Текст книги "Мимикрия в СССР"

Автор книги: Валентина Богдан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

33

Шурин муж Вася вернулся из ссылки. Ему пришлось посидеть там лишние шесть месяцев, так как его срок кончился осенью, когда навигация в те далекие места была уже окончена. Как бывшему заключенному ему не разрешили жить в промышленных районах и он приехал и поселился у моих родителей в Кропоткине. У папы в Кропоткине много друзей и знакомых и один из них нашел для Васи приличную работу – землемера в местном горсовете. Его обязанности: обмерять участки домовладельцев, оценивать дома для налога и т.п.

Васю лишили права жить в промышленных районах на три года, и на семейном совете было решено, что он и Шура будут жить с родителями и что для них сделают пристройку к хате. До постройки хаты Шура будет жить в Донбассе, где она теперь работает.

Вася взялся строить сам. Купив несколько бревен для углов и черепицу на крышу, он живо принялся за работу. Папа помог ему и через несколько недель две комнаты были готовы.

За то время как он готовил квартиру для семьи и жил без Шуры, только с папой и мамой, наши заметили, что Вася сильно изменился за время ссылки. Вся наша семья любила его и высоко ценила его хорошие манеры и прекрасный характер; теперь же он сделался грубым, невежливым, вульгарным. Страшно невоздержанным в пище —садился за стол первым и, не дожидаясь других, накладывал себе на тарелку, не заботясь, хватит ли всем. Он стал "заигрывать" с молодыми женщинами, особенно с нашей ближайшей соседкой, молодой вдовой, и это оскорбляло маму.

Я приехала навестить родных, когда строительство у них было в самом разгаре. Бревенчатый остов комнат был уже готов, крыша накрыта, и мама с Васей залепливали глиной стены. Несмотря на to, что работали они споро, я скоро заметила, что отношения между ними натянуты. Когда я спросила маму, она ответила:

– Прямо горе мне с ним. Завел шашни с Манькой, соседкой, и даже не скрывает. Мне соседи говорили и раньше, но я как-то не верила, а недавно засиделась за картами у Семеновых, возвращалась домой поздно, часов в двенадцать, и когда подошла к нашему дому увидела: сидят они рядом у нее на лавочке и ее голова у него на плече. Они, конечно, видели, что я иду, но не побеспокоились принять более приличную позу… а может быть, нарочно хотели, чтобы я увидела. Наутро я говорю ему: "Вася, вы бы постеснялись так себя вести, ведь скоро приедет Шура". А он отвечает: "Вы не беспокойтесь, у меня и на Шуру хватит". Ну не нахал! Я ему говорю: "Как вам, Вася, не стыдно мне так говорить?", а он отвечает: "Поймите, Нина Ивановна, я больше трех лет сидел в лагере не видя женщин, не могу я и дальше жить монахом!"

– Какой безобразник!

– Я ему сказала, что если Шура узнает, она ему этого не простит.

– А он что?

– Говорит: а вы ей не рассказывайте.

– Вы и правда, мама, лучше ей не рассказывайте.

– Дорогая Валя, я и не собираюсь ей рассказывать, да ведь нас здесь чуть ли не половина города знает, ей обязательно кто-нибудь донесет.

– Он даже не беспокоится скрыть свое поведение!

– Он так изменился, Валя, стал прямо другим человеком. Иных людей горе делает более чуткими, а он огрубел. И интересно, он никогда ни одним словом не обмолвился о своей жизни в лагере, а ему там, видно, было очень тяжело. Ты заметила, у него зубы вылезают из десен? Это от цынги. Несмотря на все наши посылки, он все же болел цынгой.

– Как страшно! А у врача он был?

– Был. Он пьет какое-то лекарство, но, кажется, надежды сохранить зубы мало. Мне его очень жаль! Мы с отцом надеемся, что он понемногу забудет ссылку и опять будет прежним, нормальным.

Но мамины надежды не оправдались. Когда Шура приехала в Кропоткин, отношения с Васей у них сразу же испортились. Пожив с ним немного, она приехала к нам в Ростов отдохнуть от неприятностей. Мне она сказала откровенно.

– Я думаю, что не смогу с ним жить. И не только потому, что он мне изменял, хотя, конечно, я и этого простить не могу, но у него изменился весь взгляд на жизнь.

