Текст книги "Берег загадок"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

ДЖУЧИ

Шла зима первого военного года. Зима сухая, с пронизывающими колючими ветрами. Иногда выпадал снег, но тут же таял, и мостовые, вылизанные ветром, поблескивали неприютно и холодно. А на городской окраине, там, где к каменным домам подступали круглые кибитки туркменского селения, после снега долго не просыхала грязь. С утра до ночи месили ее приезжие на ослах и верблюдах. Они вереницей тянулись в город, где с наступлением рассвета оживали базарные прилавки.

Наш дом возвышался над базарной площадью, и я просыпался чуть свет от шума и говора многолюдной толпы. Включал радио, слушал сводку Совинформбюро, потом вставал и шел в очередь за хлебом.

Магазин был рядом. Открывали его в восемь, но очередь у его дверей выстраивалась с полуночи. Я ругал себя за то, что так поздно просыпался. Мой дружок Эзиз к тому времени успевал проводить в стадо корову, попить чай и выспаться за углом магазина, присев на корточки и спрятав голову в овчинный воротник пальто.

Он всегда встречал меня с обидной улыбкой. Я терялся перед ним и начинал оправдываться.

К открытию магазина приходила Огульнязик, жена бывшего директора нашей школы. На руках у нее был годовалый малыш, двое других, постарше, держались за подол платья, а сзади, в нескольких шагах от женщины, плелся громадный черный пес Джучи.

Джучи был умным, спокойным псом. Со стороны казалось, на него можно сесть и он никогда не тронет. Но стоило протянуть к нему руку, как этот спокойный лес становился сущим дьяволом. В глазах Джучи загорались зеленые волчьи огоньки, шерсть поднималась дыбом, а из пасти вырывалось предостерегающее урчание.

Из посторонних он подпускал к себе только одного Эзиза. Не потому, что Эзиз, был смелее нас. Нет. Эзиз, с тех пор как муж Огульнязик уехал на фронт, частенько помогал ей ломать саксаул, носил из колодца воду. Да мало ли было дел у Огульнязик? Эзиз помогал ей по хозяйству и постепенно приручил к себе Джучи.

Как только Огульнязик подходила к магазину, Эзиз бросал игру подзывал к себе пса и начинал его ласкать, а Джучи умно заглядывал Эзизу в глаза и помахивал обрубком хвоста. Потом вместе с ним Эзиз подходил к женщине, справлялся о ее здоровье и спрашивал, нет ли письма от Белли Каррыевича. Огульнязик вздыхала, Эзиз, потупившись, смотрел в сторону. Он знал, что с того дня как директор школы уехал на фронт, Огульнязик получила от него только три письма. Последнее несколько месяцев назад, больше не было ни строчки.

Наступил февраль. Из пустыни все чаще залетали влажные ветры, напоминая о приближении весны. Она чувствовалась во всем: деревья налились соком, и на них появились почки; на отрогах гор стаял снег, белели только вершины, Чаще стали выпадать дожди. Земля набухла, стоило выглянуть солнцу, как над полями и дорогами поднимался пар. Он сгущался в сплошной туман и вот уже нависали тяжелые тучи.

В одно ненастное утро я пришел в магазин и увидел Эзиза сидящим на камне. Вид у него был болезненный, будто всю ночь его трепала лихорадка. Я спросил, что случилось. Эзиз хмуро посмотрел на меня, затем поднялся, с горечью и болью сказал:

– Велли Каррыевича убили. Огульнязик получила от кого-то письмо. Пойдем к ней...

Шли молча. Настроение было подавленным, все время я думал о нашем директоре и в моей памяти вставал высокий мужчина с зачесанными назад волосами, с лопатой в руках. Он как-то окапывал у себя во дворе деревья и дружелюбно спрашивал меня: «Так в каком году произошла битва на Чудском озере? Не помнишь? Вот тебе и на! Значит, не знаешь, когда мы били псов-рыцарей... И об Александре Невском ничего не слышал?..»

Дом Велли Каррыевича, обнесенный дувалом, стоял в середине улицы. Мы подошли к нему. Возле двора стоял впряженный в арбу верблюд, в доме суета, шум. Грузный белобородый старик вышел со двора со скатанным ковром и стал укладывать его в повозку. Потом мы увидели Огульнязик, она грустно посмотрела на нас, позвала Эзиза. Он побежал во двор и вывел оттуда на цепи Джучи. Привязав собаку к арбе, тихо проговорил:

– Уезжает к отцу, в соседний аул.

