Текст книги "Мимикрия в СССР"

Автор книги: Валентина Богдан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

13

Два года назад умер старший брат Сережи Лева и оставил после себя большую библиотеку. Лева был замечательный человек. До революции он учился в Лазаревском институте, готовившим главным образом студентов к дипломатической карьере. Революция не дала ему кончить института, но несколько лет, проведенных в нем, дали Леве солидные знания истории, международного права и иностранных языков. Специальный интерес и способности к языкам заставили его пойти учиться в Лазаревский институт. Еще будучи гимназистом, он без помощи учителя выучил английский язык, который не учили в гимназии.

Кроме нескольких европейских языков, он также знал арабский. Прочесть и понять прочитанное он мог на любом европейском языке. В последние годы жизни он работал библиотекарем и переводчиком в исследовательском институте и, не будучи женатым, все свои деньги тратил на книги. Его комната была буквально наполнена книгами; вдоль всех стен были сделаны книжные полки, письменный стол стоял у окна, а кровать посреди комнаты, так как у стен для нее не было места. Он никогда не готовил и не ел у себя в комнате.

Библиотеку он собрал особую. Большую часть книг он покупал у частных лиц или у букинистов, и ее можно было грубо разделить на три части: самая большая часть – это мемуары и исторические книги, главным образом о русской революции. Он собрал почти все, что было издано в России по этому вопросу, а в первые годы после революции, при Временном правительстве и год или два после октябрьского переворота, когда была объявлена и соблюдалась "свобода печати, совести и религии", было издано много книг: воспоминаний и документов, большинство которых было изъято в последующие годы. Большевики в то время еще не овладели техникой цензуры, а может быть, им было не до того. У него был, например, "Отчет комиссии Временного правительства по расследованию преступлений царского режима"; был стенографический отчет допроса большевиками известного террориста Б. Савинкова, полный отчет суда над генералом Колчаком; "Дни" Шульгина и другие книги, достать которые в библиотеках было невозможно.

Вторая часть его библиотеки состояла из книг иностранных классиков, много лет не издававшихся в России: Стендаль, Дюма, Данте, Бальзак и другие. Третью, самую любимую часть, составляли книги о Наполеоне. Наполеон был его героем. Он считал его величайшим человеком в истории, главным образом как законодателя и государственного деятеля, человеком, который остановил "кабак" французской революции, и, конечно, великим полководцем. О Наполеоне он мог говорить часами, если находились слушатели. О своем герое он начал собирать книги, когда был еще студентом, покупал, кажется, все, что мог найти напечатанного о нем, и собрал порядочное количество, многие – на иноземных языках.

Умер Лева внезапно, от разрыва сердца, в тот год, когда ему исполнилось сорок лет, за несколько месяцев до рождения Наташи. Он ожидал ее рождения и собирался быть ее крестным отцом.

Когда Лева умер, его библиотеку сложили в ящики и поставили в сарай, а когда родители Сережи купили себе дом в Ессентуках и должны были перевозить вещи, библиотеку решено было продать, но до этого всем членам семьи предложили выбрать для себя те книги, какие им хочется иметь. К великому нашему сожалению, мы не могли взять много, всего, что нам хотелось бы. Квартира у нас небольшая, и у нас уже накопилось довольно много своих собственных книг: научных, технических и беллетристики, больше классики. Мы также покупали много книг современных авторов, но очень редко какие оставляли дома, обыкновенно, просмотрев очередную книгу о подвигах героев социалистического труда, мы от нее избавлялись. Так, недавно я купила и "просмотрела" книгу под названием "Человек меняет кожу", мне она не показалась интересной и я ее отдала; а вот теперь, когда ее запретили, а автора сослали, я пожалела, что не прочла ее более внимательно.

После долгих колебаний мы выбрали для себя пару десятков книг, в числе их: полное собрание сочинений Стендаля, Сережиного любимого писателя; роскошно изданные книги Рабле и некоторые политические мемуары. Библиотека была предложена сначала частным лицам, которые и раскупили ее большую часть, а остатки купил педагогический институт. Я также оставила для себя отчеты Чрезвычайной комиссии по расследованию преступлений царского режима.