– Может быть, это пройдет?

– Нет. Когда он стал передо мной оправдываться относительно соседки, я ему сказала: "Вася, ведь я тоже жила одна, но я тебе не изменяла". А он знаешь что ответил?

– Что?

– "Ну и глупо делала. Молодость проходит, при нашей жизни она проходит быстро, зачем было отказывать себе в удовольствии?" Он меня этим страшно оскорбил.

– Да…

– И вообще он переменился, появились какие-то новые ухватки. Недавно я нагнулась под кровать, взять шлепанцы, а он подошел сзади да как ущипнет меня за зад, я так и подскочила от неожиданности и боли, а он засмеялся. Ну что ты на это скажешь?

– Скажу, что ему захотелось "с бабой поиграть". Не иначе.

– Я ему показала чертей, в другой раз не "заиграет". Папа и мама уговаривают меня и так и этак, не сердиться на него, думают, что это пройдет и он станет прежним. Папа мне сказал: "Ты, Шура, не сердись на него, сердись на советскую власть, это она людей калечит".

– Он тебе рассказывал, как жил в лагере?

– Рассказывал, очень немного и неохотно. Меня удивляет в Васе еще она перемена: до ссылки он, как и все мы, при удобных случаях поругивал большевиков, если знал, что в компании нет сексотов. Я ожидала, что после всего, что он перенес там, он будет много их ругать. Так, представь себе, он не только не ругает их никогда, он вообще не упоминает слово "коммунист"; даже если при нем кто-нибудь начнет осуждать власть, он уходит. Ты ведь знаешь маму; она все неполадки и неудачи, даже семейные, сваливает на сов. власть. Недавно был смешной случай: выскочил кабан из катуха и перекопал грядки с цветами, мама начала ругаться: "Проклятые большевики, до чего довели". Я спросила: при чем здесь большевики? А она ответила: "Не было бы большевиков, не пришлось бы мне держать кабана, и были бы все цветы целы". Логика у нее железная! Я уже просила маму при Васе от ругани воздержаться. Он боится даже слышать!

Когда Шура уезжала домой, я ее спросила:

– Как же ты решила с Васей?

– Не могу я жить с ним, поеду опять в Донбасс на работу. Оставлю ему Ниночку. Поживу немного одна, а там решу, как быть дальше.

– Он опять начнет приударять за соседкой.

– Ну и пусть…

– Ты должна подумать о маме, ей будет трудно с такой большой семьей, только таскать продукты с базара что стоит, да еще стирать, готовить…

– Что же я должна делать? Вася говорит, что никуда не уйдет. Он построил для нас жилище, это его дом и семья. Мама с папой его поддерживают.

Я рассердилась на Шуру. С самого рождения Ниночки она нагружала маму заботами о ней. Ребенок больше жил с дедушкой и бабушкой, чем с родителями, даже когда Шура не работала сама. Она считала, что в Донбассе плохой воздух, вредный для ребенка.

– Я не хотела оставлять с ними Ниночку, – продолжала Шура, – это мама сама сказала, что если я уеду, то ребенка должна оставить отцу. Ты знаешь, он очень сильно ее любит, с тех пор как я привезла ее, он все свое свободное время отдает ей.

Через некоторое время после отъезда Шуры я получила письмо от мамы, и она писала, что Шура устроилась на работу в Кропоткине, но с мужем отношения у нее очень плохие. Мама написала, что Шура не уехала только потому, что надеется, Васю скоро пошлют на работу по специальности и тогда она с ним не поедет, а останется с родителями и ребенком. Вероятно, она услышала от кого-либо из своих друзей в Донбассе, что его собираются призвать обратно.

*

Недавно Яков Петрович, рассказывая мне о своих детях, попросил у меня подходящую для них книгу.

– Они у меня читают запоем, как пьяницы пьют водку, – говорил он, – иногда приходится их прямо выгонять поиграть на улице с ребятами, все свободное время читают. Я хотел бы давать им читать что-либо полезное.

– Пусть они читают все, что хотят. Почти все книги полезные. Сколько им лет?

