Текст книги "Мимикрия в СССР"

Автор книги: Валентина Богдан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

42

Совершенно неожиданно приехал мой младший брат Алеша.

Мама недавно писала мне, что, несмотря на плохое зрение, его все же призвали на военную службу и я никак не ожидала его скоро увидеть. Кто-то постучал в дверь и, когда я открыла, то не сразу узнала в высоком военном моего братишку.

– Алеша! Какая радость! Как это тебе удалось приехать? Надолго?

– До завтрашнего утра. Я работаю в штабе полка, заделался канцелярской крысой, вот и выписал себе отпуск на один день. Своя рука владыка!

– Ты недалеко от Ростова?

– Недалеко, – он не назвал места, а я не стала расспрашивать.

Алеша приехал поздно, мы уже поужинали и поэтому посадили его за стол одного. Он ел, а мы рассказывали ему местные и семейные новости. Главная семейная новость была о зяте Васе. После ссылки ему не разрешили жить в промышленных районах; недавно же он получил приказ из наркомата угольной промышленности немедленно выехать за Урал и занять должность главного инженера группы рудников.

– Смотри-ка, оказывается, о нем помнили, а я удивлялся, почему его не призывали на военную службу с самого начала?

– Он там нужнее. Теперь за Уралом начали разрабатывать угольные пласты, считавшиеся раньше неэкономичными, чтобы как-то возместить потерю Донбасса. Ему назначили высокое жалованье и предложили хорошие бытовые условия, но Шура не хочет туда ехать.

– Пускай лучше едет, и как можно скорей. Я думаю, ей дадут пропуск и разрешение на билет.

Когда Наташа легла спать, Алеша сказал нам очень серьезно:

– Я приехал предупредить вас об очень большой опасности: мне комиссар дал даже специально отпуск для этого. Видите ли, возможно, Ростов скоро, временно, перейдет в руки немцев, так вы ни в коем случае не оставайтесь. Отступайте заблаговременно. В занятых городах немцы творят ужасные зверства. Я сам недавно видел кинокартину, показывающую их расправу с мирными жителями. Они убивают сотнями и даже тысячами ни в чем не повинных людей.

– Так просто и убивают? За что? Почему?

– Во время войны всегда найдется причина убить. Они хотят как можно больше уничтожить людей, чтобы забрать себе землю. Убивают коммунистов и комсомольцев, за каждого убитого немецкого солдата в городе, скажем, партизанами, они выводят тридцать русских мужчин и расстреливают их тут же, на глазах их семей. Занимая город, они проверяют бомбоубежища и подвалы и, если находят там хоть одного красноармейца в форме, часто дезертира, они бросают туда гранату, не считаясь с тем, что там может быть десяток мирных жителей.

– Этому просто невозможно поверить! Что же, они хотят сразу вызвать сопротивление населения? Восстание?

– Сопротивление уже и есть, на западе, в Белоруссии партизанские отряды растут как грибы. Я видел это собственными глазами на кинопленке; я сам читал донесения шпионов из занятых областей.

– На кинопленку можно заснять картину с любой декорацией. Как можно этому поверить? Ведь немцы культурные люди.

– Кроме того, перед занятием города они будут бомбить без пощады. Возможно, в Ростове не оставят камня на камне. Вы должны и об этом подумать.

– Но как бежать? Обыкновенно эвакуируют в самую последнюю минуту, а до этого заикнись, так свои же расстреляют как паникера.

– Сережа может отправить тебя и Наташу заранее, ведь с маленькими детьми уже эвакуируют, а потом ему одному будет легче уйти, даже в последнюю минуту.

– Без него мы никуда не поедем.

– Но, поверьте же, попасть к немцам в руки страшно опасно!

– Все это больше советская агитация.

– Боже мой! Как я могу убедить тебя, что в этом много правды?!

Он выглядел страшно расстроенным.

