Текст книги "Гольф с моджахедами"

Автор книги: Валериан Скворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

Время до контакта в Астраханском переулке я скоротал вторым наездом в Крылатское к дому Шлайна. «Рено-19 Европа» по-прежнему стояла на подвальной парковке. С ребятами, обслуживавшими въезд и выезд, я договорился о мойке «Форда». Через полчаса автомобиль сверкал, как в автосалоне. Нигде ни царапины. Взвесив условия предстоящей встречи, я решил оставить «Форд» возле шлайновского «Рено» до утра. Полторы сотни рублей сняли вопросы охранников.

3

Если следовать правилам обеспечения безопасности, то рекогносцировку в Астраханском переулке полагалось бы проводить моему напарнику или агенту поддержки. Однако от такой роскоши я в России отказался. Выкормыши частных охранных школ, где верховодили менты и спортсмены, обходились дорого. Не по деньгам – по моральной непредсказуемости и капризам плохих профессионалов, которые лишили себя всякого другого, кроме охранного, образования и в церковь заходили в рассуждении коррумпировать своего святого дорогой свечой ради легкого заработка. На поставленную задачу они откликаются перечнем обстоятельств, делающих её выполнение невозможным, а на любую, даже техническию операцию отравляются с хмурым видом, поскольку, дескать, платят мало, а требуют невозможного. Общего языка у меня с ними не находилось. Из-за того, что я, как говорил Ефим, «покрыт европейской соплей»…

Из окна шестого этажа в подъезде семиэтажного дома, куда я проник следом за бабулей с полиэтиленовым пакетом, контактная обстановка открывалась, словно на ладони. Автомобильная стоянка с будкой, ворота на распашку. Слева, на расстоянии пятидесяти шагов, – кирпичный сарай в окружении мусорных контейнеров. Из пазов в железных воротах сарая тянулись струи пара. Внутри, видимо, обогревались «электропушками» – трубами с раскаленными спиралями, сквозь которые вентиляторы гонят воздух. Удовольствие в пересчете на киловатты дорогое. Так что точка определенно оплачивалась из казны. Энергия подавалась ворованная. А значит, шла под «красную» крышу, другими словами – ментовскую. В принципе, это ничего не значило, конечно. Но как деталь царапалось… Если люди имеют мощную поддержку, зачем им я?

Стемнело в пять с небольшим. Включенный прожектор освещал только ворота. Над стоянкой и дальше, у кирпичного сарая, машины и мусорные контейнеры едва проглядывались – и то лишь потому, что до них слабенько доставали фонари с Астраханского переулка. Потом помигали и загорелись лампы дневного света над забором из армоцементных плит с растянутой поверху колючей проволокой, в который упиралась стоянка. Неоновая фиолетовая надпись «Ниссан, Тойота, Мицубиси» обозначила за забором кромку двухэтажного здания с японским флагом, который, наверное, полагалось бы приспустить после заката солнца. Охрана, что ли, ленилась…

Ворота я миновал в шесть ноль пять.

Они появились сзади. Я услышал, как хлопнула дверь сторожевой будки. Парочка дробила шаги – широкие у одного, мелковатые, семенящие у другого. На всякий случай я притулился к строю автомобилей. Выход в спину сразу же испортил настроение. За несколько машин до сарая я резко свернул к темному «Опелю», пригнулся, слившись с его силуэтом, будто к дверному замку, и оглянулся через плечо.

Картинка того стоила.

В приталенном длинном пальто, в широкополой шляпе, в лакированных ковбойских сапожках под коротковатыми брючками навыпуск и, кто бы поверил, с мужским зонтиком (в январе!) вышагивал персонаж из фильма про Зорро, только женского пола. На полшага сзади шествовал, осуществляя прикрытие, молодой человек в просторном пальто с непокрытой головой. В левой руке он держал мужской ридикюль гармошкой, а в правой, слегка на отлете, как киношный ковбой, – пистолет, правда, стволом вниз. Шел он не совсем уверенно, скользили ботинки.

Как говорил иногда Колюня, хоть стой, хоть падай.

Лица разглядеть не удавалось.

– Вы насчет «Форда»? – спросил я из-за «Опеля».

– Насчет, – сказала персонаж. Маску вполне заменяла тень от полей шляпы.

