Текст книги "Град Ярославль (СИ)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Академик РАЕН и МАПН Ю. А. Давыдов «Валерий Замыслов – дерзновенный писатель. Он всегда берется за самые трудоемкие темы, на которые не поднимается рука даже известных романистов. Он, будто ярким факелом, необычайным дарованием своего воображения, вырывает из глубокой тьмы самые забытые русской историей героические и трагические эпохи, реализованные в его ярких эпических полотнах. Не случайно Государственная комиссия, отбирая произведения на соискание Государственной премии России, поставила романы Валерия Замыслова в один ряд с выдающимися мастерами прозы, как Леонид Леонов, Виктор Астафьев, Владимир Солоухин, Петр Проскурин»… Валерий Замыслов своими произведениями прокладывает путь к исторической истине. Его широкие фундаментальные познания Древней и Феодальной Руси заслуживают самого высокого уважения. Не знаю писателя, который бы, благодаря своему исключительному дарованию, так глубоко, самобытно и ярко преподносил нам уроки подлинной Истории».

Н. М. Пронина. Доктор исторических наук. «Своими историческими произведениями Валерий Замыслов проявляет себя и как блестящий историк, и как мыслитель-философ, и как знаток человеческой души. Не случайно, выразительные психологические образы его ярких романов привлекли столь пристальное внимание Международной академии психологических наук, назвавшей В. Замыслова «писателем мирового уровня». Такие эпохальные романы, как «Иван Болотников», «Святая Русь», «Ярослав Мудрый», «Иван Сусанин» могут смело претендовать на высшие литературные премии России. Сочный язык, доскональное знание русской истории, яркие образы, глубина отображения эпохи, – все это свидетельствует о том, что Валерию Замыслову сейчас нет равных в современной исторической литературе».

А. Г. Маньков. Доктор исторических наук. «Основа исторического произведения – его язык. Языком В. Замыслов владеет в совершенстве. Он сродни языку таких выдающихся мастеров слова, как Мельников-Печерский и Вячеслав Шишков».

А. К. Руденко. «Выход трехтомника «Святая Русь» – событие для всей российской литературы. Мы гордимся, что такое явление есть в нашем городе. Мы все должны в пояс поклониться великому труженику пера, который в условиях тяжелейшей болезни, нашел в себе силы воспроизвести историю Древней Руси. Мы планируем создать в Ростове музей города, в котором период истории нашего края, отраженного Валерием Александровичем, должен предстать как один из основных разделов. Несомненно, и само творчество, и имя нашего выдающегося современника займут здесь достойное место».

С. В. Морсунин. «Мы еще до конца не осознали, что среди нас, на ярославской земле, живет выдающийся исторический романист, творческое наследие которого, несомненно, оставит заметный след в российской литературе… Валерий Замыслов – действительно явление в литературной жизни России. Его яркое дарование – гордость всей Ярославской земли. Но все его труды проходят через каторжный труд, физические и нравственные страдания, которыми подвержен автор все свои последние годы. Оценить творческий Подвиг самобытного писателя, «певца святой Руси», надо еще при его жизни, помня о том, что такое явление, как Валерий Замыслов, случается крайне редко. А редкий талант следует беречь, морально и материально его поддерживать, особенно сейчас, когда он делает наброски наисложнейшего романа «Сергий Радонежский».

В. П. Буран. «Много лет знаю Валерия Замыслова, и хорошо знаком с его физическими и нравственными страданиями за последние годы, связанными с его тяжелой болезнью. Без всякой натяжки его можно было бы назвать человеком Десятилетия: его колоссальные труды, сопряженные с жесточайшей бессонницей и с почти ежедневными сердечными приступами, с которыми был бессилен бороться даже ведущий кардиолог страны, академик Е. И. Чазов, сродни беспримерному творческому Подвигу. Едва ли найдется в стране писатель, который подвержен таким изнурительным, долголетним страданиям. Он – человек-легенда».

