Текст книги "Ахилл"

Автор книги: Вадим Сухачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

и с островов Эхинадских,

И корабли из далекого града Фоаса,

И корабли из Фавмакии, винами славной,

Из Гермионы красивейшей,

славной своими садами,

И из Эпей корабли, коих нет быстроходней,

И из Аркадии, что под Килленской горою,

И с Саламина Аяксов огромный корабль...

– Нет, нет! – остановил их Клеон и, когда они смолкли, он, снова обращаясь к своему гостю, добавил: – Эдак же они будут петь до самой ночи, и то, думаю, времени им не хватит, чтобы перечислить все эти города и корабли. Никто их никогда не мог пересчитать, ибо, ты мне поверь, кораблей этих были тысячи.

И море было спокойно. Значит, сам Посейдон был на нашей стороне!

"Ах, как прекрасно все начинается!" – так я думал тогда, мой милый Профоенор, ликуя от восхищения тою мощью, которую скрепил своею властью Агамемнон...

...О, мой милый Профоенор! Молод я был, молод и глуп! Не понимал, что война, даже война за прекраснейшую из женщин, не бывает прекрасной. Она ужасна, ужасна! Любая война!..

Но тогда... Тогда смотрел я с нашего корабля на все эти корабли завороженными глазами, на то, как они мчатся по морской глади, как попутный ветер полощет их белые или ярко раскрашенные паруса, и восторг, отнимающий дыхание восторг переполнял меня!

Лишь один корабль был под траурными черными парусами – мирмидонский корабль, на котором плыли Патрокл и Ахилл. Потом уже я узнал, что Фетида перед отплытием сына рассказала ему о мрачном пророчестве, и вот он под черными парусами плыл к Трое, навстречу неумолимой судьбе...

БЛИЖЕ К ПОЛУДНЮ

О величии войны. – Первая вылазка и первая битва. – Недостойный Акторид. – Брисеида. – Рука Ахилла.

– Жара, однако же, вправду!.. – прервал свой рассказ Клеон. – Ладно, пора устраивать водопад, не будем напоследок приберегать, побережем лучше свою плоть... Эй, Фамария, давай-ка – вавилонский водопад!

Рабыня подошла к стене, по которой стекали струйки холодной воды, взялась за какой-то незаметный рычаг – и тотчас вода хлынула потоком в специально устроенную для этого каменную чашу, откуда по желобу тут же уносилась из грота.

Прошло немного времени – и в гроте стало несравнимо свежей.

– Ну и как тебе этот водопад? – спросил Клеон своего гостя.

– О, да! – с восхищением отозвался тот. – Мне еще видеть такого не доводилось! Даже у нашего царя я не видел ничего подобного... Еще бы! Микены, как-никак! Великий город! Потому у вас и лучшие в Греции мастера. У нас, в Эпире, таких, конечно, нет.

– Как раз мастера, сделавшие мне это, – сказал Клеон, – были родом не из Микен, а из ассирийского Вавилона, там они большие умельцы на такие штуки. Потому это и называется "вавилонский водопад". Я этих мастеров нанял в прошлом году и заплатил за работу им, поверь мне, весьма и весьма немало. Так что, милый Профоенор, дело вовсе не в том, имеются ли в Микенах мастера, а в том, что в Микенах много золота.

А почему много золота? Да потому, что много крови за него в течение веков проливали Микены – и своей, и чужой, в том числе и крови твоих земляков, эпирцев. Но вам, эпирцам, за участие в войнах на стороне Микен доставалась лишь слава, ну а золото уходило сюда, в Микены, отчего даже ваши цари беднее, чем иной микенец, вовсе не увенчанный царским венцом.

В молодости я гордился богатством своего города, но после Троянской войны, клянусь тебе, гордиться этим перестал. Нет, я, как видишь, вовсе не отказываюсь от тех небольших радостей, кои, благодаря золоту, можно себе позволить; но гордиться этим – о, нет!

Знаешь, сколько крови пролилось в ту войну ради золота, что привез потом из Трои Агамемнон? Столько, сколько воды изливает мой вавилонский водопад! И утекала она в песок по всему ионическому берегу, как утекает вода по этим вот желобам...

На чем я, однако, остановился?..

