Текст книги "Ахилл"

Автор книги: Вадим Сухачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Но громче всех кричал Агамемнон, когда мы вернулись в свой лагерь.

– Слава Ахиллу! Слава Ахиллу! – захлебываясь, надрывая горло, кричал он...

Клеон прервался, испил холодного разбавленного вина и произнес:

– ...Однако я утомился от своего рассказа...

– Так что же, – спросил Профоенор, – после этого отдал Агамемнон Ахиллу Брисеиду?

– Расскажу, непременно расскажу, – отозвался Клеон. – Расскажу!.. Однако...

Однако – этот послеполуденный зной!.. Он гораздо мучительнее, чем тот, что бывает до полудня: земля нагрелась, как жаровня; в эту пору сразу два божества испытывают с разных сторон, сколь мы прочны: сверху – Гелиос-Солнце, а снизу – Гея-Земля, и трудно сказать, кто из них испытывает нас яростнее.

Так же иной раз бывало в бою: впереди копья вражеских гоплитов, а позади какой-нибудь придурковатый, наподобие того самого Акторида, начальник (поверь, такое нередко бывало) размахивает секирой, кричит: "Не отступать! Кто отступит – голову размозжу!" – и не всегда скажешь, с какой стороны худшая напасть.

Но если в бою только одно из двух может избавить от этих напастей – смерть или победа, то мирная жизнь, хвала Зевсу, предоставляет нам еще одно пристанище. Имя ему – сон.

Да, находясь в сладком плену у Морфея, мы на это время укорачиваем нашу земную жизнь – но ровно на это время укорачиваем и те муки, которые она порой доставляет. Во всяком случае, когда наступает такая, как сейчас, липкая, изнуряющая жара, я предпочитаю бегство к нему, к Морфею, к сладчайшему из богов.

Кстати, еще одно преимущество нашего микенского обычая трапезничать в полдень. Вина и трапеза отяжеляют разум и способствуют этому бегству как раз в самые тяжкие дневные часы. Нет-нет, вам, эпирцам, надобно об этом задуматься!

Хвала богам, вы хоть придерживаетесь нашего ахейского обычая трапезничать, возлежа на клинах. Мудры были наши предки, придумавшие его! Ибо, благодаря этому, можно отдаться во власть Морфея, не сходя со своего места. Куда неразумнее поступают финикийские торгаши, трапезничающие, сидя на скамьях, а тем более северные кентавры, которые едят, сидя верхом на конях, или эфиопы, которые – лишь представь себе, Профоенор! – принимают трапезу, сидя на земле и поджав под себя ноги!

Ну да с них-то что взять! Кентавры – те вообще едят сырое мясо, а эфиопы, как мне говорили, – и того хуже: мокриц и пауков! А все почему? Потому что дики, как лесные звери!

А дики почему? Потому что не поклоняются нашим богам-олимпийцам, и некому было их, совсем заблудших, ублагоразумить...

Хвала Зевсу, что мы – мудрые ахейцы, а не дикари, как они! – Клеон поднял свою чашу.

– Хвала Зевсу! – поднял чашу Профоенор.

– Фамария! – позвал Клеон. – Препроводи этих достойных старцев куда-нибудь в тень – пусть же и им явится из этого палящего зноя сладостный Морфей!

Ты же, Профоенор, ты же... Ты лишь прикрой глаза – и кратковременное счастье, даруемое Морфеем, коснется и тебя...

Что же до меня... До меня, старика...

Он уже спал.

ВЕЧЕР

О том, как держат свое слово цари. – Новый уговор, новый поединок и новое сражение. – Костры. – Возвращение Патрокла.

– Вот и он, долгожданный вечер! – первым пробудившись ото сна, произнес Клеон

– Да, вечер... – продирая глаза, отозвался Профоенор.

Полыхающий Гелиос уже стремительно мчался на своей колеснице к краю моря, туда, где он обретет кратковременный покой.

Откуда-то повеяло прохладой – пока еще робкой, но уже забирающей свои права. Где-то вдали выли псы, предощущая взошествие Луны.

– Вот так же, помню, выли псы под стенами Трои, – проговорил Клеон, – когда полыхали наши костры, унося пепел павших на поле брани...

