Текст книги "Ахилл"

Автор книги: Вадим Сухачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Вот что изрек Агамемнон прежде, чем Менелай схватил свою секиру. А первые кровавые потоки, пока еще только в доме Менелая, – это потом, потом...

ВСЕ ЕЩЕ УТРО

О сокровищах Менелая. – Воспитанник кентавров. – Ахилл и дочери царя. – Об эфебах и о гоплитах. – Ахилл и Патрокл. – Корабли.

Солнце, давно восставшее на Востоке, успело пройти примерно шестую часть своего дневного полукруга, и, несмотря на занавес из мокрого холста, в гроте становилось все жарче и жарче.

– Да, лето нынче горячее, как пожар в Трое, – сказал Клеон. – Кстати, – хлопнул он в ладони, – Фамария! Хватит нам пить это киприйское вино – кончили об усладах сердечных! Налей-ка ты нам лучше (и разбавь как следует водой) вон того, пилосского: оно кисловато, конечно, однако оно приостанавливает любовные трепыхания и настраивает мысли на серьезный лад... Тебе как, не слишком ли тяжко, Профоенор? Я вот думаю – сейчас мне устроить вавилонский водопад или чуть повременим, подождем, пока солнце не поднимется ближе к зениту?

– Подождем, – сказал Профоенор. – Дальше будет жарче. Лучше прибережем оставшееся.

– В тебе говорит будущий стратег, – отозвался Клеон. – Все они, стратеги, что-то приберегают до худших времен. Все скаредны, как финикийский торгаш!.. Стратеги, ох, эти стратеги, вроде того же Агамемнона! Повидал я их! Уже изнемогли полки, а стратег все еще что-то приберегает... Ладно, ладно, знаю – ты не избрал для себя военную стезю... Никто сегодня ее для себя не избирает... А что будет, когда хлынут орды с Севера?..

– Однако ты прервал свой рассказ, – вставил Профоенор. – Ты, помню, говорил про какие-то похищенные спартанские сокровища. И что же похитил у Менелая Парис? Ну, кроме Елены, разумеется.

– Сокровища?.. – усмехнулся Клеон. – Неужели и ты полагаешь, что одной Елены ему было недостаточно?

Да что, что может быть драгоценнее прекраснейшей из женщин?! Настолько прекрасной, что ее даже прокляла из зависти сама Афродита! Какие-нибудь спартанские серебряные плошки?! Какие-нибудь их доспехи от самого Геракла, якобы сделанные из шкуры Немейского льва и потому воняющие драной кошкой?!..

Настоящих-то богатств в Спарте отродясь не бывало! Чуть заведется пара талантов золота – сразу тратят на учения эфебов и на военные походы! Гермесом готов поклясться – не было к тому времени во дворце у Менелая ничего, кроме прокисшего вина в погребах и той глиняной посуды, которую он сам же вслед за тем так лихо сокрушил.

Почему же, спросишь, Агамемнон о них, о сокровищах, тогда сказал?

На то он и царь царей, наш Агамемнон, что думал обо всем наперед...

Ну посуди сам – стали б наши ахейские царьки просто так воевать за поруганную честь какого-то такого же, как и они, царька?

Да им это даже приятственно – то, что их сосед вдруг оброс рогами!

А вот что не так приятственно – это то, что клятву скрепили именем Зевса: всеми силами помогать спартанскому Менелаю, коль он претерпит какую-либо обиду из-за жены...

Обида очевидна. Стало быть...

Стало быть – спускать на воду корабли, устремляться невесть куда...

А зачем, спрашивается? Ну увенчала Менелая лосиными рогами его жена, – так что ж?! Ты излови эту жену и, как во всех законах сказано, зашей ее в мешок да и швырни со скалы в море! Но сделай это сам, сам, не ставя в известность более никого!.. Он же, Менелай, – даже не сам обратился к другим царям, а от имени брата... Конечно, велик Агамемнон, и велики его Микены – но гибнуть за них!.. За них и за какую-то развратную спартанскую женушку!..

Нет, не зря Агамемнон сказал тем царькам про похищенные сокровища! Сокровища – иное дело, нежели жена: им как-никак, в отличие от жены, цена – вечная.