– Одному двенадцать, а другому десять. Видите ли, они охотно читают по вечерам матери вслух и я хотел бы, чтобы это было что-либо более интересное для жены, чем приключенческие романы Беляева, Жюля Верна и т. п. Я собираюсь купить специально для вечернего чтения Тургенева, Толстого, но пока не купил, поэтому и прошу у вас что-либо подходящее.

– Классиков они будут очень хорошо изучать в школе, но, конечно, чем больше они будут их читать, тем лучше. Я принесу вам рассказы Чехова, они будут интересны и для них, и для вашей жены.

– Пьесы Чехова все какие-то унылые.

– Я его пьесы сама не люблю, я принесу не пьесы, а рассказы. Чехов – замечательный писатель, таких теперь нет, да и раньше было немного. Он аполитичный. Писал о самых обыкновенных людях, об обыкновенных событиях, и как хорошо писал!

– Я избегаю читать современных писателей из-за политики. Читать современный роман почти все равно, что читать "Правду", надоело.

– Читая вслух Чехова, они будут слышать хороший русский язык, привыкать к нему, а самое главное, по крайней мере для меня, это то, что в его рассказах нет злобы. Если он описывает плохие поступки или черты характера, так при этом он не злится и не ругается, а выставив их непривлекательность, подсмеивается. Все его персонажи – самые обыкновенные люди, каких мы с вами встречаем в жизни, и в каждом из них Чехов находит что-то прекрасное, интересное, душевное.

– Послушав вас, я в первую очередь куплю Чехова. Я как-то не расценивал его с этой точки зрения. А теперь вспоминаю и вижу, что это так.

– А потом им, как детям казака, нужно внимательно прочесть "Тихий Дон", прочесть и гордиться, что они казаки.

– Ну Шолохов, того… иногда очень откровенно пишет о любви. Вы думаете, это хорошо детям читать вслух?

– Дети не поймут и не заметят. Я помню, когда мне было лет десять-одиннадцать, моя старшая сестра читала по вечерам вслух "Анну Каренину", и мои родители, считая эту книгу, как вы сказали, слишком "откровенной" для детей, читали ее после того как меня с братом Володей отсылали спать. Из-за этого мне страшно захотелось прочесть ее, и я прочла даже раньше, чем все остальные. Прочла и поразилась, почему она не подходящая для детей? Места, которые моим родителям казались неподходящими, я просто не поняла. Потом, уже взрослой, я опять прочла "Анну Каренину" и нашла ее совершенно новой для меня.

– Я очень часто вижу у ребят книги, которые я не знаю, большею частью старорежимного издания, говорят, достают у товарищей.

– От товарищей они достанут книги, не издававшиеся много лет, – было бы желание читать. А вы сам много читаете?

– Нет. Мне некогда. Вы знаете, как много времени я провожу на мельнице, а дома часто приходится делать разные мелочи по хозяйству, но когда я слышу что-либо интересное о книге, я стараюсь прочесть.

– У меня есть очень интересная книга, я хочу, чтобы вы прочли и сказали свое мнение.

– Принесите, для интересной книги время найдется.

На другой день я принесла ему "Жизнь Иисуса" Ренана. Несколько дней после этого я его не видела, наконец он пришел ко мне в контору.

– Увидел, что Коваль ходит по производству, и забежал к вам, чтобы без свидетелей поговорить о книге, что вы мне дали.

– Она вам понравилась?

– Трудно сказать. Старается писатель изо всех сил разрушить веру в то, что Иисус Христос был Бог, и для верующих людей, как моя жена, эта книга неприятная, но знаете, я дал почитать ее своим мальчикам.

– Чтобы разрушить их веру?

– Нет, что вы?! Наоборот. Видите ли в школе, в пионерском отряде их убеждают, что такого человека, Иисуса Христа, и на свете никогда не было, нет, мол, исторических данных, что он жил. Это одна из основ антирелигиозной пропаганды, – утверждать, что Он легенда. Теперь Ренан, атеист, описывает Его жизнь, основываясь на фактах, о которых мы ничего не знаем. Прочитав книгу, видно, что, отрицая жизнь Христа, пусть даже как человека, антирелигиозная пропаганда брешет, заведомо стараясь ввести людей в заблуждение, и это наводит на мысль: почему? Никому не нравится, когда их обдуривают, особенно детям. Я особенно обратил внимание мальчиков на предисловие, где сказано, что Ренан крупный ученый и философ, и из книги видно, что у него не было и тени сомнения, что Христос жил. Очевидно, за границей это всем известно и только нас и наших детей стараются обмануть. Пусть мальчики будут настороже и знают, что их обманывают, и не особенно доверяют пропаганде. Видите ли, мать старается привить им веру в Бога, а они, я думаю, больше верят школе. Эта книга нужная.