Да, на том, как величественно отплыли наши корабли от данайских берегов и как, глядя на наш огромный флот, я думал: "О, сколь величественна в таком случае будет эта война!"

Когда же война предстала передо мной во всем своем кровавом ужасе?

Да вскоре, совсем уже вскоре! Хотя, то была еще совсем не та по размаху война и совсем еще не та кровь.

Ибо, ты, быть может, думаешь, мы сразу высадились у самой Трои? Нет, до того было еще далеко. Поскольку (повторяясь, скажу) предводитель наш Агамемнон был дальновиден и терпелив.

Начал Агамемнон с того, что разделил свое огромное войско на отряды в две-три сотни воинов, и такими отрядами, на десятке, а то и меньше, кораблей каждый, мы стали нападать на союзные Трое небольшие городки ионического побережья. По замыслу Агамемнона, мы таким образом ослабляли Трою, уничтожая одного за другим ее союзников. Кроме того, мы угоняли оттуда скот и грузили его на свои корабли, пополняя тем наши запасы. Трою с ходу не возьмешь, наверняка потребуется осада – кто знает, сколь длительная, – надо же будет чем-то кормить многие тысячи наших воинов. О первой такой вылазке тебе и расскажу.

Это был совсем крохотный городок, называвшийся... Ах, да не помню уже! Что вспоминать, если от этого городка давно остались одни головешки! Вовсе не названием своим он запомнился мне...

Отряд наш тоже был не велик, всего шесть кораблей. Но зато два корабля – какие! Один с саламинцами и их могучим царем Аяксом, а второй – того страшней для врага, ибо то был корабль самого Ахилла с его известными своей доблестью мирмидонцами. Четыре других корабля (я как раз находился на одном из них) были микенскими, под началом скверного воина и вообще скверного ахейца, некоего Акторида, приходившегося каким-то дальним родственником нашему царю. А уж спесив был! Изо всех сил тужился показать, что судьба всего похода на Трою зависит от него куда больше, чем даже от Ахилла, не говоря уж об Аяксе. Ведь он ближе, чем они оба к великому Агамемнону, царю царей!

К Тартару – вот к чему он был ближе всего! Ибо, уверен, даже не в мрачный Аид, а в смрадный Тартар потом, после смерти, следовало низвергнуться его тени, туда должен был унести ее хладнокрылый Танат [В греческой мифологии: бог – олицетворение смерти]!

Ну а тогда...

Тогда этот самый Акторид решил показать Ахиллу и Аяксу, что наши микенцы всегда впереди их мирмидонцев и саламинцев, а сам он – более храбрый воин, чем эти два великих героя. Потому повелел нашим гребцам изо всех сил подналечь на весла, чтобы непременно обогнать их корабли, – рассчитывал первым ворваться в тот городишко и тем посрамить двоих прославленных.

Поначалу, казалось, удача сопутствовала ему – гребцы наши оказались хороши, микенские корабли вырвались вперед, оставив далеко позади Аяксов и Ахиллов корабли, и первыми зарылись носами в береговой песок. Однако затем удача ему сразу изменила. Как-то не подумал он, что при виде наших кораблей может и не заробеть небольшое войско этого городка.

Когда наши воины спрыгнули с кораблей на берег, их гоплиты уже вышли из города, развернули боевую линию и, ощетинившись копьями, правильным порядком двинулись на нас.

Что в таком случае положено делать? Ясно – тоже выстроить линию, а там уже – кто кого! Но это если в голове у военачальника хоть немного мозгов, а не одна только спесь.

Ну а наш Акторид – что?

– Трусы! – кричит. – Сколько их – а вас сколько! Вперед! Рубите их!

Был среди нас Леонтей, опытный воин – он попытался Акторида остудить: мол, где это видано – чтобы ахейцы нападали вот так, россыпью? Мы же не дикие кентавры, не знающие строя. Да и саламинцев с мирмидонцами дождаться не мешало бы.

А тот в ответ ему:

– Жалкий трус! Испугался ионийских копей?! – И – секирой ему по голове.

Так еще до Трои и пока еще без участия ионийцев пролилась наша первая в той войне кровь.

Остальные, страшась разделить участь Леонтея, бросились на строй гоплитов, подобно неразумным варварам.