И еще одну, дальнюю цель преследовал наш Агамемнон, упомянув про сокровища. Что если троянцы, поразмыслив, возьмут да и выдадут Менелаеву жену? А ведь запросто могли! Тогда, выходит, и войну начинать незачем?

Не для того Агамемнон изгодя затевал все это!

А вот если еще потребовать, чтобы они выдали какие-то им самим неведомые сокровища – тут совсем иное дело. Как всем известно, ионийцы скаредны (потому и богаты, в отличие от нас). Даже если бы их царевич впрямь похитил какие-нибудь сокровища, не отдали бы ни за что, – а тут отдавать какие-то вымышленные Агамемноном! Да и сколько он там исчислит, похищенного якобы? Это что же, свое собственное золото, накапливаемое веками, отдавать? Никогда не согласились бы троянцы на это!

...Прошло дней десять – съехались в Спарту бывшие Еленины женихи. Пытаются узнать: что за такие сокровища?

Агамемнон им в ответ: "Несметные! Всеми своими богатствами расплатится за это ограбление Троя!"

Все понимают, что такое Троя: там золота больше, чем Агамемнон с Менелаем смогут растратить на пиры и на наложниц за всю свою жизнь. Стало быть, если все богатства Трои забрать, – то, глядишь, и остальным данайским царькам кое-что достанется.

Ну а коли так – значит, быть войне!

С тем и разъехались цари – латать паруса своих кораблей для скорого похода на Трою.

Теперь дело оставалось за тем, чтобы заручиться участием Ахилла в этом походе, ибо оракулом было предречено Агамемнону, что без доблестного Ахилла ему Трою не взять. А надобно сказать, что подвигнуть Ахилла на этот поход было не так-то просто. Но и тут наш Агамемнон кое-что подготовил заранее – еще в ту пору, когда приехали в Спарту свататься к Елене женихи...

Спросишь, почему непросто было уговорить Ахилла? Тут дело в матушке Ахилла, мудрой повелительнице мирмидонского царства Фетиде, коя видела величайшее несчастье для себя в том, что сын ее может стать воином, ибо тем же самым оракулом ей было предречено, что, если ее Ахилл уйдет на большую войну, то, хотя и успеет прославиться там как величайший из воинов, но, овеяв себя славой, вскоре и сложит голову на этой войне...

Помнишь, я говорил, что во время похода во Фригию Ахилл был, как девушка, длинноволос, и Агамемнон, оговорившись, даже назвал его девичьим именем Пирра? На то были причины, о которых настала пора тебе рассказать.

Когда Ахилл родился, отец мальчика, мирмидонский царь Пелей, возмечтал, что быть его сыну величайшим из ахейских воинов. Когда сыну исполнилось лишь пять лет, он призвал в свое царство лучших бойцов, чтобы они обучали мальчика военному искусству. Уже к двенадцати годам он так выучился владению мечом и копьем, что в поединке мог одолеть иного взрослого мужа. Но и того Пелею показалось мало; еще на три года он отдал сына в учение к кентавру Хирону, самому мудрому и искусному в военном деле из всех кентавров, обитающих за северными горами.

– Человеческого юношу – к кентавру? – был удивлен Профоенор. – Разве кентавры не разрывают людей, чтобы насытиться их мясом и кровью?

– Чего ради? – отозвался Клеон. – Напридумывают у нас! Ты же не стал бы разрывать зубами юношу, а, я полагаю, предпочел бы приготовленное мясо ягненка, – почему же ты думаешь, что кентавры отличаются в этом от тебя? Пелей-то отдал сына не какому-то сказочному кентавру-людоеду, а настоящему кентавру, к тому же мудрейшему из них.

– Ты хочешь сказать, что кентавры действительно бывают на свете?

– Бывают, отчего же им не бывать? Некоторых из них я сам видел – вот как вижу тебя сейчас.

А, ты, верно, думаешь, что они такие, как их у нас изображают – с конским телом на четырех ногах с копытами? Про таких пускай наши певчие поют, а у настоящих кентавров ног в точности, как у нас с тобой, по две.