– Не бойтесь, – глумливо посоветовал молодец, пошевелив рукой с пистолетом. – Это херня, прикид, пушка-игрушка… Не херы и не пряники. Не дрейфь, рванина, смерть одна, как сказал гигант абсурда товарищ Ионеску-Чаушеску…

И хохотнул.

Я уже слышал такие звуки.

– Здравствуйте, месье Курбатов, – поприветствовал его я. – А где Сергей?

– Я за него, – ответила Зорро и сказала Курбатову: – Иди в мастерскую. Я позову…

Нет, не с заказом они пришли. Какая-то другая работка.

Дама терпеливо дождалась, пока Курбатов в раскачку вальяжно подойдет к сараю, достучится сквозь гул электропушек в железные створки, за которыми оказались резиновые занавеси, и исчезнет за ними. Одна створка осталась открытой.

Зорро приблизилась и уперлась острием зонта в мой живот. Держала на расстоянии, чтобы я не разглядел её обезьяньей мордочки, перекошенной чувством превосходства? Губы заменяли две полоски. И никакой косметики при всей вычурности опереточного костюма.

– Вы знаете где находится Махачкала? – спросила она.

– В Турции? – ответил я психопатке вопросом.

– Вы что же, газет не читаете?

– Нет, уже давно, – сказал я.

– Там рядом война, знаете ли. В Чечне, где Россию защищают. Каждый день по ящику показывают.

– Я не смотрю ящик, – сказал я и опять не солгал.

– Странно, – прокомментировала Зорро. – Это ваш «Форд» стоит в Оружейном переулке?

– Стоял.

– Что значит – стоял?

– Угнали сегодня. Прямо со стоянки… Затеяли игру с бумажками насчет царапины, а потом угнали. Я думал, вы откатные потребуете и машину вернете… А так не явился бы. Курбатов матерится по телефону, а вы, оказывается, никакой не Сергей, а мадам Зорро. Говорите, что от меня нужно, да и разойдемся…

– Если захочу, вы долго со мной не разойдетесь… Вам известен человек, который выглядит…

– Нет, не известен, – сказал я. – Что вы хотите, деточка, на самом деле?

Ее передернуло от обращения.

Я взялся за кончик трости и перенес его на капот «Опеля».

Выходка показалась даме непереносимой. Ее передернуло ещё сильнее. Видимо, она считалась в своей конторе большим начальником.

– Чтобы вы прокатились в Махачкалу, – сказала многозначительно мадам Зорро, – прогулялись по Кавказу, подышали горным воздухом в компании с одним человеком. Он в очках, с бородой, невысокого роста, с длинными руками… Суетливый, знаете ли, такой… Любит носить картуз «под Жириновского». Ваш работодатель. Верно?

Господи, подумал я, ощущая, как впервые за много лет работы со Шлайном предчувствие непоправимой беды парализует волю. И, чтобы оттянуть время, сказал:

– Он голосует тоже за жириновцев, не знаете?

Ефима Шлайна предали, вот что значил её вопрос.

А предать могли только в конторе, ибо в этом мире Шлайн и Шемякин не существовали и не могли существовать вместе во времени и пространстве и не имели то служебного и профессионального права. Знать обо мне в связи со Шлайном полагалось лишь его начальству и строго под кодовым обозначением, неизвестным даже мне самому. При этом начальство не имело на меня никаких выходов и зацепок, кроме, видимо, единственной. Моего «Форда». Безалаберный Ефим, я замечал, зевал контрольные «хвосты» контрразведчиков. Одним таким хвостом на контакте с Ефимом, скорее всего, и огладили мою машину. А как иначе? Выходили-то на нее, не на меня.

Способность соображать возвращалась.

– Вы эф-эс-бэ? – спросил я.

Ну, хорошо, я прикончу мадам Зорро и матерщинника Курбатова, увидевших меня, и – что дальше? Служебное расследование в отношении Шлайна, открытие уголовного преследования в отношении Шемякина… Вот бы эту парочку унесло ветром!