Россыпью налетели, как брошенная пригоршня гороха – и так же, словно горох, отлетели от их щитов, оставив на песке добрых три десятка наших воинов, напоровшихся на копья.

Теперь уже, не слушая, что там сзади кричит наш лишенный разума военачальник, они сами стали наспех выстраивать боевой порядок, – да только вот так вот, наспех-то, его хорошо не выстроишь. Ионийцы видят – дела наши плохи, – и все тем же правильным строем двинулись на нас.

Акторид, сколь ни был глуп, уже, как видно, смекнул, что и для него все это скверно может закончиться, – совсем по-другому заговорил:

– Храбрые микенцы! Держитесь! Сейчас мирмидонцы с саламинцами подойдут!

А нас тем временем уже к самой воде прижали, держимся из последних сил, того и гляди, сбросят нас в море. И кораблям Ахилла и Аякса тут не подойти – мы заслоняем берег своими спинами. Поэтому они причалили корабли немного поодаль, там их воины быстро высадились, но, разумеется, не бросились с ходу в бой, как мы, а начали быстро выстраиваться. Ахилл и Аякс – это тебе не Акторид, чтобы кидать в бой своих воинов, как песок по ветру.

Любо было смотреть, как выстраиваются и как затем, не теряя строя, движутся Ахилловы мирмидонцы в своих черных доспехах! Издали – точь-в-точь муравьи, не зря муравьиным народом они прозваны. Следом – фаланга рослых, почти как их предводитель, Аяксовых саламинцев. Всего-то их вместе, и тех, и других, не больше сотни, а сразу ясно – эти не станут, как мы, отступать.

Ионийцы видят, что к нам спешит подмога – с удвоенной силой начинают нас давить, чтобы с нами покончить прежде, чем те подойдут. Акторид, по пояс в воду зайдя, петухом заливается, что-то кукарекает сзади, но толку от этого чуть! Уже и наши задние ряды по колена в воде.

Аякс, Ахилл и Патрокл поняли, что гибель наша близка – и пока их гоплиты наступали ровными фалангами, бросились к нам на выручку сами, втроем.

И всего-то их было трое – но, уверяю тебя, Профоенор, сразу дрогнули неприятельские ряды! Ах, видел бы ты это, Профоенор!

Как Аякс гвоздил ионийцев своей страшной дубиной! Щиты их не спасали – он вплющивал их в землю вместе со щитами. Иногда его окружал добрый десяток воинов, они метались вокруг него, как собаки вокруг медведя, но миг спустя никого из этой своры не оставалось в живых, а Аякс стряхивал трупы с шипов своей смертоносной палицы.

А Ахилл и Патрокл!.. О, видел, видел бы ты их!.. Они взмывали ввысь над неприятельскими рядами, и после каждого такого взлета по два поверженных ионийца оставалось лежать на земле!..

Только что пришли нам на подмогу эти трое – и уже расстроились сплоченные ряды ионийцев, уже битва распалась на отдельные схватки накоротке...

Он и мне тогда спас жизнь, доблестный Ахилл. В какой-то миг я оказался в окружении сразу четырех противников. Следующий миг – и я повержен, надо мной занесены мечи... Вдруг – словно Танат пролетел на своих крыльях над головами моих врагов, – то Ахилл пришел мне на помощь. Один его полет, другой – и на земле четыре срубленных головы! Так что – если бы не Ахилл, мы бы с тобой не пили здесь нынче это вино...

А тут и фаланги саламинцев и мирмидонцев подошли. И наши микенцы уже приободрились, перешли в наступление. Еще чуть-чуть – и поле боя за нами. Все их гоплиты либо лежат бездвижно, либо в последних муках корчатся на земле.

Тут-то и наш Акторид снова вспомнил про свою секиру – устремился добивать раненых, а когда с этим покончил, прокричал:

– За мной, храбрецы! В город! Предать его огню! Никого не щадить, ни детей, ни женщин!

Ни Аякс, ни Ахилл, ни Патрокл, ни воины их, конечно, с места не стронулись – не станут львы поспешать за шакалом на его зов… Но те из наших, что во время сражения стояли в задних рядах, кинулись вслед за Акторидом. Это, уж поверь мне, обычное дело, дорогой Профоенор: кто последний в бою, тот первый в грабежах и насилии. И вскоре из-за стен полыхающего города стали доноситься вопли женщин и детей.