Спустя полчаса, нагруженная арба двинулась по узкой дороге в сторону железнодорожной насыпи. Джучи шел сзади повозки.

Прошло полмесяца. Многое за это время в жизни переменилось. И мы реже стали вспоминать про учителя. Было такое время, когда одно несчастье заслонялось другим. Только и слышали: один тяжело ранен, другой убит, а тот пропал без вести.

И вот однажды прибегает ко мне Эзиз, глаза у него сияют радостью. Подумал я, что окончилась война. Дружок встряхнул меня за плечи и говорит;

– Джучи вернулся! Цепь порвал и прибежал. Во дворе лежит. Голодный. Может, у тебя остался кусок хлеба?

Распахнули дверцы буфета и обшарили все уголки. Не нашли ни крошки. Эзиз сморщился.

– Вот жизнь! Неужели ему подыхать с голоду?!

Я снял с плиты кастрюлю с недоеденным гороховым супом. Побежали к Джучи. Он жадно съел похлебку, положил морду на лапы и стал дремать. А мы сидели и думали, чем же будем кормить его завтра.

На другой день Джучи появился у хлебного магазина. Лежал поодаль, от длинной очереди и внимательно разглядывал людей. Голод выгнал его со двора.

Привезли хлеб, открылся магазин. Толпа зашевелилась, разноголосо загудела. Люди подходили к прилавку, выкупали свой паек и спешили домой. Джучи ждал, может, кто-нибудь бросит довесок, но все проходили мимо. Эзиз отломил от буханки корку и дал Джучи. То же самое сделал и я. Но, что для огромного пса жалкие крохи? Он ушел вялой походкой, опустив к земле тяжелую голову.

Несколько дней подряд заглядывал он в глаза людям, надеялся на подачку. Одни боязливо обходили его, другие ругались и кидали камнями. Джучи обозлился и сменил собачью тактику. Теперь он ложился у забора и ждал, когда пойдут с хлебом дети. Завидев малыша, он выходил на дорогу и грозно преграждал ему путь. Перепуганный ребенок отщипывал от буханки кусочки и бросал их Джучи, Тот мгновенно проглатывал хлеб, угрожающе ворчал – требовал еще. Кончалось тем, что малыш начинал плакать, на помощь приходил кто-нибудь из старших и отгонял собаку. Сметливые мальчишки отделывались от Джучи хитрее: как только пес, с видом матерого разбойника, выходил на дорогу и преграждал путь, находчивый мальчуган, отломив кусочек от корки, забрасывал его как можно дальше. Пока кобель отыскивал хлеб, его «пленник» пускался наутек.

Среди сельчан все чаще стали раздаваться голоса: «Не пора ли бродячую собаку свести на живодерню? Проходу детям не дает». Мы с тревогой понимали, что над Джучи собирается гроза, но помочь ему ничем не могли.

Помню, было около девяти утра, шли мы в школу и еще издали у опустевшего двора учителя увидели толпу. Женщины возмущенно шумели и бросали через изгородь камни, но войти во двор никто не решался. Мы прибавили шагу, потом побежали. Эзиз, не обращая внимания на столпившихся, распахнул калитку и влетел во двор. Джучи лежал возле конуры. В лапах у него была буханка хлеба. За оградой кто-то возмущенно выкрикивал:

– Налетел шальной на девочку, рявкнул, а та испугалась и уронила хлеб... Трех человек без хлеба оставил!

Эзиз решительно подошел к Джучи, нагнулся, хотел вырвать у него хлеб, но не тут-то было. Пес оскалил пасть, шерсть у него встала дыбом. Эзиз испуганно попятился, и в это время во двор вбежал щуплый, сгорбленный старичок с двухстволкой. От гнева он раскраснелся, как рак, борода и руки его дрожали. Он вскинул ружье.

– Чары-ага! Яшули, не стреляйте! Он не виноват... С голода. Не убивайте, яшули!.. – Эзиз встал на колени, растопырил руки.

