах-то шибко зловредный страж стоит.

– А я как сюда через тын заявился, так через тын и выйду. Правда, сучок сломал.

– Не велика поруха… Ох, не ведаю, что с тобой и делать, голубок, ох, не ведаю.

– Не узнаю тебя, Серафима. Гони экого срамника.

– Ступай к себе, Матрена. Ступай!

Матрена недовольно покачала головой и, опираясь на клюку, пошла к двери.

– Упрям же ты, голубок, в семи ступах не утолчешь. Знать, крепко тебе поглянулась моя дочка.

– Еще как поглянулась. Белый свет без нее не мил.

Вновь тяжело вздохнула Серафима Осиповна, и, наконец, смилостивилась:

– Возьму грех на душу… Ступай в светелку, но всего на чуток.

Васенка, увидев Первушку, побледнела, медленно поднялась из-за прялки и едва не упала в беспамятстве. Желанный привиделся!

– Васёнка! Родная моя!

– Ты?!.. Господи, как же я ждала тебя!.. Любый ты мой!..

Серафима Осиповна, застыв на порожке, утирала тихие, сердобольные слезы.

Глава 10
БЫТЬ НОВОМУ ОПОЛЧЕНИЮ!

Ярославские грамоты и в самом деле пришлись по нраву Кузьме Минину. Ярославль – один из самых древних и именитых городов, почитай, сердце Руси. Поддержка такого влиятельного города весьма важна для нижегородского Земского ополчения.

Кузьму Захаровича Минина-Сухорукова избрали Земским старостой 1 сентября 1611 года.

Но что же толкнуло его взяться за сбор ополчения? Позднее монахи записали со слов Кузьмы, что он в конце лета не раз уходил из избы в сад и проводил ночь в летней постройке. Там его трижды посетил один и тот же сон, в коем привиделся ему святой Сергий, сказавший ему: разбуди спящих! А затем виделось Кузьме, будто идет он со многими ратными людьми на очищение Московского государства. Мысль о подвиге во имя спасения отечества давно волновала Минина, но он не решался никому открыться, а, посему пробуждаясь ото сна, он каждый раз оказывался во власти безотчетного страха. «За свое ли дело берешься?» – спрашивал себя Минин. Сомнения осаждали его со всех сторон, ибо он отдавал себе отчет в том, что он принадлежал не к власть имущим, а к черным тяглым людям.

Кузьма вспоминал, что при пробуждении его било как при лихоманке, он всем существом своим ощущал непомерную тяжесть. «Болезнуя чревом», Кузьма едва поднимался с постели, но среди тяжких терзаний рождалась вера, что сама судьба призвала его совершить подвиг во имя Родины. Судьба и Бог. В его голове вновь и вновь звучали слова, как бы услышанные им сквозь сон: «Если старейшие (дворяне и воеводы) не возьмутся за дело, то его возьмут на себя юные (молодые тяглые люди), и тогда начинание их во благо обратится и в доброе совершение придет».

Избрание в Земские старосты Кузьма Захарыч воспринял как зов судьбы. Но поначалу пришлось ему туго, ибо на его плечи свалились сборы казенные, сборы таможенные, сборы питейные… Деньги шли на мирские нужды, на оплату разных выборных должностей по земскому управлению, на выборы приходских священников с причтом.

С введением же воеводства на земское управление пала новая тяжкая повинность – кормление воевод и приказных людей, дьяков и подьячих. Сей расход весьма истощал земскую казну. Минину пришлось завести расходную книгу, в которую он записывал все, на что тратились мирские деньги. Воеводский двор был прожорлив, сюда надо было носить мясо, рыбу, пироги, свечи, бумагу, чернила… В праздники или в именины Земский староста должен поздравлять воеводу и приносить подарки, калачи и деньги «в бумажке», и не только воеводе, но и его жене, детям, приказным людям и даже юродивому, проживавшему на воеводском дворе.

