Текст книги "Гольф с моджахедами"

Автор книги: Валериан Скворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Глава девятая
Иктисаб

1

В ресторане «Джерба» двухметровая лоснящаяся Дзюдзюик пролила несколько слезинок на мои залысины, пока я тыкался носом в её горчичное декольте, обнимая за ягодицы, поскольку талия мулатки приходилась на уровень моей груди. Оплакивала ли она счастливые дни с Юрой, свой ли новый брак, или меня, слоняющегося по белу свету, я уточнять не стал. Она вообще любила разводить сырость. Скажем, из-за того, что увидела во сне сэра Мика Джаггера в элегантном исподнем, а потом это оказалось не наяву.

Пока мы поглощали рыбный кускус,[9]9
  Кускус – блюдо из приготовленной на пару манной крупы с мясом, иногда морепродуктами, и овощами.


[Закрыть] креветочный брик,[10]10
  Брик – блюдо из мяса или морских продуктов в тесте с зеленью.


[Закрыть] стейк из конины и на десерт арбуз под тунисское то белое, то красное, Ганнибал осветил под комментарии Дзюдзюик обстоятельства их «экстраординарно счастливого брака». В основе семьи сорта «экстра» лежал «экстремальный гуманизм и доброта необыкновенной женщины», которые, как я понял, выражались в том, что в постели она забирала всю власть по части механики и техники исполнения супружеских обязанностей.

Когда Дзюдзюик, едва на сшибая прической люстры, ушла пудрить носик, Ганнибал трогательно сообщил, как он бесконечно благодарен Юре Курнину, поскольку Юра родился князем, да и умер им же, это во-первых, и как аристократ крови сформировал такую необыкновенную женщину, во-вторых. Мы помянули после этого Курнина «Столичной», а вернувшаяся Дзюдзюик, пока я ходил в туалет, потребила символическую, налитую незримо присутствующему Юре рюмку с кусочком лаваша на ней. Разгон был сделан, я попросил принести всю бутылку.

Я, конечно, устал за предыдущие дни, и меня, что называется, занесло. Заказали и вторую бутылку «Столичной», с которой мы поехали, уже без Дзюдзюик, обсуждать состояние моего здоровья к знакомому врачу Ганнибала. Я возлежал с рюмкой на операционном столе, как древний римлянин на пиру, пока заспанный тубиб,[11]11
  Тубиб (араб.) – врач.


[Закрыть] прикладываясь к своей рюмке, чистил и зашивал подсохшую рану без обезболивающего укола (пьяным не полагается)… Тучный Ганнибал, сопя, сосредоточенно осматривал камероновскую палку с набалдашником. На мгновение меня даже охватило желание подарить ему пражский сувенир, но потом прошло. И зря. Если бы знать, какие сожаления по этому поводу предстояли в будущем…

Выслушав на прощание у гостиницы высокие слова о счастье иметь друзей, с которым никакое другое, кроме любви, конечно, не сравнится, я, отвечая на комплимент, отметил профессионализм дамы в кожаном жакете возле церкви Воскресения Христова. Она верно выбрала наблюдательную позицию. Внутри тесного храма с горсткой прихожан интересующий меня человек, вне сомнения, обратил бы на неё внимание, пусть даже случайно, и зрительный контакт состоялся бы. То есть, дальнейшей слежке конец.

– Твоя рана огнестрельная, верно? – поинтересовался Ганнибал.

Я успокоил его, сказав:

– Все в порядке, я привез её с собой. Никаких приключений здесь…

Он посопел, о чем-то раздумывая, и спросил:

– Знаешь, Базиль, Дзю рассказывала… То есть, ей Юра Курнин говорил, что ты в Легионе считался бешеным, имел прозвище «капрал Москва», вроде из-за жестокости, а теперь частный детектив и, говорят, чокнутый…

– Чокнутый?

– Ну, не в том смысле, что потерял разум. Готов потерять все, когда рвешься к цели… То есть, потерять все, кроме разума, так сказать… Ах, дьявол, как бы мысль выразить?

Наблюдение показалось интересным, и я впал в глубокую задумчивость, вспоминая свои бесконечные потери в этой жизни.