– Я все-таки думаю, что они еще малы читать такие книги; она для взрослых.

– Не малы! Когда они повзрослеют, они могут и не увидеть такую книгу; ведь не знал же я до сих пор о ее существовании. Что меня злит больше всего, Валентина Алексеевна, это то, что меня хотят заставить верить чему-то, не сообщая фактов. Кто-то решил, что я недостаточно умный, чтобы найти для себя сам, в чем правда? Будто я, как ребенок, в тридцать лет все еще нуждаюсь в руководстве в таких вопросах, где каждый человек должен решать сам для себя. Кто-то, скажем Заславский, решил за меня, что Бога нет. Как-будто я какой-то недоразвитый, не могу разобраться в этом вопросе, если мне станут известны факты? Вот когда меня таким способом хотят заставить чему-нибудь поверить, я, как еж, растопыриваю иголки и ничего не пускаю к себе в нутро, даже если это и правда… У вас есть еще подобные книги, с удовольствием почитал бы?

– Думаю, что нет. Я посмотрю.

Я была довольна, что Стрючков так близко принял к сердцу книгу, моя собственная реакция, когда я ее прочла, была почти такая же.

– А еще, В. А., вы слышали, какое ужасное несчастье случилось с сынишкой Юсупова?

– Ничего не слышала.

– Вчера он попал под трамвай, и говорят, его сильно изувечило.

– Какой ужас! Я пойду расспрошу Юсупова, в чем дело.

– Его еще нет на работе, вероятно, в больнице, я заходил к нему.

– Пойдемте опять, может, он уже пришел.

Юсупов уже сидел у себя в конторке и, как и следовало ожидать, был страшно расстроен. На наши сочувственные слова и вопросы он ответил, что, кажется, у мальчика есть надежда выйти целым из этого несчастья.

– Для меня и для сына самое ужасное, если он останется жить калекой. Я сказал доктору: сделайте все возможное, чтобы сохранить ему ноги, идите на любой риск, пусть он лучше умрет, чем останется калекой! Когда несчастье случилось, я был дома и поехал вместе с ним в карете скорой помощи. Дежурный врач, которая нас приняла, сказала, что одну ногу нужно отрезать немедленно, а другую попытаются сохранить. Я не позволил им отрезать ногу, настаивал на вызове безногого хирурга. Она уверяла меня, что ничего сделать нельзя, и стали готовить мальчика к операции; я чуть с ума не сошел: ругался, угрожал, говорил, что если есть хоть один шанс из ста сохранить эту ногу, они должны попытаться!… Вы знаете, они мне сказали, что это не мое дело настаивать на риске. Не дело отца решать за шестилетнего сына?! В конце концов они позвонили безногому хирургу и он приехал. После осмотра сына и совещания с ассистентом он решил ноги не отрезать, но предупредил меня, что положение критическое.

Безногий хирург, профессор Богораз, хорошо известен в городе. Будучи совсем еще молодым, он, спеша на операцию, попал под трамвай и ему отрезало обе ноги. Это было давно, с тех пор он посвятил свою жизнь исследованиям по пересадке конечностей, надеясь добиться возможности прирастить себе новые ноги. Ног он себе не прирастил, но у него были замечательные успешные операции над, казалось, безнадежными случаями, и вот Юсупов добился, что этот хирург занялся его сыном.

– Когда я сегодня утром пошел навестить сына, – продолжал Юсупов, – мне показали его издали, через стеклянную дверь; он лежит, и обе ноги при нем! Только вы знаете, очень странно: его ноги лежат в какой-то жидкости. Я спросил сестру, и она мне сказала, что хирург пробует какой-то новый способ.

– Неужели правда, вам лучше видеть сына мертвым, чем калекой?

– Без всякого сомнения! Какая жизнь калеке? Он у меня очень живой, подвижный, что его ждет впереди без ног?

– А вы видели хирурга?