Я же в это время сидел на земле неподалеку от городских стен, еще не придя в себя после схватки, и самому не верилось, что совсем недавно, когда мы отплывали из Микен, будущая война представлялась мне чем-то величественным и красивым, как наш несшийся по морю флот. Нет, война – это хрипы сквозь кровавую пену на губах, это кишки, вываливающиеся из распоротых животов, это отрубленные руки и головы, валяющиеся в песке, это кружение грифов-падальщиков в небе, это смрадный дым пожарищ, это визг насилуемых женщин и девочек под гогот солдатни, – вот чем с той самой минуты стала для меня война, Профоенор!

...И еще об одном событии, связанном все с тем же набегом, хочу тебе рассказать, ибо потом оно имело продолжение, судьбоносное для всего похода.

В городе все затихло – видно, уже некому было кричать, лишь потрескивало в огне то, что недавно было домами и садами. Микенцы, те, что вошли в город вслед за Акторидом, спешили на место пожарища. Первым из ворот вышел сам Акторид, а за ним – два гоплита, волочившие красивую, черноволосую, совсем юную девушку. Потом уже я узнал, что ее схватили в храме Аполлона, а отец ее, жрец храма, был там же изрублен в куски.

Вот что еще такое война, Профоенор! Люди то и дело совершают святотатства, перестав страшиться гнева богов. А если мы не страшимся гнева богов, то чем, скажи, мы лучше дикого зверья? Да хуже мы, хуже – ибо зверье о существовании богов хотя бы не ведает!..

Когда девушку тащили за волосы мимо меня, Акторид, шедший рядом, сказал, ухмыляясь похотливо, как пьяный сатир:

– Ничего, скоро ты кое-что узнаешь, недотрога! Я как раз таких, молоденьких, черноволосеньких люблю!.. А вы, храбрецы, давайте-ка вы ее – на мой корабль. Сначала она моя, потом ваша – такова моя вам за храбрость награда.

Девушка взмолилась:

– Отпусти меня, воин! Я жрица, я приняла обет невинности, побойся кары Аполлона!

Как раз в это время Ахилл находился поблизости. Он подошел, спросил:

– Ты вправду жрица Аполлона?

Она кивнула затравленно.

– Тогда отпусти ее, – обращаясь к Актокриду, сказал Ахилл, – иначе Аполлон не простит и покарает не только тебя, а и всех нас.

Наш вояка – ему в ответ:

– А, вот и наш бесстрашный Ахилл! Нет чтобы добычу завоевать, – а он на чужое зарится, добытое в бою! Таков он, наш герой, оказывается!.. Эй, что вы стали?! Я же сказал – тащите ее на мой корабль!

Но его "храбрецы" лучше, чем их начальник знали, что такое Ахилл. Стали как вкопанные и даже руки убрали от волос девушки.

Ахилл снова сказал:

– Ты слышал меня, Акторид? Отпусти ее, не гневи Аполлона, да и меня тоже. – Хотя говорил спокойно, но можно было увидеть, что внутри него уже занимается гнев, тот самый, который в полной мере ощутят потом на себе троянцы, когда, вырвавшись наружу, этот гнев обрушится на них.

"Храбрецы" украдкой отступили от девушки – тоже, верно, этот гнев угадали.

Ахилл протянул руку девушке:

– Не плачь, вставай.

Но в Акториде, куда менее разумном, чем его гоплиты, взыграла его неуемная спесь.

– Отойди, Ахилл! – крикнул. – Ступай к своим мирмидонцам, там твое место! – и даже (о боги!) ударил Ахилла по руке: уже не помнил себя.

А вот что вслед за тем произошло, не все сразу и поняли....

Ахилл всего лишь слегка повел другою рукой... Но это была рука Ахилла! – и, как пушинка, шагов на пять отлетел назад Агамемнонов родственник. Нехорошо отлетел – со всего размаху ударился головой оземь. Я уж думал, и дух из него вон...

