Текст книги "Гольф с моджахедами"

Автор книги: Валериан Скворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

– Ну и убрали бы его, – сказал я.

Фонарь не горел. Правда, его ещё и не зажигали.

– Таких бы, как вы, только и слушать, – сказал Цтибор. Ему место нравилось, я видел.

– Давайте выгребать отсюда. Холодрыга… Как-нибудь в другой раз.

– Еще несколько шагов, пройдем в арку с моста, повернем и бросим взгляд на средневековое мельничное колесо. Одно из немногих сохранившихся в Европе… Видите? Это немецкая мельница. Праус особо просил показать… Поворачиваем?

Я увидел канал с холодной серой водой, двухэтажный каменный дом под черепичной крышей с мансардами в два яруса и отблеск оптики над стволом снайперки между лопастями мельничного колеса.

Всплеск упавшего в канал Цтибора я услышал, когда уже пластался за бордюром мостика. Вторая пуля отрикошетила возле моего колена. Третья отбросила шляпу.

Стреляли с глушителем. Я слышал, как шумит вода в канале.

Снайпер караулил в прицеле мой отход, и потому я, прижав руки к бокам, перекатился вперед. Из-за тумбы для защиты мостового въезда от заноса телег я видел, как течение медленно несет тело Бервиды с пузырем воздуха на спине под курткой, разворачивая у каменного амбара к коллектору перед сбросом во Влтаву.

Там ему и предстояло исчезнуть. Вместе с моей надеждой зацепиться за путеводную ниточку к Шлайну.

Глава восьмая
Между шимпанзе и гориллой

1

На мостике через канал четвертая пуля меня все-таки достала. Полсантиметра вырванной мякоти на внутренней стороне правой ляжки, разодранные плащ и штанина, потерянная шляпа, плюс контузия. Минуты две я пребывал в шоке. Потом пришла боль, разъедающая словно кислота, и я опомнился. Пятым выстрелом снайпер меня добил бы. Возможно, наблюдатель, корректировавший огонь откуда-то с тыла, из-за моей спины, сообщил про попадание. С расстояния в пятьдесят метров пуля из «винта», даже тронув по касательной, отбрасывает тело. А меня ещё и перевернуло навзничь, я обмяк, как дохлятина.

Или кто-то спугнул стрелка. Или диспетчер дал команду на отход.

Судьба прозорлива. В сумку слоновой кожи, которая оставалась со мной, ещё в Москве я положил японский трофей – коробку с медикаментами и перевязочным материалом. Я закатал штанину, примочил рану спиртом, придержал тампон и приклеил его пластиковой нашлепкой. Прикрыв набухшую кровью штанину полой плаща, я, согнувшись и подволакивая ногу, поковылял в арку Малостранских ворот на Карлов мост. Другого пути к отступлению я просто-напросто не знал. Встретившиеся два или три прохожих старались не смотреть в мою сторону.

Фонарь за святым Николаем из Толентино зажгли. Старческой рысью, разбрасывая негнущиеся ноги в стороны, мимо него трусил с тростью под мышкой Праус Камерон. Господи, хотя теперь-то бы не форсил дорогим набалдашником!

Не скрываясь, он размахивал штурмовым автоматом в левой руке.

– Я увидел его в бинокль с той стороны! – сказал Камерон, задыхаясь. Собирался уехать, когда высадил вас, да приметил «Фиат» на набережной, вон там, видите на другом берегу кремовое здание «рококо» с шатровой башенкой? Углом на Влтаву… У волнореза с перепадом. Точно над арочным стоком…

– Кого увидели? И на что теперь смотреть?

Суетность Прауса угнетала своей неестественностью.

– Цтибор убит, – сказал я. – Свалился в канал. Никто и ухом не повел. Удивительно тихий город.

– Да, всем нравится… Возьмите мое оружие, спрячьте под плащ и осторожно, медленно двигайтесь назад, уходите с моста. По лесенке после святого Николая, напротив фонаря и мадонны, сойдите к воде. Там вязко, но терпимо. Утки плавают… Встаньте в тень. Я посигналю дважды по две вспышки фонариком. Тогда выходите.