– Видел, он передвигается в специальной колясочке.

Через несколько дней Юсупов сказал нам, что его сын вне опасности и с обеими ногами.

34

Нам прислали нового главного инженера, с немецкой фамилией Гофман. До этого он работал в тресте и все мы его знали довольно хорошо, и он знал нас, так что, я думаю, работать с ним будет нетрудно.

Серб доживал свои последние дни на комбинате, передавая дела новому инженеру; естественно, он совершенно потерял интерес к делам комбината и, когда новый главный был занят текущими делами, он часто вызывал меня к себе в кабинет под каким-нибудь благовидным предлогом и развлекался посторонними разговорами. До этого он был довольно осторожным и о политике старался не говорить, но теперь, может быть потому, что чувствовал себя обиженным или потому, что узнал меня лучше и доверял, он стал критиковать советскую власть.

– Ну что, выбрали нового кандидата в Верховный Совет? – спросил он меня сегодня,

– Ничего не слышала, – ответила я.

– Вот вам и сталинская конституция! Предложили мы народу настоящую конституцию в семнадцатом году, так он отказался, поддержал большевиков.

– Вы подразумеваете Керенского?

– Да.

Я страшно заинтересовалась. Я еще не встречала людей, которые бы считали Февральскую революцию благом. Все мои родные и друзья, которые позволяли себе говорить откровенно в моем присутствии, дружно ругали Керенского и Февраль, как начало бедствий для России.

– Вы считали, что царское правительство нужно было сменить?

– Конечно. России нужно было демократическое правительство, нужно было дать право народу сказать свое слово в выборе правительства.

– Но, Николай Николаевич, зачем нам нужно было новое правительство? Века и века жили люди под царем и нужды не знали; по крайней мере по сравнению с теперешней жизнью, раньше была не жизнь, а масленица! Жили спокойно, делали, что хотели, были сыты, обуты, одеты, никто не заставлял ходить на собрания, изучать историю партии, а самое главное: никого не насиловали говорить и даже думать согласно партийной линии! Что может быть лучше: живи, делай и думай, что хочешь, только не нарушай законов! Самых необходимых законов, без которых общество не может существовать.

– Вы идеализируете царский режим. В России не было свободы. Не было свободы слова, печати, цензура душила всякую вольную мысль. Вы, конечно, сравниваете с теперешним правительством, но сравнивать нельзя, это не правительство, это заговорщики, добивающиеся мирового господства любой ценой.

– Вы говорите, при царе не было свободы, была цензура. Да мне это смешно слышать. Смешно, когда говорят, что в то время за всеми наблюдала "охранка". Не вам это говорить и не мне, советской гражданке, слушать! Насколько я знаю по рассказам, мне охранное отделение кажется действительно охранительным. Вы говорите общие места, а я знаю настоящие случаи. Хотите, расскажу?

– А ну-ка!

– Отец моего мужа был директором сельскохозяйственной опытной станции в засушливых местах, за Волгой. Работы он вел очень интересные и нужные и смотреть на результаты приезжали царские министры. Приезжал граф Игнатьев, когда был министром земледелия, приезжал Столыпин, Столыпин даже два раза. Так вот, в последний приезд Столыпина, когда за ним уже всерьез охотились революционеры, на станции работала студентка-практикантка, которая слыла революционеркой. Она этим даже хвалилась, так тогда было принято. Со Столыпиным приехал молодой офицер из охранного отделения и сразу же начал ухаживать за этой практиканткой. Он был страшно предупредительный и вежливый с ней, не отходил от нее ни на шаг, подробно расспрашивал о работе. Просил показать ему новые машины, уводя ее подальше от министра. Практикантка осталась от него в восторге, потом говорила, что джентльмена даже третье отделение не может испортить. Она, дурочка, не догадалась, что он таким манером за ней следил и охранял Столыпина, не оскорбляя ее щепетильности. А теперь? Когда я работала в Сельмаше, туда приезжал Буденный. Это же не столыпинского ранга человек, а как бесцеремонно его охраняли! В наш цех охраны набилось больше, чем рабочих. Возле каждого становился шпик. Один контролер, стоя возле меня, полез за носовым платком, так охранник схватил его за руку, прежде чем он вынул ее из кармана; думал, что тот достает револьвер. О вежливости не было и помину. А кому нужно покушаться на Буденного? Кому он нужен?

