Текст книги "Гольф с моджахедами"

Автор книги: Валериан Скворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Толковому агенту полагается дозировать информацию. Двойнику – двойному агенту – особенно. И не до расчетов, какой стороне причинишь вреда больше и какой меньше, чеченской или российской. Своей у Милика теперь не было. Он знал: при игре на две команды разрываешься между противоположными требованиями. Протянуть время, а значит и выиграть поможет третья противник обеих. В пользу этой третьей, слабейшей, и следовало сыграть для баланса, как на себя самого.

В метро «Аэропорт» он нашел телефон-автомат и набрал номер своего бывшего «Эриксона». Только бы арап догадался принять контакт.

Он догадался!

– Это Милик говорит.

В «Эриксоне» молчали, и Милик заподозрил неладное. Но слово выскочило. Терять нечего.

– Повторяю, это Милик. Не хочешь говорить, щелкни по мембране столько раз, сколько ступенек на чердачной лестнице, по которой мы лезли… Давай же! Да давай же, что ты теряешь?

В трубке молчали.

– Тебя приметили в кафе. Ты замазан…

Молчание продолжалось, но контакт не прерывали.

– Ну хорошо… Тебя заманили в подвал. И увидели в лицо. Ты обозначился.

Контакт прервался.

Милик набрал номер «Бизнес-славян» и сказал Алексееву П.А.:

– Алексеев, соедини с хозяином. Скажи, что срочно…

– Слушаю, чего тебе, Милик? – раздраженно спросил Желяков.

– Я на ходу вдруг подумал, Виктор Иванович, про чеха, старшего наряда, который взял шизофреника у Горы. Он ведь вроде первым высказал предположение, что мазурик из Моссада… С чего бы это? Ему-то какое дело, откуда залетка… Его служба – охранять и хватать, а не предполагать. Обычно эти ребята не перерабатывают. С чего бы такая инициативность, да ещё накануне дембеля?

– Учту, – сказал хозяин и без перехода неизвестно почему спросил: – Ты где образование-то получал до аспирантуры-то, напомни…

– Краснодарское высшее военное Краснознаменное ордена Октябрьской революции училище имени генерала армии Штеменко, специализация патриотический и религиозный фактор.

– Ловко, – сказал Желяков и разъединился.

Исса Тумгоев, видимо, ещё сидел у «Бизнес-славян».

Оставалось ждать запросов от Макшерипа Тумгоева и Хрипатого про бородача в кожаном пальто, выскочившего из-под самолета на аэродроме в Раменском. А что он узнал для них? Ничего, ровным счетом ничего, пригодного для дела.

Скверна на душе усугублялась возникшим сомнением: не излишне ли лебезил он, вылезая с дурацкой догадкой, перед Желяковым?

Глава седьмая
Поддавки в шашки

1

Милику не стоило тратиться на звонок из телефона-автомата. Сообщенные им сведения ничего не меняли для меня в оперативной обстановке. Впустую было бы и объяснять орелику, что в клоповник под обивкой «Бизнес-славян» я заглянул, вполне допуская подставку. Так что манок по «Эриксону» не делал большой чести арсеналу трюков и вообще всей прошлой школе Алексеева П.А. Они представлялись несколько ущербными, как и его профессиональная память, впрочем.

Смолчал я также и по другой причине: Милик мог услышать меня не из телефонной трубки. Пока он объяснял про мой ляп с добровольной явкой под электронные «Ура!», я плавно сокращал нашу разлуку, нащупывая расстояние, с которого его голос донесется вживую. На спуске в станцию метро «Аэропорт» между нами оставалось шагов пятнадцать, не больше. Я надеялся подслушать его беседу и со следующим абонентом, если она случится. Милик вел себя как двойник. После звонка на мой, точнее, ставший моим «Эриксон» не исключалось сообщение начальству или кому-то еще.

Если повезет, я смогу пристроиться рядом, у соседнего автомата, и навострить уши. Мелко, конечно, – на уровне стукача выглядело. Но иного пути к углубленной информации, скажем так, я не видел…

Я верно рассчитал перехват, когда из-под арки, где решил выждать на всякий случай, увидел, как Милик уходит от «Бизнес-славян» пешком и один.