Л. М. Бузина. «Изучая историю, мы постоянно обращаемся к произведениям Валерия Замыслова. Мы живем в самом центре Руси, а все книги писателя написаны во имя и во славу святой Руси, но тут и там видим, как нам навязывают чуждые традиции, чуждые нам привычки. И встает вопрос – а не растеряли ли мы свои корни, не забудем ли мы свою историю, не растворимся ли мы в чуждых народах, сумеем ли мы все это сберечь? Творчество В. Замыслова для нас очень современно, оно заставляет еще раз понять: кто мы, откуда мы. Все мы знаем прекрасную фразу: «Поэт в России – больше, чем поэт», то для нас писатель в провинции – больше, чем писатель, это – знак, это – символ, это человек, творчество которого изучают. Мы гордимся тем, что можем сказать – это наш писатель, он из Ростова. В честь таких людей называют улицы, это было бы вполне закономерно. Мы живем в череде будней и, кажется, не замечаем ничего, но все равно в подсознании каждый из нас думает: а что же я оставлю людям, зачем живу на земле? Валерий Александрович оставляет людям самое прекрасное – книги. И я убеждена, чем дальше будет идти время, тем ценность книг Валерия Замыслова будет все выше и выше. Его имя прочно войдет в историю Российской словесности».

Много откликов пришло на роман «Ярослав Мудрый».

А. Е. Леонтьев. Доктор исторических наук. «Большой интерес вызывает последнее произведение известного автора «Ярослав Мудрый». Автор точен в исторических деталях, чувствуется знание летописей, трудов историков и археологов. Под пером В. А. Замыслова оживают картины русской истории, сложной эпохи становления древнерусского государства и его международных связей, освоения лесных земель Поволжья и русского Севера, крещения и распространения христианства на Руси. Благодаря таланту писателя, скудные летописные сообщения стали основой для широкого полотна изменчивой, полной противоречий жизни сурового, далекого от нас времени… Все дано зримо, в ярких образах русских людей, их мыслях и поступках. Читатель получил интереснейшую книгу, достойную памяти великого русского князя».

Николай Дормаков. «Ярослав Мудрый» читается на одном дыхании. Он целиком захватывает своим богатым содержанием и яркими персонажами. Его герои – живые люди. Возникает удивительное чувство, что они здесь, рядом, с ними разговариваешь, споришь, сопереживаешь их поступкам, гордишься ими, радуешься их победам и испытываешь с ними горечь поражений и утрату близких им людей. Такое близкое отношение к героям произведения возникает с читателем лишь в редких случаях, когда перед тобой исключительно правдивый, искренний роман, в который безгранично веришь».

Ольга Харитонова. Студентка Демидовского университета. «Роман «Ярослав Мудрый» является своеобразным историческим памятником Ярославской земле. Вся дилогия выдержана в древнерусском стиле, поэтому создается впечатление, что это произведение принадлежит перу древнерусского летописца, а не современного писателя, и написано оно не в XXI веке, а в далеких IX–X веках. Этот факт является огромным плюсом, т. к. видно, что В. Замыслов досконально изучал историю и язык далекой эпохи. Роман является уникальным историческим памятником и служит замечательным подарком ярославской земле к ее 1000-летию.

А. П. Разумов. «Роман «Ярослав Мудрый» стал крупным литературным событием не только земли Ярославской, но и всей России, потому что таких произведений, практически, уже не выпускают. Ведь этот двухтомный роман поднимает пласт тысячелетней давности, то самое время, когда Русь меняла языческую веру, принимая христианство. И вот Валерий Замыслов взвалил на себя тяжелейшую ношу, чтобы всё показать исторически достоверно, глубоко осмысленно, ярко, чтобы читатели могли это зримо увидеть в романе, чтобы литературные образы помогли им понять эпоху, жизнь наших пращуров. Эту редкую книгу надо обязательно читать! Глубоко убежден, она всем придется по вкусу – и юношам и старшему поколению. В обозримом будущем вряд ли кто еще рискнет перевернуть пласт тысячелетней истории. При этом даже у гипотетических смельчаков не хватит присущих В. Замыслову знаний, литературного мастерства и красочности языка. Роман несет в себе массу интересных сведений из истории древней Руси, язычества и зарождения христианства. В нем ярко переданы народные приметы, поверья и дух патриотизма. Уже заранее могу сказать, что роману гарантирован успех и долгая, долгая жизнь. Хочется выразить огромную благодарность автору: он проделал титанический труд. Я вообще удивляюсь, где Валерий Замыслов находит силы, и мне кажется, чтобы эта книга состоялась, помощь исходила автору Свыше. Если вспомнить строки А. С. Пушкина: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», то Валерий Александрович воздвиг себе памятник этой книгой, потому, что этот роман будет жить, пока живо человечество, так как Ярослав Мудрый вошел в историю прочно и на все века. Читатели сами вправе оценить титанический труд талантливого писателя. (И это при всех его жизненных испытаниях, серьезных болезнях!) Этот труд сродни Подвигу и делам праведным, какими светится вся жизнь великого князя Ярослава Мудрого, на воссоздание образа которого В. Замыслов отдал четверть века…

«Писать страстно хочется», – постоянно говорит Валерий Александрович, забываясь в своем творчестве о шипах и терниях, которые преследуют его по-прежнему, словно испытывая на прочность и силу верования в свое предназначение, и в великую православную Русь, с которой вся его жизнь и творчество нераздельны.