Старик оттолкнул Эзиза. Грянул выстрел. Джучи взвизгнул и рыча заметался по двору. В калитку он выскочить не мог, возле нее толпились люди. Чары-ага вновь вскинул ружье, но в это время на ствол ружья легла рука чабана.

– Не надо, Чары , – тихо сказал он. – Не надо.

Джучи вскочил на конуру и перемахнул через забор. Пулей он пролетел по улице и скрылся в саксаульном леске, что подступал к селению с северной стороны.

Чабан Эргеш сел на коня и поспешно уехал...

Была середина лета. Дом и двор бывшего школьного директора заметало пылью. Еще в пору дождей кто-то выломал в доме полы, двери и окна с рамами. В одичалых комнатах хозяйничал ветер. Когда негде было спрятаться от жары, мы забирались в этот дом, играли там в ножички и альчики. Огульнязик ни разу не наведалась к своему старому очагу. В соседнем селении она работала воспитательницей детского сада – разъезжать некогда.

Как-то днем, по обыкновению, мы забрались в опустевший дом и стали играть. Мой альчик вылетел во двор. Я пошел за ним и вдруг... Джучи! Пес изможденный и худой, – кожа да кости, – лежал у конуры. Увидел меня, слабо заскулил. Я позвал мальчишек. Гурьбой мы подскочили к Джучи, стали его рассматривать. Он был изранен. На шее и под лопатками сквозь шерсть виднелись рубцы.

Мы напоили Джучи водой, принесли, сколько могли, еды. Никто из нас не заметил, как во двор вошел чабан Эргеш. Послышался его голос.

– Значит, жив остался... На старое пепелище вернулся, – сказал он обрадованно, подходя к Джучи. Чабан нагнулся и потрепал пса за холку. – С двумя волками расправился и сам пострадал. Овец спас. Молодец, дружище!

– Так он у вас в отаре? – удивленно воскликнул Эзиз. Чабан кивнул, распрямился и посмотрел в глаза Эзизу:

– Это ты его от свинца заслонял? Так вот, если тебе не в тягость, присматривай за Джучи, пока окончательно не выздоровеет. Чем кормить? Колхозным хлебом. Ему паек полагается. В конце месяца я приду за ним.

Эзиз заулыбался. Чабан попрощался и ушел. Спустя час или два приковылял Чары-ага с хурджуном и старой закопченной чашкой. Он принес ячменной муки пополам с отрубями. Тотчас же разожгли костерчик и сварили похлебку. Пока она остывала, Чары-ага рассудительно говорил:

– Да разве я поднял бы ружье на собаку!.. Война. А то никогда бы я такого не сделал.

Скоро пес выправился. Шерсть его стала гладкой, в глазах появился задорный блеск, только следы волчьих зубов напоминали о жестокой схватке. Он везде бегал с нами, а когда мы были на уроках, терпеливо лежал под окном нашего класса. Теперь друзьями Джучи были все мальчишки. О своей прежней привычке – силой отбирать хлеб – он давно забыл, да и не было теперь нужды в этом. Мы с печалью вспоминали, что скоро приедет с пастбища чабан и заберет Джучи с собой в пустыню...

Надолго запомнился мне этот день. После уроков мы выбежали во двор, стали искать своего четвероногого друга, а он как сквозь землю провалился: ни во дворе школы, ни за сараями не смогли отыскать. Внезапное исчезновение Джучи насторожило нас. Если и дома его нет, значит опять какая-нибудь беда приключилась. Побежали в заброшенный двор. Эзиз перелез через дувал и остолбенел от неожиданности. И я удивился – откуда он взялся – высокий худой мужчина с глубоким шрамом на левой щеке, и с пустым рукавом, подоткнутым под солдатский ремень. Это был наш бывший директор и учитель. Он сидел на кирпиче, склонив голову, и задумчиво гладил Джучи. А тот, положив свою морду ему на колени, жалобно взвизгивал, словно жаловался.

Мы бестолково топтались на месте, не решаясь подойти. Учитель выпрямился и увидел нас.

– Ну, ну, подходите, чего испугались! – сказал он.