Попасть в его поле зрения я не опасался. Вывернутое наизнанку серое пальто с укороченными полами, пристегнутыми на специальные пуговицы, я превратил в коричневую куртку. С лицом тоже произошли перемены: на нем были запущенные сивые усы, трепаная бороденка и дешевые темные очки в стиле Збигнева Цибульского из фильма Анджея Вайды «Пепел и алмаз». Шляпу заменила пенсионерская лысина (я проверил – печать ОТК с неё смыта, случалось, что забывали) в обрамлении седых лохм. Брюки с ботинками прикрывались потоком трудящихся. Для ближней маскировки в толпе этого портрета вполне хватало.

Шел шестой час пополудни. Меня беспрестанно толкали. Хорошо, что я успел пообедать. Сытость уравновешивает.

Слава Богу, место у соседнего с Миликом телефона-автомата пустовало. Я прослушал от начала до конца сообщение про чеха-наемника и захваченного моссадовца, запомнил сведения о Краснодарском военном училище и специализации с уклоном в религию, только не понял, какую… Милик разговаривал с человеком, которого называл Виктор Иванович, буквально упираясь носом в спину моей застиранной куртки в стиле «пожилой водопроводчик». На всякий случай, ещё на подходе, я обшарпал носы ботинок, мазнув один и другой подошвой каждого, чтобы не выдавали несоответствием.

Странным малым представлялся этот Милик. Совершеннейший распустеха по части безопасности. С резкими переходами от активности к апатии. Военный аспирант оказался быстр на решения, если принять во внимание, как он оборвал жизненный путь мадам Зорро в Астраханском переулке. Потом вдруг расслабился, махнул на все рукой, приник к бутылке в боевой обстановке, подставился с закусочным майонезом…

Пока я тащился за Миликом к платформе, запоминая его манеру ходить, держаться и одеваться, чтобы в будущем легче было вычленить из толпы, он все больше казался мне не военным, во всяком случае, не сухопутным военным. В нем проглядывал моряк. Но опять не совсем. Нечто от служителя церкви? Давая себя обойти встречным, он походил на священника, который несет в портфеле облачение для переодевания в храме.

Впервые за долгую практику я не находил определения человеку. В Милике отсутствовала отесанность, определенность. Он не казался профессионалом, вообще профессионалом чего бы то ни было, хотя российские батюшки, на мой взгляд, как на людях, так и в церкви редко держатся вполне профессионально. Может, поэтому несколько минут мне казалось, что Милик все же имеет отношение к клиру, пусть даже косвенное. В памяти крепко сидели его неуместные крестные знамения в ресторане «Золотой дракон» возле трех вокзалов. В России, правда, многие осеняют себя в подпитии при застолье.

И все же Милик больше тянул на несостоявшегося военного. На этом я и решил остановиться. Оружием он владел, это точно, а в храме я его не видел.

В вагоне, притиснутый к захватанной штанге у дверей, он приметно шевелил губами, и я догадался, что, расслабившись, Милик рассуждает сам с собой. Шизоид? Видимо, среди незнакомых людей он привычно погружался в коррозийное одиночество. Его разъедало людское присутствие. Что-то сродни изжоге, от которой он принял квадратную таблетку, достав её из коробочки с надписью «Ренни». Ему, наверное, хотелось домой, хотелось закрыться, поставив телефонный аппарат на автоответчик. Чтобы, скажем, ещё раз пересчитать накопленные доллары. Чтобы прикинуть что-то, спланировать, полагаясь только на самого себя.

Я вспомнил, как он торопился расстаться и порывался уйти из ресторана… Быстро утомлялся? Однажды ошарашенный столичной суетностью провинциал, жаждущий карьеры, денег и женщин, но лишенный, что называется, контактного дара?