Часть первая
ПРЕСЛАВНЫЙ ГРАД ЯРОСЛАВЛЬ

Глава 1
«И ЛЮДИ ЛЮДЕЙ ЕЛИ»

На нивах поднимались хлеба. Мужики, глядя на густую сочную зелень, довольно толковали:

– Добрые всходы. С хлебушком будем.

Радовались мужики. Ныне и дождей в меру перепало, и солнышко изрядно землю обогрело. Коль лето не подведет, сусеки добрым житом заполнятся.

Однако за неделю до Петрова дня резко похолодало, потянул сиверко, а на святого Петра хлынул проливной дождь; лил день, другой, третий…

Мужики, бабы и чада забились в избы.

– Эк небо прохудилось. Беда, коль надолго.

Самая пора в луга, мужики отбивали горбуши и литовки, но дождь все лил и лил. Страдники забеспокоились:

– Как бы без сенца не остаться. Скорей бы непогодь миновала.

Но непогодь и не чаяла уняться: дождь шел уже третью неделю. Мужики вконец затужили:

– Хлеб мокнет. Самое время колосу быть, а нива все еще в зеленях. За что Господь наказует, православные?

Усердно молились, били земные поклоны Христу, пресвятой Богородице и святым угодникам, выходили всем селом на молебны, но Бог так и не смилостивился.

Дождь, не переставая, лил десять недель кряду. Хлеб не вызрел, стоял «зелен, аки трава». В серпень же, на Ивана Постного, нивы побил «мраз велий».

В избах плач:

– Сгинем, с голоду вымрем. Как зиму зимовать, Господи!

Блаженные во Христе вещали:

– То кара Божья. Творец небесный наказует за грехи тяжкие. Быть гладу и мору!

Сковало землю, повалил снег. Народ обуял страх; от мала до велика заспешили в храм.

– Изреки, батюшка, отчего летом мороз ударил? Отчего нивы снегом завалило?

Но батюшка и сам в немалом смятении. Слыхано ли дело, чтоб в жатву зима наступала!

– Все от Бога, православные. Молитесь!

Молились рьяно, усердно, но хлеб погиб. А впереди – смурая осень и долгая, голодная зима.

Ринулись на торги. Продавали пряжу, холсты, рогожу, коробья из луба. Но покупали неохотно, пришлось загонять товар втридешева. На серебро норовили купить жита, но, дойдя до хлебных лавок, очумело ахали: жито подорожало вдесятеро. Бранились:

– Аль креста на вас нет? Разбой!

Торговцы же отвечали:

– Найди дешевле. Завтра и по такой цене не купишь.

Мужики чертыхались, отходили от лавок и ехали на другой торг. Но и там хрен редьки не слаще. Скрепя сердце, отдавали последние деньжонки и везли в деревеньку одну-две осьмины хлеба. Но то были крохи: в каждой курной избенке ютилось немало ртов. Минует неделя, другая – и вновь загуляет лютый голод.

В страшной нужде, питаясь остатками старых запасов, мужики пережили этот год, уповая на посев следующего года, но надежды рухнули: новые посевы, засеянные гнилыми семенами, не дали всходов.

1603 год также был неурожайным.

В Московском царстве начался жуткий голод. Смерть косила людей тысячами. Старцы-летописцы скрипели гусиными перьями в монастырских кельях:

«Лета 7000 во ста девятом году на стодесятый год бысть глад по всей Российския земли… А людей от гладу мерло по городам и по посадам и по волостям две доли, в треть оставалось…»

«Того же стодесятого году Божиим изволением был по всей Русской земле глад велий – ржи четверть купили в три рубли, а ерового хлеба не было никакова, ни овощю, ни меду, мертвых по улицам и по дворам собаки не проедали».