Мы приблизились, все еще не веря, что этот человек с изуродованным лицом, считавшийся убитым, жив. Эзиз, сбивчиво и невпопад, начал рассказывать обо всем, что знал о семье фронтовика. Он говорил то о жене учителя, и его детях, то о Джучи, то опять возвращался к Огульнязик. Велли Каррыевич слушал молча. Внешне он был спокоен, только в глазах его отражалась тревога и притаенная боль. Он медленно поднялся, глухо сказал:

– И я себя считал на том свете. Ожил... Вы меня узнали? – тревожно повторил он.

– Узнали, Велли Каррыевич! – в один голос откликнулись мы. Учитель мягко улыбнулся:

– Значит, и Огульнязик узнает, и детишки, и люди все узнают. – Он нагнулся и потрепал за холку Джучи. – Ну, что ж, пойдем, бродяга.

Сказаны были эти слова с таким умилением, что мы все обрадовались. И тут за нашими спинами, у калитки, раздался голос чабана:

– Джучи, ко мне!

Пес вскинул голову, повилял обрубком хвоста и подошел к чабану. Он лизнул ему руку и заскулил. Учитель побледнел, кашлянул и растерянно потоптавшись на месте, вышел со двора. У него был такой несчастный вид, словно его предал самый лучший друг. Он не стал больше звать Джучи. Он зашагал, не оглядываясь, к развилке дорог. Оттуда начиналась колея к соседнему селу, где жила жена учителя – Огульнязик.

Мы бросились к бородатому чабану и наперебой, мешая друг другу, принялись объяснять, что это Велли Каррыевич, он вернулся с фронта, а пес – это его пес, и не надо его держать за ошейник. Чабан понял, о чем ему втолковывают – когда учитель уже отошел далеко.

– Что же вы не сказали раньше? – упрекнул он нас. – Я вообще бы не зашел сюда, если бы знал. А теперь, я думаю, поздно: Джучи так привязался ко мне, что никакого другого хозяина он никогда не признает..

Мы сразу притихли. А чабан вышел со двора и отнял руку от ошейника собаки: вот, мол, смотрите – я ее не собираюсь силой удерживать.

И как только Джучи. понял, что он свободен и волен поступать как ему захочется, он сразу же заскулил и начал обнюхивать землю. Он нашел след своего прежнего хозяина, определил – в какую сторону тот ушел, и настороженно и нетерпеливо вскинул голову. Учитель уже был за развилкой: шел, прихрамывая, опираясь рукой на костыль. Издали его никто бы никогда не узнал. А Джучи! Я до сих пор удивляюсь его сообразительности. Джучи виновато взглянул на чабана, взвизгнул и помчался со всех ног к своему старому другу.

СОТЫЙ АРХАР

Апрель в Туркмении – райский месяц. Где-то на севере только начинают таять снега и трескаться льды на реках, а здесь на зеленых склонах Копетдага цветут алые маки и тюльпаны. В предгорных селах бело от цветущих яблонь и алычи. Небо над Копетдагом необыкновенно синее. И даже Каракумская пустыня, прилегающая к предгорьям необовримыми просторами песков и такыров, выглядит в эту пору зеленым океаном.

Старый Ашир-мерген, знатный охотник, чье имя известно на всю округу, в один из теплых апрельских дней приехал из предгорного села в Ашхабад на собрание Общества охраны природы. Настроение у старика было хорошее. Подстать погоде. В городе во всю, цвели акации, пахло их одуряющей сладостью. У киоска газированной воды, куда Ашир-ага, выйдя из машины, подошел, чтобы напиться, жужжали пчелы,– лезли к лужицам пролитого сиропа, лезли в стаканы, – и старик благодушно проворчал, отмахивая пчел от себя: «Вот негодницы! Мало им цветов в горах да на деревьях, прямо в рот лезут. Бездельницы, совсем разучились работать – на готовый мед летят!». Киос-керша отметила остроумие старого человека обворожительной улыбкой, и Ашир-ага подобрел еще больше. Ашир-ага показалось, что, улыбаясь, женщина как-то особо, с глубокой почтительностью, посмотрела на лацкан его пиджака, на котором в два ряда красовались разные награды. Отходя от киоска, Ашир-ага поблагодарил продавщицу за хорошую воду и подумал: «Слава аллаху, не тускнеет твоя слава, Ашир-мерген. Не только простые люди восхищаются тобой, но и начальство– тоже. Вот и председатель Общества охраны природы не забыл – опять пригласил на совещание. Сам позвонил в аул. предупредил, чтобы был ровно в три на заседании. Место, мол, твое в президиуме».