С первых дней Кузьма Захарыч уверился, что он и его целовальниками – всего лишь послушные исполнители воли воеводы и его приказных людей, на них возложена вся черновая работа, в которой не хотел марать рук воевода с дьяком и подьячими. Земство должно вести все свои дела под надзором и по указаниям воеводы, а самому Земскому старосте надлежало вечно быть у него на посылках.

Все это не по нутру было Кузьме Захарычу, и он шаг за шагом начал выходить из-под надзора воеводы и его приказных людей, уповая на то, что выборная земская власть не должна быть прислужницей Воеводской избы.

Воевода Алябьев норовил все оставить по-старому, но Минин все больше и больше «борзел», приходил к Алябьеву с раходной книгой и доказывал, что денег остро не хватает на земские дела, которые куда важнее, чем воеводские приносы. Алябьев помышлял взять строптивого старосту в оборот, но Минин без обиняков молвил:

– Коль не нравлюсь, сход соберем. Пусть нижегородский люд нас рассудит и нового старосту выкликнет.

Нижегородского схода Алябьев страшился, как черт ладана: чернь и без того косо смотрит на Воеводскую избу, как бы до беды не дошло, ибо посадский люд горой за Минина встанет.

Отступился Алябьев перед жестким напором «нижегородского мещанина», «говядаря», кой «убогою куплей питался» от продажи мяса и рыбы.

Земская изба, вопреки «старейшим», стала подлинным оплотом нижегородских патриотов-державников. Здесь они собирались и с тревогой обсуждали удручающие вести, поступавшие из-под Москвы. Худое творится в ополчении Ляпунова: там и распри, и тяжелые потери, и голод. А потом и без вестей все стало ясно, когда в Нижний начали прибывать подводы с тяжело раненными ратниками.

Нижегородские воеводы и приказные люди пребывали в растерянности. Что делать Нижнему Новгороду? Идти на помощь Ляпунову, но служилых людей слишком мало, да и ополчение на грани распада. Присягнуть королю Сигизмунду, но чернь схватиться за орясины.

Выход нашел Кузьма Минин. Надо собирать новое ополчение!

Вокруг Земского старосты сплотились все те, кто не поддался унынию и требовал принести новые жертвы на алтарь отечества. Обсуждая неутешительные вести из Москвы, нижегородские патриоты пришли к выводу, что только сбор нового земского ополчения может спасти столицу.

Все многолюднее становились сходки в Земской избе. Минин горячо убеждал, что Нижнему не избежать горькой участи других городов, если немешкотно не начать сбор Земского ополчения.

– Московское государство, – говорил он, – разорено, люди посечены и пленены, невозможно рассказывать о таковых бедах. Бог хранил наш город от напастей, но враги замышляют и его предать разорению, мы же нимало об этом не беспокоимся и не исполняем свой долг.

В Земскую избу набивалось много разного люда. Одни Минина одобряли, другие, те, что из зажиточных, бранили и плевались, опасаясь за свои кошельки, понимая, что сбор крупных ратных сил потребует больших денег.

Пользующийся почетом среди нижегородцев, Кузьма Минин не одну неделю произносил речи с призывом отдать все достояние ради спасения отчизны и начать великое земское дело. Свои выступления Минин произносил с паперти храма Иоанна Предтечи, около своей лавки и с крыльца Земской избы, где выборного «излюбленного старосту» слушал посадский люд. Настало время, когда движение из посада испустилось на весь Нижний Новгород, на машистую Соборную площадь, где собрались тысячи новгородцев.

– Вы видите, народ православный, – восклицал Минин, – конечную гибель русских людей. Вы видите, какой разор несут поляки. Не всё ли ими до конца опозорено и обрушено? Где неисчислимое множество детей в наших городах и селах? Не все ли они горькими и лютыми смертями скончались, без милости пострадали и в плен уведены? Враги не пощадили престарелых, не сжалились над младенцами. Проникнитесь же рассудком видимой нашей погибели, дабы и вас самих не постигла та же лютая смерть. Начните подвиг своего страдания, дабы вам и всему народу нашему быть в соединении. Без всякого промедления надо поспешать к Москве. Сами ведаете, что ко всякому делу едино время надлежит, безвременный же почин делу бесцельно бывает. Коль нам, православные, похотеть помочь Московскому государству, то не пожалеем животов наших, да и не только животов, дворы свои продадим, жен и детей заложим, дабы спасти отечество! Дело великое, но мы свершим его! И какая хвала будет нам от всей земли, что от такого малого города произойдет такое великое дело. Я ведаю – как только мы на это поднимемся – другие города к нам пристанут, и мы избавимся от чужеземцев.