То был не сон – то была тягостная явь, мой милый Профоенор!..

Ах, мой милый Профоенор! Мы нынче благоденствуем, и потому можем себе позволить кратковременную отлучку в царство Морфея! Но, быть может, в этом, в нынешнем благоденствии нашем, и наша величайшая беда? Ибо – двинутся на нас лавины дорийцев с Севера, – а мы, в этой неге, в этом благоденствии, и не захотим пробуждаться!

И гибель собственную не успеем осознать! Ибо много найдется таких, кто, изнемогая от ран, все-таки прохрипит: "Я еще жив..." – но не найдется никого, кто, не гневая ложью богов, сможет сказать: "Я уже умер".

Быть может, уже и мы мертвы, и лишь досматриваем в неге свои навеянные склоняющимся вечером нашей жизни сладкие сны?.. Ибо наяву лишились мы своих лучших мужей, и ничего более снов этих, навеянных нашим давним величием, нам не остается...

Однако не слишком ли призывно я кличу беду на наш мир?!.. Давай же лучше – туда, к той сладостной (и горькой в то же время) поре нашего величия!..

Мы с тобой, помнится, остановились на нашей первой победе под стенами Трои. И ты, я помню, прежде, чем уснуть, о чем-то меня спросил...

– Да! – окончательно пробудившись, отозвался Профоенор. – Ты так и не успел ответить – отдал ли Агамемнон Ахиллу Брисеиду после того сражения.

Клеон с улыбкой взглянул на своего молодого друга:

– О! Надеюсь, ты не полагал, что всегда держат свое слово цари, подобные нашему Агамемнону!

Конечно, боги карают клятвопреступников, души их потом стенают, обреченные на муки в мрачном Аиде, и, уверен, громче всех стенают там души именно земных царей. Может быть, в это самое время жена его, Клитемнестра, уже сошлась со своим красавцем Эгисфом и они вдвоем уже точили секиры, при помощи которых отправят нашего Агамемнона на эти муки в Аид, но он пока еще пребывал в этом мире, все еще оставался царем царей – а стало быть, по своей сути, как подобает столь могущественным царям, и клятвопреступником.

Как я уже говорил, "Слава Ахиллу!" – рыдая от умиления, восклицал он после этой победы. Но корабль Ахилла к этому времени стоял на якоре уже не у берега, а вдали, и все лодки куда-то подевались, так что доплыть до своего корабля Ахилл бы не сумел.

Еще не омывшись после сражения, Ахилл спросил у него грозно:

– Почему ты отогнал от берега мой корабль?

– О, Ахилл, мой Ахилл! – по-прежнему умиленно рыдая, сказал Агамемнон. – Сейчас не время для разговоров, ибо прежде мы должны предать огню тела наших павших, дабы тени их не скитались по земле!

На это Ахилл согласился. В самом деле, пока тени страждут на земле – не до споров.

Но вот погребальные костры отполыхали, пепел погибших был ссыпан в урны – и Ахилл с тем же вопросом снова приблизился к Агамемнону.

– О, Ахилл! – отозвался тот. – Можем ли мы вести разговоры, пока наши жрецы не принесли жертвы Танату, чтобы тот был благостен к теням, кои он уносит в царство Аида?

И снова Ахилл, всегда почтительный к богам, предпочел повременить.

Уже наступил вечер, когда он снова обратился к Агамемнону с тем же вопросом:

– Почему мой корабль не у берега?

Две дюжины гоплитов, в том числе и я, снова стояли наготове в царском шатре.

– Ах, да подойдет, подойдет к берегу твой корабль! – наконец утерев слезы, ответил Агамемнон. – Ну посуди сам – опрокинули бы вас (сохрани Зевс!) троянцы, прорвались бы к берегу, начали бы жечь корабли... Мог ли я допустить, чтобы они сожгли корабль моего Ахилла, да еще с такой драгоценностью, как его Брисеида, на борту? Ты не простил бы меня, если бы я допустил такое! Поверь, мой милый...

– Но теперь, когда троянцы не прорвались и, уверяю тебя, уже не прорвутся, – прервал его Ахилл, – прикажи вернуть корабль к берегу!