Нет, в живых остался, – хотя, если б знал, что будет с ним дальше, то, наверно, предпочел бы смерть. Ибо после того удара навсегда лишил его Зевс и движений, и языка, и ума (которого у него и так было немного). Таким – бездвижным, безъязыким, безумным и отволокли Акторида на корабль его "храбрецы".

Позже, я слышал, отослал его Агамемнон в Микены первым же кораблем. И там, в Микенах, он прожил еще лет тридцать, если только кто-то может назвать это жизнью. Ибо все тридцать лет, до самого Тартара, он только и мог что глупо хихикать, пускать ветры и делать под себя. Уж и не знаю, Ахилл в том виноват или впрямь Аполлон так жестоко его наказал за осквернение своего храма.

...Пока же Акторида уносили на корабль, Ахилл помог девушке встать на ноги и сказал:

– Не бойся, больше никто не прикоснется к тебе. Ты свободна... Впрочем, куда тебе идти? Отца твоего больше нет, и города твоего нет, и храма твоего нет... Если хочешь, ты можешь идти на мой корабль, там, клянусь Зевсом, никто не тронет тебя...

Девушка все еще смотрела на него с испугом.

– И я тоже не трону тебя, – прибавил Ахилл. – Ну как, пойдешь на мой корабль?

Она долго смотрела на него и наконец проговорила тихо-тихо:

– Пойду...

Испуг уже сошел с ее лица, и лишь тут я понял, насколько она прекрасна.

Брисеида звали ее.

Да, она была прекрасна, эта Брисеида! Но по-другому, совсем по-другому прекрасна, нежели Елена. Такая красота ни разу не встречалась мне у наших данайских дев, поэтому, к сожалению, не подберу нужных слов. Может быть, у наших певцов имеются подходящие слова.

Эй, почтенные старцы, – окликнул он их, начинавших задремывать, – споете нам что-нибудь про ионийскую Брисеиду?

Те наморщили лбы припоминая, затем один из них под музыку начал выводить:

Юная дева, красой, как весеннее утро...

Робка твоя красота, как дыханье газели...

Робка и вкрадчива,

но даже муж многомудрый

Не устоит перед ней...

– Да, все так, все так! – кивнул Клеон. – Если Елена – даже в юности – своей красотою могла вызвать только желание, то красота этой девушки была совсем иного рода. Красота Елены – это красота благоухающего летнего сада на Кипре, в чертогах Афродиты, проникнутых ее чарами, а красота Бирсеиды (верно спели наши старцы!), она – как красота весеннего утра: робкая, как красота газели, как красота нераспустившегося бутона.

Кто бы знал, что эта робкая (и тем, – снова же верно спели, – особенно опасная для многомудрых мужей), эта целомудренная красота, принесет беду и стольких жизней будет нам стоить!

Впрочем, то вина не ее...

И случится это позже, в самый разгар войны.

Ибо впереди была Троя!..

ПОЛДЕНЬ

Троянский берег. – Переговоры. – Гектор. – Поединок Менелая с Парисом. – Волосы Елены. – Первое поражение.

Солнце вскатилось в самый зенит, теперь оно накаляло крышу грота, воздух в нем стал густ, как горячая патока, и даже вавилонский водопад уже не очень-то помогал. Профоенор приложил ко лбу лоскут, смоченный холодным вином. Но Клеон, казалось, не замечал этой жары, настолько он был увлечен своим повествованием.

– Правда, Троя была только через год, – продолжал он. – Целый год еще мы разоряли все ионическое побережье, наводили там ужас, жгли города, истребляли всех их жителей, и вот лишь по истечении года, когда вся Ионика вокруг Трои превратилась в выжженную пустыню, Агамемнон решил: пора!

Все наши корабли наконец опять собрались в единый флот близ небольшого островка, что находился в одном дне плаванья до троянского берега, там мы отдыхали несколько дней, совершали богатые жертвоприношения богам, и вот наши загрубевшие и ожесточившиеся сердцем за время набегов воины снова погрузились на корабли.

Но теперь, когда наш флот обрел прежнюю красоту и величавость, я больше не верил ни в какую красоту и величественность той предстоящей, главной войны.

За этот год я уже многое повидал – и не верил, да, не верил, мой милый Профоенор!