Про Цтибора ни слова. Увидел исход нападения с того берега?

– Полиция? – спросил я.

– Вы сами сказали про тихий город. Делайте как прошу… Умеете обращаться со штуковиной?

Он снабдил меня «машинен-пистоле Хеклер-Кох 5К», или просто МП-5K, двухкилограммовой железкой, будто вросшей рукоятью в разбитую о булыжник ладонь. Такую и прятать не хотелось. Дизайн, которым гордился бы стилист Лучано.

– Раньше не могли выдать? – буркнул я.

– Не переживайте, с вас только кровь слили…

– Что значит, кровь слили?

– Не хотели убивать. То, что натекло из вашей раны, осталось на мосту против мельницы… Сложится версия, что вы с Цтибором затеяли между собой перестрелку. Он вас ранил, а вы его убили. Больше некому. Подтвердит анализ крови, – сказал Праус из-за плеча, уже на ходу.

И, разбрасывая негнущиеся ноги, ударился в бега по Карловому мосту в обратном направлении, к Староместской мостовой башне.

До указанного Праусом бережка я добрался благополучно, если не считать падения в промерзшую грязь с узкой скользкой лестницы. Последняя ступень оказалась слишком высокой: здоровая нога уходила и уходила вниз, не встречая опоры, а раненую я не мог согнуть и кувырнулся вниз. Шляпа пропала ещё при побоище. Вонючий ил, в который я сунулся головой, подсыхая, превращался в коросту. Под ней нестерпимо зудело. Кровь из-под тампона тоже сочилась. Не хватало ещё заражения крови для полноты картины.

Что делать, если Камерон меня бросит?

Отмоюсь в февральской Влтаве, подумал я и приметил, что стою на берегу какой-то протоки, скорее всего, по-прежнему неподалеку от злополучной мельницы, а Влтава у меня за спиной.

Две двойные вспышки мигнули шагах в пятидесяти от меня, а показалось, что до этого места я прошел пол-Праги. Дальше меня практически тащил, подхватив под мышки, Праус, которому я помогал, опираясь на его щегольскую палку левой рукой. Правой я идиотски выставлял «Хеклер-Кох». Сумку навьючил на Камерона.

Протока, на которой меня подстрелили, называлась Чертовка. Я вычитал на плашке. Мы ковыляли вдоль нее, словно остатки разбитой армии.

«Ауди» Прауса стоял возле церкви святого Микулаша. Королевский замок на горе светился огнями.

По дороге мы ни словом не обмолвились о Цтиборе Бервиде. В моей голове вяло ворочались обрывки мыслей о «сливе» моей крови, о «Фиате» «джинсового ковбоя», некстати, скажем так, попавшегося на глаза Прауса, отчего-то не уехавшего после высадки нас с Цтибором возле Карлового моста и решившего постоять, осмотреться… Вспомнил я, что идея прогулки до мельничного колеса исходила от Камерона. Я-то презираю туризм. По мне, любой город поймешь быстрее, просидев полчаса в народной пивной, вместо того чтобы подставлять уши под лапшу, которую вешают в виду архитектурных памятников…

Странноватым казалось поведение прохожих у арки между Малостранской и Юдитовской башнями. Окровавленный, раненый человек на Карловом мосту, в центре города… Допустим, всем наплевать на все. Но чехи, я слышал, известные доносчики, могли бы и в полицию позвонить. Однако сирен я не слышал.

Оставалось не ясным, зачем антикварный Джеймс Бонд, проверив исход побоища у мельницы на Чертовке, опять убежал на противоположный берег Влтавы и уже потом занялся моей эвакуацией?