– Ты же видишь, мой мальчик, – возразил Агамемнон, – уже глубокий вечер, почти ночь. Только не ведающие наших богов финикийцы плавают по ночам, ахейцы никогда этого не делают, чтобы не вызвать гнев всесильного Посейдона.

– Дай мне лодку, – сказал Ахилл, – и я сам отправлюсь на свой корабль! Едва ли Посейдон будет слишком суров ко мне. Почему у берега нет лодок?

– Но, Ахилл! – ответил царь. – Лодок нет по той самой причине, о которой я уже сказал! Если бы прорвались троянцы, они бы сели в наши лодки и устремились к кораблям, чтобы их сжечь. Нет, я был предусмотрителен, и велел прорубить днища у всех лодок.

Будь терпелив, Ахилл, дождись утра, до того времени никуда не денется твоя Брисеида. А там уж, утром, когда боги проясняют наши головы, мы с тобой обо всем поговорим.

– Поговорим?! – воскликнул Ахилл. – Но разве мы с тобой уже не переговорили обо всем?! Разве я не выиграл для тебя это сражение? Теперь держи свое слово, не нужны больше никакие разговоры!

– Да, да, ты прав! – подхватил Агамемнон. – Слово, конечно же, надо держать! В особенности – если это не просто слово, а клятва, скрепленная именем самого Зевса!

Да будет тебе известно, я всегда держу свое слово, – пусть я не называюсь Агамемноном, если это не так! Но сначала и ты должен сдержать слово, которое дал раньше, чем я.

Ты ведь поклялся перед Зевсом, что прежде разгромишь троянцев, что повергнешь их грозного Гектора, – разве не давал ты такую клятву?

– Но... – не понял его Ахилл, – разве я не победил сегодня Гектора, разве я их сегодня не разгромил в сражении?

Трудно передать то удивление, что изобразилось на лице у Агамемнона.

– Ахилл! Мой Ахилл! – воскликнул он. – Уж не боги ли затмили твой разум?!

Ты говоришь, что победил нынче Гектора. Да, я видел, ты славно начал этот поединок, я даже видел, как Гектор, видимо, оступившись, один раз упал... Тебе бы тогда его добить – вот была бы победа!

– Он лучший, храбрейший и благороднейший из троянцев, – вспыхнул Ахилл, – и он не заслужил, чтобы его, поверженного, добили, как упавшего одра!

– Да, да, возможно, возможно... – кивнул Агамемнон. – Но так или иначе – а Гектор жив и даже не ранен; о какой же в таком случае победе над ним ты тогда говоришь, мой мальчик?

Теперь – что касается твоей победы над троянцами...

Да, твои мирмидонцы дрались отважно, тут никто не станет возражать. Однако потери троянцев, уверяю тебя, совсем не велики, и завтра... О, как я хотел бы ошибиться – но ты и сам увидишь! Завтра они с новыми силами двинутся на нас.

А если так – то о какой же решающей победе над ними может идти речь?

Нет, мой Ахилл! О, ты знаешь, как я всегда восхищаюсь тобой, однако ты и сам должен согласиться: нынче ты еще не доказал, что боги благосклонны к тебе. А стало быть, Брисеида, – неважно, рабыня она или жрица, – пока еще не может стать твоею.

Теперь скажу тебе честно. Лишь для того я велел отогнать подальше твой корабль и для того велел прорубить днища у лодок, чтобы уберечь тебя от возможной кары богов! Ибо, зная твой пылкий нрав, опасался, что ты бросишься к своей Брисеиде, не дождавшись, пока они, боги, дадут знать о своей воле, – а это, мой мальчик, было бы кощунством, и я не мог этого допустить.

Ахилл с трудом сдерживал свою ярость.

– Чего ты теперь от меня хочешь? – спросил он.

– О, – ответил царь, – только того же, чего хотел и раньше! Нанеси троянцам настоящее, решающее поражение, такое, чтобы им неповадно было больше выходить из-за своих стен.

Завтра... Ну, может быть, через день, они непременно снова двинутся на нас – тогда-то и ударишь по ним со своими мирмидонцами! Я уверен – ты наконец докажешь, что боги – за тебя!

– Сколько же троянцев должно пасть, чтобы ты был доволен? – спросил Ахилл.