– Я тоже, Алеша, хочу дать тебе совет. Ты не очень горячись и не лезь драться в первые ряды. Война будет проиграна большевиками. Ты, конечно, знаешь, люди не хотят воевать за коммунизм и сдаются в плен тысячами. Так и ты постарайся сделать.

Он посмотрел на меня широко раскрытыми от удивления глазами.

– Ты что это мне советуешь? – спросил он недоверчиво. – Отдать родину без боя врагу?! И это советуешь мне ты… – он, видимо, не находил подходящего слова, – …ты, казачка?!

– Родину! Наша родина уже двадцать три года в руках врагов – коммунистов, и ты будешь защищать не ее, а их! Ты рассказываешь про ужасы, творящиеся немцами, но нас, видевших ужасы коллективизации и вызванного коммунистами голода тридцать первого и второго годов, ничем уже больше не ужаснешь!! Ты рассказываешь, что немцы убивают русских десятками, а большевики убили в концлагерях и держат там в непереносимых для жизни условиях миллионы!! Выселяли во время коллективизации целые станицы в Сибирь, зимой. А сколько посадили и расстреляли в тридцать седьмом году невинных, только для того, чтобы террором держать в повиновении остальных. И этому не видно конца!

– И ты ожидаешь, что немцы преподнесут тебе свободную родину, так вот, даром, на блюде?

– Я этого не ожидаю. Но я изучала еще в школе историю русской революции и революционную тактику Ленина и знаю, что большевики всеми способами добивались поражения России в первой войне, надеясь, что поражение вызовет революцию и перемену правительства. Ленин был великий стратег и он победил. И я надеюсь, что современные политики, антибольшевики, пойдут по стопам "великого стратега революции"; воспользуются поражением и сбросят его последователей, как он когда-то сбросил царя.

– За такие разговоры тебя расстреляют на месте.

– Я никому не собираюсь этого говорить. Да об этом и не нужно говорить, все это знают и помнят. Я никогда не хотела и не буду принимать активного участия в политике. Жизнь коротка и есть много других, более интересных для меня возможностей ее заполнить. По-моему, мы должны дать немцам побить большевиков и постараться выйти из этой войны с наименьшими для нас, русских, потерями. А там видно будет, что делать.

– А пока дать немцам издеваться над русскими и убивать нас? Ты знаешь, они уничтожают русских пленных, сажают их за проволоку и оставляют умирать без пищи и укрытия!

– Я этому не верю. Это большевистская пропаганда, чтобы заставить советских граждан воевать за них.

– Но я это видел своими глазами! И не на пленке, а в отбитых у немцев селениях.

Так мы и не убедили друг друга. Рано утром Алеша уехал, страшно расстроенным. Когда мы прощались, у меня больно сжалось сердце. Появилось предчувствие, что мы больше никогда не увидимся.

43

Вчера я поехала на хлебозавод и эта поездка оказалась большим для меня испытанием.

Мы расширяем сушилки, приспосабливая часть их для сушки сухарей. Как всегда, у нас не хватает материалов и приходится искать и выпрашивать их у других предприятий. Хлебозавод обещал дать фасонное железо и я пошла туда сама, чтобы выбрать на месте, что мы можем использовать из того, что у них есть.

Вскоре после приезда на завод прозвучала воздушная тревога и я, вместе со всеми рабочими, побежала прятаться в мучной подвал приспособленный под бомбоубежище. Туда же привели и детишек из заводского детского сада и матери немедленно разобрали их, чтобы держать возле себя. Это был самый большой налет из всех что мы до сих пор испытали. Непрерывные разрывы продолжались больше часа. Мы сидели, прижавшись к мешкам с мукой, ожидая своего конца, как вдруг нам показалось, что этот конец пришел; взрыв был такой близкий и такой силы, что земля под нами заколебалась. Раздались возгласы ужаса и призывы Господа на помощь. Почти все, в поле моего зрения, крестились. Рядом со мной сидела женщина, держа на руках трехлетнюю девочку; когда раздался страшный взрыв, а за ним почти немедленно и другой, она зашептала: "Крестись, Люба, крестись!" Девочка, очевидно, не понимала, что хочет от нее мать; тогда женщина, взяв ручку ребенка, сложила ей пальчики для креста, и начала учить ее креститься. Мне было удивительно, как это все мы, после стольких лет антирелигиозной пропаганды и запрещения проявления всяких религиозных чувств, в минуту страшной опасности начали креститься и призывать Бога на помощь; ведь, судя по возрасту окружающих, большинство пошло в школу уже после революции.