На крутом подъеме вдоль холма, на верху которого угадывалась крепостная стена, мы приткнулись в тормозном кармане, и Праус Камерон, покрепче затянув стояночный тормоз, вколол мне обезболивающее в предплечье прямо через рубашку. Впадая в дрему, я удивлялся предусмотрительности чешской дорожной полиции, предписывающей набор шприцов с инъекциями в автомобильной аптечке…

Когда я более или менее привел свои телеса в порядок, за окном жилой половины пивной «У Кехера» уже стояла ночь. После ванны с душистой пеной, из которой я, как примадонна, высовывал ногу, перемотанную выше колена бинтом с пластиковым покрытием, мне выдали великолепное исподнее, отличную сорочку без «лейбла», то есть сшитую на заказ, галстук фирмы «Эндрюс», севший, как на манекене, двубортный костюм «Бернхардт» и короткое пальто от «Авалона», конфекционное, правда, но дареному коню в зубы глядеть невежливо. Носки мне не понравились – фиолетовые, как у папского нунция, однако пара плоских ботинок от «Бати», настоящего чешского, не аргентинского «Бати», с нежным коротким мехом внутри примирила с действительностью.

Шляпу предстояло покупать за границей. В Праге ночных шляпных магазинов нет, а до утра, сказал Праус Камерон, когда власти раскачаются, заподозрят во мне киллера и разошлют по пограничным пунктам соответствующие оповещения, предпочтительнее очистить территорию страны с непокрытой головой… Клетчатые кепки из набора Камерона наползали мне на уши и глаза.

Пани Камеронова раскладывала сандвичи с копченой ветчиной по двум пенопластовым термосам, в которых обычно навынос отпускаются полуфабрикаты. Праус рассовывал по карманам документы и деньги. На первый взгляд – слишком много денег, но потом, когда он подсунул мне расписку на десять тысяч долларов, я понял, в чем дело. После перехода германской границы у Розвадова в Нюрнберге, до которого двести шестьдесят километров, мне предстояло существовать уже в одиночку. И отправиться, как сказал щедрый донатор, на все четыре стороны, хотя бы и играть в гольф…

Трость с дорогим набалдашником помогала мне двигаться.

Когда мы садились в «Ауди», я обратил внимание на осевшую заднюю подвеску. В багажнике Камерон увозил какие-то тяжести.

«Машинен-пистоле» он задвинул под свое сиденье. И покрутился по Праге, проверяясь на наружное наблюдение.

– Вам нравится Кавказ, Бэзил? – спросил он, когда мы выбрались на общеевропейское шоссе номер 50.

– Кавказ? – переспросил я, не сразу взяв в толк, о чем речь. Не очень-то хорошо я себя чувствовал. Боль вернулась, и слегка подташнивало.

– Вообще Восток, – уточнил Праус.

– Не знаю. А что?

– Мне нравилось там.

– Где и что именно нравилось? – спросил я из вежливости.

Вообще-то я терял к нему интерес. И подумывал вернуть десять тысяч долларов аванса. Жаль, конечно, деньжат, но я не представлял, каким образом найду дорогу к Шлайну теперь, после смерти Цтибора… Канал через «джинсового ковбоя», который грохнул Бервиду и ранил меня, чтобы, как выяснилось, «слить кровь», исключался. Другой не предвиделся. Я ничего не смогу сделать для Прауса Камерона. Да и вообще дело о служебном преступлении Цтибора Бервиды во время кавказской командировки можно считать закрытым окончательно. Зачем я теперь Камерону?

– На Кавказе – люди и горы, – ответил он. – Все… Я ведь побывал там. Давно, но побывал… Хотите расскажу?

Я пожал плечами.

Он рулил и говорил. Я дремал, убаюканный темнотой за боковыми окнами, уютным оранжевым свечением датчиков на приборной доске, мягким заревом ближнего света на ровном шоссе, и слушал. А потом только слушал.

…22 августа 1942 года в 5 часов вечера в район Тракторного завод в Сталинграде ворвалось танковое подразделение вермахта. Два часа спустя начался массированный налет авиации на город. Летчики заходили с востока, уклоняясь от огня зениток, поставленных на западной окраине. Боевые развороты перед пикированием они делали за Волгой, над степью, которая тянулась до Сибири.

Вечером этого дня германская империя достигла своего территориального апогея.

У пирамид Египта африканский корпус Роммеля строился в боевые порядки для прорыва на Каир, Александрию, в дельту Нила и далее через Суэц. Танки корпуса по прямой находились ближе к Тереку, чем к Риму.

В воскресенье 30 августа 1942 года в 3 часа пополудни при температуре воздуха выше сорока градусов по Цельсию генерал фон Клейст приказал форсировать Терек, последнее водное препятствие на пути его корпуса к нефти Грозного. А потом Баку и – на соединение с Роммелем.