Почему же у нас их изображают иными, хочешь спросить? Да очень просто! Мы, ахейцы, запрягаем коней в колесницы, а они там, на севере, взбираются на спину коню. Уж не знаю, как у них это получается, но поверь, именно так их воины и поступают. И вот так, сидя верхом на коне, бывают исключительно умелы в бою.

Теперь представь себе, что какой-нибудь ахеец увидел вдали такого воина, оседлавшего коня, – что он подумает? Решит, надо полагать, что это единое существо – полуконь-получеловек. Что же касается их дикого нрава, то тут некая истина есть. Нет, человеческого мяса они не едят – но диковаты, диковаты, конечно. Это оттого, что живут на севере, на суровых берегах Понта Эвксинского [Черное море], не ведают земледелия, пропитание добывают себе только охотой и не верят в Зевса и в других истинных богов.

Но мудрый кентавр Хирон был иным. Он бывал во многих ахейских городах, почитал наши обычаи, даже, говорят, приносил жертвы Зевсу, но при этом оставался кентавром, причем в воинском искусстве превосходил всех своих соплеменников. Вот к нему-то в учение и отправил своего двенадцатилетнего сына Пелей.

О, в схватке они большие искусники, эти кентавры! У них есть такие приемы, секреты которых нам не ведомы. Они, например, умеют метать нож, да так, что он с двадцати шагов пробивает доспехи. А копье во время броска они как-то хитро закручивают, отчего оно особенно точно летит в намеченную цель. Умеют они на лету ловить стрелу, пущенную из лука, умеют убивать голой рукой, ломая врагу шею ребром ладони. Умеют подпрыгивать на высоту человеческого роста и сверху разить врага мечом. Именно так, ты помнишь, сразил во Фригии великана Бусилая наш Ахилл. Это как раз часть того самого искусства, которому он обучился у кентавров за четыре года пребывания там.

Когда он вернулся в отчий дом спустя эти четыре года, не было в мирмидонском царстве мужа, который в схватке мог бы сравниться с ним, шестнадцатилетним. Его отец Пелей пригласил к себе царей других городов, чтобы увидели, какой сын у него вырос, и напоказ им устроил состязания с участием Ахилла.

Был там и наш Агамемнон среди приглашенных царей. Находился там и мой отец в числе его свиты, он мне потом рассказывал, сколь восхитительно было зрелище... И вот когда Агамемнон увидел, как этот юноша рукой ловит стрелы на лету, когда увидел, как он деревянным мечом валит наземь могучих атлетов, как он наносит удары сверху, шершнем взмывая ввысь, – тогда, полагаю, и понял, как, не разворачивая большой войны, захватить фригийский Птелей, несмотря на их досель непобедимого Бусилая. Наверно, в мыслях он уже считал этот самый Птелей своим.

Дело оставалось за малым – уговорить Пелея, чтобы тот отдал Ахилла ему. Что, мол, этому прекрасному юноше, которого такою красотой, силой и ловкостью столь щедро наделили боги, прозябать в крохотном мирмидонском царстве, где и стрелу толком не выпустишь – упадет уже на чужую землю? Нет, место ему только в великих Микенах – лишь оттуда слава о нем сможет разнестись действительно по всему миру, та слава, что по-настоящему достойна его. А прославится на весь мир, чего он, безусловно, заслуживает, – тогда пусть возвращается и, уже овеянный славой, управляет своим муравьиным народцем, да еще и другими городами, которые к тому времени я ему подарю.

Как раз об этом, о всесветной славе своего сына, Пелей только и мечтал, так что, думаю, такими словами легко уговорил бы его Агамемнон. Но тут сам рок внезапно вторгся в планы нашего царя. В тот же день, во время пира, устроенного царем по случаю возвращения и славных побед своего сына, он, Пелей, вдруг подавился рыбьей костью и уже к ночи отошел в царство теней. Теперь судьбой Ахилла могла распорядиться лишь мать его, Фетида, а она, как я уже говорил, желала не громкой славы, а долгой жизни своему единственному сыну, оракул же предсказывал ему совсем иное, если он примет участие в войнах Агамемнона.