– Так вот, Базиль, – продолжил Ганнибал, – может, зайдем к тебе в номер, перекинемся парой слов, а? Я бы хотел обсудить одну вещь…

– Буду рад, – сказал я. – Ты ведь не куришь, проветривать перед сном не понадобиться. Единственная проблема в том, что у меня нечего выпить, даже чаю…

Толстяк вытащил из багажника своей «Симки» модели семидесятых годов литровую бутылку «Баллантайна» с нашлепкой беспошлинного магазина. Однако в номере мы к виски не притронулись. Ганнибал сел на кровать, а я – в кресло, между подлокотниками которого он не втиснулся бы.

– Гоняешься за кем-то, Базиль? – спросил Ганнибал проникновенно.

– Ищу, Ганни, – ответил я.

– Это меняет дело…

Диалог показался мне глуповатым даже для подвыпивших. Я сказал:

– Я благодарен тебе за помощь, Ганни. Скажи, сколько. Я, разумеется, покрою абсолютно все расходы дамы в кожаном жакете. И комиссионные для твоей фирмы тоже. Она из твоего персонала?

– Да нет… Частный детектив с лицензией, работает у меня по контракту на проверку персонала. Счет я, конечно, пришлю…

Бутылку мы не открыли, свои вопросы задали, ответы получили, а он тянул что-то, хотя встреча, как говорится, выдохлась.

– Проблемы? – спросил я осторожно.

– Ты меня поймешь, я надеюсь… Это личное и очень по-дружески…

Ганнибал даже шмыгнул носом.

– Предупреждение? Я куда-то не туда влез? Дама в коже что-то просигналила насчет интересующего меня человека?

Он набрал в жирную грудь воздуха, выдохнул, словно перед дракой, и ответил:

– Угадал, Базиль. Она звонила… Твой парень крутится возле кучки русских, которые собираются вложить очень большие деньги, совсем очень большие деньги, такие деньги, от которых даже голова не кружится. Эти цифры в ненаписанном виде представить невозможно. Поэтому… Так вот, значит… Если ты заявился, чтобы спугнуть эти деньги, я имею в виду этих людей, тебе объявит войну весь Тунис. И ты пропадешь. Против таких денег войны не выигрывают, если вообще начинают…

Я положил ладонь на его колено, похожее на футбольный мяч.

– Я никого не хочу спугивать… Почему ты спрашиваешь? Какой тебе-то интерес, Ганнибал?

– Я думаю, что мой интерес ясен. Деньги идут сюда… Мы не виноваты, что они бегут из России. В Эль-Кантауи и вообще в развитие курортной зоны их можно вкладывать без обложения налогами в течение восьми лет! И ввозить без пошлин оборудование, стройматериалы, продовольствие, что угодно… Это район без статуса офшора, но со всеми привилегиями для капиталовложений, наилучшее, что можно представить… При новых тысячах и тысячах пар рабочих рук – столько же ртов, которые будут поглощать мои морские продукты в ресторанах, а кто победнее – дома, из пластиковой упаковки…

– Ганнибал, – сказал я. – Меня интересует исключительно тип, за которым ходит твоя женщина. Тип мне скажет, где найти одного человека, и я отправлюсь за этим человеком в Москву. Люди, вокруг которых тип крутится в Эль-Кантауи, меня совершенно, ну совершенно не интересуют, как и их деньжата… Богатей и обеспечивай счастливую жизнь Дзюдзюик!

Наверное, сказано было выспренно, да ведь позади были две бутылки «Столичной». Хотя, конечно, на желудок, полный яств, поглощенных до этого, но все же отрезвляющий кофе-то мы не пили. Мне вдруг ужасно его захотелось.

– Поклянись, что говоришь правду! – потребовал толстяк.

«После появления из ресторана оба вели себя возбужденно». Так говорилось в одном жандармском протоколе времен моих безумств в выходной легионерской форме – белое кепи, пристегнутые к плечам красные эполеты с бахромой, матерчатая перевязь поверх ремня под курткой…

Я встал, змеюка, и, приложив руку к сердцу, изрек:

– Клянусь памятью Юры!

Ганнибал заорал:

– Обнимемся, капральчик!

Наверное, так бы и случилось, но в нагрудном кармане его твидового пиджака запищал мобильный телефон. Дзюдзюик нуждалась в гуманитарной помощи от одиночества в доме напротив…

– Ее власть – от Бога, – сказал мне Ганнибал, приглушив микрофонную мембрану «Эриксона» коричневой лапой. И, пророкотал, снова поднеся мобильник ко рту: – Я на пути к тебе, сахарочек!