Это опасная скука. Похожая на пытку. Она не дает спать. В Легионе от подобного комплекса излечивались в борделях с мужественными названиями, одинаковыми по всему свету, – скажем, «Гусарский монастырь» или «Оргазм для капрала». От хорошего траханья ни один солдат или офицер хуже не делался. Конечно, принимая во внимание призывную систему набора, российским солдатам, со всей очевидностью, не выдавались надлежащие суммы для оплаты такого рода профилактики…

Милик вышел из вагона на станции «Маяковская» и, не проверяясь, поднялся наверх в сторону Концертного зала. Не обратив внимания на публику в окне французского кафе, не посмотрев на витрины с актерами Театра Сатиры, он быстрыми шагами прошел к затемненным воротам в нише жилого корпуса Военного института. Солдат при железной калитке, не спрашивая пропуска, посторонился, и – все.

«Значит, военный, не священник. Во всяком случае, пока не священник», – подумал я и, остановив бомбилу на «Жигулях», поехал в Крылатское коррумпировать охрану подвальной автостоянки под шлайновским домом. «Форд Эскорт» приходилось оставлять там надолго.

Во-первых, если Ефим выберется из передряги самостоятельно, он увидит мою машину возле «Рено» и сразу заметит, что передние колеса обеих повернуты в одну сторону. Это сигнал, что оповещение Шлайна я принял и работаю по его делу. А как ещё подать известие в обстоятельствах, в которые Ефим меня затолкал? Во-вторых, новые поиски моей персоны через выявление «Форда», если их предпримут по приказу Виктора Ивановича, не дадут на этот раз быстрого результата. Кому придет в голову искать мою машину в гараже моего же оператора, с которым, согласно общепринятому во всех конторах мира боевому порядку, мы никогда не существовали в одном пространстве и в одном времени?

После Крылатского я подремал, пока неразговорчивый – и здесь повезло бомбила возил меня за трофеями в гостиницу «Ярославская». На проспекте Мира я сменил машину, прокатился до Крымского моста, вышел и спустился по боковой лестнице на заснеженную набережную исходившей паром Москвы-реки. Испытанный проверочный трюк не дал результата, как я и ожидал.

В вестибюле станции метро «Парк Культуры» я купил рекламную газету «Все для вас», потом поразмыслил и решил к поездам не спускаться – с зонтиком-стволом и карабином «Гейм SR30», обернутыми клеенкой, которую я добыл в буфете «Ярославской», это было не очень разумно. Я снова взял машину, сожалея, что лишаюсь прогулки по вечернему городу и ужина в каком-нибудь тихом ресторане. Впрочем, маска с сивыми усами и трепаной бороденкой уже вызывала на челюстях легкий зуд. Долго такую не проносишь, да и одевал я её впопыхах…

Дома я погрузил телеса в ванну и устроил разбор предстоящего полета.

Будапештский крюк по пути в Прагу отменялся. Маневр терял смысл, если Виктор Иванович внял тревожной подсказке Милика насчет чешского наемника. А он, конечно, внял. Если же нет, внять полагалось мне: поскольку о пражском направлении известно, Будапешт не дает ничего, кроме задержки во времени и лишних расходов. Главная сцена – Прага.

Что сообщил Милик? Чех, старший наряда, – это раз… Чех взял шизофреника, шизофреник – это два. Взял у какой-то горы, это три. И предположил, что мазурик из Моссада, – это уже четыре. Куча информации!

Я не поленился вылезти из воды и прошлепать нагишом в спальню за запиской, полученной от экипажа «Москвича» с затемненными окнами. Вернувшись в ванну, перечитал: «Гостиница «Купа», Прага, телефон… Цтибор Бервида, звонить только на месте».

Парочка в «Москвиче» прицепилась ко мне в Шереметьево по его поручению или просьбе. А к нему с просьбой связаться со мной напрямую или через кого-то обращался Ефим Шлайн, ибо только Ефим знал, что я кантуюсь с Наташей и Колюней в далеких южных морях, так что мимо Бангкока по пути в Москву не проскочу. Значит, рейс – из Бангкока. Остальное дело техники: отслеживать списки пассажиров, хотя бы и в компьютерной сети… Парочка знала, с какими паспортами и под какими именами путешествует Бэзил Шемякин. И почему-то Цтибор, а с его подачи парочка в «Москвиче» не пожалели ни бензина, ни денег, ни времени, чтобы меня перехватить.