– Будь так! – закричали в ответ.

Шапки с деньгами, кафтаны, оружие грудой вырастали на каменном полу паперти. Сам Кузьма Минин отдал свое имение, монисты жены своей Татьяны Семеновны и даже золотые и серебряные оклады с икон.

Но для налаженности нового похода пожертвований, как бы велики они ни были, не хватило. И тогда в Земской избе вожаки, выдвинувшиеся на городском вече, составили приговор о сборе средств на «строение ратных людей». Следуя соборному обычаю, Минин передал приговор на подпись всем людям.

Сей приговор облек выборного старосту большими правами. Кузьма получил наказ обложить нижегородских посадских торговых людей и всяких уездных людей чрезвычайным военным сбором и определить, «с кого, сколько денег взять, смотря по пожиткам и промыслам». Сбор проводился как на посаде, так и по всему уезду.

В Нижний потянулись обозы со съестными припасами, которые выслали крестьяне торгового села Павлово, жители мордовских деревень, занимавшихся бортничеством и прочий уездный люд. Богатые монастыри обязаны были внести деньги для ополчения наряду с дворцовыми крестьянами.

Взявшись за собирание ратных сил, посадские люди долго ломали голову над тем, кому доверить ополчение. Кузьма Минин и другие выборные земские люди четко разумели, что успех затеянного им дела будет зависеть от избрания вождя, который пользовался бы своими боевыми успехами по всей Руси.

Посадские люди тщательно искали «честного мужа, кому заобычно ратное дело», «кто был бы в таком деле искусен» и, более того, «который бы во измене не явился».

Нелегкий был этот поиск, ибо нижегородцы ведали, что в Смутное время немногие из дворян сберегли свое имя незапятнанным. Кривыми путями шли многие, прямыми – считанные единицы. Нижегородцам трудно было сделать выбор и не промахнуться, и тогда они надумали искать вождя среди окрестных служилых людей, лично им известных.

Кузьма Минин первым назвал имя Дмитрия Пожарского и нижегородцы его поддержали. Князь Дмитрий находился на излечении в селе Мугреево, до которого из Нижнего было «рукой подать».

Глава 11
МУЖЕСТВО КНЯЗЯ ПОЖАРСКОГО

Война с тушинцами прославила Дмитрия Пожарского. Войска Лжедмитрия Второго взяли Москву в кольцо. Незанятой оставалась лишь одна коломенская дорога, по которой шли обозы с хлебом из Рязани и отряды ратных людей.

Осенью 1608 года войска «царика» дважды метили захватить Коломну, дабы перерезать путь на Рязань.

Коломенский воевода Иван Пушкин запросил подмоги у Василия Шуйского и тот снарядил небольшой отряд ратных людей в челе с Дмитрием Пожарским, но Пушкин встретил тридцатилетнего воеводу с неприязнью. Он отказался ходить под рукой князя из «захудалого рода», прежде не служившего в чине воеводы. Довелось Пожарскому полагаться только на собственные силы. Он не стал отсиживаться за стенами крепости и пошел встречу «литовским людям».

Под селом Высоцким, на утренней заре, несмотря на то, что врагов было втрое больше, он внезапно напал на тушинцев и разбил их наголову, захватив много пленных и обоз с казной и продовольствием. Среди повальных поражений и неудач победа Пожарского под Коломной «блеснула подобно огоньку в ночной тьме».