Перечитывая отчеты этой комиссии, я была поражена, какой гуманной, честной и не преступной оказалась русская монархия по сравнению с нынешней властью. Даже в отчете комиссии, которая старалась найти в ней темные стороны, с предельной ясностью было доказано, что царица не замышляла сепаратного мира с немцами, что смена министров происходила не потому, что этого хотел Распутин, а потому, что царь искал верных и преданных монархии людей. (Как показали последующие события, среди тогдашней правящей верхушки и даже среди родственников царя было очень мало верных русскому монарху людей.) Государственная Дума мало занималась государственными делами, а больше всего старалась развалить правительство, иногда открыто агитируя за свержение власти. Обвинения, предъявляемые комиссией царским министрам, мне, пережившей гражданскую войну и двадцать лет советской власти с коллективизацией, казались просто наивными. Одно из тяжелых преступлений, предъявленных градоначальнику столицы было то, что он установил, во время войны пулеметы для охраны правительственных учреждений. Его обвиняли в том, что он якобы "собирался стрелять в народ!"

14

Арестовали мужа моей сестры Шуры, Васю. Этого никто никак не ожидал. До своего ареста Вася заведывал пластом на одной из очень больших шахт в Донбассе и в работе добился больших успехов. Несколько лет подряд он получал премии за отличную работу; его пласт считался стахановским и только совсем недавно мы получили от него письмо с сообщением, что его посылают на съезд стахановцев в Москву. За неделю до отъезда случилось несчастье: на его пласте произошел взрыв газа и при этом убило семь человек рабочих и тяжело ранило его помощника.

Мама немедленно поехала к Шуре и пробыла там все время до суда и осуждения Васи в ссылку. О несчастном случае и о суде не было сообщено в печати и мы узнали подробности только от мамы, когда она вернулась домой.

Шахта, на которой работал зять, была "газовая", т.е. в ней выделялся в большом количестве газ, и поэтому в ней не разрешалось делать подрывов угля динамитом, как это делается на многих шахтах. Вася же, стараясь выполнить требования треста и партийной организации о перевыполнении программы, делал нелегальные подрывы угля динамитом. Поэтому-то у него и бывала такая высокая выработка и поэтому его шахта была "стахановской". Но он всегда делал подрывы, принимая самые строгие меры предосторожности: высылал рабочих к стволу шахты далеко от места взрыва, подрывы делал очень небольшие и делал их всегда сам, когда в шахте бывало минимальное количество газа. Но случилось так, что он заболел и две недели пролежал в постели. В его отсутствие выработка на пласте упала, директор шахты вызвал его помощника к себе и сделал ему нагоняй за то, что он не умеет работать "по-стахановски". На другой день после этого выговора помощник сделал запал в шахте, не приняв мер предосторожности, а главное, не удалив забойщиков к стволу. В шахте произошел взрыв и при этом убило рабочих и сам помощник был тяжело ранен и умер через несколько дней в больнице.

Если бы помощник не был убит, то, конечно, он пошел бы под суд и Васю, возможно, не тронули бы, но так как с мертвого "взятки гладки", а кого-то нужно наказать за смерть рабочих, под суд отдали Васю. Вася немедленно признал себя виновным в нарушении техники безопасности. В свою защиту он говорил, что, делая подрывы, он рисковал только своей жизнью, и делал это для того, что "хотел дать как можно больше угля социалистической родине!" На суде он не старался переложить свою вину на другие плечи, т.е. не сказал (о чем все и так знали), что о его практике знали и директор, и парторганизация, и инженер по технике безопасности, без разрешения которого динамит не выдавался со склада. Все, кто награждал его как стахановца и передовика производства, знали, каким способом он добивался рекордных выработок угля.

Расследование произвели быстро и через пару недель его уже судили. Его судили за нарушение техники безопасности и приговорили к трем годам принудительного труда в лагере. После этого приговора все вздохнули с облегчением, так как боялись, что ему "пришьют" вредительство, и тогда его могли бы расстрелять. Но, конечно, суд к стахановцам не бывает таким жестоким, как к обыкновенным людям.

Мои родители были страшно огорчены не только тем, что посадили Васю, но еще и тем, что, оказалось, он добивался своих рекордов, рискуя жизнью рабочих. Папа, как и многие рабочие, относился подозрительно ко всякого рода стахановским рекордам, всегда подозревая, что дело может быть "не чисто".

Немедленно после осуждения мужа Шура поступила на работу в управление той шахты, где работал Вася. По образованию она техник-химик, но до этого не работала, так как не хотела оставлять свою маленькую дочку на прислугу.

Васю сослали очень далеко в северо-восточную Сибирь начальником шахты. Шахта находится в области вечной мерзлоты, и сообщение с этим районом возможно только пару месяцев в году, через Берингово море. Связи через тайгу по суше нет.