Я попытался представить себе человека с именем Цтибор. Вероятно, верзила, на большее моего опыта общения с чехами не хватило, а фантазировать я не умею в силу профессионального кретинизма. Закрыв глаза, я погрузился с головой в ванну, и под водой мысленно и утвердил рыхлый, никуда не годящийся план оперативно-розыскных мероприятий по делу Ефима Шлайна, заложника. А также шизофреника и мазурика. Вот уж в точку…

Шлайн мой план никогда не утвердил бы. Он отдавал экспромтом и авантюрой, если не уголовщиной. Впрочем, пусть Ефим и несет за это ответственность…

Грустно, конечно. Человека в таких обстоятельствах, в особенности когда они кавказские, могли уже грохнуть. И выставить буйную головушку на обочине дороги с оживленным движением. Даже в очках и в картузе «под Жириновского»… Действительно, получалась уголовщина.

Вынырнув и восстановив дыхание, я спел нечто блатное разудалое, слышанное от харбинских балалаечников:

 
В сером костюме, в петлице с цветами,
В темном английском пальто
Ровно в семь тридцать покинул столицу я,
Даже не взглянув в окно.
 

На сон грядущий я просмотрел автомобильные страницы «Все для вас». Трепаные «копейки», продававшиеся с пометой «торг уместен», показались, принимая во внимание мое нынешнее финансовое положение, неуместно дорогими.

Засыпал я с ощущением социальной неполноценности. С тем же самым, что и вчера. Двое суток бестолковщины, стрельба, нарушение японского суверенитета, а заработано – ни копейки. Трофейные зонт и карабин «Гейм SR30» без бумаг не продашь…

Аэропорт Рузине ошарашивал безликостью. Гигантский армоцементный куб просто разгородили пластиковыми перегородками, которые, возможно, время от времени передвигали, проводя административные реорганизации. Таможенник, у которого я собирался полюбопытствовать, как далеко от этой стократно увеличенной модели японского дома обещанные туристским буклетом четыреста семьдесят три средневековые пражские башни, не появился вообще. Наверное, из отвращения к окружающей среде у рабочего места. Пограничник, домашнего вида дядька с плоским лицом Петра Великого, испытывал, мне показалось, аналогичные чувства. Он открыто срывал досаду на пассажирах из-за трехчасового опоздания рейса 843 «Чешских авиалиний». Прикрикнув, скопом перегнал соотечественников, возвращавшихся на родину, через потертую полосу границы на бетонном полу, мазнул штемпелем по моему французскому паспорту (я выбрал этот), не поинтересовавшись, есть ли виза, и исчез из стеклянной будки.

Никто, конечно, не любит работать после шести вечера. Мне ясно дали понять, что я въехал в страну, где отсутствие служебного энтузиазма носит культовый характер. Заразившись этим здоровым чувством, я принял решение тоже не набрасываться на работу.

Под пронизывающим ветром, задиравшим полы плаща чуть ли не выше головы, я добрел по пустынной площади перед аэровокзалом до автобусной остановки. На столбах начали зажигаться желтоватые фонари. Подошел автобус, но водитель, поставив его прямо передо мной, дверь не открыл, спрыгнул из кабины, запер её на ключ и растворился в тумане, который, несмотря на ветер, стойко держался над асфальтовой пустыней и попахивал антрацитом.

Водитель вернулся через четверть часа, оценил мою невозмутимость и задал вопрос на языке, смысла в котором, я думаю, прибавилось бы, если бы между гласных вставлялись ещё и согласные. Я ответил по-русски, что пусть едет куда хочет, лишь бы не мимо ближайшей гостиницы. И дал ему десять долларов. Доброта открывает не только сердца, но и двери автобусов.

Я не собирался сходу соваться туда, где меня ждали. В Шереметьево я купил английский путеводитель по Праге, кое-что прочитал про город и нашел его наилучшим местом для тихого убийства из-за угла.