– Конечно, хотелось бы, чтобы они остались лежать все, – сказал Агамемнон, – но я понимаю, понимаю, мой Ахилл, что так не бывает... Давай порешим так: если тысяча... нет, две тысячи их тел останется лежать на поле боя, – значит, боги решили все в твою пользу, а их воле, ты знаешь, я, как и всякий послушный богам ахеец, не стану противиться.

– Это все? – спросил Ахилл. – Ты отдашь Брисеиду после того, как две тысячи троянцев обагрят землю своей кровью?

– Лучше, конечно, если этих тысяч будет не две, а три... – сказал Агамемнон. – Но – ладно, ладно, так и быть, и двух тысяч будет достаточно!.. Однако это еще далеко не все, мой Ахилл...

– Что еще?

– Еще ты должен сделать то, чего я ждал от тебя сегодня. Ты опять вызовешь на поединок Гектора, повергнешь его – и... – Агамемнон изобразил, как надобно добивать поверженного противника, но, увидев, как вспыхнули глаза Ахилла, поспешил сказать: – Ну-ну, вижу, мой мальчик – это слишком тяжело для тебя – добивать лежащего! Поэтому я не стану подвергать такому испытанию твое царственное благородство.

Но пускай он хотя бы будет тяжело ранен, а не так, как нынче. Пускай его унесут, пускай он еще долгое время не сможет выйти за стены Трои! Покажи, Ахилл, что сами боги направляют твою руку!

– Но это, это наконец все? – спросил Ахилл.

– О, да, это все! – воскликнул Агамемнон. Однако тут же спохватился: – То есть, я хотел сказать – это все, что касается богов: тем самым я получу от них знак, что они всецело на твоей стороне.

Но есть еще кое-что, касающееся не богов, а уже меня, смертного. Это всего лишь моя просьба, Ахилл, но просьба, которая, если ты желаешь получить свою Брисеиду, должна быть тобою исполнена.

Было видно, что Ахилл едва удерживается, чтобы не выхватить меч. Лишь помня о Брисеиде, он с трудом сумел обуздать свой гнев, иначе, уверен, тогда же отошел бы Агамемнон в царство Аида, и не пришлось бы после Клитемнестре с Эгисфом ему в том помогать.

– Чего еще ты желаешь? – спросил Ахилл.

– Хочу, чтобы ты наконец призвал сюда своего друга Патрокла, – ответил царь. – Я понимаю, с каким важным поручением он отбыл в данайскую сторону: проведать, каково здоровье твоей матушки, – что может быть важней?! Обеспокоенный ее здоровьем, я тоже отправил своих людей справиться, каково оно, и хочу тебя обрадовать, Ахилл: матушка твоя, мудрая Фетида, хвала Зевсу, пребывает в отменном здравии; так не пора ли твоему Патроклу возвращаться назад? Тем более, что клятва, данная им Менелаю, тоже стоит чего-то, а мы уже под стенами Трои, где самое место эту клятву исполнять.

К тому же, как мне передали мои люди, сильно тоскует по тебе наш прекрасный Патрокл!

Но он будет послушен лишь твоему приказу. Посему – не послать ли тебе какого-нибудь верного мирмидонца, чтобы он передал Патроклу твой приказ – немедленно возвращаться сюда? Я же предоставлю свой лучший корабль, быстроходнее которого нет даже у финикийских мореходов. Двух месяцев не пройдет – и наш Патрокл уже будет здесь!

И тогда (конечно, при условии, что ты в точности исполнишь те два первых, идущих от богов пожелания), – тогда Брисеида незамедлительно станет твоей!

Мы все, находившиеся в шатре, притихли. По лицу Ахилла видели: может случиться страшное.

– "Незамедлительно"?.. – проговорил он. – Два месяца – это ты называешь: незамедлительно?!.. Уж не насмехаешься ли ты надо мной?

– Ахилл, Ахилл! – вскричал Агамемнон. – Можно ли быть таким нетерпеливым?!.. Впрочем, конечно! Тебе лишь двадцать лет, все мы были нетерпеливы в этом возрасте! Но как многомудрый муж скажу тебе: два месяца – это меньше, чем один миг, если соизмерять с предстоящей тебе долгой и славной жизнью (а она тебе уготована, в том нет сомнений)! Клянусь, вы будете потом смеяться с твоей Брисеидой над этой разлукой в два месяца, которая лишь укрепит вашу любовь!