Бомбежка продолжалась долго, казалось, ей не будет конца, а когда прекратилась и мы вылезли из убежища, то узнали, что на хлебозавод попало две бомбы. Одна из них угодила в котельное отделение и это, очевидно, и был самый страшный взрыв, так как, кроме бомбы, взорвался еще и паровой котел.

Оправившись от испуга за собственную жизнь, все начали волноваться за судьбу близких, оставшихся в городе. Поднявшись на верхний этаж завода, откуда был хорошо виден город, я насчитала семнадцать пожаров.

Отбой дали в пятом часу. Трамваи не ходили, до моего дома было очень далеко, и я пошла так быстро, как только могла. Сделав небольшой крюк по дороге, чтобы посмотреть, все ли благополучно с университетом, я увидела пожар. Спросила идущего навстречу: "Что горит?" – "Университет", – ответил он, я побежала.

На улице, ведущей к университету, стояли милиционеры и никого дальше не пускали. Я подбежала к милиционеру.

– Товарищ милиционер, в университете мой муж. Я хочу узнать, что случилось?

– Никого не велено пускать. Там работает спасательная команда, вы будете только мешать.

– Но я должна знать, что случилось с ним. Жив ли он?

– Туда нельзя, там опасно. Идите, гражданка, домой. Если что случилось с вашим мужем, вам сообщат.

Я решила попытаться пройти с другого конца улицы, но там меня тоже не пустили, а когда я все же попыталась проскочить без разрешения, милиционер грубо схватил меня за руку и оттащил в сторону.

От людей, собравшихся на улице, я узнала, что бомбой разрушено только одно крыло здания, что есть жертвы, но кто и сколько, никто еще не знал. Моя первая мысль была остаться на месте и ждать, пока я не узнаю чего-либо о Сереже, но потом я вспомнила, что до запретного часа времени осталось мало, а я еще не знала, все ли благополучно с папой и Наташей? После семи часов меня могут арестовать на улице и продержать в милиции до утра. Я побежала домой, ничего не узнав о муже.

Нахичевань, где мы жили, не бомбили. Здесь все было тихо и наш дом стоял целым. Увидав меня, папа вздохнул с облегчением:

– Слава Богу! Хоть ты пришла, а я уж не знал, что и думать!

– А Сережа?

– Сережи нет.

Когда я бежала домой, у меня еще теплилась надежда, что, может быть, он дома. Папа начал меня утешать, но видно было, что он и сам не очень-то верит своим утешениям. Многие в нашем доме уже знали, куда попали бомбы, и наши соседи пришли узнать: все ли благополучно с Сережей?

Поздно вечером пришел грязный, мокрый и весь в саже Сережа. Он, оказывается, помогал спасательной команде в университете.

Прошло несколько дней и Сережа опять не пришел домой до запретного часа и мы с папой страшно волновались. Мы боялись, что он заработался, забыл вовремя уйти и не успел дойти до дома к семи часам. Оказаться на улице после семи часов было очень опасно. Шпиономания в городе сделалась прямо нестерпимой. Военное командование Ростова, полагая, что население достаточно запугано и не нарушит приказа, всех появившихся на улице после запретного часа, особенно с наступлением темноты, рассматривало как немецких шпионов, сброшенных с парашютами, которые будто бы не знают, что у нас не разрешается ходить по улицам после определенного часа. Телефона в доме нет, и Сережа не мог предупредить о задержке. Однако вскоре после полуночи он пришел.