– Слава всем святым и нищим, – сказала мадам Зорро. – Дошло…

До меня, успокоившегося, теперь быстро доходило следом и кое-что еще: они не уверены, что я – это я, и берут разговорами, как говорят по фене, на понт. «Форд» замазан доверенностью. Его владелец – не я. Записку под дворником клочком бумаги подменил тоже не я, ума хватило на осторожность… Мелковатую, но она их тоже путала. Их – кого? Не эф-эс-бэ, конечно, уж больно жлобоваты и опереточны.

Мадам Зорро, пусть и начальник, в данный момент лишь птичка, под перышками которой – микрофон. Некто поважнее её и Курпатова, то ли постоянно пьяного, то ли дурака от рождения, слушает в данный момент и вникает в мои слова, внимательно рассматривает и уже взвешивает решение что со мной делать?

Арифметическая задачка решалась.

Парочка в «Москвиче» и парочка мадам Зорро плюс Курпатов появились по одному делу. Первая хотя и знала, где перехватывать Шемякина и как он выглядит, шла на сближение и держалась, я бы сказал, дипломатично. Вторая действует наобум, выламывается, лезет нахрапом, пугает пистолетом и городит про Махачкалу и Кавказ, имея в качестве зацепки дурацкий трюк с несуществующей вмятиной на «Форде». То есть, выстраивает ко мне ход, отдающий провинциальным дилетанством… Неужели все-таки московское управление эф-эс-бэ? Столица ведь тоже субъект федерации, провинция, как и другие…

В сумме выходило следующее.

Ефим Шлайн запиской, полученной в «Москвиче», предписывал скакать в Прагу. Специально ведь указал: тамошнему Тыбурцию звонить на месте…

Почему нужно скакать, и пришли объяснять эти представители охранного «бомонда», оставившие записочку на «Форде», – мадам Зорро и мсье Курпатов. А я наивно приволокся к ним по присущей мне алчности. Торопился заработать, клюнув на дешевку и наплевав на записку Ефима ценой в мою, а может быть, и его жизнь.

Вычисляя это, я продолжал валять Ваньку, будто не нагляделся раньше вволю с шестого этажа на просторную, насквозь просматриваемую сверху площадку, посредине которой меня тормозила мадам Зорро. Я явно испытывал судьбу под прицелом человека, возможно и по имени Сергей, который слушал в наушнике мой лепет и теперь решал: стрелять или нет?

Меня выставляли на убой, потому что, вне сомнения, я остался, по неизвестной мне причине, последней, политической надеждой Ефима Шлайна.

Я за кончик потащил на себя зонт, пропустил его под мышкой, и женщина Зорро, дернувшись за ручкой, упала, как говорится, в мои объятия. Приподняв мартышку, чтобы прикрыть ею свою голову от семиэтажки, я прислонился спиной к «Опелю». И вовремя.

Выламываясь под крутого, Курпатов выскочил из сарая и открыл огонь по-македонски, с двух рук, истребив несколько фар и ветровых стекол. Бил не прицельно. Осколки разлетелись во все стороны… Подошвы у него скользили, он не рассчитал, что, выпустив из-под резиновой занавески теплый воздух, окажется на морозце в клубах пара, к тому же не адаптировавшись к темноте после освещенного сарая. Приказ вмешаться ему отправил по связи просто дурак.

Идиота Курпатова я успокил из «Глока», тремя выстрелами срезав полчерепа.

Жуткая боль обожгла щеку. Мартышка рвала её зубами до кости и пальцами одной руки, выскользнувшей из захвата, подбиралась, сминая мой нос, к глазным яблокам. Я уже упирался «Глоком» в крестец женщины Зорро, когда её гладко причесанная головка, с которой свалилась шляпа, лопнула, будто передутый воздушный шарик. Красно-серого цвета. Во всяком случае, такого цвета оказались ошметки её мозга на боковом стекле «Опеля». Машинально, уже распластавшись на грязном льду между трупом и автомобилем, я стер с подбородка нечто липучее, отдававшее цинковым запахом. Наверное, все те же ошметки.

Дурак прикончил и мадам Зорро. Вместо меня. Вот уж, действительно, театр абсурда…

Боб Шпиган, незабвенный мэтр, любил Ионеско. И выставил на конкурсе постеров для буфетной Алексеевских курсов изречение классика драматургии, гласившее, что люди любят убийц, а жертвам сочувствуют только из признательности за предоставленную возможность их грохнуть…

Жизнь учила понимать творчество великого румына. Дурак со снайперкой располагал меня к себе все больше. Я жаждал воздать ему почести.