В первых же письмах Вася просил присылать ему пищу и особенно лук и лимоны, из этого мы заключили, что у них там цынга.

Посылки и письма для него разрешались в неограниченном количестве, но только в навигационный период. Мы все ему послали: сало, сухари и лимоны.

*

Наташа нас сегодня очень позабавила. Мы не всегда представляем, насколько критическим может быть ум у трехлетнего ребенка. Я увидела в газете рекламу: маленькому ребенку предлагают ложку с рыбьим жиром, и он, улыбаясь, протягивает к ней ручки, показывая всем своим видом, что ему очень хочется выпить жир. Утром, предлагая дочке рыбий жир, я сказала:

– Посмотри, маленький ребенок и тот понимает, что нужно пить жир. Радуется, когда ему дают, а ты капризничаешь.

Она внимательно посмотрела на рисунок и ответила:

– Это ему дают рыбий жир в первый раз, он не знает, какой он противный, вот и радуется.

Сереже надо было купить себе новый галстук. В воскресенье он пошел за покупками вместе с дочкой. Оба вернулись очень довольные. Сережа купил себе галстук как раз такой, как ему хотелось, а Наташа принесла замечательно хорошо сделанного игрушечного медвежонка.

– Мама, этот медвежонок настоящий, – стала она уверять меня, – видишь, у него настоящая медвежья шерсть! – (мишка сделан из какого-то мягкого шелковистого меха). – Попробуй, он тепленький! Посмотри, во рту у него язычок. Он не шевелится, позволяет играть с собой днем, но ночью, когда он остается один, он будет бегать и прыгать, делать все, что делают настоящие медвежата!

– Кто тебе это рассказал? Папа?

– Нет, тетя в магазине. Там было много игрушек, но мишка мне понравился больше всех!

– Ну не совсем так, – заметил Сережа, – тебе не меньше мишки понравилась голая тетя.

– Какая голая тетя? – удивилась я.

– Да там, в игрушечном отделе, продавались также статуэтки. Наташа очень долго осматривала и выбирала, что купить, и в конце концов сказала: "Купи мне или Мишку или вот эту голую тетю", – указывая на алебастровую статуэтку Венеры. Тут-то продавщица и объяснила ей, что Мишка куда интересней!

Мишка сделался ее любимой игрушкой. Она твердо верила, что он на самом деле живой. Иногда вечером, когда Наташа была уже в кровати, Сережа, заранее привязав к медвежонку нитку, заставлял его двигаться по комнате, прятаться за шкаф, ползти по спинке кресла и т.п. Восторгу Наташи не было границ.

Наташа очень любила животных, и у нас в доме, особенно летом, часто жило какое-нибудь существо.

Недавно Сережа принес ежа, которого для него поймали студенты во время экскурсии. Еж, по-видимому, уже немолодой, с выработавшимся характером, никак не хотел приспособиться к домашней обстановке. Днем он спал, а вечером свободно бродил по комнате, и тут-то мы узнали, какой он злой. Он бродил по комнате, фыркал и кусался. Особенно доставалось Сереже и Давыдовне. Давыдовна часто по вечерам дремала, сидя на кушетке и, если ее рука свешивалась, еж кусал ее за пальцы. Ежу тоже очень не нравилось видеть Сережины ноги без ботинок. Часто, вечером, когда Сережа работал за письменным столом, еж приходил и садился возле его ног. Как только Сережа шевелил пальцами, еж фыркал и хватал его зубами за палец.

Сначала это всех забавляло, и Сережа дразнил ежа, шевеля у него под носом пальцами; но после того, как еж неожиданно несколько раз покусал ему пальцы довольно сильно, от ежа решено было избавиться. Кроме того, он мешал мне спать, целыми часами ночью он бродил по комнатам, шурша бумагами в поисках насекомых за книжными шкафами и в углах. В одно прекрасное воскресенье мы всей семьей поехали за город и выпустили ежа на волю.

*

На главной улице города вывешено довольно скромное объявление, что приезжает артист Аксенов и в зале консерватории будет читать стихи Есенина, Блока и Маяковского. Имени артиста я раньше не слыхала и не собиралась идти его слушать, но к нам на фабрику пришел мой приятель Вадим и между прочим сказал:

– Надеюсь увидеть вас в субботу в консерватории.

– Нет, я не собираюсь идти. Мне не особенно хочется слушать стихи Маяковского и Блока. Есенина послушала бы, а Блока не хочу.