Еще день – и мы со своих кораблей увидели Трою, самый богатый и сильный из ионических городов. Я смотрел с корабля на ее возвышавшиеся храмы, на ее несокрушимые каменные стены, окруженные валом и рвами и, многому уже наученный, не столько восхищался ее красотой, сколько думал о том, какие страшные жертвы Аресу мы неминуемо принесем в войне со столь могущественным градом.

О, Троя!..

Старцы поняли его восклицание как призыв и дружно грянули:

О Троя прекрасная, мать городов ионийских!

В могуществе не уступаешь Микенам великим!

Не боги ль сложили твои нерушимые,

мощные стены?

Кто не восхитился при виде тебя – не ахеец!..

– Да, – подтвердил Клеон, – столь же могуча и прекрасна она была, сколь об этом поют! – И повторил: – О, Троя!..

Однако – о чем я думал тогда, подплывая к ней, я тебе уже говорил. Но и о чем думали, подплывая к Трое, Агамемнон и Менелай (а я находился как раз на одном с ними корабле), – о чем думали в те минуты братья, я тоже догадывался.

Алчностью горели при виде роскошества Трои глаза Агамемнона. Знал он, сколь неслыханно богат этот город, куда на протяжении многих веков стекалось золото из всех окрестных земель. На Востоке (а ты ведь знаешь, сколь богат этот самый Восток!) они торговали с огромной Ассирией, получая оттуда не только золото и знаменитые ассирийские колесницы, но и драгоценное железо, меч из которого перерубает наш, бронзовый, как мы перерубаем деревяшку. А через Ассирию торговали с воинственной Персией, через которую, в свою очередь, – с какой-то еще восточной страной, где, говорят, люди узкоглазы и желты лицом, а нити для тканей им изготовляют древесные черви; нити эти прочны – руками не порвешь, и тонки, как паутина, поэтому ткани из них, называемые шелком, могут купить только самые могущественные цари, столь они дороги!

А на Юге они торговали с самим Египтом, богаче которого нет, и с темнокожими эфиопами, добывающими драгоценные каменья – и прозрачные, как вода, и зеленые, как весенние побеги, и синие, как Парисовы глаза.

И множество данников было у великой Трои. Платили им дань и скаредные торгаши-финикийцы, и жители диких пустынь, и какой-то народец, называемый евреями, настолько скудоумный, что ведает всего лишь об одном боге.

Да что там какие-то евреи, если даже воинственное Хеттское царство платило им дань!

Вот о каких богатствах, уверен, думал тогда, судя по его алчным глазам, наш царь Агамемнон!

А о чем думал Менелай... О, только местью, местью горели глаза его! Не видел он красоты Трои – видел только свою Елену и все то, что она скорей всего сейчас с Парисом выделывает. И жажда мщения, одного лишь мщения, горела в его глазах!..

А вот о чем думал тогда, несясь к Трое под своими черными парусами, Ахилл, – о том одни лишь боги ведают...

Завидев на горизонте наши паруса, троянцы открыли ворота города, стали выходить их гоплиты.

Вышли, выстроились в ряды, с копьями наперевес двинулись к берегу... И было их столько, столько, Профоенор, что, быть может, лишь на какую-то малость уступали они нам в числе, на самую малость! И вел их могучий (это сразу было видно) герой.

Гектор, как я позже узнал, было его имя, был он братом красавца Париса и сыном Приама, троянского царя...

Подошли они к берегу: стена из щитов, блистают наконечники копей.

Понятно, сразу высаживаться мы не стали: если высадимся – сбросят в море тотчас же.

Агамемнон решил пойти на хитрость – сначала вступить в переговоры с троянским царем.

Но кого послать на берег, чтобы об этих переговорах обусловиться?

Ясно – Одиссея, он речист!

Однако оракулом было речено: кто первым ступит на троянскую землю, тот сразу на той земле и падет. Плохо, если этим первым павшим будет Одиссей: понадобятся еще в войне и его хитрость, и его храбрые итакийцы.

Как тут быть?

Это сам же Одиссей и придумал – не зря слывет величайшим из хитрецов...

Призвали юношу по имени Протиселай, рвавшегося в бой больше, чем остальные, и Одиссей ему говорит: я, дескать, спрыгну первым на берег, Протиселай, а ты – вторым. Второму-то оракул ничего рокового вроде не предсказывал! В общем, давай-ка, Протиселай: как я спрыгну – ты сразу же за мной!