– Твой телефон, Ганни! – напомнил я.

– Пусть полежит у тебя, – ответил толстяк. – Утром по нему выйдет на связь моя агентша. Спокойной ночи, капральчик!

Открыв окно и потом ставни знакомым с детства поворотом бронзовой ручки, выжимающей запорные штыри из пазов, я услышал, как внизу, у дверей гостиницы, Ганнибал поет во все горло: «Каждую ночь миллион поцелуев, мадам! Таково мерило любви…»

Дзюдзюик рассказывала, что Юра Курнин, который, оказывается, действительно был князем, умер от странной болезни – рака глазного яблока. Осколки стекла доканали его спустя много лет. Во Францию он не возвращался, а почему – знали немногие, я в том числе: воздушный наблюдатель-стрелок сержант Курнин считался замешанным в древнем алжирском заговоре ОАС… Прощают всех, кто не рискует жизнью. Кажется, Курнины вели родословную с ермаковских походов за Уралом. Им и в России ничего не простили. Впрочем, обижаться не за кого, Юра детей не имел, и род угас…

Однако все это не имело теперь значения. И не будет иметь в будущем.

Я с хрустом свернул пробку у «Баллантайна» и отхлебнул за общий упокой всех, кого знал и кто отныне и во веки веков не будет иметь никакого значения.

Початая бутылка «Баллантайна», когда я утром открыл глаза, напомнила о предстоящем звонке ганнибаловской детективши. Через открытое окно ночью на одеяло и подголовный валик нанесло мелких мух, то ли сдохших, то ли заснувших, – из Рыбного рынка неподалеку, наверное. Или оптовик Ганнибал уже загружал фуры лежалыми креветками для тысяч новых ртов в Эль-Кантауи и напустил насекомых в столицу из распахнутых ворот своих складов…

Мои «Раймон Вэйл» показывали сущую рань, ровно семь пятнадцать. Вчерашняя неудовлетворенная жажда кофе усугублялась кислой сухостью во рту. Как сказали бы в таком случае досужие философы в Кимрах, пить надо либо меньше, либо больше. Я принял душ, с неудовольствием переменил штучную сорочку из гардероба Прауса Камерона на фабричную из захваченных с собой и, сунув мобильник Ганнибала в нагрудный карман пиджака от «Бернхардта», спустился вниз.

Я поднимался по лестнице к себе в номер с третьей чашкой кофе в руке, когда зазвонил ганнибаловский «Эриксон». Пришлось поставить блюдце на ступеньку и достать из кармана телефон. Подумав, я сел на лакированную, мореного дуба ступеньку, подвинул кофе поближе и нажал кнопку.

– Господин капрал? – спросила женщина в кожаном жакете.

– Докладывайте, – брякнул я по военной инерции, потом спохватился и добавил: – Добрый день, мадам, слушаю внимательно…

– Я говорю из Эль-Кантауи, – сказала она, опустив приветствие, что тревожно отозвалось напоминанием о Ефиме Шлайне. Он никогда не здоровался, во всяком случае с подчиненными. Ну и подчиненные, то есть я, конечно, тоже.

– Итак?

– Объект проследовал от храма Воскресения Христова пешком по авеню Мухаммеда Пятого до площади Седьмого ноября, далее на Турецкую улицу, где сел в трамвай, на котором поехал по авеню Фархата Хашеда на вокзал. Поездом в двадцать сорок три выехал в Сус. От станции в Сусе на машине, стоявшей в паркинге, приехал в гольф-клуб «Эль-Кантауи». Оставался в своей комнате до пяти сорока утра. До данного момента никаких контактов визуальным наблюдением не выявлено. В пять сорок пять имел встречу с тремя коллегами в баре. В восемь тридцать второй контакт, с группой русских гольферов… Список есть. Проживают здесь же, в клубе. Номера комнат есть. Что ещё интересует?

– Вы можете повторить ваш звонок через… Хотя подождите…

Я вытащил бумажник, достал квитанцию за постой и продиктовал с неё даме номер факса «Гостиницы на улице России»: 321–685.

– Записала, – сказала она.

– Передайте список гольферов. Можете?

– Десять минут?