Воеводу отозвали в Москву, а коломенскую дорогу удалось перекрыть пану Млоцкому и казачьему «воровскому атаману» Салькову. Они подстерегли хлебный обоз из Рязани (который, по поручению Шуйского, остерегал боярин Мосальский), и его разгромили. Громадный обоз так и не достиг Москвы. Тогда царь снарядил против воров думного дворянина Сукина, но и тот потерпел неудачу.

Шуйский вспомнил о князе Пожарском, но атаман Сальков уже перебрался на владимирскую дорогу. Пожарский настиг его и вступил в бой, который длился несколько часов и увенчался бесповоротной победой князя Дмитрия.

Василий Шуйский, удовольствованный победой Пожарского, назначил его воеводой в Зарайск, который находился к югу от Коломны, на самом рубеже между рязанской и московскими землями.

Отметил царь Василий князя Пожарского и земельным поместьем в Суздальском уезде, – селом Нижний Ландех с двадцатью деревнями, семью починками и двенадцатью пустошами, раскинувшимися вдоль речушки Ландех.

В жалованной грамоте было сказано:

«Князь Дмитрий Михайлович, будучи на Москве в осаде, против врагов стоял крепко и мужественно, и к царю Василию и Московскому государству многою службу и дородство показал, голод и во всем оскудение и всякую осадную нужду терпел многое время, а на воровскую прелесть и смуту ни на которую не покусился, стоял в твердости разума своего крепко и непоколебимо безо всякия шатости».

Минуло несколько месяцев, а Смута на Руси все набирала и набирала силы. Низвергли с трона царя Василия Шуйского, нарастал разброд в Тушинском лагере, выросло влияние короля Сигизмунда и его сына Владислава. Лжедмитрий становился неугодным, и тот, боясь заговора, бежал на рассвете в Калугу. Но дни его были сочтены.

Зимним утром 11 декабря 1610 года царик по привычке поехал на санях на прогулку за город. Его сопровождали два десятка татар под началом Петра Урусова, двое слуг и шут Петр Кошелев. Когда отъехали от Калуги две версты, Петр Урусов подъехал впритык к саням и разрядил в царька свое ружье, а затем для пущей верности отсек убитому голову.

Шут умчал в Калугу и взбаламутил народ. По всему городу зазвонили сполошные колокола. Посадский люд всем миром кинулся в поле и за речкой Яченкой, на пригорке у дорожного креста, обнаружил нагое тело, «голова отсечена прочь». Труп перевезли в Кремль. Казаки принялись избивать татарских мурз, мстя за смерть «государя».

Тем временем Марина Мнишек, с трепетом ожидавшая родов, успешно опросталась от бремени. Но «воренок» появился на свет в час недобрый. Марина жила с цариком невенчанной, а посему о ее сыне толковали как о «зазорном младенце», саму же «царицку» честили на всех перекрестках, ибо она «воровала со многими». Ссылка в Ярославле казалась теперь Марине совсем не худшей порой в ее бурной жизни.

С рождением ребенка Марина Мнишек вновь стала помышлять о создании новой московской династии. Она тотчас запамятовала о верности католической церкви и превратилась в ревнительницу православия.

Марина огласила казакам и всем калужанам, что передает им сына, чтобы те крестили его в православную веру. Обращение достигло цели. Рождение «царевича» напомнило калужанам о не погребенном «Дмитрии», которого торжественно погребли в церкви, после чего они «честно» крестили наследника и нарекли его царевичем Иваном.

Но движение калужан вскоре кануло в Лету. Народ остался безучастным к новорожденному «царевичу»…

Между тем на Руси ширилось земское освободительное движение. Центром восстания была Рязань, где посадский мир и уездные служилые люди откликнулись на патриотический призыв Прокофия Ляпунова.

Московские бояре были напуганы возмущением народа, а посему направили под Рязань воеводу Исаака Сумбулова, кой должен был соединиться с «черкасами» и не только разгромить Ляпунова, но и полонить его.