Пока автобус с моей единственной персоной рулил по стандартным виадукам, я пытался представить как по этим холмистым пражским окрестностям метался в поисках схрона Рум, мой будущий взводный в Легионе, полностью Румянцев, а тогда юноша-власовец, спускавший свои немецкие штаны каждые четверть часа. Он и сам не знал, наверное, отчего – от дизентерии или от страха.

РОА, или Русская освободительная армия, пытавшаяся под командованием генерала Власова свергнуть колхозный строй в одиночку и вместе с вермахтом – товарища Сталина, взбунтовалась против немцев где-то в этих краях, в конце апреля сорок пятого. Поздновато, конечно. Но Прагу освободила, сохранив жизни тысячам чехов-повстанцев. Советские танки прикатили попозже. По наводке чехов, осознавших порочность союзничества с власовцами, офицеры СМЕРШа объезжали больницы и в койках добивали из пистолетов раненых Первой дивизии РОА. Сын дивизии, пятнадцатилетний Рум, угодивший на лечение из-за расстройства желудка, сидел в сортире и прозевал экзекуцию. Где бы мы ни оказывались, в Индокитае или Африке, Рум аккуратно отправлял рождественские открытки князю Франтишеку Шварценбергу, члену какого-то комитета тогдашнего чешского Сопротивления, который укрыл паренька в своем поместье. Кроме как князю, Руму до женитьбы и писать-то было некому. Разве что в Сибирь дивизионным папашам.

Водитель, использовавший автобус как собственное такси, высадил меня у блочной десятиэтажки с единственным – третьим – освещенным этажом. С полчаса я выжидал на первом, пока обнаружится презиравший свою должность дежурный, оказавшийся по совместительству и буфетчиком. Он появился из ресторана, вытирая руки концом длинного фартука. За двадцать долларов он выдал ключ от номера и исчез, не спросив паспорта и не выдав анкеты для постояльца. По дороге к лифту я миновал распахнутые двери в полуосвещенный зал, где за длинным столом сидевший на лавках народ, галдя, распивал бочковое. Невыносимо искушал аромат свиных сосисок.

– Ахой, – сказал довольный жизнью мужик в джинсовой куртке с мерлушковым воротником, вталкивая под зад в кабину коренастую блондинку. Для меня места не оставалось.

– Ахой, – ответил я в сдвинувшиеся створки и отправился пешком.

Лестница едва освещалась, между вторым и третьим этажом перегорела лампа дневного света. Не проветривали лестницу, наверное, с лета.

Номер походил на пенал три шага на шесть. Шесть – это от двери, мимо туалета с душем, и до балкона. Телефонный аппарат был. На ходу я поднял трубку, в ней пискнуло. Линия подключена. Пейзаж, открывавшийся с кукольного балкона, не имел географических признаков. Горизонт подменяли блочные шестиэтажки, расчерченные освещенными лоджиями. Справа лоснилась мокрая площадь с коробкой административного здания, слева через мост над оврагом тянулось четырехполосное шоссе. Подсвеченная надпись, если я верно разобрал, гласила: «Продебрады». Возможно, так называлось поселение, а возможно, и направление на соседнее.

Не снимая плаща, я приклеил присоску микрофона на трубку ближе к приемной мембране, соединил с диктофоном «Панасоник» и набрал номер, указанный в записке Шлайна. Мои швейцарские «Раймон Вэйл» показывали 18.10 местного времени. Часы я скорректировал ещё в аэропорту.

– Просим, – сказал человек на другом конце провода. Я вдавил клавишу записи.

– Вы говорите по-английски? – спросил я.

О, Господи! Конечно же, я не вставил в диктофон батарейки.

– Да.

Прижимая трубку к уху плечом, я одной рукой подковырнул крышку блока питания, а другую запустил в свою дорожную сумку в поисках батареек. Они подвернулись сразу же.

– Вы господин Цтибор Бервида?

– У телефона. Кто говорит?

Запись пошла.

– Имя Шлайн что-то для вас значит?

– С приездом, господин Шемякин. Ждали, что вы объявитесь намного раньше, – сказал Бервида по-русски.