Панцергренадеры 394-й Гамбургской дивизии бросились в лодки и устремились к противоположному берегу. Под артиллерийским, пулеметным и ружейным огнем с южного берега гамбуржцы преодолели двести пятьдесят метров коварного течения и водоворотов. Высадившись, впившись ногтями в землю, они сумели отразить контратаку русских. И вечером навели мост. Практически первый для марша в Закавказье. Его цена: пятнадцать месяцев войны, потерянный счет убитым, раненым, обмороженным в зимних сугробах и сошедшим с ума в весенней и осенней трясине. Но завтра или послезавтра, говорилось в приказе фон Клейста, они наполнят баки своих боевых машин первыми литрами горючего из кавказских скважин…

Адольф Гитлер лишь дважды нарушал свои бытовые привычки. В марте 1939 года отведал чешской ветчины и пльзеньского пива в Праге, нарушив обет вегетарианца и трезвенника. 30 августа 1942 года он не выехал в назначенный срок в свою прусскую резиденцию в Растенбурге, оставшись на испепеляемой жарой Украине. Не смог оторваться от карт. С горящими глазами, пересохшим ртом он вычерчивал стрелы, по которым передовым отрядам Роммеля и Клейста предстояло выйти на стыковку возле Багдада и двигаться к Индийскому океану, где их должна была поджидать японская армия.

5 сентября гамбуржцев отбросили на северный берег Терека. Началось отступление, завершившееся разгромом под Курском. В этот же день в Африке танкисты Роммеля развернулись у пирамид и отправились в изнурительный путь, который закончился за колючей проволокой лагерей для военнопленных…

– Вы знаете, где я находился тогда? – спросил старикашка Праус Камерон.

– За этой колючей проволокой?

– Нет… Вы не поверите… Я был рядовым двадцать третьей бронедивизии, только что прибывшей из Франции на юго-восточный фронт. На бортах танков мы несли изображение Эйфелевой башни. Мы ведь брали Париж! А русский с берлинским акцентом кричал в мегафон из-за линии укреплений, что он приветствует доблестных солдат двадцать третьей дивизии, чья прекрасная парижская жизнь позади, и советовал порасспросить ветеранов, что нас ждет на Кавказе…

Я не люблю воспоминаний про войну, любую. Свои войны я вообще считаю не существующими, мне хватает отвратительных кошмаров и во сне. Я постарался сосредоточиться на планировании собственных действий в ближайшие часы, выключить внимание… Это далось легко. Меня разъедали сомнения насчет действительной причастности Прауса Камерона к персоналу международной Специальной комиссии по финансовым преступлениям или как там её официально называют. Задним числом его поступки представлялись сомнительными даже с правовой, скажем так, точки зрения. Что-то ущербное чувствовалось в том, как он отнесся к гибели Цтибора Бервиды, возможно, агента американской спецслужбы, помимо его работы в Спецкомиссии.

Кто вы такой, Праус Камерон?

Он придержал скорость после указателя «Площадка отдыха» и сказал:

– Недавно я побывал в тех местах. В группе… э-э-э… коллег. По приглашению. В Моздоке и Грозном. Пятьдесят восемь лет – большой срок… Смотришь на вещи иначе, чем в двадцать лет… Хотя то, что мы предвидели, форсируя Терек, свершилось…

– А что свершилось?

– Если бы корпус фон Клейста вышел к Баку, на другой стороне Каспийского моря племена принялись бы вырезать русских… Если сейчас не режут, то потому, что практически некого…

– Племена? – спросил я. – Какие племена?

– Казахи, таджики, киргизы, курды, афганцы…

– Вы осведомленный тип, Праус, – сказал я и зевнул.

Мне действительно было наплевать на эти рассуждения. Меня не интересовал Кавказ. Меня не интересовало, кого собираются резать казахи и остальные племена Золотой Орды по другую сторону Каспийского моря. Мне нужно было выручать Ефима Шлайна. Как говорится, не больше и не меньше. Только это.