Того не видел Протиселай, что Одиссей еще раньше свой щит на берег бросил. Прыгнул Одиссей с корабля на этот щит, а затем Протиселай – на роковую для него троянскую землю: получается-то, он первым оказался на той земле!

Одиссей стоит на своем щите, держит в руках оливковую ветвь – в знак того, что прислан для переговоров. Ну а пылкий Протиселай, даже не заметив, что никто следом не спрыгивает с кораблей, один – с мечом на троянские ряды...

Гектор, удивленный, потряс копьем – и рухнул замертво Протиселай. Так пролилась наша первая кровь уже и на троянском берегу.

Но кровью Протиселая был открыт путь на этот берег другим нашим воинам – ведь никаких мрачных пророчеств не делал оракул для тех, кто ступит на сей берег вторым...

Одиссея же, спокойно стоявшего на своем щите, троянцы и не помышляли убивать: стоит без оружия, в руках оливковую ветвь держит. Гектор к нему приблизился, они обменялись какими-то словами, после чего Одиссей снова взобрался на наш корабль и передал Агамемнону, что троянский Приам согласен вступить с ним в переговоры. Но чтобы в этих переговорах приняло участие не больше десятка наших вождей, и свиты с собой чтоб не больше четырех человек имел каждый, то есть всего чтобы сошло на берег не более пятидесяти человек. Столько же будет и троянцев на этих переговорах. Если мы согласны – то пусть зажгут огонь на нашем корабле.

Огонь тотчас зажгли, и троянские гоплиты отодвинулись к городу и встали у его стен еще одной, сверкающей щитами стеной.

Вскоре троянские мастера соорудили на берегу огромный шатер, и затем мы увидели, как из города к этому шатру двинулась процессия из пятидесяти богато одетых троянцев. Там было, кроме Приама, девять его сыновей. Десятого, Париса, он не стал брать, понимая, что это может плохо кончиться. В этой процессии один лишь Гектор выделялся своими доспехами, остальные были в мирных платьях, этим Приам, видимо, хотел показать, что не желает войны.

Агамемнон для переговоров отобрал всего четверых царей – понятно, Менелая, мудрого старца Нестора, царя Пилоса, Аякса и Одиссея. Итого, с самим Агамемноном, – пятеро. Он предпочел, чтобы остальные сорок пять человек были микенские воины. Доспехи он им повелел тоже снять, но все-таки мечи спрятать под платьем. В числе этих сорока пяти оказался и я.

Когда сошлись в шатре, первым говорить начал Приам, с благородным лицом и благородными сединами старец, очень, однако, если б ему скинуть лет пятьдесят, похожий на Париса.

– Агамемнон, – сказал он, – зачем ты жжешь соседние города и разоряешь их землю? Неужели нельзя было с самого начала вступить в переговоры? Возможно, мы и договорились бы.

– Нет, смерть вам всем, вероломным троянцам! – вскричал Менелай. – Смерть вам за бесчестие, которое я понес!..

– Помолчи, – шепнул брату Агамемнон и затем, обращаясь к Приаму, сказал: – Мой брат излишне пылок, но я понимаю его. Согласись, Приам, великое бесчестье нанес твой сын и Спарте, и всей данайской стороне, похитив жену Менелая и нарушив закон гостеприимства, неведомый только варварам. За такое надо платить – вот пока расплатились за него те города, о которых ты говоришь. Но, как ты понимаешь, наверное, это лишь малая часть расплаты.

– Чего же вы хотите еще? – спросил Приам.

Агамемнон не успел ответить – Менелай его опередил.

– Елену! – воскликнул он.

По тому, как Приам переглянулся с сыновьями, было ясно, что это – дело для них уже решенное.

– Пусть будет по-твоему, – кивнул старец. – Знаю, какое горе я причиню своему сыну Парису, но его вина и перед вами, и перед Троей велика, потому, вопреки его воле, выдадим мы вам Елену. Еще?

И опять Агамемнон слова вымолвить не успел – Менелай выпалил:

– И Париса!

– Париса?.. – поникнув, спросил старец. – Зачем тебе Парис?