Прокофий весьма опрометчиво отъехал из Рязани в свое имение, находившееся на реке Проне. Лазутчики Семибоярщины следили за каждым шагом Ляпунова, они-то и донесли Сумбулову о месте нахождения Прокофия. Но Ляпунов успел укрыться в Пронске, обладавшим деревянной крепостью, к которой примыкал острог, защищенный водяным рвом и надолбами. Сумбулов окружил небольшой городок со всех сторон и учинил Пронску «великую тесноту». Ляпунов снарядил во все стороны нарочных с грамотами о подмоге.

Первым откликнулся зарайский воевода Дмитрий Пожарский. Он тотчас выступил к Пронску и, сумев по пути присоединить к своему отряду коломичей и рязанцев, решительно двинулся на войско Сумбулова. Тот, уже ведая о ратных успехах Пожарского, бежал.

Ляпунов был вызволен из окружения. Пожарский, в челе объединенной рати, торжественно въехал в Рязань. Народ встретил воинов с восторгом. Местный владыка благословил Пожарского и Ляпунова на борьбу с иноземцами и их приспешниками. Именно с этого часа родилось первое земского ополчение, у истоков коего оказался князь Дмитрий Пожарский.

Воевода вернулся в Зарайск. Семибоярщина, усилив войско Исаака Сумбулова, приказала ему во чтобы то ни стало захватить Зарайск и уничтожить Пожарского. Сумбулов захватил посад и осадил каменный детинец, в котором Пожарский мог выдержать любую осаду. Но Дмитрий Михайлович в сумеречный рассвет вышел из детинца и дерзко напал на войско Сумбулова. Исаак, не выдержав стремительного натиска, бежал к Москве.

Участие замосковных городов в восстании перевернуло дальнейшую жизнь Пожарского. Он четко уяснил, что только единение всех патриотических сил и действенная борьба с поляками и тушинцами могут спасти Россию.

Путь в Москву Пожарскому был заказан, ибо боярское правительство, возглавляемое Федором Мстиславским и Михаилом Салтыковым (под неусыпным приглядом гетмана Гонсевского), тотчас бы предало Дмитрия Михайловича казни. И все же Пожарский в Москве появился. Это был дерзкий шаг. После выступления на стороне Ляпунова, он, конечно же, знал, что его может ожидать в столице. Воевода, как предположил историк, мог переждать трудное время в безопасном месте – крепости Зарайске, но он рвался туда, где назревали решающие ратные события. Сомнительно, чтобы такой здравомыслящий человек, как Пожарский, стал рисковать головой, чтобы повидать в Москве своих близких. В столице было голодно, и дворянские семьи предпочитали провести зиму в сельских усадьбах. Так что к семье князь Дмитрий поехал бы в Мугреево, а не в столицу.

Остается предположить, что зарайский воевода, будучи одним из вождей земского ополчения, прибыл в Москву для подготовки восстания. Если бы наскок ополчения был поддержан мятежом внутри города, судьба боярского правительства была бы разрешена. Но этого не случилось.

Когда первые отряды земского ополчения подступили к Москве, польские паны, стремясь как можно лучше укрепиться, стали заставлять возничих устанавливать на стенах Кремля и Китай-города пушки, вывезенные раньше из Белого города. Но извозчики не только не повиновались их приказу, но и принялись снимать со стен Китай-города крепостные пушки. Разъяренные поляки набросились на них с саблями. Началась жуткая резня не только возчиков, но и всех тех, кто попадется по руку.

Еще до подхода ополчения гетман Гонсевский, чтобы обезопасить себя от восстания москвитян, отдал приказ на истребление большей части жителей Москвы. Польские и немецкие роты рубили и кололи пиками безоружных людей.

Жестокие расправы Гонсевского не смогли отвратить возмущения народа, наоборот они еще больше разожгли ненависть москвитян. Весть о расправе в Китай-городе мигом испустилась по посадам Москвы. Колокольный звон собрал народ в Белый город, и когда польская конница направилась к Тверским воротам, здесь уже москвитяне изладились к отпору. Улицы были загорожены.