Подавшись ко мне, нарочито всматриваясь в бегущий перед машиной световой веер, Праус, не выпуская руля, сымитировал шепот:

– Я стремлюсь быть ещё более осведомленным. Не поможете?

Я насторожился. Возможно, десять тысяч долларов могли ещё и остаться во внутреннем кармане моего пиджака от «Бернхардта».

– У меня уже немало друзей на Кавказе, – сказал Праус. – Немцы всегда любили Кавказ, и Кавказ платит им тем же.

– Можете познакомить?

– В свое время…

Мы остановились.

– Откройте вашу дверь, – сказал Праус, – и сидите. Я скажу, когда выходить… Минуту.

Вытащив из-под моего сиденья порошковый огнетушитель, он открыл свою дверь.

Стояла тишина, ветерок слегка раскачивал голые ветки кустов. Доносило запах прелой листвы и далекого леса, который Камерон перебил вонью белого вещества, струей выпущенного из огнетушителя на асфальт.

Потерев подошвы тяжелых ботинок в образовавшейся пене, он передал мне огнетушитель.

– Действуйте так же. Следы не должны остаться. И оденьте перчатки.

Праус дернул рычажок замка багажника.

Там лежало тело «джинсового ковбоя».

Мы медленно – из-за моей раны – перенесли труп, лица у которого почти не осталось, на скамейку под навесом возле туалета. С шоссе не видно. Обнаружится не сразу.

Словно откликаясь на мои мысли, Праус Камерон сказал, когда мы снова вырулили на шоссе:

– Замена из Ставрополя приедет очень скоро. С ним будем работать. Только и всего…

– Зачем вы рассказывали о боевом туризме в молодости и секретном в старости, о влиятельных друзьях на Кавказе? – спросил я. – Что вы хотите этим сказать?

– Чеченское сопротивление дробится. И каждый полевой командир желает иметь свой интерес за границей… Сколько командиров, столько и чужих интересов.

– Вы верите в перспективу сотрудничества с такими? Или считаете, что российская контрразведка коррумпирована насквозь и тоже… раздроблена чужими, как вы сказали, интересами? Я правильно поставил вопрос?

– Правильно… Спецслужбы стали частью дробления большой войны на малые. Внутри кампании «Антитеррор» пошла подковерная грызня за фонды и должности… Перераспределение собственности и постов. Разве нет? Я не верю, что пять реорганизаций после девяносто первого года ослабили русскую контрразведку. Слухи о развале спецслужб инспирируются завистниками изнутри, когда там набирают влияние отдельные структуры. Например, те, что распределяют фонды… Или взять региональный сектор, в нашем случае Кавказ – с отлаженной обработкой бюджетных вливаний, доходов от рэкета, грозненской нефти, продажи оружия и водки, завоза продовольствия, выкупов заложников, денег от международных организаций… Представьте, сколько наличных крутится благодаря Чечне только вокруг военкоматов по всей матушке-России! «Антитеррор» кормит все слои общества, от «челнока» до олигарха и министра…

– Это политика, – сказал я. – Это нас не касается. Иначе вы анархист, Праус… Новый левый. Абсолютный идеалист, который объяснит что хочешь и кому хочешь… Но только не мне, вы зря тратите время… Спецслужбы постоянно болеют. Таков закон. Это породистые псарни, малейшая шелудивость представляется трагедией… Не нагнетайте.

– Вы правы, конечно… Но после развала империи четкого представления о роли разных подразделений у русских нет…. Я бы сосредоточился на создании агентуры внутри собственных структур. Она прошлась бы по раздробленным секторам. И пришла к цели. И увидела бы не чеченцев с одной стороны и русских с другой… Она увидела бы смешанные структуры, каждая со своей собственной войной по взаимному согласию. Войной как отдельно взятое предприятие…

Я осторожно, чтобы не разбередить раненую ногу, повернулся корпусом к философу разведывательного мастерства. Он оторвал взгляд от дороги и, повернувшись навстречу, улыбнулся мне глазами. Я разглядел. И услышал:

– Вторая проблема российской разведки – инерционность. Она по привычке обслуживает власть предержащих и охраняет только этих людей и их секреты. Служить нужно системе законов, то есть безопасности маленького человека… Русские спецслужбы подставляют собственное население и самих себя. Так, я думаю.