– Устраивает, – сказал я и, разъединившись с кожаной дамой католического вероисповедания, набрал номер правоверного Слима.

Слава Аллаху, он оказался дома и сказал нечто по-арабски. Я узнал голос.

– Базиль говорит, – сообщил я Слиму на французском. – Доброе утро. Ты нужен на весь день. Приедешь?

– Много ездить?

– Много всего, не только ездить. Заработаешь хорошо, Слим. Когда появишься?

– Полный бак? – спросил он.

– Под горловину, – сказал я. – Пожалуйста, Слим, не устраивай говнокачалку… Когда?

Таксист побулькал в трубку – смеялся старому солдатскому словечку (это демократически сближало) – и ответил:

– Сейчас восемь. Восемь сорок пять?

– Договорились.

Я вернулся в холл, отдал буфетчику чашку и блюдце, потом дождался возле конторки дежурной поступления факса, предупредив, что это мне лично, и понес кусок ленты в номер. Звонок кожаной дамы опять застал меня на лестнице.

– Вы можете поработать ещё и сегодня? – спросил я.

– Я продлю свое пребывание в гостинице гольф-клуба, номер моей комнаты – двадцать три. Мой мобильный…

Она продиктовала его.

– Перенесите наблюдение на русских гольферов, – распорядился я. Выявите лидера и отфиксируйте. Это объект номер два. Я понимаю, что косить сразу двумя глазами и в разные стороны сложно, но по возможности держите по-прежнему в поле зрения объект номер один… Вы будете разговаривать с господином Ганнибалом?

Она молчала.

– Вы слышали мой вопрос, мадам?

– Я думаю…

– Хорошо, прекращайте думать. Я сообщу ему сам, что оставляю его мобильный аппарат при себе.

– Спасибо, господин капрал, – сказала кожаная дама. – В ожидании контакта.

В комнате я проверил в своем магнитофоне устройство включения записи на звук голоса, вставил его в резиновый футлярчик с присосками и заменил кассету на новую. Прокручивая старую, я услышал запись телефонного разговора со мной Цтибора Бервиды в Праге. Голос с того света. Вот и ещё один в этой жизни…

Печатной латиницей кожаная дама тщательно выписала нерусские имена:

1. Саид-Эмин Хабаев

2. Бекбулак Хасанов

3. Хаджи-Хизир Бисултанов

4. Макшерип Тумгоев

5. Петр Цакаев

6. Шепа Исмаилов

7. Ив Пиккель

8. Заира Тумгоева.

Один, определенно, француз. Дама – видимо, жена кого-то из кавказцев, обвешанная ювелирными изделиями, слишком полная или слишком тощая, разодетая из парижских бутиков и с высокой укладкой на затылке, нечто помпезное, вроде супруги члена политбюро, в стиле его служебного письменного стола… Я содрогнулся, представив леди в футболке с люрексом и клетчатых шортах поверх венозных икр над белыми носочками.

Я вытащил швейцарский карманный нож и, вырезав из ленты список, спрятал его в щель за подкладкой бумажника.

Слим позвонил из гостиничного холла:

– Я приехал, Базиль.

– Поднимись, Слим, ко мне.

В пончо из верблюжьей шерсти, скуфейке на затылке, сорочке без галстука, застегнутой наглухо, и оливковых штанах, наползавших на коричневые ботинки он представлял собой идеальный экземпляр, в котором я срочно нуждался.

– Садись, пожалуйста, Слим, – сказал я. – Хочешь что-нибудь попить?

Хитрец сообразил, что я заискиваю. Он сел на краешек кресла и безучастно уставился в угол, где выписанная зеленой масляной краской стрела указывала направление на Мекку, если постояльцу «Гостиницы на улице России» захочется сотворить намаз.

Я положил перед ним на столик магнитофон с присосками. Он понял, конечно, и сказал:

– Это харам. Я не одену.

– Только один раз, – сказал я.

– Смотри-ка, ты слышал про харам. Ты знаешь, что это?

– Запрет для мусульманина… Харам для тебя, не для меня. А заплачу я. Значит, для тебя это деньги, а не харам.

Он больше не смотрел на зеленую стрелу в углу. Покачал слегка головой и побулькал, глядя мне в глаза.

– Зачем это тебе?

– Это мужская игра, Слим, – сказал я серьезно. – Сугубо. Такая кончается смертью одного из партнеров. Ты будешь рисковать, когда оденешь эту штуку…

Он опять помолчал.