– Где же ты так долго задержался?

– В военкомате.

– У тебя же белый билет.

– Был белый, а теперь серый (цвет нормального военного билета). Сегодня, кажется с трех часов, в городе начали облаву. Искали дезертиров, а также тех, кто освобожден от военной службы, и меня задержали, когда я возвращался с работы. Нас всех отвели в военкомат и там проверяли причины освобождения. Таких, как я, переосвидетельствовали на месте и почти всех признали годными.

– И тебя признали годным?

– И меня тоже. Дали мне двадцать четыре часа на сборы и устройство служебных дел.

– Что же ты теперь будешь делать? – спросила я упавшим голосом.

– Что делать? Ничего. Пойду на фронт, как и все.

На фронт идти ему не пришлось. Узнав о его призыве, ректор университета сказал Сереже, что по последнему правительственному распоряжению, старшим научным сотрудникам дается освобождение от военной службы, а так как Сережа заведует кафедрой, он входит в эту категорию, и в его новый, серый, военный билет вклеили справку об освобождении от военной службы, на этот раз уже по другой причине.

Неожиданно для нас всех призвали Юсупова. После того как выслали главного инженера и ушел на фронт Яков Петрович, директор добился брони на некоторых специалистов, без которых невозможно работать нормально, в числе их был и Юсупов. Теперь же он ушел на фронт в качестве рядового. Он прошел очень короткую военную подготовку и был послан под Таганрог. В первом же бою его убили…

Смерть Юсупова – большая потеря для комбината. Он был то, что в народе называют "самородок", прирожденный механик. Он кончил только начальную школу и недостаток образования не позволял в полной степени развиться его таланту. Он начал работать рано, когда сослали его родителей, потом вскоре женился и обзавелся семьей. Я как-то его спросила:

– Почему бы вам не пойти в рабфак, а потом в техникум?

– Родственники меня ни за что не пустят, – засмеялся он.

Его родители и старшие братья сосланы в Сибирь, и, вполне возможно, его не приняли бы в высшую школу.

Голова его всегда была полна удачных, остроумных технических идей.

Юсупов был маленького роста, и когда его призвали, ему, смеясь, говорили: "Ты такая маленькая мишень, что немцы ни за что в тебя не попадут", а он отвечал: "Не забывайте, есть и шальные пули". Видно, шальная пуля и нашла его в первом же бою!

Недавно директор получил письмо от Якова Петровича и дал мне его почитать. Я. П. писал, что его отряд попал в немецкое окружение где-то на севере (название места было зачеркнуто цензурой) и он с несколькими товарищами прорвался через фронт. Они под обстрелом переплыли реку, и, как он выразился: «Мы вгорячах даже не заметили, какой холодной была вода!» Потом несколько ночей, голодные, они пробирались через места, занятые немцами, пока не догнали отступившие советские части. Теперь он уже в другой части и снова собирается идти в бой.

Меня его письмо очень удивило. Я не ожидала, что он с таким большим риском будет убегать от немецкого плена. Возможно, на фронте что-то было не так, как мы себе представляли. Очевидно, для Я. П. опасность плена представлялась большей, чем та, на которую он рискнул, чтобы избежать его. Мне припомнились утверждения Алеши, что немцы уничтожают русских пленных. Неужели в этом может быть какая-то доля правды?