– Что вы? Не пропускайте случая послушать Аксенова. Он очень редко приезжает на гастроли, больше выступает в Москве или Ленинграде. Знаете, среди артистов он "кустарь-одиночка", не принадлежит к труппе или театру, а артист он первоклассный. Я вам советую пойти, только, боюсь, вы уже не достанете билетов.

Мне захотелось пойти, но, как Вадим предполагал, все билеты оказались распроданными. Однако Вадим через знакомую артистку достал мне один билет.

В субботу я пошла и была очень благодарна Вадиму. Такой замечательной декламации я никогда не слышала. Вышел на сцену человек во фраке, слегка поклонился публике и начал читать стихи. Все мы сразу же перенеслись в прекрасный мир поэзии. Блока я не любила. Меня, как и многих других, возмущало его приравнивание Ваньк, Сеньк, убийц, проституток, революционных карателей к апостолам. В школе мы также разбирали его "Стихи к прекрасной даме". Дама, как нам объяснила учительница, была революция. Стихи с дамой революцией нам казались запутанными и нескладными. В чтении Аксенова стихи понимались совсем по-другому. Слушая отрывки из "Прекрасной дамы", чувствовалось, что они обращены к женщине, к любимой женщине, а не к революции, и они были красивы. Потом Аксенов декламировал трогательно-патриотичное "Девушка пела в церковном хоре". Второе отделение было посвящено Есенину. Особенно сильное впечатление произвело на меня его чтение поэмы "Черный человек". Эти два отделения вызвали долгие аплодисменты. Я и приятельница Вадима, Мери, аплодировали с таким усердием, что у нас распухли ладони.

Вадим советовал, чтобы не портить впечатления, не оставаться слушать Маяковского, но мы не согласились. Нам было жаль оставлять Аксенова в полупустом зале и, кроме того, мы надеялись, что он найдет что-нибудь прекрасное даже у Маяковского. Наши надежды не оправдались. Мери возмущалась:

– И зачем он включил Маяковского? Читал бы весь вечер Блока и Есенина.

– Ему не разрешили бы выступить, без Маяковского программа была бы идеологически невыдержанной. А так получилось хорошо: интеллигент-попутчик Блок, крестьянский поэт Есенин и глашатай революции, пролетарий Маяковский. Хорошо сбалансированная программа, которую без особых возражений утвердили цензоры.

– Разве Маяковский пролетарий?

– По происхождению он буржуй, но всеми признано, что душа у него пролетарка!

15

Главный инженер вызвал меня к себе в кабинет и спросил:

– В. А., вы знаете нового техника на мельнице – Стрючкова?

– Знаю.

– Он предлагает некоторые технические преобразования на мельнице. Я не думаю, чтобы у нас была теперь возможность немедленно заняться переоборудованием мельницы, с макаронной фабрикой уже забот полон рот. Стрючков же такой настойчивый и упорный, заинтересовал директора и вот теперь мне звонят из треста, предлагают помочь ему проверить возможность таких преобразований. Займитесь вы, пожалуйста, этим при первой возможности и доложите мне.

Я пошла на мельницу и разыскала Стрючкова.

– Дело я хочу затеять большое, – сказал он, – только я не хочу обсуждать его здесь, на мельнице этому оппозиция, я лучше приду к вам в контору со всем материалом.

И правда, через несколько минут он пришел.

– Дело в следующем, – начал он немедленно, – я считаю, что наша мельница может давать не сто тонн муки, как теперь, а много больше, может быть, сто пятьдесят! Все оборудование мельницы, кроме рассевов, может принять эту нагрузку. Ну а наши рассева – это не машины, а качающиеся гробы! Такие рассева давно уже всюду повыбросили, а здесь они все еще держатся. Производительность у них небольшая, места они занимают много, старые они престарые да еще вдобавок раскачивают здание, так как у них очень тяжелые балансы. Я проверил производительность всего остального оборудования мельницы, – он похлопал ладонью по лежащей перед ним тетради, – и с цифрами в руках могу показать, что мы дадим много больше муки, если заменим рассева, они единственное узкое место.

– Заменим рассева, а там другие машины окажутся "гробами"?

– Нет, многие машины совсем недавно заменялись, особенно в очистительном отделении. Я все проверил, я говорил об этом с директором и с главным инженером. Директор согласен поднять об этом вопрос в тресте, но главный говорит, что наша паросиловая может не потянуть увеличенной нагрузки. Вот директор и велел ему проверить, насколько можно будет увеличить нагрузку на паровую машину? Как много времени займет эта проверка?