И не верю я в мировых заговорщиков. В семнадцатом году были партии и люди, которые рвались к власти, считая, что они лучше знают, как управлять государством. Во время войны они, воспользовавшись трудностями, объединились между собой и с помощью ими же возбужденной толпы захватили власть, потом задрались между собою и Ленин и Троцкий победили остальных.

Н. Н. даже рот раскрыл от изумления, слушая такую упрощенную историю "сложных", по его мнению, событий русской революции.

– И цензура была слабая, – продолжала я, – меня словами не убедишь. Ведь не задушила же она вольную мысль Толстого, Некрасова, и даже Горького. Я читала их произведения, изданные при царе. Если цензура позволила Толстому издать "Воскресение", то это показывает очень высокий предел терпимости. И "Капитал" был издан при царе!

– Поймите, В. А., если бы у нас была большая политическая свобода, Ленину не пришлось бы издавать свою газету за границей; его идеи открыто бы критиковали, и многие люди не были бы введены в заблуждение, они знали бы, в чем дело.

– Почему же открыто не критиковали "Капитал", он ведь был издан? Почему не критиковали проповедь ненависти одного класса к другому? Это ведь основное в учении большевиков.

– Критиковали, но защитники не имели возможности говорить открыто и это делало критику недостаточно убедительной.

– Это только отговорка. Вон безбожникам церковь не имеет возможности ответить, а они долбят и долбят свое, долбят потому, что в религии большевики видят опасность для себя. Их, безбожников, не останавливает то, что им не отвечают. Так и вы должны были делать.

– Теперь легко сказать, что нужно было делать, а тогда не было видно.

– Вот это-то и самое главное. Деятели революции, возможно, кроме большевиков, не были способны видеть вперед. Я бы сказала: они не были политически грамотными. Николай Николаевич, а вы сами участвовали в Февральской революции?

– Не очень активно, но помогал, насколько мог.

– Вы меня извините за откровенность, но, по моему мнению, вы теперь пожинаете то, что тогда посеяли!

Он страшно обиделся.

– Наши усилия не были направлены к большевистской революции…

Он хотел сказать еще что-то, но в это время вошел гл. инженер и разговор пришлось прекратить.

Я искренно подивилась на Н. Н. Он не мог справиться на своем маленьком участке работы, не мог отстоять свою точку зрения на работе, к которой у него была прекрасная подготовка и в которой он был авторитетом, он позволил директору сесть себе на голову и тем вызвал ущерб для дела. И он же считает себя способным руководить государством, пытался насильственным образом установить новый, лучший, по его мнению, государственный строй. Он не захотел работать и помогать родине выиграть войну (во время войны он служил на военном заводе), ему нужна была революция! Он бунтовал, вероятно, ходил по улицам, демонстрируя и выкрикивая: "мир хижинам, война дворцам!" – или что-либо другое подобное. Удивительно!

Возвращаясь домой, я решила заглянуть в местный гастроном, надеясь купить что-либо съестное. В последнее время в магазинах, возможно по приказу свыше, дефицитные пищевые продукты стали продавать не с утра, когда магазин открывается, а после обеда или даже вечером, давая тем возможность делать покупки женщинам, работающим днем на производстве. Сегодня мне повезло. Зайдя в магазин, я увидела, что продают рыбу и конфеты. Рыба оказалась хорошей, а конфеты – гадость! Они сделаны на патоке с какой-то мучной добавкой, такие липкие, что, укусив их, потом невозможно было разжать зубы. Беря их в рот, человек определенно рисковал вытащить у себя из зубов пломбы или даже неустойчивые зубы!

Такие необыкновенные качества конфет вдохновили Сережу и, к великой радости Наташи, он сочинил о них стихотворение.

В стихотворении говорится о том, как маленькая девочка, получив от матери подобные конфеты, пошла гулять в парк. Там на нее напали бандиты, отняли конфеты и стали их с жадностью есть, и тут-то их и постигла неудача; липкие конфеты посклеили им зубы, руки, и даже один, нечаянно сев на конфету, прилип к скамейке в парке. Девочка побежала, позвала милиционера, и бандитов арестовали. К стихам он нарисовал забавные иллюстрации.