44

Немцы уже стоят под Ростовом много недель, но в городе уже не ждут, как в первые дни, что не сегодня, так завтра, они займут его. Нас регулярно бомбят, и мы каждый день слышим о случаях ужасной, насильственной смерти городского населения. Кажется, этому не будет конца, и у жителей уже выработались определенные условные рефлексы в момент опасности действовать не задумываясь. На днях утром началась бомбежка и раздался знакомый визг падающей бомбы. Прежде чем раздался взрыв, я оказалась под столом, за которым только секунды до этого работала, и я совершенно не помню, как это случилось! Одна моя хорошая знакомая, услышав свист падающей бомбы, тоже не помня как оказалась над колыбелькой ребенка в другой комнате. Бомба разорвалась недалеко и вылетевшие оконные стекла так сильно поранили ей спину, что пришлось пару дней пролежать в госпитале. Ребенок, которого она загородила, остался невредим. Близость фронта также позволила нам наблюдать очень интересные военные действия: раз, почти над самым нашим домом завязался воздушный бой. Советский «ястребок» напал на немецкий бомбовоз, сопровождавшийся «стервятником». Битва была настолько увлекательной, что мы, забыв об опасности, оставались на улице и следили за борьбой до конца. Наша авиация уже немного оправилась от поражения первых дней войны, и советский истребитель был достойным противником немца, они дрались, как молодые петухи, и вся их тактика хорошо была видна снизу. Я даже думаю, для самих летчиков это было как бы спортивным состязанием, хотя в конце концов один из них потерял при этом состязании жизнь. В другой раз я видела, как снаряд зенитки попал в тяжелый самолет; самолет буквально распался на куски в воздухе, из подбитого самолета выбросился летчик с парашютом и долго медленно и плавно спускался на землю.

Ту часть города, где мы жили, не бомбили, но очень часто бомбили лежавший на другой стороне Дона Батайск, и мы считали, что безопасно выходить во время тревоги и наблюдать воздушные бои над Батайском, считали это до тех пор, пока несколько человек по соседству не были ранены осколками зенитных снарядов!

Однажды утром раздался сигнал воздушной тревоги и отбоя не давали целый день. На другой день – то же самое, и мы поняли, что дело приближается к концу. Первые два-три дня нам казалось, что бомбят без всякого плана, просто разрушают город, но потом выяснилось, что бомбят те части, где расположены госпитали, радиостанция, ж-д узел, ГПУ и т.п. Бомбили также улицы, ведущие к Дону, где в это время начали наводить понтонные мосты. Наш комбинат после "шока" первых дней бомбежки опять начал работать почти нормально. Жившие поблизости рабочие охотно приходили на работу, так как в столовой хорошо кормили, перестали жалеть муку и макароны для столовой! Кроме того, многие надеялись, что в последнюю минуту будут раздавать муку и макароны рабочим, чтобы не оставить немцам.

Сережа несколько раз во время обеденного перерыва в бомбежке (такой бывал регулярно каждый день!) ходил в университет и получил приказ готовиться к эвакуации в Махач-Кала.

Немцев мы не боялись и бежать из собственного дома нам не хотелось, но если бои за Ростов затянутся, как они затянулись за Сталинград, сидеть здесь будет невозможно, и мы стали собираться в дорогу. Многие жители очень раздражены действиями городских властей. Власти все время уверяли жителей, что Ростов сдан немцам не будет и говорить или собираться в эвакуацию было опасно, могли пришить кличку "паникер" или "пораженец", и даже арестовать за подрыв доверия к силам Красной армии. Теперь же, когда мосты через Дон разрушены, а дороги, ведущие к переправам, все время бомбят, населению вдруг предложили уходить пешком. Как всегда, рупором сов. власти оказалась наша уполномоченная по клетке. Раз, когда мы сидели в подвале, во время особенно близкой бомбежки, она спросила меня:

– Тов. Богдан, вы когда же собираетесь уходить?

– Мы уедем вместе с университетом, нам обещают дать транспорт. Или с комбинатом, ведь наш комбинат еще работает.

– На транспорт теперь надеяться трудно, надо уходить пешком.

– Пешком далеко не уйдешь под обстрелом да еще с детьми, – сказал кто-то из соседей.

– Нужно уходить ночью. Ночью не так опасно. Вы знаете, как было в Финляндии? Мой брат был там, когда занимали Выборг, вступили наши войска в город, а в нем ни одной живой души! Вот как поступают настоящие патриоты! Брат рассказывал, что это произвело громадное впечатление на красноармейцев. Вот так и мы все должны показать немцам наши истинные к ним чувства.