«Много людей с голоду умерло, а иные люди мертвечину ели и кошек, и псину, и кору липовую, и люди людей ели, и много мертвых по путям валялось и по улицам и много сел позапустело, и много иных в разные города разбрелось».

Глава 2
КАЛИКИ ПЕРЕХОЖИЕ

Первушка, сын Тимофеев, стоял на погосте у могильного холмика и горестно мял шапку в жестких загрубелых руках. По впалой щеке скользнула в русую кудреватую бородку скорбная слеза. Сегодня последнего сородича похоронил. Один остался, как месяц в небе. Была семья, большая, в семь душ, и как языком ее слизало. Нет ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер.

Час горевал, другой, а когда над погостом сгустились сумерки, низко поклонился почившим и побрел к селу. И хоть бы кто живой повстречался! Почитай, вымерло некогда многолюдное село. В редкой избенке мерцал огонек. Кто-то еще доживает свой век, ведая, что Костлявая уже стоит у порога.

В опустевшей избе сел на лавку, привалился к бревенчатой стене, вытянул ноги в пеньковых лаптях, и тотчас почувствовал, как чрево жутко жаждет пищи. Вот бы сейчас ломоть хлеба! Ничего нет вкусней и слаще.

Голова закружилась, подступила дурнота, а в голову втемяшилась присказка: «Помирать – не лапти ковырять: лег под образа да выпучил глаза»… А что? Откинься на изголовье, закрой очи, забудься – и наутро нет Первушки. Один черт с голодухи ноги протянешь. Бежать в Заволжье – силенок не хватит, хотя отец еще неделю назад толковал:

– Уходить тебе надо, Первушка. Глад и мор людей косой косит.

– Да как же я от тебя, батя, уйду, коль ты один остался?

– Меня уже не спасешь, сынок. С лавки не подняться… А тебя, знать, Бог бережет. Пятерых на погост унес. Нельзя тебе со мной обретаться. Черная смерть никого не щадит. Немедля уходи.

Но Первушка не ушел: не похоронить отца – тяжкий грех. Его, кажись, и в самом деле Бог от моровой язвы оградил, а вот лютый голод может и не пощадить.

В полной тьме нащупал ухват и вытянул из остывшей печи глиняный горшок. Еще вчера он кормил отца щами из крапивы, щавеля и остатками свекольной ботвы. Но отец настолько ослаб, что и трех ложек не осилил.

Опростав горшок, Первушка растянулся на лавке. Дурнота отступила. Завтра он покинет село в поисках лучшей доли. Покинет вольным человеком. Никогда и не чаял о том, да случай подсобил. Барин крепко занедужил. Уверившись, что от Косой ему не увильнуть, вознамерился спасти свою грешную душу богоугодным делом. Выдал оставшимся в живых крестьянам отпускные грамоты.

Первушка не сошел ни в Дикое Поле, ни в глухие заволжские леса, а побрел в град Ярославль, в коем обитал его дядя Анисим, промышлявший мелкой торговлей рыбой. Когда-то он бывал у Анисима, тот хоть в богатеи не выбился, но жил довольно сносно. Не голодовал, даже пшеничный хлеб был на столе. Каково-то ныне ему живется?

……………………………………………………………………

К Ярославлю шел с каликами перехожими.

Те брели гуськом, с посошками, возложив левую руку на плечо впереди идущего. Все – старенькие, отощалые, в сирой одежде, лохмотья едва прикрывали худосочные тела; лишь впереди всех неторпко шагал зрячий поводырь Герасим, высокий, отощалый старик лет шестидесяти, глава слепой артели; был он в такой же сирой до колен рубахе с длинным черемуховом подогом, за конец коего крепко ухватился слепой старец с широким холщовым мешком, подвязанным через правое плечо к левому боку ниже колена.

Подойдя к большаку, Первушка спросил:

– Издалече идете, люди Христовы?

– Да, почитай, из Москвы, паря, – откликнулся большак.

– Никак лихо на Москве?

– Лихо, паря. Глад и мор великий. То – наказание Господне за злодейские дела Бориса Годунова. Спаситель припомнил ему подлое убиение царевича Дмитрия.

Слова дерзкие, бесстрашные. За такие воровские слова на Москве головы рубят. Однако Первушка ведал, что калик перехожих и блаженных во Христе не трогают, если такие слова будут брошены в лицо даже самому царю.