– Так как, Слим?

Теперь он должен был бы согласиться. Не сразу, но согласиться. Иначе выйдет, что он испугался. Мы все-таки оба отслужили в армии.

Я позвонил вниз и попросил принести чаю.

Слим думал. Думал и я о том, что если бы вера механически спасала человека, в спасении своей души не было бы его заслуги. Верующий ещё не святой, как и всякий солдат ещё не герой. Блаженство, говорил отец Афанасий Куги-Куги, потому и блаженство, что мы выбираем его добровольно. Навязанное не отличатся от адской муки…

Слим выбирал между блаженством, которое я навязывал, и муками, мусульманскими, конечно.

Я решил поддать соблазна и, вытащив из кармана пиджака банковскую пачку в десять тысяч долларов, надорвал облатку. Отсчитал пять бумажек по сто и положил на столик.

– Один день работы, Слим, – сказал я. – Всего один. Мужской работы. Для семьи.

Он обнажил коричневые беззубые десны, то есть улыбнулся, и сказал:

– Иктисаб.

Я что-то помнил про это слово из лекций, читанных нам в алжирских учебных лагерях, но как-то смутно. Из-за плохой памяти не хотелось проигрывать по мелочам. Стало досадно, и я спросил:

– Что это?

– Мирских благ приобретаем лишь столько, сколько нужно для себя и близких. Это называется «иктисаб». Пророк Мухаммед, да благославит его Аллах и приветствует, подавал пример. Добытое ремеслом и торговлей чище государственного жалованья с избытком…

Слим вступал со мной в сговор. Вот что это значило. Я сказал ему тихо:

– Эти деньги от меня, не от государства. От меня, Слим, клянусь своим Богом…

– Ну ладно, – сказал он. – Воздержание тоже грех…

Я вспомнил слышанное в Алжире и добавил:

– Таваккул?

Кажется, если я не ошибся, это означало отказ обеспечивать себя за счет милостыни от Аллаха. Зарабатывающий благочестивее…

Слим долго булькал и сказал:

– Смотри-ка, ты знаешь, что такое «таваккул»!

Встал и принялся стягивать через голову верблюжье пончо.

Я приклеил ему под сорочкой магнитофон и объяснил, какую кнопку вдавить, как бы почесавшись, чтобы запись шла только под звук голосов. Потом взял пятьсот долларов, протянул Слиму и попросил пересчитать банкноты.

«Раймон Вэйл» показывали девять с четырьмя минутами.

2

Стиль езды старого Слима, если он просыпался, походил на гоночный по «Формуле один», и в десять часов, когда я набирал на «Эриксоне» номер телефона Ваэля эль-Бехи, мы проезжали указатель поворота на Хаммамет, то есть находились на полпути между Тунисом и Сусом. Ваэль ждал возле аппарата, потому что ответил после первого же сигнала и на французском:

– Гольф-клуб. Добрый день. Слушаю вас.

– Риан говорит. Через час. Где?

Он ответил без паузы:

– На въезде за воротами увидите белый электрический гольф-кар. Я буду за рулем. Вы на своем авто или на такси?

– На такси.

– Послушайте внимательно, Риан… У ворот расплатитесь и отправьте водителя назад. Когда он уедет, я подойду.

– Таксист из моей команды.

Я скосил взгляд на Слима. Он кивнул.

– Вы не говорили про команду.

– А я не слышал от вас про совещание в пять сорок пять утра по поводу моего визита… Хватить болтать! У вас свой народ, у меня свой, отдельно… Общая у нас только тема для разговора…

Ваэль эль-Бехи молчал. Размышлял он, видимо, не слишком быстро. Возможно, мысленно прикидывал, кто из своих предал, рассказав об утренней сходке. Не найдет, конечно, и предположит, что у меня есть «крот» – может быть, в ораве русских гольферов, которых он обслуживает. Или засланный агент сидит в гольф-клубе, и я хорошо обо всем информирован. А если продолжит размышления в заданном мною направлении, придет к выводу, что меня действительно интересует союз с ним для принятия каких-то мер ради спасения собственной шкуры и заодно остальных, кто побывал в Чечне по найму вместе с Бервидой; поскольку Бервида захватил в плен, как говорится, не того человека, то теперь убирают свидетелей… Ну, и так далее и тому подобное. Другими словами, ни до чего толком не додумается. Таким он мне и нужен.