– А вы когда же уходите?

– Мы будем уходить последними. Мой муж, как вы знаете, в противопожарной команде нашего района; мы уйдем вместе с отступающими войсками.

Надежды наших рабочих на получение муки и макарон оказались не напрасными. Раз ко мне в контору пришел председатель ФЗК и сказал:

– Мы с директором решили раздать часть муки и макарон рабочим. Город, видимо, не удержим, и если рабочие эвакуируются, так все равно многие семьи останутся. А уничтожить успеем ли? Есть приказ уничтожить все запасы в последнюю минуту, а кто ее угадает, эту последнюю минуту?

– Я думаю, раздать населению – для немцев от этого такая же польза, как и от уничтожения, они ее и зубами потом не вырвут.

Мы все слышали, что есть приказ поджечь фабрику перед отступлением и все боялись, что ее подожгут вместе с мукой и макаронами. Я даже слышала, что некоторые рабочие поговаривали о том, чтобы не дать сжечь. Однажды машинист, как бы между прочим, сказал мне:

– Вот, отступая, жгут и уничтожают добро, а что проще, скажем на мельнице, вынуть золотники из паровой машины и ни одна немецкая гадина не сможет пустить без них мельницу. Тем более, наша машина старомодная, пойди, найди теперь такие золотники! А когда наши возвратятся, мельницу можно будет привести в порядок за несколько часов.

– Конечно, есть много способов вывести из строя мельницу и без ее разрушения, только, к сожалению, с нами не будут советоваться, когда придет время.

– А вы не сможете посоветовать директору?

– Я думаю, и у него спрашивать не будут, просто дадут подробные инструкции, как поступить.

Директор сказал мне, что муку будут развозить сегодня ночью. Я живу очень близко к фабрике и мне привезли одной из первых: мешок муки и целый ящик макарон! О раздаче муки предупредили всех, и некоторые рабочие хотели приехать с тачками и самим забрать продукты, но им не позволили, боясь, что этим будет дан толчок окружающим жителям начать грабить.

Вечером к нам пришел один из коммунистов университета предупредить, что с завтрашнего дня университет эвакуируется. Уходить предлагали каждому отдельно небольшими группами, пешком, через понтонный мост на Дону.

– Но ведь обещали отвезти на грузовиках ночью.

– Грузовики заняты, да на них и опаснее. Пешком мы можем пройти между налетами, а до этого сидеть в укрытии; грузовик же должен будет ждать своей очереди переехать мост, а в это время как раз по ним бомбят. Так вот, товарищ, наша группа уходит завтра рано утром, перед рассветом, присоединяйтесь к нам. И жена пусть приходит и дочь берите, как-нибудь все вместе донесем ее, поможем.

– Где вы собираетесь?

– На площади Карла Маркса, – он немного замялся, посмотрел на нас и сказал: – А тем предателям, которые останутся жить и работать под немцами, не поздоровится, они все будут преданы военно-полевому суду, когда мы возвратимся! Их будут судить как дезертиров!

Мы знали, что два понтонных моста через Дон, недалеко от нас, непрерывно бомбились и обстреливались немецкими самолетами и улицы, ведущие к ним, также были почти под непрерывным обстрелом. Проехать машиной их можно было довольно быстро, но пройти улицу и полукилометровую ширину Дона, да еще с ребенком, потребуется довольно долгое время. Ни я, ни Наташа плавать не умели, так что в случае паники или повреждения моста, если даже нас и не убьют, мы просто утонем. Оставаться в городе после того как дан приказ о всеобщем отступлении очень опасно, по городу ходили слухи, что отступление завершают карательные отряды, они обыскивают дома и убежища и уводят мужчин, а сопротивляющихся убивают на месте.