Первушка некоторое время помолчал, переваривая бесстрашную речь калики. Много правды в его колючих словах. В народе давно худым словом поминают Бориса Годунова.

– И в других города лихо? – прервав молчание, спросил Первушка.

– Лихо, сердешный. Всюду костлявая старуха гуляет. От мора не посторонишься: он чина не разбирает. Голод такой лютый, что никакого нам подаяния. Глянь на убогих. Кости что крючья, хоть хомуты вешай.

– Вижу, старче.

Издревле на Руси калики перехожие были уважаемыми людьми.

Первушка всегда с особой теплотой вглядывался в лица калик, бредущих гуськом. Подойдут старцы к селу, запоют жалобные божественные песни о том, как Лазарь лежал на земле в гноище, или как Алексей – человек Божий жил у отца на задворьях. Ничего так не любит деревенский народ, как слушать эти жалостные сказания о людской нужде и благочестивых Богу угодных подвигах сирых и неимущих. Так они толковы, понятны, что слова прямо в душу просятся и напев хватает за сердце…

Подойдут к избе, постучатся.

– Войдите, Христа ради.

– Спаси тебя, Господи.

Добрый человек гостей своих не спрашивал: как зовут и откуда пришли? А накрошил в чашку ржаного хлеба и доверху налил в нее молока и посадил к столу: ешьте с дорожки во славу Божию… А уж потом:

– Давно ли, миленький старичок, не видишь ты Божьего света?

– Отродясь, христолюбивый. Родители таким на свет Божий выпустили.

– И как же ты белый свет представляешь?

– С чужих слов, родимый мой, про него пою, что и белый он, и великий он, и про звезды частые, и про красное солнышко. Все из чужих слов. Вот ты мне молочка похлебать дал. Вкусное оно, сладкое. Поел его – сыт стал, а какое оно – так же не ведаю. Говорят, белое. А какое, мол, белое? Да как гусь. А какой, мол, гусь-то водится? Так вот во тьме и живу. Что скажут – тому верю. Но запомни, родимый мой, что слепой не токмо сказки сказывает да божественные песни поет, но и мастерить может. Лапти, корзины и домашнюю утварь.

Первушка как-то сам видел, как слепец лапотки плел. Сидел он в теплом куту избы, в темном месте. Обложили его готовыми лыками, и кочедык в руках, неуклюжая деревянная колодка под боком. Драли эти лыки сами хозяева, дома в корыте обливали кипятком, расправляли в широкие ленты, черноту и неровности соскабливали ножом.

Слепец же отбирал двадцать лык в ряд, пересчитывал, брал их в одну руку, в другую – тупое шило и заплетал подошву. Поворачивал кочедык деревянной ручкой, пристукивал новый лапоть. Выходил он гладким и таким крепким, что дивились все, как упремудрил Господь слепого человека то разуметь? И свету не надо жечь про такого работника…

Калики пели, а Первушке невольно думалось: сколь же они верст отшагали, сколь наслушались всего! Иногда самому хотелось оторваться от сохи, повседневных крестьянских забот и пошагать вкупе с каликами по тореным и нетореным запутицам, – через росные цветущие луговища и дремучие леса, дабы, забыв обо всем на свете, подышать вольным воздухом, послушать звонкие трели соловьев и благозвучное, заливчатое пение других луговых и лесных птиц, а затем безмятежно посидеть у зеркально тихой реки или подле хрустально чистого, серебряного родничка. Душа бы пела, передыхая от извечной крестьянской работы, при коей и ликующей природы не примечаешь. И как жаль той чарующей красоты, коя проходит мимо тебя и порой подталкивает человека: распрями спину, оглядись, прислушайся! Ведь жизнь так коротка, она всего лишь короткая тропинка от рождения до смерти.

Редкий человек оглянется, редкий человек прислушается, забыв о своей суетливой бренной жизни…

На ночлег остановились у Шепецкого яма, состоявшего из ямской избы и пяти изб для проживания ямщичьих семей.

– Поди, и на ночлег не пустят и подаяния не подадут, – молвил Первушка.

– Подадут! – уверенно произнес вожак. – Ямщики справней крестьян живут.

Ямщики селились небольшими деревеньками, в которых обязаны были держать упряжных лошадей. За это ямщики имели участки земли, избавлялись от крестьянских повинностей и даже получали государево денежное жалованье, которое выдавалось из «ямских денег», поступавших в московский Ямской приказ в виде посошной подати с посадских людей и крестьян на содержание ямской гоньбы для провоза послов, гонцов, должностных и ратных людей.