Просунувшись между машинами к проезду, я присел на корточки, чтобы определиться с путями отхода, и увидел, как по автомобильным крышам и бортам побежали отражения проблесковых сполохов милицейской мигалки. На стоянку въезжал зеленый УАЗ, высвечиваемый прожектором над воротами. Я услышал хлопки дверей и срывающийся торопливый голос, которым говорил старший наряда, прижимая рот к черному полену рации:

– Где? Вторая линия, темный «Опель»? Что? Да, возьмем… Да, возьмем. Сделаем!

Убивать, значит, не собирались. Хотели, скажем так, провести переговоры. И повесить на меня убийство. После чего, пока суд да дело пока российские суд и дело, – тормознуть на год-полтора в СИЗО… Если бы расчеты снайпера не были именно таковы, он не ухлопал бы женщину Зорро. Он стрелял именно в Зорро, попал в неё преднамеренно, а не случайно, не потому, что я ею прикрывался…

Однако лучше порасспросить об этом самого снайпера, когда я до него доберусь. А я решил добраться. Иначе охота на меня затянется навечно.

По моим прикидкам, снайпер на семиэтажке сейчас, отложив винтовку, приникал к биноклю ночного видения – прочесывал темные углы стоянки. Затем по рации выведет опергруппу на захват, обозначив подходы с нескольких сторон. Третий, мол, искомый, ещё живой, с полными штанишками ждет встречи там-то и там-то.

Власти, если это власти, сами вынуждали меня нарушить суверенитет Японии, в общем ничего плохого моей персоне не сделавшей.

Я перекатился через следующий проезд в тень джипа «Чероки», прополз, обдирая пуговицы у пальто, за мусорный контейнер. Выждал и повторил маневр в сторону осевшей на спущенных шинах «Волги».

О, Господи! Оказывается, я волок за собой зонтик Зорро. Но отшвыривать передумал. Он мог сгодиться в ближайшем будущем.

На освещенной, обмотанной поверху колючкой стене, от которой меня отделяла теперь только «Вольво», я попадал в зону видимости минуты на полторы. В таких случаях устраивается дымовая завеса. Материала на неё хватало.

Я насадил на безотказный, как кирпич, «Глок» глушилку и одним выстрелом запалил бензобак «Вольво». На высоте полутора метров пламя превращалось в вонючий густой дым, застилавший стоянку.

Я прыгнул на забор с трухлявой крыши автобусика «ЛАЗ». А когда, поднырнув под колючую проволоку, упал на японскую территорию, то уже истекал кровью в полном смысле этого выражения. Она лилась из щеки, прокушенной мартышкой, и правой щиколотки, ободранной рваной жестью, провалившейся под толчковой ногой.

– Как вы посмели сюда перелезть? – спросил пожилой господин в хорошей дубленке и шапочке типа жокейской, наставляя мне в плечо луч хромированного фонарика. Я бы светил в лицо, ослепляя. – Что вам угодно?

– Не политического убежища, – сказал я. – Спасаюсь от пожара. Разве не ясно? У меня машина взорвалась… Отогревал зажигалкой замок на бензобаке. Зажало пламенем у стены. Сгореть прикажете? Я и перепрыгнул. Сейчас уйду. Придержите собаку, я не вор…

Слюнявый ротвеллер возле мужичка поскуливал от вожделения.

– Вы ранены? – спросил японский пограничник.

– Если найдется аптечка, буду благодарен за гуманное отношение.

– А что у вас в руках?

– Это не ружье…

Я приподнял кончик зонта и снова уткнул его в грунт. Он, оказывается, ощутимо оттягивал руку. Пограничник бдел, может, и справедливо.

– Зонтик? Странно… Зонтик… Вы отогревали замок на бензобаке с зонтиком?

За стеной дробно рвануло три или четыре раза. Над забором взвилось пламя. Несколько горящих ошметок перенесло к нам. Псина сделала пируэт на задних лапах под искрами.

– Побегу звонить пожарным, – сказал мужичок.

– Собачку не забудьте, пожалуйста, – напомнил я.

– Идти можете?

Снег вокруг правой ноги становился темным. Я оперся на зонт.

– Могу. Дадите аптечку?