– До назначенного, – сказал я, не дождавшись ответа, и разъединился.

Поглядывая на оливковые рощи, разведенные, если верить путеводителю, финикийцами за девятьсот лет до рождения Христа, я размышлял о том, как поменялась в моем представлении обстановка. Засада или ловушка меня, конечно, не ждали. Наоборот, это я, попав в Тунис, сделался передвижной ловушкой для всех, с кем соприкасался по кавказскому делу Шлайна. Соприкоснувшись, каждый оказывается меченым чем-то, чем меня густо замазал в Праге Праус Камерон. Его десять тысяч долларов, таким образом, я мог тратить без зазрения совести. Разумеется, оставляя себе пятьдесят процентов комиссионных с каждого платежа. Не Бог весть какой заработок, но ведь за вызволение Ефима я определенно не получу ни копейки.

Однажды, кажется, года четыре назад, выдавая мне жалкие казенные на расходы, естественно, по его мнению, в избытке, Шлайн изрек:

– Деньги – это не более чем квитанции на получение с общественных складов поддельного счастья…

Подобных марксистских иллюзий у него пруд пруди. И если я вспомнил одну, значит, заскучал и по остальным. Приходилось сознаваться себе в этом, увы!

Во всякой операции прежде всего – главная цель. В этой – свобода Ефима, а не деньги. Впервые в жизни – не деньги.

Ужаснувшись, я повторил это несколько раз, чтобы проникнуться серьезностью своей абсурдной, с точки здравого смысла, затеи, и вернулся к действительности, только когда Слим перекатил «Пежо 406» через асфальтовый порог-гаситель скорости в помпезных воротах «Гольф-клуба Эль-Кантауи». Белый электрокар ждал где положено, и так, что вся троица на его кукольных сиденьях смотрелась с затылков. Нас они видели в зеркало заднего вида.

Слим нагловато съехал с асфальта на травянистую лужайку, прокатился двадцать метров до электрокара и ткнул его передним бампером. Повозка для кожаных мешков с клюшками, напитков и прислуги дернулась так, что головы пассажиров мотнулись, и они разом повернули их в нашу строну. Ни одного очкарика.

Ваэля эль-Бехи среди них не оказалось.

– Сотня плюс к выданным, – сказал я Слиму. – Сдавай задним ходом и езжай к главному входу в клуб. Не дави на газ, пяться достойно. Дай им время подумать…

Слим высунулся из бокового окна и что-то крикнул ораве по-арабски.

Пока мы медленно, задним ходом, двигались к асфальту, Слим рулил, ориентируясь через зеркало заднего вида, так, чтобы видеть одновременно и троицу. На удивление, они выскочили из электрокара и тащились перед радиатором «Пежо 406» покорно и настороженно, готовые, кажется, в любую минуту поднять руки вверх.

– Что ты им сказал, Слим?

– Сказал, чтобы шли перед машиной, иначе грохнешь их всех из автомата…

Палка с набалдашником слоновой кости между моими коленями, конечно, могла сойти за нечто подобное – особо опасное и потому изощренного дизайна.

– Ты умелец, Слим, – сказал я полувопросительно.

– Слим солдат, – ответил бывший сапер и новый боевой товарищ. И добавил: – Иншааллах…

– Ты про что?

– Про сотню плюс, – сказал он. – Если доживем.

Троица вышагивала насторожено, но, если они на самом деле считали, что идут под дулом автомата, то, я бы сказал, для служек гольф-клуба вели себя довольно спокойно. Они и подчинились, и выжидали одновременно. Я чувствовал их, словно себя, можно сказать и так. Эти трое имели боевой опыт индивидуальных бойцов россыпного боевого порядка. Но если у них и имелись стволы, они остались все-таки в электрокаре. Курточки и штаны в обтяжку не давали возможности прикрыть мини-пушки. Разве что нож или, возможно, огнестрельная фитюлька в перевязи на лодыжке под расклешенной штаниной…

Пришлось спросить Слима:

– У тебя-то есть что-нибудь?

– Нет, – сказал он. Видимо, прокручивал про себя такие же мысли.

Мы выехали на асфальт. Троица построилась вдоль кромки. Я открыл дверь, вышел с палкой и, прикрываясь машиной, приказал:

– Задерите штанины!