Особенно любили ямщики зимнюю гоньбу, когда езда была скорая. Перегоны, которые ямщики проезжали, не кормя лошадей, были долгие: в шестьдесят, семьдесят, а то и более верст. Государевы ямщики – «соловьи», как их окрестили в народе, – лихо гнали свои борзые тройки. Зычно гикали, заливисто гудели в свои ямщичьи дудки и требовали, чтоб встречные загодя сворачивали с дороги, иначе – кнутом по спине. Версту такой «соловей» пролетит и кричит на все поле: «Верста-а!» А в виду яма примется во весь дух заливаться – свистеть – предупреждать разбойным, оглушительным свистом работных людей яма: де, торопитесь, ребятушки, выносить упряжь, выводить свежих лошадей.

Спех был иногда так велик, что ямщикам было даже разрешено (если лошадь утомлялась или падала, не достигнув «яма»), брать другую лошадь у первого встретившего проезжего или в ближайшем селении. Потом этих лошадей возвращали владельцам, да еще платили за них прогонные деньги.

Ямщики развели калик по избам, одарили подаянием, квасом напоили и уложили спать. На убогих смотрели с сочувствием, а вот на Первушку – с подозрением.

– Не похож ты на калику перехожего, парень, – молвил хозяин избы. – Чего к убогим пристал?

– Одному лихо на лесных-то дорогах.

– А сам не из лихих?

– Не трогай его, мил человек, – заступился за Первушку вожак. – У сего парня душа добрая.

– Ну-ну.

Первушка осмотрелся. В избе сумеречно, волоковые оконца затянуты бычьими пузырями, пахнет ямщичьей справой, развешенной на колках по стенам, и кислыми щами; от приземистой печи исходит тепло, на ней сушатся онучи и рукавицы; подле печи – кадка с водой, на коей висит деревянный ковш с узорной ручкой, вдоль передней и правой стены – лавки, крытые грубым сермяжным сукном; посреди избы – щербатый стол; у левой стены – невысокий деревянный поставец с немудрящей посудой: оловянными мисками, ложками, кружками и глиняной корчагой. У входа же, рядом с печью, висит глиняный умывальник с тупым носиком. Печь – широкая, добротная, с подпечьем, голбецом, шестком, загнетком, челом-устьем, полатями и бабьим закутом, где стояли ушаты, бадейки и квашня.

Жилье освещает светец с сухой лучиной. Красные угольки падают в лохань с водой и трескуче шипят. По бревенчатой стене от трепетного огонька пляшут причудливые тени.

Калики быстро заснули, но Первушку сон долго не морил, перед его глазами вдруг предстала родное село до Голодных лет.

Страда!.. И солнышко давно закатилось, и заря прогорает, а в избах мерцают тусклые огоньки, и мало кто спит. Выйдешь иногда в самое доранье, а на белесоватом просвете неба мелькают крылья ветряной мельницы, где также мигает огонек. Мельник смазывает и заправляет мельничную снасть, чтоб быстрее тряслось корытце, ходче и больше стряхивало горячей муки в подставной сусек.

А чуть зарумянилась утренняя зорька, как уже возле гумен поплыли ввысь столбы густой пыли: мужики веют обмолоченный хлеб и усердно хлопают цепами. Каждый спешит, торопится, нельзя и часу мешкать: как бы небо не прохудилось.

В поморок снопы сушили на овинах. Тут гляди в оба, чуть зазевался – и остался в зиму без хлеба.

Вовек не забыть Первушке того страшного пожара. Дул ветер в дверцу овина на яму, на дне которой горели сухие дрова; ветер выбил из них и закрутил вверх крупные искры. Одна пролетела сквозь решетины, засела в сухом хлебе и зажгла солому. А оконце садила не прикрыто, в него рванулся ветер и раздул тлеющий сноп.

Девятилетний Первушка, пригретый жаром от дров, заснул у ямы. Очнулся, когда затлела на спине рубаха, и впросоньях сам едва успел выскочить. Овин занялся жарким пламенем. В селе заметили, похватали багры, побежали с деревянными бадьями к пруду, но было уже поздно. Мужики залили водой головешки, затоптали лаптями начинавшую тлеть солому, разбросанную по овиннику.