Надо было видеть лицо Менелая в этот миг.

– О! – воскликнул он. – Я найду, как его наказать за свое бесчестие! Он у меня позавидует тому сатиру, с которого заживо содрал шкуру Аполлон!

Опять переглянулся Приам с сыновьями, и я увидел, что Гектор едва заметно покачал головой, а вслед за ним и остальные сыновья.

– Нет, – проговорил наконец Приам. – Я не могу выдать тебе на расправу своего сына. Иное дело – потребуй выкупа. Возможно, договоримся, ибо мы не хотим войны.

По виду Менелая можно было догадаться, что сейчас он выкрикнет: "Никакого выкупа! Парис – и всё тут! Парис – или война!.." – но на сей раз Агамемнон остановил его движением руки и заговорил сам.

– Что ж, попробуем это обсудить, – ответил он. – Вижу, вы понимаете, сколь велика ваша вина, потому и выкупу быть немалому... Ну, скажем, сто талантов золота и двести талантов серебра...

Немыслимо! Столько золота и серебра не было, пожалуй, и в самих Микенах.

Однако Приам, хоть и с мукой на лице, но все же выговорил:

– Ладно, будет вам это золото и серебро.

Богата, сказочно богата была Троя!

– Это всё? – спросил старец. – Получив золото и серебро, уплывете назад?

– А Елена?.. – вставил Менелай, но снова был остановлен братом.

– О нет, – сказал Агамемнон Приаму. – Мы еще только начали переговоры... Помимо золота и серебра, вы должны нам дать еще сорок талантов драгоценного железа...

Помрачнело лицо Приама, однако старец снова кивнул.

– ...А также три таланта драгоценных каменьев, что вы получаете из Эфиопии, а также тысячу локтей восточных тканей, тех, что зовутся шелком...

– И Елену... – подсказал ему Менелай, но Агамемнон, казалось его не расслышал, ибо он продолжал:

– ...А также – пятьсот белых и пятьсот черных рабынь... А также – пятьдесят ассирийских колесниц... А также – двадцать кораблей египетской пшеницы...

Да стольких богатств, готов богами поклясться, и на всей данайской стороне в ту пору не было!.. Но в Трое они, оказывается, имелись. Ибо Приам, хоть и был уже мрачнее тучи, но, как ни тяжело ему это далось, все же снова кивнул:

– Ладно, будет тебе и это. Сегодня же погрузим на ваши корабли. Но это, надеюсь, все?

На лице Агамемнона появилась коварная улыбка.

– Все... – сказал он.– Все, если не считать...

– ...Елены! – выдохнул Менелай.

Агамемнон, казалось, не расслышал его.

– ...Если не считать, – продолжал он, – тех сокровищ, которые твой сын похитил у моего брата!

– Сокровищ? – недоуменно взглянул на него Приам. – Но мой сын Парис никаких сокровищ не похищал, он царевич, а не вор.

– Не вор?! Может, и Елену он не похищал?! – воскликнул Агамемнон.

– Хорошо! – зло ответил Приам. – И много ли было тех сокровищ, о которых ты говоришь?

– Да как сказать... – продолжал улыбаться Агамемнон. – По нашим меркам немало, а по вашим, троянским, уж не знаю... В общем, помнишь, о каком выкупе мы только что с тобой уговорились, – так вот, похищенного твоим Парисом в доме у моего брата было вдвое... нет, втрое против того!

Боги, боги, это в Спарте-то! В Спарте, где даже Менелаева серебряная чаша для вина считалась драгоценностью! Да, судя по ошеломленному виду троянцев, таких богатств не было и в самой Трое.

Приам явно теперь понял, что в действительности микенский царь не хочет ничего, кроме войны. Он решительно встал со своего треножника.

– Жаль, что наши переговоры ни к чему не привели, – сказал он. – Что ж, пускай тогда нас рассудят боги и оружие... Но учти, царь Агамемнон, боги не любят алчных, поэтому так могут распорядиться, что не получишь ты вовсе ничего.

– Что ж, пускай рассудят боги, – тоже вставая, сказал Агамемнон.

– Постой, брат! А как же Елена? – воскликнул Менелай. – Они же вначале готовы были отдать мне Елену!..