У крайнего справа на лодыжке имелась кобура, из которой торчала рукоять чего-то.

– Пойди забери у него, – сказал я Слиму. – Отдашь мне и сходишь к их говновозке, обыщешь…

От электрокара Слим крикнул:

– Ничего!

Проходя мимо троицы, он каждому с видимым удовольствием отвесил по пинку. Вероятно, на языке местных жестов это означало разрешение сесть. Трое, брошенные на произвол судьбы своим шефом Ваэлем эль-Бехи, опустились на жесткую траву и не очень покорно ждали своей участи.

Глаза бы мои на них не смотрели!

Господи, каким прекрасным казался мир с плоского холма, на котором архитектор устроил ворота гольф-клуба!

Голубое, до невероятного совершенства однотонное небо, размазываясь зеленоватым маревом на горизонте, переходило в густо-синее море с серебристыми крапинками бурунов. Зубчатая череда белых до ослепления прибрежных бунгало отрезала море от оливковых рощиц и изумрудных лужаек с рыжеватыми песчаными прогалинами. Стеклянный кубик одноэтажного главного здания придавливала плоская крыша-веранда с пестрыми зонтиками кафе. Стайка людей в теннисках и шортах неторопливо тащилась за белым электрокаром, из которого едва различимый человечек вынимал и втыкал в траву пестрые флажки, обозначая, наверное, лунки, в которые следовало закатывать мячики.

И это ещё не все, сказал бы я, добавив на манер зазывалы: это в начале февраля, когда дома, в России, разгар гололеда и промозглой зимы! Я даже представил, как на волжском льду ветер обдирает лица укутанных в тулупы кимрских землячков, пьяненько горбящихся над засахаренными морозцем рыболовными лунками…

Слим жил в раю каждый день. Поэтому он не озирался на пейзаж, а уселся за руль, отвинтил пробку с бутылки «Перье» и стал попивать минералку мелкими глоточками. Я бы тоже не отказался, горло подсохло.

Раскачивая на указательном пальце левой руки трофейный пятизарядный карманный револьвер «Паппи» бельгийской фирмы «HDH», а правой опираясь на палку, я поддел её каучуковым наконечником подбородок среднего из троицы. Обладатель «Паппи» сидел с краю. Моя манера: допрос начинать с подчиненных.

Слим разместил всех правильно, лицом против солнца. Они видели мой расплывчатый силуэт, и только.

– Кто вы такие? – спросил я на французском.

На худом, пятиугольной формы лице под копной черных волос между сощуренными от солнца веками метались зрачки.

– Что-ему-сказать? – одним словом произнес Пятиугольник по-русски.

Мне послышался акцент, но я не был уверен. И сказал опять на французском:

– Я не понимаю арабского. Кто из вас говорит по-французски?

– Я говорю, – сказал владелец револьвера. И коротко бросил по-украински, отвечая Пятиугольнику: – Побачим…

Одутловатое лицо, зачес, под усами словно три губы – выставил язык от напряжения.

Они все, конечно, понимали французский, если работали в таком месте.

– Где Ваэль эль-Бехи?

– С клиентами. Велел встретить вас.

– Что же задницами выставлялись?

Его задело унижение, я видел. Язык убрался, на скулах вспухли и опали желваки.

– Чего вы боялись? Что я поставлю вас в обезьянью позицию?

По едва уловимой реакции я понял, что разговор, действительно, понимают все. И еще: они знают себе цену, гордость задета всерьез. А мне предстояло их не только допрашивать, но ещё и вербовать.

– Значит, вот этого зовут Что-Ему-Сказать… Я правильно произнес? спросил я по-русски.

Символы никчемности затрат, производившихся империей КПСС на обучение иностранных студентов, открыли рты от изумления. Таких приходилось встречать по миру. Один торговал, например, мороженым на пляже в затертой дешевыми туристами таиландской Паттайе. Эти трое пристроились при гольф-клубе. И если ездили с Ваэлем эль-Бехи на Кавказ, то заканчивали, конечно, не филологический факультет Киевского университета. Уж не Краснодарское ли высшее военное Краснознаменное ордена Октябрьской революции училище имени генерала армии Штеменко, про которое болтанул по телефону Милик некоему Виктору Ивановичу?