Два месяца!.. О, это всего лишь два месяца, Ахилл!.. Два месяца, за которыми – долгая, счастливая жизнь!.. Неужели из-за каких-то двух месяцев...

– Пусть будет по-твоему, – оборвал его словоизлияния Ахилл. – Закладывай свой лучший корабль – завтра же поутру он отплывет к данайским берегам с моим повелением к Патроклу...

– Корабль уже готов! – вставил царь.

– А за эти два месяца, – продолжал Ахилл, – я под стенами Трои сделаю то, о чем ты сказал.

Но это уже – всё? Говори сейчас же – иначе, клянусь, ты пожалеешь, что начал эту войну! Клянусь всеми богами – ибо тогда они поддержат меня в моем гневе!

– О, Ахилл, Ахилл! – опять прослезился Агамемнон. – В ответ на мою глубочайшую благосклонность к тебе ты грозишься каким-то гневом, причин для которого я вовсе не вижу. Все будет лишь так, как мы договорились – и клянусь в том всеми теми богами, которыми ты мне сейчас грозишь!

– И Брисеида будет моей?

– Твоей, чьей же еще?

– Ты сказал, царь! Слышали все тут! И боги это слышали! – произнес Ахилл и с этими словами вышел из царского шатра.

Конечно, самый быстроходный корабль Агамемнона с посланником Ахилла к Патроклу уже на другое утро отплыл к данайским берегам. Теперь дело оставалось за самим Ахиллом.

Впрочем – еще и за троянцами. После того поражения не спешили они выходить из-за своих стен. Агамемнон, говоря, что они завтра выйдут, имел в виду какое-то свое, царское "завтра", означавшее, как и у всех царей, – "когда-нибудь".

И день прошел, и неделя – не выходили троянцы из-за стен.

Ахилл целыми днями стоял на берегу, вглядываясь вдаль, туда, где стоял на якоре его корабль под черными парусами, и где томилась его Брисеида.

...Прошел месяц и три недели к тому времени, когда протрубили наконец трубы на стенах Трои. Тотчас из ворот высыпали их гоплиты и тут же выстроили у стен такой великолепный строй, какого мне прежде не приходилось видывать. Этой своей слаженностью и быстротой они всегда прежде побивали нас, ибо нам, данайцам, сперва приходилось выскакивать из шатров на голос их труб, спешно надевать доспехи, выстраивать какие-никакие боевые порядки.

Ахилловы мирмидонцы заранее были ко всему готовы. Троянские трубы еще не кончили греметь, а они уже стояли своей непоколебимой фалангой, которая, всего из полусотни оставшихся у Ахилла гоплитов, двинулась вперед, не дожидаясь, пока остальные замешкавшиеся ахейцы подтянут свои ряды.

И когда они подошли, приостановилось многотысячное троянское войско, уже знавшее их силу.

Ахилл, теперь уже с самого начала шагавший впереди, крикнул:

– Гектор! Если ты воин – выходи на бой!

Не таков был Гектор, чтобы прятаться за щитами своих гоплитов. Вышел сразу же...

О, видел бы ты эту схватку, Профоенор! Никогда мне такой видеть не доводилось. Это был бой поистине равных, никто не мог бы сразу предсказать, чем он закончится.

Притихшие смотрели на эту схватку и наши, и троянские ряды. И даже после того, как Ахилл подпрыгнул по той науке, что получил у кентавров, и снова, как в их первом бою, снес гребень со шлема Гектора, никто у нас уже не стал кричать про "троянского петушка, лишившегося гребешка", ибо даже мужество врага, если этот враг такой, как Гектор, заслуживает уважения. Нет ничего проще, чем бросить пригоршню грязи во льва, если сам ты укрыт за стеной и недоступен для его зубов, но какой настоящий мужчина станет себя тешить таким бесславным поступком?

Уже щиты были разбиты вдребезги. Оба отбросили их и сошлись на одних мечах. Искры, высекаемые мечами, звон, земной прах, вьющийся столбом!.. Ты бы видел, ты бы только видел!..