Обсудив положение со всех сторон, мы в конце концов решили последовать совету папы, уйти из Ростова и пересидеть опасное время в станице у его брата, дяди Вани. Станица почти сливалась с городом и с нашей стороны ее от Ростова отделяла только балка. Папа недавно ходил к дяде и тот предложил в случае опасности перейти к нему; станица находится в стороне от большой дороги, в ней нет военных объектов, Дон перед ней очень широк и ее ни разу не бомбили. Да и вообще в последнее время многие уже заметили, что казачьи станицы немцы почти не бомбят. Кроме того, за несколько километров от станицы, вверх по течению, есть мост через Дон и в случае необходимости можно будет податься к нему, это также может послужить объяснением нашего пребывания в станице в случае встречи с карательным отрядом.

Мы не знали, когда именно уходить, но когда мы услышали, что вечером будет взорвана городская водокачка, мы решили уйти немедля, в этот же вечер.

Мальчишки из нашего дома бегали по лестнице, стучали в двери и кричали: "Скоро взорвут водокачку, запасайтесь водой!" Я сразу же им поверила, так как знала, что при отступлении водоснабжение и электроснабжение разрушаются. Наполнив водой всю посуду, тазы и кувшины, я решила выкупаться. Сережа считал это неразумным.

– Зачем ты все это затеяла? Каждую минуту может начаться бомбежка, а ты задумала купаться!

– Может быть, это последняя возможность выкупаться на долгое время; мы не сможем купаться, если воду придется таскать из Дона.

– Ничего с нами не случится, если и побудем некоторое время грязными. Куда хуже, если начнут бомбить в то время, как ты купаешься.

Но я все равно решила купаться, выкупать Наташу и себя. Наскоро налив в ванну воды, я позвала Наташу, а она, слышав возражения отца, начала капризничать. Когда я посадила ее в воду, она вдруг закричала: "Ой какая горячая вода, я не могу терпеть!" В раздражении я ударила ее – "замолчи!" Наташа, которую мы очень редко наказывали и почти никогда не били, громко заплакала. На шум пришли из другой комнаты Сережа и папа.

– Что это вы здесь подняли скандал, – сказал Сережа, – не можете вымыться без драки? Давай я окончу ее купать, а ты иди мыться под душ, – и, оттеснив меня от ванночки, он начал мыть дочку.

– И то правда, затеяла купанье не вовремя, – сказал папа.

– И это уже не в первый раз, – отозвался Сережа, уже довольно спокойно, – ее купанья будут служить барометром: как только надвигается опасность, она затевает мыться.

– Послушать тебя, так до войны и бомбежки я никогда не купалась, так и ходила грязная!

И схватив свое белье, я ушла купаться в душевую.

В этот же вечер мы ушли к дяде.

Станица Александровская, так же, как и Ростов, расположена на высоком берегу Дона. Река в этом месте очень широкая, а на противоположном берегу виден рабочий поселок мастерских и депо ж-д узла Батайск. Как многие другие станицы, Александровская протянулась одной улицей вдоль реки, за каждым домом в былое время располагались сады и виноградники, теперь же, после того как колхозникам запретили иметь приусадебные участки больше двадцати соток, отобранные сады без ухода одичали и превратились в дикие заросли. Виноградники, требующие укрытия на зиму, погибли в первый же год, а сады, не подрезанные и не расчищенные, все еще продолжали, на радость местной детворе, производить на свет небольшое количество плодов.

Дом дяди довольно большой, фасад выходил прямо на улицу, во дворе к нему пристроена небольшая веранда, с которой открывался широкий вид на левый берег и на береговую часть Ростова. На веранде летом обедали и пили чай, а также отдыхал дядя, приходя после работы. С теневой, северной стороны дома – вход в погреб, выкопанный довольно глубоко под домом. Его дядя укрепил добавочными балками и приспособил под бомбоубежище: поставил два топчана, на которых летом спали на дворе, принес одеяла и воду.

Дядя был доволен нашим приходом. У него нет своих детей, а переживать такое тревожное и опасное время лучше среди родных.