Конечно, отказать царю великих Микен она не могла, поэтому попросила у него лишь об одном: пусть сын еще три месяца побудет при ней, чтобы было кому ее утешать в ее скорби по умершему супругу.

Как ни был Агамемнон нетерпелив, но просьбе ее все-таки внял. В конце концов, три месяца не столь уж великий срок, чтобы из-за них не внять просьбам матери. Но только три месяца, не более того!..

Однако и этих трех месяцев хватило Фетиде, чтобы все повернуть. Нет, она не пугала сына пророчествами о гибели – не таков он был, чтобы, устрашенный этим, отказался от уготовленной ему славы. Нет! Но она хорошо знала, куда направить свои слова.

Всем известно, какие беды принесла всему нашему войску уязвленная гордость Ахилла потом уже, во время Троянской войны, но и тогда, в юности, он был ничуть не меньшим гордецом. Вот в нее-то, в столь уязвимую гордость сына, и стала мудрая Фетида метить. Мол, сын мой, славу, которая, конечно же, тебя ждет, ты должен стяжать себе сам, а не при подмоге Агамемнона, находясь под его крылом. Почему надобно с тем же Агамемноном делиться славой? Пускай царство твое и маленькое, а его Микены велики, но ты ведь такой же царь, как и он, – отчего ж ты должен, как наемный гоплит, повсюду следовать за ним и совершать лишь то, на что микенец тебя подвигнет своею волей? О такой ли участи для тебя мечтал всю жизнь твой отец?

Откуда, спросишь, я знаю, что она говорила ему слова, похожие на эти? А знаю потому, что потом уже, под Троей, он не раз повторял эти самые слова! Попали, значит, в намеченную цель стрелы, посланные тогда его матушкой!

Что, однако, делать, когда вскоре приедет за Ахиллом Агамемнон? О, и на этот счет все было Фетидой заранее придумано!..

Спустя три месяца появляется вновь Агамемнон в мирмидонском царстве, – а Ахилла там уже нет! Где он? Фетида о том не ведает. Исчез! Может, отправился к своим друзьям кентаврам, за северные горы, а может, еще куда, в общем, уже месяц как она, Фетида, его не видела.

Понял Агамемнон – перехитрила его женщина. В мирмидонском царстве даже искать Ахилла не стал: настолько крохотно, что там и иголку не спрятать. Но такому герою, как Ахилл, не скрыться и во всей Элладе. Где бы он ни был – отовсюду поползут слухи о нем, а уши Агамемнона везде.

Однако проходит месяц, другой – ниоткуда не приходят вести об Ахилле.

Где скрывался юноша?.. А вот где! Как раз в это самое время на острове Скирос, в доме тамошнего царя Ликомеда, приходившегося родственником Фетиде, появилась рыжеволосая девушка по имени Пирра...

Конечно, ты уже понял, что это и был наш Ахилл! Лицом он был пригож, в ту пору довольно худощав и не особенно широкоплеч, несмотря на свою недюжинную силу, поэтому за девушку вполне мог сойти. И нигде нельзя было надежнее спрятать новоиспеченную девушку, нежели в доме именно у этого самого Ликомеда.

Ибо так уж распорядились боги, что не было у скиросского царя Ликомеда сыновей, родились у него только дочери, причем рожала их царица Эфра, прелестная жена Ликомеда, не иначе как двойнями, а то и тройнями, так что к тому времени, о котором идет речь, имелось у него чуть не полторы дюжины дочерей. А у каждой дочери – служанки да рабыни; в общем, почти весь царский дом представлял собой девичьи покои. Уж где-где – а там, точно, не стал бы искать Агамемнон Ахилла. И появление новой девушки в доме наверняка ни у кого не могло бы вызвать никаких подозрений.

Не думаю, что сильно скучал наш Ахилл, находясь среди царевен, прекрасных, как речные нимфы. Сужу об этом по тому, что по истечении девяти месяцев после появления на Скиросе рыжеволосой Пирры вдруг начали тамошние царевны рожать одна за другой. Рожали только девочек, причем двойнями и тройнями – уж так, видно, на этом острове было заведено.