И вдруг притихли все у нас. Знаешь, бывает такая тишина, которая оглушительнее грома. Такая же тишина нависла над нашими рядами, ибо мы вдруг увидели, как, оступившись о какой-то камень, упал навзничь Ахилл...

Думаешь, Гектор кинулся его добивать? Нет, не зря он считался благороднейшим из воинов, этот Гектор! И хотя троянцы шумели: "Изруби его, Гектор! Добей его!", – он отступил на шаг, дал Ахиллу время вскочить на ноги и лишь затем крикнул:

– Защищайся!

"Молодец Гектор!", "Сохрани его Зевс!" – прошлось уже по нашим рядам.

И опять схватка! Такая яростная, что, будь они оба из камня, эти камни искрошились бы уже давно. Но не из камня были они, а, видно, из чего—то, что крепче любого на свете камня...

Все-таки Ахилл был сильнее. Было видно, что Гектор устал, он все реже наносил свои удары и теперь отступал под натиском нашего царевича.

Последний, самый сокрушительный удар Ахилла был столь быстр, что никто его не успел заметить, все лишь услышали звон меча, ударившего по железному нагруднику и увидели, как вслед затем Гектор, уронив свой меч, упал. Он попытался было приподняться на локтях, но сил на это у него недостало, и троянец снова, бессильный, обрушился наземь.

Ахилл стоял над ним с занесенным мечом, но затем, опустив меч, отступил назад. И никто из наших рядов теперь уже не стал ему кричать: "Добей его, Ахилл!" Лишь перешептывались: "Кровь!.." – "Смотрите, у него кровь!.."

В самом деле, кровь пенилась на губах у Гектора. Доспехи не прорвал меч Ахилла, но удал был столь страшен, что сокрушил что-то у Гектора внутри...

Впрочем, нет – одинокий крик: "Добей его!" – все-таки донесся откуда-то сзади. Это кричал Менелай.

Поскольку Ахилл в ответ на это не шелохнулся, Менелай устремился к месту схватки с обнаженным мечом и было уже занес его над поверженным Гектором...

Нанести удар ему, однако, не удалось. Ахилл отвел его руку и затем, прикрывая Гектора своим мечом, сказал:

– Ты – царь, Менелай! Так не уподобляйся же шакалу! Если так жаждешь схватки – можешь сразиться со мной.

Нет, отваги сразиться с Ахиллом не нашлось даже у ослепленного яростью Менелая. Лишь молнии метнул глазами – но отступил.

Только после того, как троянские эфебы, решившиеся выйти из строя, унесли Гектора и за ними сомкнулись щиты гоплитов, Ахилл, обернувшись, крикнул:

– Вперед, мои мирмидонцы! Покажите себя!

Это был, клянусь, лучший наш бой! Видя впереди себя неустрашимых мирмидонцев, каждый из нас забыл о страхе смерти. Ибо впереди, заражая нас храбростью, шли бесстрашные мирмидонцы! И впереди них был Ахилл! И снова этот клич раздавался над нашими рядами: "С нами Ахилл!"

И это был лучший бой Аякса! Ах, скольких, скольких он сокрушил своей палицей!

И лучший бой Одиссея!

И для Менелая, хоть, наверно, и затаил он обиду на Ахилла, это был, я уверен, лучший его бой!

Но и для троянцев это был час их величайшей доблести. Как стена, стояли они, и, казалось, нет таких сил, чтобы эту стену сокрушить. Даже Аяксова палица до поры тут была бессильна.

Однако и самая несокрушимая, казалось бы стена, если по ней неутомимо бить тараном, рано или поздно дает трещины и обрушивается наконец. Так же и троянцы: еще миг назад они казались такою недоступной стеной, но вот хрустнуло в ней что-то, надломилось, побежали трещины...

Еще один наш натиск – и ничего не осталось от этой стены! Неудержимо хлынули троянцы в распахнувшиеся ворота своего города, оставив на поле тела убитых.

Если бы ворота вовремя не захлопнулись – уверен, мы в тот же день взяли бы Трою, Профоенор, в тот же день!..

Нет, не взяли мы ее тогда!.. Но победа была полная, сокрушительная для троянцев!