– Шевелитесь, побыстрее же… Она у меня в ящичке, в вестибюле.

Взрывы пошли пунктиром. На колючую проволоку занесло тлеющее одеяло. Или что-то в этом роде.

Пограничник названивал пожарным, затем японскому начальнику на квартиру, русскому начальнику, ещё кому-то и совершенно забыл про меня. Пес, фыркая, радуясь событию, толкался и кусал мой ботинок, который я снял, готовясь к перевязке.

Под канонаду из-за забора и вой пожарных машин я продезинфицировал раны на щеке и лодыжке, наложил повязки и ушел из Японии, лишившись экстерриториальности, в Грохольский переулок.

Ротвеллер стоял в калитке и вилял обрубком.

Остатки снадобий, бинтов и пластырей я засунул в карман пальто. Могли пригодиться. Пакет первой помощи, выданный пограничником, повторял стандартный, полагавшийся в Легионе перед боем. А мне, я очень надеялся, нечто подобное предстояло минут через десять-пятнадцать.

Я почти не хромал – благодаря зонту, который по мере моего продвижения к семиэтажке в Астраханском переулке становился ещё и паролем.

Глава пятая
Пауки

1

«…продолжаю надеяться, что Макшерипу повезет с новой работой и вообще в делах, затеянных Саид-Эмином Хабаевым в «Гунибе».

Хабаев, сестричка, выбрал мудрый путь. Он первым понял, что по-настоящему богатеют, когда рискуют своими или чужими деньгами, а не жизнями, как мы – ты, Макшерип и я. Здесь, в Москве, я вполне разглядел, насколько она перекормлена деньгами. Это не город, это тучное пастбище, которого хватит ещё на сто лет. Хабаев верно рассчитывает: нынешняя Россия – для неленивых, набирай вволю и уходи в будущее.

Мои заботы Хабаев свел к охранной подстраховке стажеров из его «Гуниба». Они проходят интенсивный курс подготовки под руководством преподавателей из Финансовой академии. Одновременно «тренеры» с Московской биржи помогают им осваивать боевые приемы с новым оружием – символами денег. Хаджи-Хизир прислал записанное на пленку обращение, в котором пишет, что считать это занятие «харамом»[4]4
  Харам – греховные и запретные для мусульманина поступки.


[Закрыть] не следует, поскольку оно не ростовщичество, возбраняемое правоверным.

Мне и самому начинает казаться, что хабаевские моджахеды имеют дело с чем-то, что живее «живых денег», как тут говорят, и всего остального. Хотя сомнения лично у меня остаются. Возня с акциями, ценными бумагами и кредитными обязательствами напоминает игру с Судьбой. Некоторые обуяны азартной ересью до такой степени, что забывают главное: выигрывать следует не у Судьбы, а у «кафиров».[5]5
  Кафир – неверующий или сомневающийся в Коране.


[Закрыть]

С Карамчяном высылаю накладные и таможенные документы на ювелирку, провезенную через Казахстан. Князь Тереха может оформлять этот товар для тебя в Сочи как поступивший из Турции через Новороссийск.

Сообщи Макшерипу, что я нашел и прокачал, как он просил, архив, касающийся отца Карамчяна. Не знаю, кто ему подсказал это, но его предположения оправдались.

Управляющий твоей ювелирной лавкой в хостинской гостинице «Жемчужина» – сын Карамчяна, который имел должность цугфюрера, то есть взводного, в 809-м Армянском батальоне в составе Восточных Легионов, сформированного из пленных в феврале 1942 года в польском городе Пулаве. С сентября 1942-го, после горно-стрелковой подготовки в Миттенвальде в Баварии, в качестве «фрайвиллига» (добровольца) воевал в Моздоке и Минеральных Водах в составе батальона спецназа «Бергманн» («Горец»). Командовал батальоном офицер абвера (разведки), профессор Кенигсберского (теперь Калининградского) университета капитан Оберлендер, специалист по Северному Кавказу. Батальон имел задачу, пройдя Кавказ насквозь, двигаться дальше и возле Багдада состыковаться со спецназом Роммеля, прорывающимся из Египта.