– Может быть, неделю, если не будут отрывать на другую работу, и если можно будет скоро достать некоторые приборы.

– Какие приборы?

– Нужно будет снять индикаторную диаграмму нашей паровой машины, а индикатора у нас нет. Потом, насколько я знаю, у нас недостаточно высокая градирня.

– Градирню легко будет поднять.

– Да, но нужно подсчитать, насколько поднять.

– В. А., сделайте это как можно скорей.

– Я вижу, вы "взяли быка за рога". Хотите остаться на мельнице постоянно?

– Скоро приходит из военного лагеря помощник, которого я заменяю, и я боюсь, что меня могут уволить, ведь я временный. Если я ничем себя не проявлю, меня попрут отсюда, это одно, а второе, мне и правда очень интересно заняться реконструкцией мельницы; с первого дня, как я сюда пришел, я увидел – нужна реконструкция. Каждый вечер после работы я занимаюсь дома, подсчитывая оборудование. Рассева все равно нужно заменять, они износились, а все остальное в порядке.

– А как вы проверяете, есть у вас книги?

– У меня есть "Мельничное дело" Кузьмина и там даются все расчеты, я даже разработал новую схему помола на увеличенную производительность, только вот вычертить не смог, у меня нет чертежной доски. Вы обратили внимание, что у нас на мельнице нигде не видно схемы помола? Почти все старые мирошники держат свою схему помола в секрете, даже от своих помощников. Поэтому, когда нужно, скажем временно, выключить какой-либо участок на производстве, обязательно вызывают мирошника днем и ночью, а он приходит и, как колдун, говорит, что делать, не объясняя, почему. Для успешной работы не должно быть секретов на производстве.

– А как относится мирошник к плану реконструкции?

– Он готов сожрать меня живьем, вместе с потрохами. Сорок лет заведует мельницей, все было тихо и спокойно, а теперь я собираюсь это все нарушить. Ему пора на покой… Я недавно попросил его показать мне схему помола, а он ответил: "Она у меня в голове". Брешет, конечно! Я за несколько дней взял да и снял ее сам, потом набросал на бумаге и показал ему, на, мол, полюбуйся, ничего в этом хитрого нет!

Проверка показала, что котел и машина могут принять дополнительную нагрузку, и трест дал распоряжение проводить реконструкцию. Тов. Серб был недоволен:

– Макаронная фабрика увеличивает производительность, мельница увеличивает, а где все это хранить? У нас и так затруднения со складами, все время "давай и давай побольше", а когда дадим побольше, некуда будет вывозить. Так уже бывало!

– Вы не особенно довольны, что взяли Стрючкова?

– Стрючков здесь ни при чем. В тресте давно говорили, что на мельницу нужен молодой и новый начальник. Старым мирошником недовольны.

Как всегда, когда дело касалось увеличения производительности, работа по реконструкции мельницы была объявлена ударной. Т.е. это означало, что с ней нужно будет спешить и работать по вечерам. У нас спросят: сколько нужно времени на работу, а потом трест или наркомат сократят срок, говоря "работайте ударно", проще говоря, таким, как я или Стрючков, у которых время не нормировано, нужно будет работать по вечерам. И я не удивилась, когда Стрючков предложил взять работу по проектированию сдельно.

– Давайте договариваться о сдельщине. Только не ошибиться, запросить за нее столько, чтобы заработать за это время по крайней мере вдвое больше, чем нормальная зарплата. Директор согласится, для него самое главное – сделать быстро.

Я не любила сверхурочную работу, мне интереснее было проводить вечера дома, чем зарабатывать лишние деньги, но в этом году Сережа уезжает на три месяца для обследования пастбищ военно-конных заводов, а Наташу, как всегда, мы отправим на лето к бабушке, так что я согласилась.

*

Нянька Давыдовна очень любит всякого рода собрания и митинги. И, по договору, я обязана отпускать ее каждый раз. Ее собрания бывали по вечерам и о них ей сообщал дворник, который принадлежал к одному с ней профсоюзу.

Сегодня она пришла с собрания возбужденной и немедленно стала рассказывать мне, о чем они там говорили. Я не особенно поощряла рассказов о собраниях, мне и свои собрания порядочно надоели, но следующие ее слова заставили меня прислушаться.

– Сегодня у нас было особенно важное собрание. Вы знаете, – продолжала она, – как много врагов народа было обнаружено в последнее время, так вот на сегодняшнем собрании нам объяснили, как мы, домработницы, можем помочь советской власти бороться с врагами.