– Праус, – сказал я, – вы подставили Цтибора Бервиду под пулю «джинсового ковбоя», а потом уложили и этого… Может, и не собственными руками, конечно. Теперь вы всю дорогу ненавязчиво вербуете меня, дали денег и рассказываете, как давно любите Кавказ и как обстоят дела в спецслужбах России, чтобы я увидел свою выгоду… Вы хотите создать со мной на паях небольшое совместное предприятие в виде отдельно взятой операции на Кавказе?

– Мудрое наблюдение, – сказал Праус. – Разве это не отвечает вашим настроениям?

– Представьте, если говорить о спецслужбах, мне плевать на любую страну… У разведки – русской, американской, вашей и какие там ещё существуют – есть, была и будет одна единственная проблема. Всякая спецслужба ожидает, что сотрудник останется верен ей до могилы, а со своей стороны ничего не обещает… И сотрудник это помнит.

Мы промолчали до самой границы. Старый Праус горбился за рулем, вздыхал потихоньку и, думаю, перебирал в памяти предательства, которых натерпелся от нанимателей за свою долгую жизнь. Хорошо бы он не забыл и свежее предательство – на Карловом мосту, совершенное им по поручению своей нынешней конторы.

В десятке метров от ярко освещенного пограничного пункта со шлагбаумом Камерон остановил «Ауди» и протянул мне картонный кружок с фирменным знаком пивной «У Кехера» – малый в шляпе и тренчкоуте с поднятым воротником дает пышной красотке отхлебнуть бочкового из своей кружки…

– Спасибо за сувенир, – сказал я, пожав плечами.

– Там адрес и имя, – ответил он. – Зацепитесь за этого человека. Он попроще «джинсового ковбоя», но и опаснее… Не все так плохо в этой жизни. Повеселитесь, поиграйте в гольф у теплого моря, Бэзил… Понадобятся деньги – дайте знать… На картонке я записал свой мобильный. И могу я вас попросить, детектив…

– Держать язык за зубами? – задал я вопрос, открывая дверь машины и двумя руками выставляя колено правой ноги.

– Принять палку в подарок. Не по службе. Это личное.

На оранжевой отметке пограничной линии никто не спросил у меня паспорт. Когда я, ковыляя, миновал шлагбаум, Праус Камерон все ещё сидел в машине и смотрел мне вслед. Я понял это, когда зажегся, отбросив мою длинную тень вперед, и погас дальний свет фар «Ауди».

Нежное «прощай» от матерого шпиона и убийцы.

Неужели – такому же?

2

На Нюрнбергском вокзале «обер» скоростного поезда потыкал в кнопки своей пластмассовой книжке-комьютера и сообщил, что сегодня в Тунис можно вылететь из Франкфурта-на-Майне рейсом «Люфтганзы» в двенадцать ноль пять пополудни.

Я успевал.

«Обер» подсадил меня в вагон, подобрал среди крутящихся, наподобие конторских, кресел сиденье поудобнее, чтобы я мог вытянуть раненую ногу, и, проникшись уважением к набалдашнику слоновой кости, велел младшему кондуктору принести мне кофе. Шляпы я так и не купил.

До рассвета восьмого дня, считая с того, когда я расстался с Наташей и Колюней на Фунафути, оставалось часа четыре. Мои «Раймон Вэйл» показывали пять с небольшим утра.

Брюки костюма от «Бернхардта» слегка жали, и я потихоньку ослабил крючок и молнию на гульфике. Следующую перевязку я планировал сделать часа через два. Допил кофе, оказавшийся халтурно разогретым, а не сваренным, и закрыл глаза, чтобы соснуть. Но продремал не больше двадцати минут…

Надпись на картонке из пивной «У Кехера» я помнил наизусть: «Ваэль эль-Бехи, агент по продажам, Гольф-клуб «Эль-Кантауи», город Сус, тел. 348–756, Тунис».