Дни стояли ясные, и мы почти все время проводили на веранде. Я и папа, дальнозоркие, очень ясно видели все детали бомбежки понтонного моста через Дон, по которому нам предлагали отступать. Нужно сказать, что далеко не каждая бомба попадала в мост, он охранялся зенитками и самолеты не могли спускаться низко, но каждый раз, когда прилетали самолеты и бомбы рвались поблизости, на берегу и на мосту поднималась ужасная паника, и многие бросались или падали в воду. Если бомба попадала в мост, работа по его восстановлению начиналась немедленно.

Самое ужасное, что пришлось мне видеть в эти дни, было обсыпание Батайска фосфором с воздуха. Немецкие самолеты в этом случае летели довольно низко и как бы привязанными за хвост самолетов за ним тянулись сначала полоса белого пламени, а затем черно-красными космами дым и огонь. Страшно было себе представить, что большая часть беженцев из Ростова укрывались в Батайске. Я надеялась, что наши университетские переправились и ушли далеко еще до этого пожара.

Самолеты, бомбившие левый берег, начали перелетать над станицей, возможно потому, что здесь не было зениток, и мы укрылись в подвале.

В первый день я пошла в сад нарвать вишен и увидела, что в нашем саду сидят два летчика.

– Почему вы сидите здесь, товарищи?

– Мы сопровождаем состав с запасными авиационными частями, пути впереди разрушены, мы ждем, пока исправят.

Я увидела, что в соседском саду также сидят несколько. К вечеру они пришли и залезли к нам в подвал, а утром они из него уже не выходили, хотя долгое время было затишье от бомбежки. После обеда все сидели в подвале, а я стояла у двери наружу и вдруг увидела, что группа вооруженных людей вдет через сад, поднимаясь от реки. Все они были очень молодые люди, вероятно комсомольцы, одетые в штатское. Они быстро, мельком посмотрев в мою сторону, пересекли двор и вышли на улицу. Только один из них, отстав, нарвал в пригоршню вишен и засунул их в рот, очевидно ему хотелось пить.

– Ты лучше войди сюда, – сказал папа, стоявший сзади меня и тоже видевший прошедших.

Войдя внутрь, я увидела, что летчики исчезли; они залезли под топчаны, и я поняла значение виденного! Это прошли так называемые "каратели", вылавливающие дезертиров, – возможно, искавшие задержавшихся с поездом летчиков. Дядя, переглянувшись с Сережей, ушел из подвала, за ним и все мы.

– Я думаю, нам теперь безопаснее сидеть в доме, – сказал он. – Они, возможно не зашли в подвал потому, что Валя не показала испуга.

– Я просто не сообразила, кто они такие.

– А летчики-то, – сказал папа, – оказывается, голосуют против советской власти!

В тот же день вечером проходившая по улице соседка закричала дяде в окно:

– А в Ростове уже немцы!

– Так ты что, ходила в Ростов?!

– Ходила. Ростов перестали бомбить, вот я и пошла проведать наших, как там они, уцелели или нет?

– И тебя никто не остановил?

– Никто, между нами и Ростовом войск нет. А в Ростове, на улицах, как в праздник! Полно народа, немцы въезжают в открытых машинах, танкисты сидят прямо снаружи на танках, некоторые так машут публике рукой, а публика отвечает им тем же. Чудно!

Вечером немцы подошли к станице, но занимать ее всю не стали. Они установили несколько минометов на околице и всю ночь палили через наши головы по берегу. С берега им иногда отвечали пулеметными или винтовочными выстрелами. Дядин дом стоит почти на самой окраине, и миномет расположили рядом с домом, и мы целую ночь просидели дрожа от страха, чувствуя себя в самом центре боя. К утру перестрелка затихла, а когда рассвело, на улице послышалась немецкая команда. Мы скоро вышли на двор, а летчики все еще сидели в подвале. Дядя подошел к подвалу и сказал:

– Ребята, если вас найдут в подвале будет плохо и вам и нам. Решили сдаваться, так идите теперь.