– Ладно, ребята, – сказал я. – Будем знакомы. Для вас я просто Риан… У меня дело к Ваэлю, и приехал я вас спасать, поскольку началась охота на побывавших в Чечне в отделении Бервиды… Слышали про такого чеха? Вставайте с карачек, пожмем руки. – И протянул «Паппи» Трехгубому.

Тот встал и нерешительно принял оружие, покосившись на барабан: вынул я патроны или нет?

– Вот и познакомились, – сказал третий и по-казацки в стиле «держи мои пять» выставил крюком руку. Я пожал ему, потом и всем остальным.

Определенно, перед рассветом они совещались насчет угрозы, про которую я намекнул в церкви их старшему по компании, если не по команде.

Слим посматривал из-за руля.

– С какими клиентами работает сейчас Ваэль, землячки? – спросил я.

Они ещё испытывали меня. Молчали. Тогда всезнайка Шемякин сказал:

– Ну, ладно… С чехами?

«Чехами», я слышал, бывалые кавказцы обозначали чеченцев.

Я продолжил:

– С Хабаевым, Тумгоевым… С Хаджи этим… Дама с ними?

– Была с ними, – сказал Трехгубый. – Уехала в Хаммамет, кажется.

– Подгони сюда электрокар, – велел я ему. – Остальные стойте на месте.

С полдюжины оливковых деревьев прикрывали нашу группу, и обнаружить скопление, которое я устроил у ворот, вряд ли удавалось, если кто и вел наблюдение от основного здания гольф-клуба. Я допускал, что это, возможно, делает сейчас Ваэль эль-Бехи, лицемерно притворяясь, что следит в бинокль за полетом мячика из-под клюшки.

Я подошел к Слиму.

– Знаешь, что такое гольф?

– Много раз видел. Я сюда ездил, да и в другие места… Я понял, зачем мы приехали, и готов, – сказал бывший сапер.

– Сейчас поедешь и заменишь прислужника при клиентах… Держись к ним поближе, вот и вся работа. Они будут разговаривать между собой. Я хочу знать, о чем… Вот тебе ещё две кассеты на смену вставленной. Отойдешь и заменишь так, чтобы не видели. Ты понял, Слим? Это мужская игра, друг…

– Гарантия-то у меня есть?

– Один, который с револьвером, отвезет тебя к игрокам на электрокаре… Подойди к остающимся двоим, скажи по-свойски, что они при мне заложники. Намекни, будто палка моя… э-э-э… ну, особенная.

Трехгубый подъехал на белой машинке.

– Отвезешь моего человека к русским. Он заменит Ваэля. Ваэля привезешь сюда.

Слим произнес речь перед Пятиугольником и вторым, Держи-Мои-Пять. Парочка кивала с серьезным видом. Им и сговориться со Слимом недолго, подумал я. Трехгубому, который тоже прислушивался к Слиму, я сказал:

– Двигай отсюда с Богом!

И Слиму:

– Старайся!

Таксист поднял крышку багажника. Пятиугольник и Держи-Мои-Пять без звука загрузились туда. Крышка захлопнулась. Электрокар резво покатил по полю, потом между олив и снова по полю к группе гольферов.

Я отошел от «Пежо» и набрал на «Эриксоне» номер мобильника мадам в кожаном жакете.

– Слушаю, – сказала она.

– Я у ворот, но въезжать не буду. Есть новости?

– Женщина Тумгоева уехала на клубном «Мерседесе» с шофером, кажется, в Сус или Хаммамет. Я не уверена. В остальном обстановка не изменилась. Объект номер один и объект номер два постоянно в контакте. Судя по визуальному наблюдению, отношения внешне рутинные – помощник и игрок. Играют из всей группы трое. Это переговоры или совещание на ходу. Внутри самой группы. Объект номер один только прислуживает. Вопросы?

– Вопрос есть, – сказал я. – Куда отвезти человека, чтобы переговорить в тихой неброской обстановке. Может быть, и жестко… Он местный, а я иностранец. Мне нужно, чтобы такая встреча не показалась нештатной.

– Пятьдесят километров севернее, город Хаммамет. В центре, у крепости. На авеню Объединенных Наций, почти на пляже. Заведение называется «Ла Фиеста». Ресторан. Второй этаж. Всегда есть туристы. Как правило, перекусывают вместе со своими гидами.