Прошел еще месяц, другой, – люди Агамемнона к этому времени уже почти год сбивались с ног в поисках Ахилла, – и вдруг проносится слух, что странные вещи творятся там, в доме царя Ликомеда. Похоже на то, что какой-то любвеобильный бог снизошел с Олимпа на Скирос и осчастливил там своей любовью царских дочерей. Ты знаешь, у нас, у ахейцев, не принято сомневаться в подобных объяснениях.

Один лишь Одиссей, – с тех-то пор и пошла слава о его уме, – лишь он один сразу смекнул, в чем может быть истинная причина чуда, сотворившегося на Скиросе.

Но как в этом удостовериться? В лицо-то он Ахилла не знал. Ведь не станешь раздевать девушек, чтобы определить, что они там под одеждами прячут!

Придумал, однако, Одиссей, как ему тут поступить!..

...Спустя какое-то время приплыл на Скирос корабль финикийских торговцев. Являются они в царский дом, раскладывают товары, ткани, ленты, гребни для волос, кружева. Девушки набежали, толпятся около них, прицениваются. Только один купец незадачливым оказался: привез он на продажу оружие, будто не ведал вовсе, что на Скиросе едва ли он разбогатеет на таком товаре. Лишь одна девушка с рыжими волосами стояла возле него и с восхищением разглядывала щиты, дорогие доспехи, ощупывала, сколь остры клинки мечей...

Вдруг за воротами – какой-то шум, гам, боевые кличи, звон оружия, – уж не пираты ли высадились на берег Скироса? Девушки с визгом и воплями бросились врассыпную.

И только рыжеволосая Пирра поступила иначе – она схватила щит, меч и бесстрашно устремилась навстречу неприятелю.

Однако за воротами ее уже встречал Одиссей:

– Приветствую тебя, доблестный Ахилл, сын Пелея. Идем же на мой корабль, царь царей Агамемнон давно ожидает тебя.

Так небольшое время спустя оказался Ахилл во Фригии, чтобы сразиться там с исполином Бусилаем.

Почему же в тот поход его везли в закрытой повозке и почему все еще выряженного девушкой? О, это уж особая предосторожность Агамемнона, для которой, конечно, были у него причины!

Если бы с самого начала все в нашем войске знали, что в походе участвует славный Ахилл, то весть об этом тут же разнеслась бы по всем царствам. Непременно дошла бы она и до птелейского царя Фридона, – тогда бы он, может, и не решился давать клятву именем Зевса, что в случае поражения своего Бусилая отдаст себя и свой город на милость Агамемнона.

Имелась и другая, не менее важная причина. Умна была Фетида, и узнай она, что ее сына забрали со Скироса – могла бы изыскать какой-нибудь способ выкрасть и снова спрятать его. А про какую-то рыженькую девушку, которую везут в повозке, кто станет говорить? Мало ли девушек обычно возит за собой наш микенский царь!..

Ну а уже после того, как Ахилл одержал победу над Бусилаем и стал правителем Птелея, – дело сделано, и пускай себе Фетида обо всем узнаёт!

Но ведь не для одного только похода на не заслуживающий доброго слова Птелей нужен был Ахилл Агамемнону – куда более дерзкие замыслы на будущее уже вынашивал наш царь царей: простереть свою власть и на ионический берег. Тут не обойтись без большой, кровопролитной войны, какой еще не знал наш мир, – вот когда в особенности понадобится сила и отвага Ахилла!

Но как удержать при себе этого юношу, своенравного, как кентавр? Да еще при его матушке, помышляющей лишь об одном – как отбить у своего сына охоту воевать на стороне Агамемнона!

Однако и тут Агамемнон придумал кое-что. Был в Микенах один юноша прекрасной наружности, но сама богиня злого рока Асида, верно, с момента рождения приметила его, ибо рожден он был, как это стало ясно потом, на горе Трое и троянцам, на горе Фетиде и Ахиллу, на горе всему и всем, кроме разве Микен и микенского царя Агамемнона...

Имя этому юноше было Патрокл...

Пожалуй, даже соблазнивший Елену троянский Парис не превосходил его красотою. И был этот Патрокл щедро одарен богами – отлично правил колесницей, метко стрелял из лука, был отважен; кроме того, знал все лучшие песни, умел превосходно играть на кифаре; при всем при том нравом был мягок и не горделив. Превосходный, в общем, юноша, второго такого мне видеть не приходилось.