Шляхтич Мацкевич написал в своем дневнике:

«Итак, 29 (19) марта завязалась битва сперва в Китай-городе, где вскоре наши перерезали людей торговых, потом в Белом городе; тут нам управиться было труднее: здесь посад обширнее и народ воинственнее. Русские свезли с башен полевые орудия и, расставив их по улицам, обдавали нас огнем. Мы кинемся на них с копьями, а они тотчас загородят улицу столами, лавками, дровами; мы отступим, чтобы выманить их из-за ограды, они преследуют нас, неся в руках столы и лавки, и лишь только заметят, что мы намереваемся обратиться к бою, немедленно заваливают улицу, и под защитою своих загородок стреляют по нас из ружей; а другие, будучи в готовности, с кровель, с заборов, из окон бьют нас самопалами, камнями, дрекольем. Мы, то есть всадники, не в силах ничего сделать, отступаем; они же нас преследуют и уже припирают… Каждому из нас было жарко».

И тогда из Китай-города на улицы Белого города вышли закованные в латы немецкие пехотные роты…

В то утро Дмитрий Пожарский был на Сретенке в своих хоромах. Когда со звонниц ударили сполошные колокола, он кинулся со своими людьми на улицу. Мигом, оценив обстановку, воевода поскакал в Стрелецкую слободу, которая была неподалеку. Здесь он быстро собрал стрельцов и посадских людей и дал бой наемникам на Сретенке, подле Введенского храма. Отсюда же Дмитрий Иванович послал своих людей к Пушкарскому двору на Трубу. Пушкари не замешкали, они тотчас пришли на подмогу, и привезли с собой несколько легких пушек. Встреченные огнем орудий, немецкие латники отошли к Китай-городу.

На отпор врагу поднялись тысячи москвитян. Бои завязались на Сретенке, Ильинке, Тверской, Кулишках, у Яузских ворот, в Замоскворечье…

Противник нес значимые потери, а затем и вовсе отступил в Китай-город. Но тут вмешались изменники бояре. Михаил Салтыков руководил боем с повстанцами неподалеку от своего подворья, и когда повстанцы начали одолевать, Салтыков повелел своим холопам сжечь хоромы, дабы нажитое им богатство никому не досталось. Восставшие отступили.

Оценив «успех» Салтыкова, Гонсевский приказал запалить весь посад.

«Видя, что исход битвы сомнителен, – доносил он королю Сигизмунду позднее, – я велел поджечь Замоскворечье и Белый город».

По улицам заскакали поляки с факелами. Одним за другим занимались пожары. Вслед за огненным валом двигались ляхи. Перед огнем отступили стрельцы на Тверской улице, на Кулишках… Однако Пожарский не пустил врага на Сретенку. Воевода сам наступал на ляхов, не позволяя им проникнуть на улицы, и даже «втоптал» их в Китай-город.

С запада к столице подошел полк пана Струся. Его факельщики подожгли стену Деревянного (Земляного) города. Пожар быстро перекинулся на посад.

«Никому из нас не удалось в тот день подраться с неприятелем, – писал в дневнике один из польских офицеров, – пламя пожирало дома один за другим, раздуваемое жестоким ветром, оно гнало русских, а мы потихоньку подвигались за ними, беспрестанно усиливая огонь».

Дольше других держался на Сретенке Дмитрий Пожарский. Еще с утра, подле Введенской церкви, он сумел выстроить укрепленный острожек и целый день искусно оборонялся.

Гонсевский, пытаясь, во что бы то ни стало подавить сопротивление на Сретенке, направил туда подкрепления из других частей города. Силы оказались неравными. Ляхи ворвались в острожек. Большинство его защитников погибло в ожесточенной схватке.

Пожарский героически отбивался, подбадривая уцелевших повстанцев, но и он под ударами вражеских сабель упал на землю, получив тяжелое ранение в голову. Повстанцы не бросили своего мужественного воеводу. Едва живого, его вынесли из сечи, уложили в сани и увезли в Троице-Сергиев монастырь.