Без четверти три Ашир-мерген, поправляя пиджак и застегиваясь на все пуговицы, вошел в вестибюль. Огляделся. Народу много, городские и сельские. Почти все старые знакомые. Вот и кивки, поклоны и рукопожатия пошли в ход. «Салам, Ашир-ага!», «Как живешь, дорогой мерген?», «Век тебе не уставать, жить да радоваться».

Председатель Общества охраны природы, парень средних лет, с приплюснутым носом, взял Ашир-агу под руку и вежливо повел на сцену за кулисы, где уже топтались в ожидании начала совещания члены президиума. Еще две-три минуты – все сели за покрытый красной скатертью стол, и совещание началось.

Ашир-ага за долгие годы членства в обществе охотников попривык к разным собраниям. Бывало не раз: посидит с напускным видом важного человека, оглядит присутствующих в зале, и начинает дремать. Так и на этот раз. Ощупал Ашир-ага внимательным взглядом сидящих во всех рядах, подождал пока председатель Общества Охраны природы выйдет на трибуну. И когда тот поднялся на нее и развернул папку с докладом и монотонно заговорил, Ашир-ага склонил голову на плечо, сделал вид, что внимательно слушает, а сам стал подремывать. Так сидя в позе нахохлившейся птицы, старик прослушал доклад и несколько выступлений. И дело, казалось, уже шло к концу, как вдруг на трибуну поднялся молодой парень и с вызовом сказал:

– Все мы любим природу. Заботимся о бедных диких животных. Жалеем архаров и джейранов. Правильно делаем. Но скажите, по какому праву сидят у нас в президиуме те, которые создали себе славу, уничтожая диких животных!

– Кого вы имеете в виду? – спросил председатель, привстав из-за стола.

– Да хотя бы того же Ашир-мергена, – небрежно отозвался парень, повернувшись к президиуму. – Вон он, в тюбетейке сидит. Разве не в его честь воздвигнут памятник на горе, перед въездом в аул! А за что памятник поставили? Да за то, что уничтожил в горах всех диких животных. Что – разве не так?

Задвигались в рядах головы и плечи. Кто-то зароптал, кто-то засмеялся: зал оживился. Председатель постучал карандашом по графину, призвал оратора, чтобы говорил по существу. Парень хмыкнул и еще строже заявил:

– Если уж мы беремся восстановить поголовье диких животных, создать новый заповедник, то дело надо отдать в чистые руки. У Ашир-аги и ему подобных совесть перед природой нечиста!

Заерзал Ашир-ага за столом – дремоту словно рукой с него сняло. Жалким, умоляющим взглядом посмотрел на председателя: останови, мол, этого клеветника. Разве я заслужил такого оскорбления?

Председатель понял старика: кивнул и принялся отчитывать парня за беспардонность, за неуважение к старшим. Парень обиженно ушел с трибуны. Тут и другие осудили его за резкость. Но никто не мог сказать, что он необъективен. После окончания совещания люди, выходя из зала, судили так и сяк, и все косились на Ашир-агу. Кто сочувствовал ему, кто – посмеивался. Так, по крайней мере, ему казалось. Сгорая от оскорбления и стыда, он торопливо направился к своей «Волге» и уехал, не простившись ни с кем.

В машине, пока ехали по городу. Ашир-ага хмурился и молчал. Шоферу Аману – ни слова. Шофер, привыкший видеть старого мергена словоохотливым, особенно после собраний, где ему сполна всякий раз выдавались почести, сразу понял – что-то случилось, но спросить не посмел. А старик, хмурился, сопел, покашливал и, когда уже выехали за городскую черту и свернули в сторону гор, принялся бранить нынешнюю молодежь. Все, мол, они знают, эти городские лентяи в джинсах, с завязанными на животе рубахами. И о погоде, и о природе. А уважать старших не научились. Дай им власть, они бороды у всех стариков обреют. Матерей родных заставят в мини-юбках ходить. Шофер спросил, кто именно посмел испортить настроение Ашир-аге, но старик лишь рукой махнул. Никто, мол, ему настроение не портил. Просто, не нравятся ему нынешние моло-. дые парни.