Этого самого Патрокла и направил Агамемнон в помощь Ахиллу в Птелей.

...Вот здесь, дорогой Профоенор, я должен несколько отступить от своего повествования.

Почему мы, ахейцы, в бою в последние века столь превосходим все другие народы? Конечно, наши воины лучше подготовлены к схваткам, а наши полководцы сызмальства обучаются военной науке – стратегии; но, уверен, есть и еще одна, ничуть не менее важная причина наших славных побед, что мы всегда одерживали над всеми – над коварными финикийцами, над дикими эфиопами, над спесивыми египтянами, над грозными ассирийцами, – над всеми народами обозримого мира.

А дело тут в дружбе, да, да, в нашей дружбе, мой милый Профоенор!

Ведь у других народов – как? Люди воюют либо по принуждению своих царей, либо по собственной воле, то есть, в таком случае, – ради грабежа. Потому и воины у них не очень-то надежные.

А как у нас бывало в те времена?

Ахейский мальчик становился воином уже в двенадцать лет. И вовсе не по принуждению и не из корысти, а потому что тебя потом и ахейцем не будут считать, если ты не нюхал военной жизни. В мое время таким и жениться было запрещено.

И служили по пятнадцать лет. И при этом жили не в городах, а в военных лагерях.

Сейчас ничего этого уже нет – потому и страшно мне становится, Профоенор, когда думаю о дорийской угрозе, надвигающейся с Севера...

...Да, так вот! Представь себе – попадал двенадцатилетний мальчик на военную службу. Пока еще не настоящим воином, а эфебом, учеником. Отрывался от семьи, ни матери, ни отца, ни деда рядом, – кто мог наставить его, кто мог защитить?

Но и взрослые воины, гоплиты, в свой черед испытывали потребность, которая появляется у любого уверенного, сильного человека – потребность кого-то близкого наставлять, защищать.

Потому и получалось так, что каждый эфеб тотчас попадал под опеку одного из гоплитов, и на долгие годы они становились самыми близкими людьми...

До тебя, возможно, доходили слухи, что порой между ними возникала и порочная плотская связь... Нет, нет, не верь, Профоенор, не верь! Подобные слухи может распускать лишь тот, кто не знает вовсе тогдашней военной жизни!.. Ну, может, и случалось такое изредка, а каралось, поверь, весьма строго. Никак это не было правилом – о, нет, о, нет! Эта была чистая мужская дружба, заменявшая им домашнюю жизнь, с которой они расстались с детства на многие годы.

Кстати, это способствовало и тому, что всегда был прекрасен и внешний облик наших воинов. Мы, ахейцы, как никто другой в мире, ценим красоту. Оттого всякий гоплит желал, чтобы хорошо выглядел его подопечный эфеб. Ну и сам, конечно, старался, чтобы его эфебу не было стыдно за своего старшего друга.

Вот почему наши воины, в отличие от воинов из остальных земель, всегда бывали выбриты, красиво причесаны, каждый день совершали омовения, умащивались маслами, и, уж поверь, никогда от них за версту не воняло козлом, а изо рта у них не разило чесноком, как от каких-нибудь хеттских воинов, от храбрых ассирийцев или от презренных эфиопов.

Нет, наши воины, и эфебы, и гоплиты, всегда желали радовать друг друга своим благоуханием и своею красотой. И – снова повторю – ровно ничего срамного, плотского в этом нет. Радуемся ведь мы в храмах красоте статуй наших богов, хотя вовсе и не помышляем о постыдном плотском соитии с ними

Как же эта дружба способствовало победам нашего войска? Да вот как! В бою наши гоплиты сражались не столько за своих царей, не столько даже за самих себя, сколько каждый – за своего эфеба, укрывшегося за его щитом. Каждый наш гоплит знал: побеги он с поля боя – это будет для его эфеба, которого некому защитить, верная смерть. Потому не было никого более мужественного в бою, чем наши ахейские гоплиты!