– Я не думаю, чтобы вы могли помочь, – сказала я, стараясь подбодрить ее рассказывать дальше, – это только ГПУ может делать.

– Нет, вы не правы, нам сказали, что живя в семье, мы многое можем видеть и слышать, недоступное другим: как хозяева относятся к сов. власти? О чем говорят, когда приходят гости? Если к кому приходит много народа и часто, то стоит прислушиваться, о чем они говорят.

– Ну вот, к нам часто приходят друзья играть в карты, что же в этом подозрительного?

– Это, конечно, самое обыкновенное дело. Да вы ведь и дверей не закрываете, когда у вас гости, и я всегда слышу, о чем вы говорите. А другие ведь всегда закрывают двери, чтобы домработница не слышала, о чем они говорят с гостями, и если они это делают, то тогда-то нам и советовали прислушиваться к разговорам. Если говорят что-либо подозрительное и упоминают фамилии, то нам советовали записывать фамилии на бумажку, чтобы не забыть.

– Но, Давыдовна, люди могут говорить о своих очень интимных делах или просто сплетничать и не хотеть, чтобы об этом слышали посторонние. Редко кто будет держать домашнюю работницу, если заметят, что она подслушивает. Это очень неприятно!

– Ну не подслушивать всегда, а только, когда говорят о политике. Не подслушивать, а прислушиваться, – поправилась она.

У меня прямо похолодело сердце. Так откровенно заставлять прислугу шпионить. Если она будет ко всему прислушиваться и относиться подозрительно, она может самый невинный разговор превратить в заговор!

– И вы знаете, – продолжала Давыдовна в возбуждении, – нам приводили примеры, когда домработница оказывала услугу сов. власти. Вы, верно, слышали, что в нашем доме недавно арестовали мужа и жену Семеновых, так это их домработница, Настя, помогла раскрыть, что они враги. У них квартира больше, чем у нас, и она заметила, что когда к ним приходят определенные люди, они всегда закрывали двери и говорили в кабинете. Однажды, прислушиваясь, она услышала, что в разговоре они упоминают Троцкого. Каждый знает, что Троцкий враг, это возбудило ее подозрение и она стала специально прислушиваться. А раз хозяйка бросила в печку пачку писем и ушла, а Настя, не будь дура, выхватила их да и отнесла в профсоюз! Прочитав эти письма, нашли, что они, ее хозяева, были троцкисты, их и арестовали.

– Ну и что же, Настя получила за это вознаграждение?

– Да разве вы не знаете?! Их арестовали, а квартиру со всем добром отдали Насте.

– И теперь она живет одна в большой квартире?

– Нет, она обменяла квартиру на маленькую, а вещи, конечно, забрала с собой. А вы слышали, что сталось с детьми Семеновых?

– Нет, не слышала.

– Детей жалко. Их забрали в приют на другой день после ареста. Потом вскоре приехала их бабушка, хотела забрать детей к себе, и не могла их найти! Искала несколько дней, Настя разрешила ей жить эти дни у себя в квартире, а дети как в воду канули! Она искала по всем приютам и детским домам и не нашла. Люди думают: их или отослали в другой город или отдали в приют под чужой фамилией, ведь дети-то совсем маленькие и еще не знают своей фамилии.

– Скажите, Давыдовна, вот мы тоже часто сжигаем старые письма. У нас, как вы знаете, много родных и знакомых, мы получаем много писем и держать их всех ни к чему. Так что же, вы теперь тоже будете выхватывать их из печки и читать?

– Что вы говорите, Валентина Алексеевна?! Ведь я знаю, что вы и Сергей Васильевич – преданные сов. власти люди. И старые письма часто вы не сама сжигаете, а даете их мне на растопку печки. У вас ведь ничего не хранится под замком. Если бы я захотела, я могла бы прочитать все бумаги в ящиках у Сергея Васильевича, только я, конечно, их не читаю.

Когда я вечером рассказала об этом Сереже, он даже не очень удивился.

– Что же ты ожидала, что таких людей, как Давыдовна, не будут привлекать в сексоты? Это ведь не называется теперь некрасивым словом: шпик, это "пролетарская бдительность". Я думаю, она даже гордится, что государство ожидает помощи от нее.

– Она пожилая женщина и должна знать, что это такое.

– Многие знают, а она была женой милиционера, и ей это не кажется необыкновенным. Удивительно, что их не предупредили не рассказывать хозяевам.

– Может, и предупредили, но она считает нас "своими в доску".