Аман закурил, опустив боковое стекло. Ашир-ага вновь нахмурился и сжал плотно губы. Мысленно повторяя про себя: «У Ашир-аги и ему подобных совесть перед природой нечиста!.. Вот ведь до чего договорился, сосунок безмозглый! Чтоб твое поганое ружье стреляло не дробью, а овечьим пометом!»

Ашир-ага подумал: хорошо бы отыскать отца этого негодника и пристыдить за воспитание сына. Не иначе как министр или управляющий. Иначе с чего бы сосунку быть таким кичливым?!

Старик сердился, досадовал, оправдывал себя: разве он виноват, что дичь перевелась Разве враг он природе. Если кого-то и винить за это, то в первую очередь надо винить жизнь. Разве не она заставила его взяться за охотничье ружье?

Машина нырнула в тенистое ущелье. Вдоль петляющей дороги с обеих сторон потянулись, заросли ежевики. Ашир-ага вспомнил, как из этого ущелья поднимался в горы за кекликами. Отсюда же с ватагой сельских парней не раз отправлялся за архарами. Иногда подстреливал козлов у ручья: они приходили на водопой. Давно это было, еще в войну. Теперь и духу козлиного тут нет. Только каменный козел, как напоминание о них, стоит на самой вершине горы. Тот самый козел-архар, поставленный в честь особых охотничьих заслуг Ашир-мергена. Это о нем, об этом архаре-памятнике напомнил всем на совещании дерзкий парень. Когда-то этого, каменного козла чуть ли не всем селом затаскивали на вершину. Полдня устанавливали на постамент. Потом, спустившись с вершины, смотрели на каменного архара с разных точек, – хорошо ли виден? В бинокль смотрели, пытаясь разобрать надпись, с упоминанием имени Ашир-аги. Кто-то в тот памятный день задал недоуменный вопрос скульптору: «Зачем поставили памятник на вершине горы? Ведь хотели же прямо в селе, перед колхозной конторой»

На это городской, седоволосый скульптор резонно ответил: «Для того на горе, чтобы побольше людей в горы поднималось. Чтобы, поднимаясь на вершину к этому прекрасному изваянию, помнили люди, как высоки и трудны охотничьи тропы!»

Прильнув к смотровому стеклу и запрокинув голову, Ашир-ага с сожалением посмотрел на каменного козла и подумал: «Жизнь идет и времена меняются. Оказывается, много лет назад, ставя этот памятник, люди даже не подозревали, что создают мне дурную славу. Куда бы легче сейчас было, если бы каменного козла на горе не было вообще. Стоит, торчит у всех на виду, как бельмо в глазу!» Святая обида обожгла сердце мергена, глаза повлажнели... Вспомнил старик, с чего начиналась его охотничья жизнь. Сколько же много лет прошло с той поры когда он в сорок третьем, выписавшись из госпиталя, возвращался по этой вот дороге домой, в родной аул. Машин тогда в селе не было. Встретили его на большеколесной арбе. Жена встретила с детишками... Ехали со станции домой весь день. Он, Ашир, тогда еще у него не было звания – мерген– был в старой солдатской шинели и пилотке. Вещмешок его был при нем, а в вещмешке солдатский паек – несколько сухарей и две селедки. Детишки сидели рядом с Аширом и поглядывали на вещмешок. Тогда он развязал его и вынул свою провизию. Где-то здесь, под этой горой, остановили лошадь, слезли с арбы и, впервые после трех лет разлуки, пообедали все вместе. Запомнилось Аширу в каких отрепьях были дети. И жена – в стареньком платье – кетени... Худые все, и глаза голодные. Да и аул, приютившийся у самых гор, тоже выглядел убогим кочевьем. Это сейчас тут, куда ни кинь взгляд, всюду усадьбы, крытые жестью и шифером, двухэтажные дома, дворец культуры, школа, склады и фермы. А тогда на этом месте стояли черные войлочные кибитки. Когда Ашир выехал на арбе из ущелья и посмотрел в сторону горного хребта, то ему показались родные кибитки перевернутыми тюбетейками, – так малы они были. Всего лишь одно здание было в ту пору в его родном селе: здание колхозной конторы, да еще навесы МТС под которыми стояло два или три трактора. Встречали Ашира женщины да дети. Детвора бежала около арбы, выкрикивая: «Ашир приехал – война скоро кончится!» А женщины тревожными, скорбными глазами смотрели на бывшего фронтовика, и Аширу без слов был понятен их немой вопрос. В глазах каждой читал он: «А где же мой, Аман?.. Сапа?.. Байлы?.. Вепа?.. Неужели и правда они убиты и никогда не вернутся, вот так, как сейчас возвращаешься ты?» Горько было Аширу сознавать, что вернулся живым. Даже то, что легкое у него простреляно, а потому на фронт больше возврата не будет, казалось ему оправданием неубедительным. Ашир, спрыгнув с арбы, здоровался с женщинами, подбадривал, как мог; все, мол, страшное позади,– Гитлер получил такой удар под Сталинградом, от которого ему уже никогда не подняться на ноги. Пытался даже шутить, но где там!