О, знал бы ты, какое горе бывало, если в бою у гоплита погибал его эфеб или у эфеба – его гоплит! В таких случаях тот, кто оставался цел, кидался на врага, не думая о том, чтобы уцелеть, а жаждя лишь мщения. Чаще всего он, конечно, погибал, но прежде наносил врагам такой урон, что не в радость им было убийство его товарища.

Так оно и бывало, поверь мне!..

А что случалось, когда гоплит, отслужив свои пятнадцать лет, покидал военную службу. Оба они, и двадцатисемилетний гоплит, и юный эфеб, рыдали в голос, никого не стыдясь. Бывало даже и так, что потом эфеб, не вынеся разлуки, кончал с собой, бросившись на собственный меч.

Такое, впрочем, происходило нечасто. Обычно эфеб вскоре сам становился гоплитом и брал под свое крыло вновь прибывшего эфеба. И все продолжалось, как после ночи солнце вновь продолжает свой круг.

Ну а вернувшийся домой гоплит заводил дом, семью, – но ничего более дорогого, чем та скрепленная боями и кровью дружба, для него все равно не было. Быть может, потому-то мы, ахейцы, не всегда бываем слишком ласковы со своими женами и, женившись, уже не так тщательно следим за своей внешностью. Так что Менелай был в этом не одинок...

...Ладно, сейчас не о Менелае речь, я ведь остановился на том, что по распоряжению Агамемнона к Ахиллу в Птелей прибыл Патрокл. И не случайно я прервался на этом рассказ про гоплитов и эфебов тогдашних времен.

Ибо...

Ибо – какую в своей жизни привязанность к тому времени он, Ахилл, мог испытать? Привязанность к диким кентаврам, к которым был отдан на обучение? Едва ли.

Привязанность к дочкам скиросского царя?.. Ну уж нет! Какая тут может быть привязанность, если сами они роем, надо полагать, как мухи над каплей меда, вились вокруг него? Тут просто взыграла его молодая кровь, но ни о какой настоящей привязанности, уверен, не может идти и речи!

И вот получается – даже той радости, которая выпадает на долю каждого ахейского юноши, он, Ахилл, царский сын, так никогда и не испытал!

Так что Агамемнон и тут не ошибся в своих расчетах – крепчайшая дружба между Ахиллом и Патроклом завязалась сразу же, едва Патрокл прибыл в Птелей. Они были так не похожи один на другого, эти двое, – воспитанный у кентавров могучий, горделивый, вспыльчивый Ахилл и выросший в роскошных Микенах, благонравный, хрупкий Патрокл, – и именно из-за их несхожести эта дружба была им обоим так нужна, ибо каждый восполнял собою то, чего нет у другого. Такая же дружба соединяла, наверно, олимпийца Аполлона и его прекрасного друга, земного юношу Кипариса.

Более сильный Ахилл с первых дней взял Патрокла под свое крыло, став как бы наставником-гоплитом при нем, эфебе. Он обучил Патрокла всем военным премудростям, которые постиг, находясь у кентавров, и вскоре мало кто смог бы отличить ученика от учителя, если бы вдруг Патрокл появился на поле брани в доспехах мирмидонского царевича...

(Ах, снова же всем на беду – и Патроклу, и троянцам, и самому себе – выучил его этому Ахилл!..)

Когда птелеец Анхиз, брат Бусилая, мало уступавший тому гиганту в росте и силе, попробовал однажды насмехнуться над хрупким видом Патрокла, Ахилл, услыхавший это, в гневе нанес ему такой удар кулаком, что Бусилаев братец тут же отошел в Аид, и уже больше подобных шутников в Птелее не находилось. Да и потом, во время Троянской войны, не припомню, чтобы отыскался кто-нибудь, желающий насмехнуться над Патроклом – про тот случай в Птелее было известно всем...

А Патрокл помогал своему другу, воспитаннику диких кентавров, приобщиться к великой микенской культуре, передавал ему наши древние легенды, пел под кифару наши лучшие песни – и под воздействием Патрокла начал понемногу изменяться наш Ахилл: более подобающими ахейскому царевичу, не такими порывистыми, как у взмыленного кентавра, становились его движения, более изящной сделалась речь, умягчился нрав, загрубевший, пока он четыре года жил там, на Севере, среди диких племен.