Папаша Карамчян входил в спецгруппу из 25 человек (15 кавказцев, включая наших чеченцев, и 10 немцев), которые высадились у Грозного для предотвращения взрыва нефтяных промыслов до подхода 1-й танковой армии фон Клейста. Танки не прорвались, группа ушла из Грозного, прихватив шесть сотен перебежчиков, в основном грузин и азербайджанцев, которые пополнили «Бергманн». Есть отметка об участии Карамчяна в подавлении восстания в Варшавском гетто в мае 1943 года. Весной 1945 года он служил в «Фрайвиллиге-Штамм-Дивизион» – «кадровой добровольческой дивизии», которая охраняла Атлантический вал от англичан и американцев возле Кале.

Человек, продавший сведения, сболтнул «за десертом», что в Моздок недавно наведывались немцы. В делегации имелся «одуванчик», говоривший по-русски и на диалектах. Московские чеченцы и федералы внимали старикану с открытыми ртами. Не из оберлендеровских ли коллег, я гадаю…

Кажется, Карамчян 1948 года рождения? Выходит, папаша доживал где-то у нас. Связи, какие он имел, редко рвутся, чаще наследуются.

Скажи Макшерипу – я всегда буду помнить, что он не только твой, но и мой брат. У вас другая мать, но отец у меня с вами – один. Я, Исса, тоже Тумгоев. Пусть Макшерип знает, что я имею доступ к кавказскому архиву немцев до 1945 года. Его собирали в Германии, Чехословакии, Югославии и Болгарии, позже Грузин распорядился перевезти бумаги на подмосковную станцию Вешняки. В 1952 году Первое ГУ КГБ разобрало и систематизировало архив. Если что нужно…

Пишу об этом тебе, поскольку напрямую из Москвы в Гору для Макшерипа передавать ничего не хочу. Прочтет Хаджи-Хизир, он знает кодировки. А это лишнее. Он из другого тейпа.

Не обижайся, сестричка, но ты рассеянная. Напоминаю: это послание по «e-mail» последнее по январскому коду. Свое отправляй и следующее от меня получишь по февральскому шифровальному блокноту. Будь повнимательней, прошу.

Кстати, поставщик ювелирки для твоего магазина Тереха Лоовин действительно князь. Его дед, корнет царской кавалерии, владел Кумско-Лоовским аулом до колхозов. Я заглянул и в его бумаги. Ради тебя. Так вот, ресторан «Замок коварства и любви» возле Кисловодска существовал ещё в древние времена, дед Терехи встречался там с агентом абвера сотником Фростом из «волчьей сотни» Шкуро, а с самим атаманом считался кунаком…

Отец Терехи, умерший в Казахстане после депортации, на самом деле если и умер, то в другом месте. Тереха, насколько я знаю, 1940 года рождения. Судя по архивам, папаша причастен к операции «Украина» летом 1942 года, когда в противотанковых рвах закопали евреев Кавказских Минеральных Вод. Есть протокол СД, из которого видно, что детям замазали рты подслащенным клеем. О расходе материалов приложен акт.

Так что и Терехе прищепку на хвост можно вешать, если Макшерип захочет забрать для тебя его поставки и связи. Навар перейдет в семью…

Кстати, Хаджи-Хизир больше недели разрабатывает типа, который, я думаю, отреагирует на детали операции «Украина». На Гору забрел агент Моссада. Перехватили его интерес к дислокации охранного отряда в предполье у Горы. Хаджи-Хизир не находит себе места, поскольку моссадовские люди работают точечно. Ублажает типа, хотя тот не говорит, кто он, да это им так положено. Мне эта история известна потому, что я получил приказ встретиться в Москве с некой фигурой и дать гарантии, что финансовый имамат «Гуниб» не признает террор, а отряд при Горе, включая арабов и чехов, профессионалы-охранники с российскими визами в паспортах.

Суеты много, сестричка. При этом в тесноте. Россия поделена на огородики.

Пожалуйста, сообщи как дела с «Головой», которую пригласили из Франции. Макшерип, я слышал от Хаджи-Хизира, встречал его в Сочи, а ты готовишься принимать жену «Головы», вроде из Парижа. Через Москву она, во всяком случае, не едет, иначе Хаджи-Хизир предписал бы её опекать. Он дал задание выискать в Москве все, что известно о парочке. Кое-какие данные я передал. Оба – и муж, и жена – новые для России люди, к таким ещё привыкать…»

Заира взглянула в правый нижний угол экрана. Часы ноутбука «Тосиба» показывали 11.40 утра. Русскую привезут из Адлерского аэропорта в полдень.