– Вот и дождались, поздравляю, – ответил я, переходя следом с английского на родной.

Поздравление, видимо, не пришлось Бервиде по душе. Он замолчал, а я ждал. Что ещё говорить в таких случаях?

Наконец он спросил:

– Где вы? Здесь, в гостинице «Купа»?

– Не знаю, может, и там. У меня ощущение, что дальше московской кольцевой я не сдвинулся. Пейзаж – как в Мневниках. Если хотите, пойду вниз и спрошу. Правда, это займет не меньше часа. Тут не торопятся с сервисом…

Бервида молчал ещё дольше, с минуту. То ли туговато думал, то ли советовался с кем-то поблизости. Скорее – советовался. Паузы в трубке казались мертвыми, а при разговоре голос шел как с пленки, записанной в студии, посторонние шумы отрезались фильтрами.

– Вы приехали в вашу гостиницу из аэропорта?

– На автобусе. Единственный пассажир.

– С водителем говорили по-русски?

– Да. Он со мной по-чешски… Может, обсудим это при личном свидании?

– Я не могу покинуть рабочее место, – сказал Бервида.

– Тогда?

– Тогда завтра утром. Запишите место…

– Пишу, – откликнулся я. – Диктуйте название английским алфавитом. Так мне понятней. Хорошо?

Он начал. Получилось: «Прага Три, Жижков, у Жидовского Гржбитова».

Пришлось спросить:

– Так и пишется? У Жидовского?

Бервида хмыкнул.

– Название места. Там находится заправочная станция с дизельным топливом. Покажете бумажку таксисту, он поймет куда ехать. Завтра в одиннадцать утра. Встаньте возле кассы и вытащите пачку французских сигарет «Голуаз». Не курите, конечно. Просто достаньте её. К вам, возможно, подойдут, – сказал он.

Длинное объяснение он проговорил без малейшего акцента. Робот-Бервида изъяснялся на стерильном русском.

– Что значит – возможно?

– То и значит. Возможно, не подойдут. В этом случае забудьте номер телефона. Второй звонок бесполезен. Всего доброго, господин Шемякин.

После того как на другом конце линии положили телефонную трубку, в ней, кроме исчезновения шумового присутствия Цтибора Бервиды, ничего не изменилось. Ни щелчка, ни частых сигналов отбоя, тягучая абсолютная тишина.

Кажется, словечко «робот» запустил в мировое пользование чех по имени Карел Чапек.

Я снял плащ, обследовал туалет, втиснулся между подлокотниками узкого креслица напротив открытого балкона и аккуратно вырвал из толстоватого путеводителя «Prague. The Rough Guide», купленного ещё в Шереметьево, план города.

Бервида назначил свидание в восточной части Праги и далековато от центра. Не там, где убивали из-за угла. Судя по карте, место с названием Жидовское Гржбитово больше подходило для снайперского отстрела.

2

Что я знал о чешских спецслужбах?

На Алексеевских информационных курсах имени профессора А.В.Карташева тему «Разведка и контрразведка как факторы национального подсознания» читал чех Йозеф Глава. В прошлом штатный психолог Чехословацкой разведывательной службы (ЧРС), он рано вышел на пенсию. И слыл слегка сумасшедшим. Во-первых, ежегодно, не пользуясь конспектом или записями, Глава слово в слово повторял то же, что прослушал предыдущий поток. Дополнительные вопросы оказывались бесполезными. Ответы складывались из кусков озвученного раньше. А во-вторых, сама трактовка предмета вызывала подлинное омерзение к окопникам тайных войн любой, абсолютно любой национальности до такой степени, что вопрос о расизме или фобиях увядал сам собой. Мэтр считал, что нации и их правительства тянет к шпионажу точно так же, как психически неуравновешенных людей – к тому, чтобы стать психиатрами, а импотентов заняться порнографией. Спецконторы трактовались как исчадия общественной шизофрении или паранойи, которые разнятся лишь внешними символами национальными или религиозными, а не приемами и сутью гнусных выходок.