Пока они не опомнились, Ахилл, чтобы закрепить эту победу, приказал спешно принести колья и возвести новый частокол, уже здесь, почти перед самыми стенами Трои, и сюда же передвинуть наш лагерь. Теперь завоеванная нами территория простиралась почти до самых троянских стен, всего какие-нибудь три стадии уже отделяли нас от осажденного города.

Быстро соорудив частокол, мы начали переносить тела наших павших и складывать для них костры.

Велики были наши потери! Но особенно велики они были у мирмидонцев – вступало их в бой пятьдесят, и всего лишь двадцать вышло из боя. Но не рыдали они по своим павшим, – таковы уж они, эти мирмидонцы; и по лицам их было видно, что, если надо, они по первому приказанию своего Ахилла хоть сейчас же без колебаний двинулись бы в бой.

Наши костры уже заполыхали, но перед новым частоколом в несметном числе оставались тела троянцев. Ахилл, не дожидаясь приказа Агамемнона, повелел и их переносить за частокол и складывать новые костры, теперь уже для них.

Агамемнон попытался было воспротивиться. Он желал оставить эти тела на съедение диким псам, уже завывавшим поодаль.

Впервые никто из наших воинов не подчинился верховному царю. Троянцы своим мужеством доказали, что заслуживают воинских почестей.

– Почтенные, – обратился Клеон к слепцам, – вы сами, я знаю, когда-то были воинами. Как там у нас в таких случаях говорят?

Песнь была ему ответом:

Славя героев своих, павших

в сраженье с врагами,

Если глумимся над прахом погибших врагов, —

Павших своих замараем навеки бесславьем:

Только шакалы и трусы

храбрость чужую не чтят! —

на два голоса пропели они.

– Да! – сказал Клеон. – Если и не ответили так своему царю наши воины, то думали все, будь уверен, именно так.

Заполыхали новые костры – теперь уже обращавшие в пепел тела троянцев. И, летя по ветру, смешивался их пепел с пеплом наших воинов. Ибо и данайцы, и троянцы, и даже дикие кентавры – все в конце концов обращаются в одно и то же, всех нас когда-то уравнивает смерть и погребальный огонь...

Говорят, звезды – это на самом деле далекие костры, которые Нюкта, богиня Ночи, зажигает по нашим павшим. Если так – то много, много новых звезд должно было зажечься на небе в ту ночь. Ибо десятки огромных костров обращали в пепел тела тысячи наших воинов. А поодаль сложили такие же костры для павших троянцев, и было таких костров более двухсот.

– Ты хотел, чтобы нынче отправилось к Аиду две тысячи троянцев, – сказал Ахилл подошедшему к нему Агамемнону. – Ты видишь – их больше, чем две тысячи. Значит, исполнил я свое слово.

– О, да, это свое слово ты исполнил, – вынужден был признать царь.

– И с Гектором я дрался, как ты хотел. Ты видел – он не мог подняться, его унесли, и нескоро он еще встанет на ноги. Надеюсь, ты не станешь возражать, что и это слово мною исполнено?

– Да, мой мальчик, – признал Агамемнон, – ты дрался отлично и отделал его вправду на славу. Правда, ты мог бы сегодня вовсе прикончить его или хотя бы не помешать сделать это моему брату Менелаю...

Ну-ну-ну! Не горячись, я помню, помню наш уговор! Я просто выражаю свое сожаление, но ты – ты поступил в точности, как мы уговаривались, это я подтверждаю. Как видишь, нет никакого коварства с моей стороны. Готов подтвердить перед всеслышащими богами: и то, и другое слово ты в точности сдержал!

Однако я понимаю, к чему ты клонишь. Теперь ты, вероятно, хочешь наконец-таки заполучить свою... эту... не то рабыню, не то жрицу, – уже и не помню, как ее зовут... Что ж, мы непременно об этом поговорим, обещаю тебе...

– Поговорим?! – вскричал Ахилл. – Разве мы еще не обо всем договорились?!

– Спокойнее, спокойнее, мой мальчик! – отозвался царь. – Ну конечно же, обо всем. Но ведь был, если ты помнишь, еще один уговор: насчет нашего с тобой друга Патрокла. Вот вернется корабль, посланный за ним, – уж тогда...

И в этот самый миг с берега донеслись возгласы мирмидонцев:

– Патрокл! Плывет Патрокл! К нам плывет Патрокл!