С изувеченной конечностью я не подходил на роль любителя полевого спорта. И, кроме того, имел самое общее, на примитивном уровне представление, как играют в гольф. Требовались особенная и дорогая одежда, специальная обувка, стильный набор клюшек в кожаном футляре на тележке, вроде тех, которые катают московские старушки, роющиеся в помойках, но никелированной, и с прислужником в качестве тягловой силы. Что еще? Шары, сбалансированные до миллиграммов, с идеальными оспинами по поверхности. Шары полагается бить, элегантно забрасывая клюшку за спину и отклячивая ступню в дорогом ботинке на исходе удара. После падения шара к нему по живописным лужайкам совершается променад, во время которого полагается что-нибудь попить из бара, подъезжающего на электрокаре, и обсудить с партнером крупную сделку или важную политическую интригу, сосватать детей… Обменяться шпионской информацией, наконец. Разумеется, на уровне резидентов. Для более низких категорий фонды на взносы в гольф-клуб и экипировку не выделяются.

Мой первый работодатель в Бангкоке, бывший майор королевской полиции Випол использовал «длинные уши» специальных слухачей из горцев, которых устраивал на должности прислужников. Дремучий деревенский вид молодцов даже в теннисках с галстуками-бабочками не вызывал настороженности. Чаевые, которые согласно служебной этике полагалось сдавать, потоком текли в кассу частного охранного предприятия Випола… Когда в Бангкоке, Малайзии и Сингапуре появились русские игроки в гольф, майор сокрушался, что не может внедрить меня в ряды прислужников. Работа считалась низкооплачиваемой, европейцев на такую не приглашали. Впрочем, китайцы из Гонконга привозили с собой английских, как они назывались, «тренеров». Но на тренера я не тянул…

Из-за ноги, которая плохо гнулась, я летел в первом классе и практически один. В январе на африканский берег Средиземного моря направлялись в отпуск заливщики бензоколонок, продавцы и продавщицы супермаркетов, подмастерья из слесарных мастерских и другие в этом роде с билетами туристского класса. Они дымили кисловатой марихуаной, пили пиво и кое-что покрепче. Гвалт из-за шторы, отделявшей первый класс от экономического, доносился с нарастающей силой.

Вопреки шуму, я неплохо выспался над Средиземным морем. Двух часов мне обычно достаточно.

Старый Тунис я знал. Военные транспортники, возившие легионеров между Марселем и Алжиром, случалось, заходили в порт Бизерты. В марте шестьдесят четвертого мне даже удалось отстоять часть обедни на Родительскую субботу в храме святого Александра Невского. Строили его матросы-эмигранты, ухитрившиеся после Гражданской войны перегнать в Тунис корабли и подлодки Черноморского флота без расстрелянных до этого ими же офицеров. Последний церковный староста Иван Иловайский, ещё из «старых русских», умер, кажется, в восемьдесят пятом…

Не знаю, как выглядел старый аэропорт Туниса, но современный впечатлил меня архитектурой и объемами. Только не скоростью обслуживания. Усатый пограничник в генеральских эполетах минут сорок фильтровал у стойки ораву старшеклассниц из Америки, привезенных на практические занятия по истории на развалинах древнего Карфагена. Он поглядывал на пупки между короткими майками и джинсами и не торопился стучать штемпельной машинкой по паспортам.

Я использовал заминку для захода в медицинский пункт. Неизвестно, какие передряги ждали меня в гольф-клубе города Сус. Одни только сутки, проведенные в Праге, кончились двумя трупами… Из Чехии я ещё мог выбраться, как говорится, посуху. Из Туниса это вряд ли удастся. Разве что к туарегам на юг, в пустыню… Отметка о посещении при въезде в страну врача для осмотра случайной бытовой раны могла пригодиться.

Пока промывали рану и меняли повязку, медбрат за доллар бакшиша слетал к пограничникам и отметил паспорт.

На просторной площадке у выхода из аэропорта я потоптался минут пять, подставляя лицо солнцу. Пальто я перекинул через руку. Ласковый прохладный ветерок из пустыни шевелил чуб, отпущенный сто лет назад в Москве, чтобы впечатлять Наташу в Веллингтоне.