Председательша Набат-дайза – высокая и полная сорокалетняя женщина, муж и сын у которой погибли на фронте, поздоровавшись с Аширом, бесцеремонно спросила: «Куда ранен, Ашир?» – «В легкое... Насквозь правое легкое прострелили»,– виновато улыбнулся фронтовик. – «Ничего, не беда, – успокоила его Набат-дайза. – Лишь бы руки-ноги были на месте».

Вошла она с Аширом в его темную кибитку. Жена кинулась к тамдыру, чтобы испечь лепешек. А в кибитке целая гора шерсти и вонь такая– дышать нечем. Ашир окликнул жену, хотел было заставить ее, чтобы вынесла во двор это, как показалось ему, ненужное богатство, но Набат-дайза, усмехнувшись, одернула фронтовика: «Этим богатством живем, Ашир. Шерсть прядем, теплые варежки вяжем – на фронт бойцам отправляем. Носки теплые... Все женщины заняты этой работой. Днем в поле с кетменями – овощи от сорняков пропалываем, а вечером сидим с пряжей». Ашир вспомнил, как после Сталинградской битвы, вместе с вручением наград, бойцам дарили присланные в посылках из тыла теплые вещи. Аширу как раз достались теплые варежки. «Уж не из нашей ли шерсти связаны!– подумал он. – Может и связала их моя Кейик?!» Достал из вещмешка варежки, подал председательше. Та осмотрела их и покачала головой. «Нет, это из Казахстана или с Урала. Шерсть не наша. У нас овечья шерсть тоньше и мягче... Да и посылки наши все ушли в Ельню. – пояснила Набат-дайза.– Недавно наша, туркменская дивизия, освободила Ельню, – теперь мы шефствуем над этим русским городом, вот и посылаем туда все, что им нужно: теплые вещи, кетмени, лопаты... Гитлеровцы-мородеры, говорят, всю Ельню обобрали: жителей разули-раздели, дома сожгли и всю скотину с собой угнали».

Ашир подтвердил, что так оно и есть. Видел он жизнь в прифронтовой полосе и потяжелее. Тысячи расстрелянных, сваленных в канавы, тысячи людей угнали в Германию. И Набат-дайза, слушая его, и глядя на его награды, спросила: «Орден за что получил?» Ашир неловко улыбнулся, скромным был, не любил хвалиться: «Ай, я же снайпером был. Около двадцати фрицев на мушку взял...» Председательша, услышав эти слова, даже привстала с кошмы. «Снайпером, говоришь, был?! Вах, Ашир, что же ты до сих пор молчал! Нам стрелки хорошие позарез нужны. Мы же с планом мясозаготовки не справляемся! Дичи в горах много, а охотников почти нет: старики да дети. Старый в гору залезть не может, а дети метко стрелять не могут... Верблюжонок ты мой, как ты меня обрадовал своими речами!– счастливо засмеялась председательша, – Давай-ка немного отдохни, да возглавишь охотничью бригаду. В горах мяса – хоть отбавляй: архары, джейраны, кекликов много развелось...»

Согласился Ашир с председательшей. Действительно: кому, если не снайперу-орденоносцу – заниматься охотой. Да и в юности, до войны, преуспевал Ашир в охоте – ходил со взрослыми в горы за кекликами и прочей дичью. Собственно, тогда и научился стрелять. А на фронте лишь усовершенствовал свою стрелковую подготовку.