Тумгоева загнала письмо в кодированную базу данных, закрыла паролем и поставила «на уничтожение» в случае несанкционированной «откачки» или постороннего проникновения. Отключилась от сети, прикрыла крышку «Тосибы» и поморщилась: сразу же прошел телефонный звонок. Причем не от своих, потому что свои, когда компьютер сидел на линии, могли переговорить по мобильному.

– Это Тереха, доброе утро Заира, – сказал Лоовин, потомок белогвардейца, латифундиста и военного преступника. – У вас было занято, так что, я думаю, не рано звоню, а?

– Не рано. Здравствуйте, Тереха, слушаю.

– Потрясающее предложение!

Заира выключила лампу в простенке между огромными окнами, выходившими на серое, искомканное бризом море. С утра штормило, и казалось, что в стальных рамах не пейзаж с волнами в барашках, а кое-как натянутое морщинистое одеяло в прорехах, из которых торчат клоки ваты.

– Потрясайте, – сказала Заира Терехе и, прикрыв трубку, зевнула. – Две минуты. Больше времени не имею. Ко мне едут гости.

– Гостья, – нахально похвастался информированностью Лоовин. – Звоню из аэропорта. Ваши усадили в машину потрясающе элегантную леди…

Старый Тереха Лоовин, выряженный опереточным бонвиваном, толкался в Адлерском аэропорту, когда принимали международный рейс. И на Сочинском морском вокзале, если приходил круизный теплоход с иностранцами. Таращился из ресторанного окна на приезжих и их багаж. Воплощал традиции фарцовского прошлого, а на деле, что называется, стучал по мелкому: кто кого встретил, кто где был и что сказал…. За это контрразведка позволяла ему портить адлерский аэродромный или сочинский портовый пейзаж.

– Вы желаете, чтобы вас ей представили? – спросила Заира. И усмехнулась, теперь не прикрывая ладонью трубки.

– Э… да, нет…

Лоовин считался голубым.

– Тереха, раскручивайтесь по делу. Зачем вы звоните?

– Брусочек, пятьсот грамм. Гладенький…

Заира, толкнувшись ногой, мягко развернула кресло от окна.

– Конечно, не сертифицированный?

– Напротив! Безупречный… Три девятки, запятая и после неё ещё девяточка. Номерок называю. Четырнадцать восемьсот восемьдесят. Кредит суисс… Вам сообщаю первой.

– И последней, Тереха.

«Черкес» замолк, обдумывал варианты ответа. Соображал он медленно.

Антрацитового оттенка экран телевизора «Телефункен» со звуковыми колонками, похожими на холодильники, нагонял ещё большую тоску. Еще раз толкнувшись ногой, Заира вернулась с креслом к вяло штормившему морю.

Зачем Саид-Эмин Хабаев, всемогущий председатель правления и генеральный управляющий «Гуниба», построил виллу над этим жутким обрывом?

Чеченцы боятся моря. Это в генах. На берег предки попадали для продажи. Традиционная манера трудоустройства сто лет назад воспринималась иначе, чем сейчас. Для некоторых, вырванных из горных аулов, рабство открывало мир и карьеру, случалось, что попадали на трон в Египте или Тунисе… И сейчас дети моджахедов,[6]6
  Моджахеды (арабо-перс. букв. – борцы за веру) – участники различных социальных, а также религиозных движений в мусульманских странах.


[Закрыть] приезжающие на виллу, одни забираются по склону и прячутся за кухонным блоком и конюшней, отсиживаются в самшитовом подлеске, другие – бегут к неспокойной большой воде и пробуют её на вкус.

Ради детишек, страдающих морской аллергией, Заира навесила на окна, которые, в сущности, считались стенами, глухие портьеры, а для освещения салона прибавила ламп.

– Когда прикажете прибыть? – спросил Лоовин.

– С брусочком?

– Разумеется.

– Я скажу Карамчяну, он вам позвонит, Тереха.

Заира вдавила дистанционное управление шторами. Пейзаж с Черным морем исчез, в салоне стемнело, и она реостатом добавила накала в лампах.