Как необходима жаркому дню предшествующая утренняя прохлада – иначе бы земля была выжжена дотла; как необходим летнему утру наступающий день, чтобы сполна пробудился мир, – так необходимы были друг другу они, эти двое!..

Однако же не для того направил Агамемнон Патрокла к Ахиллу, чтобы осчастливить их обоих, совсем иная, далекая была у него цель. Но он знал, что к подобной цели не вознесешься сразу, подобно птице, к ней надо терпеливо двигаться, поднимаясь со ступени на ступень. И завязавшаяся дружба между Ахиллом и Патроклом дружба была лишь первой ступенью на его пути к этой цели.

Дальше – вторая ступень: сватовство ахейских царей к Елене, о котором я тебе уже рассказывал. Но кое-что при этом опустил: то, что среди ее женихов один все же не был ни царем, ни царевичем. Ибо этим женихом был все тот же наш Патрокл, попавший в число женихов по настоянию далеко глядящего Агамемнона...

Нет, нет, Патрокл и не помышлял о том, что станет мужем Елены. Агамемнон сказал ему, что мужем Елены все равно станет Менелай, это дело уже решенное. Однако для вида нужно устроить состязания между другими женихами. А ты, мой Патрокл, так возмужал, находясь при доблестном Ахилле! И заскучал ты, наверно, в этом Птелее, забытом олимпийцами, – отчего бы тебе не побывать несколько дней в славной Спарте? Зато представь, как великолепно ты будешь смотреться на этих состязаниях! Ибо, уж поверь мне, ты прекрасен, как молодой бог!

Льстивые речи Агамемнона тронули сердце юноши. Да и отчего бы в самом деле не погостить несколько дней в Спарте? Так в числе женихов Елены оказался и Патрокл.

Жаль, жаль, конечно, что не увидела тогда Елена Патрокла – а то, глядишь, потом и Парис бы ее не соблазнил. Но, как тебе уже известно, во время этих состязаний не видела она никого из съехавшихся в Спарту женихов. Всем были лишь переданы ее слова – хочу, мол, в мужья Менелая. С тем остальные женихи и разъехались по домам. Но еще прежде, ты знаешь, все они скрепили именем самого громовержца ту клятву – не щадя жизни, помогать мужу Елены во всех его делах. Вот и наш Патрокл отныне был навеки связан этою клятвой.

А если Патрокл – стало быть, и Ахилл. Вот как далеко умел смотреть Агамемнон!

Поэтому, когда после бегства Елены Агамемнон с Менелаем бросили клич всем бывшим ее женихам собираться на большую войну против Трои и всей Ионики, Ахилл Патрокла и отговаривать не стал – знал, что нерушима клятва, скрепленная именем Зевса, даже в царстве Аида ждет страшная кара всякого, кто презреет ее.

Но и отпустить своего друга одного на эту войну, конечно же, он не мог. Немедля помчался он в свое мирмидонское царство готовить для похода корабль. Не помогли тут ни слезы птелейцев, уже полюбивших своего молодого правителя, ни слезы его матери Фетиды, знавшей, какая участь уготована ему...

Вот мы и дошли до того дня, когда отплыли от данайского берега корабли всех наших царей. Никогда еще мир не видел сразу столько кораблей, соединившихся в один флот! Скажу тебе, Профоенор, – величественное, завораживающее зрелище! Не поверил бы, что столько кораблей есть на свете, если бы тогда не увидел их сам!

Откуда только не было там кораблей! Микенские корабли под белыми парусами, двухмачтовые спартанские корабли, огромные корабли из Пилоса, фиванские корабли, с солнцем, изображенным на парусах, стовесельные афинские корабли, корабли Одиссея, царя Итаки...

Какие там еще есть у нас вокруг большие и малые города?..

Слепцы, верно, поняли это так, что хозяин просит их напомнить ему, какие города послали свои корабли, и запели, чередуясь:

Город Кемир кораблей своих стаю направил.

И корабли из Тегей, что на Крите, приплыли.

И корабли из Дуликии,