Первушка жался к матери, не решаясь взглянуть в обезумившие от горя глаза отца, застывшего на сгоревшем овине. А потом началась лютая, голодная зима. Один только Бог ведает, чем и как кормилась семья Тимофея в ту лихую годину.

Чуть полегче стало, когда пришел апрель – заиграй овражки. Весна для крестьян – упование: хлеб хоть давно приеден, но свежая трава идет в ход – и для лошадей и для голодного люда.

Ходил Первушка с мальчишками по озимым полям, с коих снята была рожь и на коих собирали водянистые пестики; ходил он и с мужиками по лесным опушкам, где селяне выбирали молодые сосны и резали из-под коры длинными лентами мягкую заболонь. И пестики, и щавель, и крапива, и древесный сок шли в скудную крестьянскую трапезу…

…………………………………………………

Как-то пролетел боярский возок. Боярин, никак, куда-то спешил. Холопы – молодые, дерзкие – размахивая плетками, прижали нищебродов к обочине.

– Гись! Гись!

Одна из плетей ожгла Первушкино плечо. Поежился, показал в сторону холопов кулак, но тех уже и след простыл.

– Э-эх, жизть наша, – вздохнул большак. – Все-то для богачей. У них даже борода помелом, а у бедного клином.

– Это почему?

– Да потому, молодший. Богатый говорит: такой-то мне должен – и расправит бороду в одну сторону, такой-то – расправит в другую. Бедный же: и я ему должен – и всю бороду сгребет в горсть.

– Пожалуй, и так, Герасим.

Вдали, в малом оконце между сосен, поглянулась высокая шатровая башня.

– Никак ко граду подходим, – устало передвигая ноги, молвил Первушка.

– К Ярославлю, – поддакнул большак, не раз бывавший в Рубленом городе. – То дозорная вышка Спасского монастыря.

Вскоре вышли к Которосли, и перед братией предстал древний город. Вдоль реки тянулся величавый Спасо-Преображенский монастырь с трехглавым шлемовидным собором, а рядом с обителью возвышалась деревянная крепость со стрельницами.

– Высоко стоит, – произнес Первушка. В третий раз он выходит к Рубленому городу, и каждый раз любуется крепостью.

Герасим и махнул рукой перевозчику.

– Перевези, мил человек!

Перевозчик зоркими глазами глянул на ватагу в лохмотьях, крикнул:

– С деньгой ли приперлись?

Денег у нищей братии не было, но Герасим вскинул ореховый посох.

– Калик веду, мил человек аль не зришь? Издалече бредем, дабы ярославским святыням поклониться. Ты уж перевези без денег убогих.

Перевозчик шагнул к суденышку. Калики!

Переправились и подошли к Святым воротам обители.

– Вот это твердыня! – восхищенно воскликнул Первушка.

Перед ними высилась мощная каменная башня с бойницами и боковыми воротами в отводной стрельне. – Хитро поставлена.

– В чем хитрость узрел?

– А ты аль не примечаешь, Герасим? Одни боковые ворота в стрельне чего стоят. Хитро!

– Не разумею, паря. Ворота как ворота, – пожал плечами большак.

– Худой из тебя воин. Да ужели ты не зришь, Герасим, что стрельня прикрывает главный вход? Тут любой ворог шею сломит.

– А что ежели ворог стрельню осилит?

– Это ж капкан! В стрельне он и вовсе пропадет. Отсюда не узришь главных ворот.

– Так ворог может и с пушками прийти, – все еще недоумевал большак.

– С пушками? Мыслишь, легко сюда затащить пушки? Чудишь, Герасим. Мудрено тут развернуться. А теперь глянь вверх. Пока ты с пушками возишься, тебя стрелами, свинцовой кашей да кипящей смолой приголубят. Пожалуй, не захочешь в стрельню лезть. Нет, Герасим, не одолеть такую башню. Не одолеть! Разумен был тот мастер, кой сию твердыню возводил.

Большак головой крутанул.

– Откуда в тебя, паря, такая ратная сметка? Сказывал, в деревеньке за сошенькой ходил.

– Лукавить не буду, Герасим. Я эту башню уже в третий разглядываю. Занятны мне такие ратные хитрости.

– Чую, паря. Авось и сгодится тебе ратная смекалка. Прощевай, нам в обитель пора.

– Прощай, Герасим. И вы прощайте, люди Христовы. Даст Бог, свидимся.

Первушка поклонился братии и зашагал в Рубленый город.