Эффект получился неожиданный. Огромный черно-белый фотографический портрет Заиры, висевший у дверей, высвечивался теперь снизу и не выше подбородка. Она передернулась: как не заметила до сих пор? Лампы вызывающе обозначали высокую, обтянутую платьем грудь, тень отрезала голову…

Что бы сказала русская парижанка, приметив такое?

– Карамчяна нет в Сочи, – сказал Лоовин.

– Здесь он, всезнайка, – ответила Заира и разъединилась.

Карамчяну, если он двигался по расписанию, полагалось теперь проезжать на своей «Волге» Новороссийск. Он вез подарок Саид-Эмина Хабаева ко дню рождения Заиры, полученный в ставропольской гостинице «Интурист» от связного «Гуниба».

Генеральный управляющий Горы, огромного финансового имамата, неторопливо и по системе, как делал все в жизни, вел поиск второй жены. Братья, родной – Макшерип и сводный – Исса, относились к проекту со смешанным чувством. Но решать, конечно, сестре. Чеченки своевольны…

Ритмичное шипение прибоя под обрывом прорывалось теперь даже сквозь шторы. Заира подумала, что следовало бы поставить гардины-дублеры со вторыми такими же. Впрочем, гостье, может, и понравится шумовая близость водной стихии. Русские иначе воспринимают море.

Пропищал «Эриксон».

– Хозяйка, – сказал Джамалдин, осетин-водитель, – шоссе скользкое, подморозило ночную мокреть, приеду на десять-пятнадцать минут позже. Или гнать?

– Положись на свою осторожность, Джамалдин. Гостью везешь, – сказала Заира.

Осетин исповедовал православие, иначе бы она сказала: положись на Аллаха.

Могущественный Саид-Эмин Хабаев любил осетин. Отец этого, Джамалдина, спас ему жизнь – спрятал в семье, когда в прошлом веке, 23 февраля 1944 года, 479400 чеченцев депортировали в Казахстан. Женщин с детьми и стариков отделили, везли другими эшелонами. Стояли морозы, Хабаевы вымерли. Трехлетнего Саид-Эмина вытянул из-под мертвяков сцепщик. За такое расстреливали на месте, как за помощь при побеге.

Неведомы пути человеческие, но судьба каждого предопределена…

Прав Исса, с ней не играют. Перед смертью каяться за совершенное зло, как принято у христиан, будет поздно. Пророк Мухаммед, да благославит его Аллах и приветствует, говорил: не делал добра, не помогал людям в беде – не надейся на рай, будешь пить кипяток в аду, добро совершай, когда просят нуждающиеся…

Стареющий и бездетный Саид-Эмин нуждается в добре и любви. Могущественные чаще других лишены этого…

А что чувствует она, Заира?

Махачкалинская поэтесса Аминова в такой, наверное, пасмурный день и написала свое задушевное:

 
Снова море штормит.
Я слежу за прибоем.
Разбиваются волны, грозясь потопить.
Мое сердце не спит,
И за сердце другое
Шепчут губы молитву, прося защитить…
 

Много лет назад Заира так же молилась, но судьба не защитила «другое сердце». А тело, наверное, смыло прибоем с гальки сухумского пляжа. Жених, нанявшийся к абхазцам, воевал против «гоги». И противник-то считался ничтожным. Судьба…

В защиту Саид-Эмина Хабаева молитв не требовалось. О спасении обычно молились его враги.

Уважение, благодарность за поддержку, восхищение благородством, дружба, наверное… Что ещё она может чувствовать? Что может быть еще, если тебе, Заира, тридцать шесть и ты считаешься старой девой без детей, а это само по себе большой грех?

«Эриксон» запищал опять.

– Хозяйка, мы перед воротами, въезжаем, – сказал Джамалдин.

– К центральному входу, – приказала Заира.

Она прошла в просторные сени, выходившие на лужайку, подобрала с мраморной доски перед зеркалом шелковый черный шарф, накинула на голову, концы обернула вокруг шеи, привычно прикрыв одним лицо до глаз. Взглянула в зеркало. Огромные глазищи, высокая переносица…

Полномочный представитель президента Масхадова в Краснодаре, дальний родственник, называл её по-есенински – «моя Гайянэ».