Сиюминутные заботы отпустили, я все чаще вспоминал о своих… И принял решение при первой возможности купить мобильный аппарат. Не опознанная таможенниками пачка в десять тысяч долларов в нагрудном кармане пиджака приятно льнула к сердцу.

Я знал, куда ехать, если, конечно, знакомая в прошлом гостиница была ещё жива.

Очкастый дед-таксист с недельной седой щетиной, выслушав адрес на моем французском, унюхал, уж не знаю почему, бывшего солдата пустыни.

– Тридцать пиастров, – сказал он про динары. – Без торговли?

– Без торговли, – ответил я. – Был под знаменами?

– Ну да, саперный вспомогательный… Отдохнуть или по делу?

– Еще не знаю. У тебя телефон есть? Я имею в виду не таксопарк…

– Есть. Меня зовут Слим. Машина моя. Я работаю самостоятельно.

Он протянул мне бумажный квадратик с номером.

– В другие города?

– Езжу, – сказал Слим. – Как тебя зовут?

На французском тунисцы, «бывшие» армейские, всегда на «ты».

– Базиль… Как теперь дороги?

Он вжал тормоз «Пежо 406», натянул и ручник, чтобы не влететь в борт другого такси, круто развернувшегося на шоссе почти перед нами. Машина отъезжала от полицейских патрульных. Таковы арабы: кто при начальстве, у того и преимущество проезда.

Я рассмеялся. Слим понял и рассмеялся тоже. Без всякого выражения на лице. Издал булькающий звук и показал коричневые беззубые десны.

– Нога болит или инвалидность? – спросил он.

– Болит…

– Сочувствую. Значит, прибавки к пенсии нет?

– А у самого?

Слим поднял левую руку и повертел в воздухе беспалой левой ладонью. Руль он держал, зажимая его между культей и большим пальцем.

– Отхлопнули дверью этой машины. Я ведь новую купил. Горячие ребята решили, что у меня много денег… Слегка пытали.

– Ну и как?

Слим показал коричневые десны. Улыбнулся. Я понял: обо всем не наговоришься.

Мы еле протиснулись между двумя рядами машин, бампер в бампер припаркованных вдоль «рю де Рюсси». Безымянная гостиница объявляла о себе вынесенной на штангах над тротуаром красной вывеской с французской надписью: «Отель на улице России». В сущности, помпезная вилла с балконами и арками, колониальной лепниной и балясинами, над которыми выше второго кирпичного этажа надстроены ещё два блочных со стандартными лоджиями. Марсельская архитектура, два века распространявшаяся по французским колониям. В Ханое родители несколько лет снимали комнату в такой вилле на авеню Бошан, переименованной теперь, конечно… Ставни-жалюзи, бронзовые ручки, вдвигавшие длинные запорные стержни в рамы, за которыми огромные фикусы сбрасывали жухлые жестяные листья на потрескавшийся цементный балкон… Мой детский мир. Если не считать холла гостиницы «Метрополь» и ресторана, где отец дирижировал джазом-бандом из харбинских балалаечников.

Скрипящая память, которая не вернет счастливые дни, а несчастья из неё не вытравить.

Это не мои слова. Юры Курнина. Напротив «Отеля на улице России» в бывшей трехэтажной казарме с единственной дверью и цифрой «1912» над притолокой он и доживал свои дни, выброшенный в 1975-м из Лаоса революцией, которой тщетно сопротивлялся на своем самолетике. После слепого полета и посадки под диктовку Юра не преодолел засевший в душе страх. Мне говорили, что с летчиками такое случается… Лаосцы иногда называли его «князь». Возможно, он и был им. Вдова Юры, лоснящаяся мулатка с обвисшим бюстом, по-прежнему обитала в доме напротив, но с новым мужем, оптовиком, фирма которого в переулке М'Барек у Центрального рынка называлась «Ганнибал»…

Туда мне ещё предстояло зайти.

Слим посчитал нужным отнести мою сумку в вестибюль.

– До скорого, – сказал я ему. Он кивнул и пошел к выходу. Угол домотканого рядна из верблюжьей шерсти, накинутого поверх пиджака, почти волочился по ступеням гостиницы. На макушке Слима, оказывается, сидела приплюснутая скуфейка, которую я раньше не заметил.