Подспудные национальные страхи и мифы – шпиономания была их непременной частью – Глава называл живой накипью на элементах коллективного бессознательного. Под этими элементами подразумевалось абсолютно все, о чем только сообщала энциклопедия «Британика», от первой до последней статьи. Глава приводил примеры этой накипи, нарастающей из поколения в поколения, в отдельно взятых странах.

Относительно Чехии он излагал сюжет о своем коллеге Карле Кехере, нелегале ЧРС, первом шпионе из стран Восточного блока, внедрившемся в ЦРУ США.

Самое забавное, говорил Глава, заключалось в том, что Карл успешно прошел тестирование на изощренном «детекторе лжи» ФБР. Пересилив внутреннюю мизантропию, Йозеф, гордый за соотечественника и коллегу, специально занимался исследованием этого психологического феномена. Но потом выяснилось, что ответы Карла Кехера нерадивый оператор «полиграфа» в ЦРУ просто перепутал с ответами другого человека.

Чеху везло. В сущности, за него работала жена. Пани Кехерова обеспечивала передачу секретных материалов в Прагу и делала это так ловко, что после ареста мужа в 1984 году ему, в силу формальностей, не смогли предъявить обвинение в суде США. В 1986 году парочку обменяли на советского диссидента Анатолия Щаранского, сдав агентам ЧРС на берлинском мосту Глинике. Усы и пальто с меховым воротником делали Кехера в тот момент похожим на мудрого и ловкого лиса. Пани Кехерова пересекала границу между зонами, будто шествовала, стильно вихляясь, по подиуму высокой моды в парижском «Атенеуме» – в норковой шубе и высокой белой шляпе. Белокурая и привлекательная, с огромными голубыми глазами, стройная и гибкая, она вообще походила на модель.

…Все эти воспоминания давно пройденного наводили на мысли о Кафке и Швейке и практического значения не имели. Впереди, к тому же, меня ожидала пустая ночь, которую противник, а он, согласно Йозефу Главе, не дремлет в коллективном бессознательном даже медлительного чешского народа, обязательно использует для подготовки чего-нибудь эдакого. Как это делается в Праге, я уже приметил, стоя на балконе, поглядывая вниз и взвешивая варианты маршрута до какой-нибудь «пивницы».

Напротив гостиницы под фонарной дугой человек с квадратной спиной, обтянутой джинсовой курткой с мерлушковым воротником, сняв задние габаритные фонари с древнего «Фиата», ставил под лампочки изоляционные прокладки. В глазах обывателя проявлял хозяйственность и экономию самостоятельно совершал мелкий ремонт. На деле же готовился применить общеизвестный прием агентов наружного наблюдения. С прокладками под лампочками красные стоп-сигналы при торможении не загораются. Во-первых, они, таким образом, не выдают в темноте, если рулишь с выключенным светом, а во-вторых, при езде впереди подопечного, если наблюдение ведется через зеркало заднего вида, не оповещают притормозившего сзади противника, что и ты делаешь то же самое.

Человек закончил работу, спрятал отвертку, снял нитяные перчатки и сел за руль. Опробовал тормоза, наверное. Стоп-сигналы не загорались. Дева, которой, конечно, не равняться внешностью с пани Кехеровой, но все же блондинка, визгливым голоском крикнула дважды: «Нормалек!» Не знаю, есть ли такое чешское слово, но прозвучало вполне по-московски. Я хорошо слышал оба раза.

Усаживаясь в «Фиат», блондинка поддернула юбку повыше, сверкнула под фонарным светом жирными бедрами в колготках, и парочка укатила. Не та ли, которая встретилась у лифта?

Перед выходом из номера я встал справа от дверного косяка и запомнил угол, под которым видел с этой точки свою сумку слоновой кожи, оставленную на кресле. Правая молния располагалась перпендикулярно к плинтусу под балконной дверью.

Автор путеводителя «Prague. The Rough Guide» Роб Хампфрейс оказался толковым исследователем. Рекомендованные «Будвайзер», подлива к мясу, манера еды, размер чаевых и несколько словечек на чешском полностью и плавно пришлись к месту и времени.