Через день-другой собрал Ашир у себя в кибитке подростков. Человек двенадцать собралось. В основном-сыновья охотников. Отцы на фронте, а ружья их дома, вот и пришли с отцовскими ружьями джигиты. У кого старое допотопное хырлы, у кого двойник с гладким и нарезным стволами, но в основном шомполки. У самого Ашира дробовик. Посидели, посовещались – с чего начать. Выяснилось, что маловато дроби, не говоря уже о картечи. Вновь пришлось идти к председательше Набат-дайзе. Отправилась она в город – достала боеприпасов для своих охотников. Потом на заставу подалась, к пограничникам – договорилась, чтобы колхозных ребят с ружьями пропускали в горы.

Отправились они на рассвете. Сами пешком, дробь, порох и прочие охотничьи припасы – на двух ослах, в хурджунах (Хурджун – переметная сума). Еда и вода в бочонках на верблюжьем горбу. Выдала Аширу председательша старого верблюда-инера. Он только с виду стар, а своим горбом запросто до трехсот килограммов разной поклажи поднимет. На нем и убитую добычу рассчитывали домой везти колхозники. Только сначала надо подстрелить эту добычу. И не просто, добычу а диких горных баранов, мясо которых несравнимо ни с каким другим.

У родника «Алтын-Су», у подножия гор, соорудили охотники стоянку. Шалаш из камыша построили, продукты сняли с верблюда – закопали наполовину в землю и покрыли сверху большими камнями. Пустили верблюда и обоих ослов пастись. Двое ребят, которые послабее, остались на стоянке, остальные отправились по охотничьей тропе в горы.

Долго шли, не видя и не встречая ничего примечательного, если не считать горных куропаток – кекликов. Но не стрелять же в них. Откроешь стрельбу – всю дичь распугаешь. А архары и без того чутки: подобраться к ним не так просто. Ступишь неловко ногой – посыпится вниз каменное крошево и архары – будь они даже на соседней горе, тотчас умчатся прочь. Ашир всех стрелков – джигитов перед выходом в горы предупредил, чтобы поснимали свои старые, самодельные чарыки, кожанные подошвы которых скользят по камням, а надели резиновые калоши. К счастью охотников в сельпо, оказались калоши – новые, разных размеров. Литые подошвы калошей в твердых рубчиках – словно специально сделаны для горных стрелков-охотников.

К вечеру первого дня поднялись на высокогорное архарье пастбище – так старики-туркмены назвали ложбины между горных хребтов. Травостой тут всегда хороший. В мае-июне в Каракумах трава уже сгорает на солнце, делается серой и пыльной, а в горах сохраняется до самой глубокой осени. Здесь же в ложбинах и родники, к которым ходят архары на водопой. И не только архары, но барсы, волки, лисы и более мелкое зверье, какое водится в горах.

Достиг Ашир со своими джигитами архарьего пастбища. Залегли охотники – стали ждать добычу. Залегли в ста метрах от родника. Сами за высокой скалой, а родник – ниже. По расчетам охотников, архары должны были прийти на водопой вечером или утром. Часа два ждали, шаря окулярами бинокля по горам. Наконец увидели: архары, выстроившись в ряд, впереди вожак круторогий, словно командир, стоял на соседней горе и настороженно смотрели в сторону, где лежал Ашир с джигитами. Юнцы недоумевали, почему же архары не идут к роднику, строили всякие догадки. Может у архаров нюх особый? Разумеется, что особый – не такой, как у человека! Может ветер с нашей стороны, и козлы чуют охотников? Нет, только не ветер. Дует ветер как раз оттуда, где насторожилось стадо.

Примерно через час загадка разрешилась самым неожиданным образом. К роднику осторожно ступая спустилась джейраниха-мать с маленьким козленком. Оглядываясь по сторонам и вздрагивая, она долго боялась опустить голову и припасть к воде. Потом послышалось ее блеянье – это мать приглашала козленка: пей, мол, не бойся. Малыш припал к роднику, мать-джейраниха тоже хотела это сделать, и в этот момент, – непонятно откуда он взялся, – выскочил из засады барс и ударам лапы опрокинул джейраниху в родник. Охотники, не сговариваясь выстрелили в хищника. Несколько пуль попало ему в голову и бок. Барс замертво свалился, но успел убить джейраниху.