Оказались толковыми и те, кто пас меня туда и обратно по дороге через пустынную площадь и на прямой широкой улице, где размещалось заведение «Склипек у кочек». Я не видел их. Но они присутствовали. И в пивной тоже. Я чувствовал. Сумку, оставленную в номере, тоже вроде не трогали. Именно вроде.

Высокая техника работы свидетельствовала, что колпак на меня опустили правительственные служащие. И вовремя. Наступало время заканчивать с туризмом. Утром предстояло действовать на чужой территории и без рекогносцировки.

Спал я с открытой балконной дверью. Это в феврале-то!. Хорошо жить в Европах…

Мне снился сон, давно не новый, совсем скучный, из стандартной серии, которую я называю «Про тропики»… Может, из-за того, что к утру похолодало, номер промерз, и между двумя перинами мне сделалось зябко, как случалось зимой в горах Северного Лаоса. Зябко и сыро в синей куртке поверх армейского зеленого свитера, из которого не выдерешь мелких клещей, неизвестно откуда взявшихся в кабине «Цессны О-1»…

Иногда на секунду-другую я закрываю глаза, чтобы не видеть клыкастые скалы, высовывающиеся справа и слева. Я сижу за спиной пилота, на втором сиденье, и слушаю в шлемофоне монотонный голос командира вертолета А-47. «Пердун», как их называют за медлительность, идет параллельным курсом над нами и сбоку так близко, что я вижу в пилотском фонаре ноги человека, который на плохом французском наставляет Юру Курнина.

Юра, пилот по найму, ослеплен осколками разбитого шлемофона. Его «тронуло» из пулемета «Гэтлинг», когда, снизившись, Курнин выпускал в него свой единственный «стручок» – допотопную ракетину.

Я слышу, как вертолетчик занудно, будто ничего не случилось, талдычит Юре: «На себя ручку, совсем чуть… Хорошо! Теперь прямо, держи прямо, парень, у тебя получается. Так и держи, я скажу, когда менять. Говорю тебе, получается… У тебя получается, парень. Говорю тебе, сядешь, точно сядешь… Не молчи, отвечай».

«Он не может, – говорю я. – У него и рот стеклом забит. Но он тебя слышит».

Шлемофон Юры подается вперед. Он мне кивает, паршивец…

Вертолетчик доволен: «Да вас двое, ребята! Ну, вытянете! У вас получится!»

Я – радист, мое дело обеспечивать связь или обозначить фосфорными ракетами наземные цели и передать штурмовикам сигнал «Бейте по дыму!» Передо мной второй штурвал, но я не штатный в самолетике. И вообще я попал в кресло за спиной Юры с намерением написать очерк про войну в нейтральной зоне и продать его за приличные деньги… Юра – старый «кригскамарад» по Легиону, с радистом ему легче, и он взял меня.

Я молюсь Николаю Угоднику. Его иконка прикреплена над лобовым стеклом кабины. Другой защиты – скажем, броневых листов – у курнинской «Цессны О-1» нет, баки не самозапечатываются при попадании, скорость мала и крылья на растяжках. И кто его знает, в каком теперь состоянии шасси, в просторечии «костыли», которые не убираются никогда. Посадки на них наемные летчики называют «соревнованием одноногих по пинкам в зад»…

Своим задом Юра чувствовал землю, как унитаз на своей вилле. Так скажет про посадку, которая удалась, пилот А-47 – после выписки из госпиталя Курнин два дня поил его на той самой вилле, располагавшейся в королевской столице Лаоса городе Луангпрабанге. Слава Богу, пластиковые осколки из-под век удалось вымыть. Шлемофон стоял на столе, и в сквозную дырку от пулеметной пули, прошедшей в миллиметре от его переносицы, Юра вставил карандаш…

Сели мы на проселок, из-за отсутствия тормозов съехали в канаву и, не веря удаче, не зная толком, как поступить, я подождал, пока обвиснут крылья, а уже потом вытащил Юру. Я закутал его голову поверх шлемофона курткой, чтобы пыль из-под садившегося «пердуна» не нанесло в раны. А-47 и увез Курнина в луангпрабангский госпиталь.