Текст книги "Ахилл"

Автор книги: Вадим Сухачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Пойдем, пойдем, брат, – сказал Агамемнон. – Неужели не видишь сам – с ними нельзя ни о чем договариваться. Полагают, что бессмертные боги одобрят их воровство! – И обернулся к троянцам: – Может, и Елену похитить вас тоже боги сподобили?! Сразитесь за Елену! Это, конечно, не избавит ваш город от гибели, – но сразитесь за нее, как подобает мужчинам! Хотя бы тут мы узнаем, какова воля богов!.. Ну, герои троянцы, может, кто-нибудь из вас готов испытать на себе волю богов – сразиться с одним из наших мужей?

Гектор переглянулся с братьями и решительно вышел вперед:

– Я готов. Готов сразиться с любым из ваших воинов.

Смел был этот Гектор. Перед ним ведь стоял могучий Аякс, который даже без своей палицы всем внушал ужас. Но Гектор сказал: "С любым!" И смотрел бесстрашно, прямо. Ничего не скажешь, настоящий воин!

И главное – зачем было это? Независимо от исхода схватки, войны все равно не избежать, все тут это понимали. Из-за одной лишь Елены драться!.. Да у него своя жена была, Андромаха, слывшая первой красавицей всего ионического побережья, – что ему Елена?!..

А вот что! Хотел смыть позор, легший на Трою из-за женокрадства, совершенного братом. И когда Менелай потребовал выдать Париса на расправу – это ведь он, Гектор, первым тогда покачал головой.

Нам бы таких вождей! Этот, я уверен, не стал бы резать женщин и детей и выжигать беззащитные города. Ибо не только отважен был этот Гектор, но и благороден. Не зря, хоть и троянец, но и в наших песнях воспет. Как там у нас?.. "Не было в Трое смелей, справедливее..." Ну, как там?

Слепцы тут же подхватили:

Не было в Трое сильней, справедливее мужа!

И в благородстве был равен тем древним героям,

Слава о коих жива, хоть столетья минули!

Если бы создали боги такими всех смертных —

Снова бы век золотой на земле воцарился!..

– Вот-вот! – сказал Клеон. – Доблестью напоминал тех, древних, великих. Не устрашил его даже Аякс! Мало таких нашлось бы на земле!

Глаза Агамемнона снова загорелись. Уже, небось, видел Гектора этого, расплющенного Аяксовой палицей. Но тут вдруг брат его Менелай вскочил – тоже далеко не трус был спартанец:

– Молись всем богам, Гектор! Ибо я, спартанский царь Менелай, буду драться с тобой!

Уверен, Агамемнон в тот миг пожалел, что вообще взял его на эти переговоры. Как ни силен и храбр был его брат, но все же против такого воина, как Гектор, он едва ли выстоит. Не столько ему даже брата было жалко, сколько заботило его, что будет, если Гектор выйдет из этой схватки победителем. Решат наши воины, что боги на стороне троянцев. А те возомнят, что боги им покровительствуют.

Плохое начало для войны!..

Но тут же по лицу Агамемнона я понял, что благая мысль сразу вслед за тем осенила его. Смекнул, что и боевой пыл его брата может пойти на пользу дела.

– Так тому и быть! – возгласил. – С нашей стороны будет драться мой брат, славный спартанский царь Менелай, оскорбленный вашим Парисом! Но не с Гектором он будет драться, – ибо доблестный Гектор не наносил ему никакого оскорбления! Нет! Он будет драться с тем, кто нанес ему обиду! С вашим царевичем Парисом – вот с кем будет драться за жену свою, прекрасную Елену, мой брат!

И вправду, это было для него лучше, чем бой Гектора с Аяксом. Гектор – сразу видно – воин превосходнейший. Аякс, конечно, силен; однако и Бусилай когда-то был куда как силен, – а чем для него тогда схватка с Ахиллом закончилась? Мало ли что там будет, если Гектор выйдет против Аякса.

А вот если Менелай выйдет против Париса – иное дело. Менелай – настоящий воин, уже во многих битвах участвовал, а Парис хрупок, утончен, хорош только для совсем иного рода битв и не мечом, а совсем иным оружием силен. Тут уж исход схватки предрешен заранее. Зато – как воспрянут духом наши воины, когда увидят, что боги на нашей стороне!

Гектор же, наоборот, приуныл. Гибель брата, наверняка, уже виделась ему: не одолеть Парису закаленного спартанца. И отказаться нельзя: вызов уже принят. А если с той стороны драться будет Менелай, то кому же еще, как не Парису, обидчику, выходить против него?

Мрачно сказал:

– Будь по-вашему. Когда поединок?

– Сегодня! Сейчас! Немедленно! – снова подскочил Менелай, но Агамемнон его попридержал:

– Ну-ну-ну! Сперва договоримся об условиях... А условия наши таковы, – обратившись к троянцам, сказал он. – Поединок состоится завтра утром. И во время этого поединка ваши гоплиты будут стоять у стен города, а то, глядишь, кто-нибудь из них вмешается в схватку. А наши воины сойдут с кораблей и выстроятся линией у самого берега, тоже далеко не заходя. Лишь на таких условиях может быть угодный богам справедливый поединок! А вблизи дерущихся будут лишь двое. С вашей стороны – доблестный Гектор, в чье благородство я верю, а с нашей – кому еще и быть, как не мне, брату Менелая?.. Как, подходят вам эти условия?

– Да будет так, – сказал печально Приам.

Он сделал знак, и троянцы уныло покинули шатер.

Зато Агамемнон возвращался на корабль, не в силах сдержать своей радости. В этих переговорах он достиг даже больше, чем хотел. Помимо того, что большой войне быть, и теперь уже никто, даже боги, не предотвратит ее, – помимо этого, он выговорил право для нашего войска беспрепятственно высадиться на троянский берег. Да еще наверняка Менелай прикончит завтра их царевича – и тогда увидят наши воины, что им сопутствует воля богов!

Рад был Агамемнон, все видели, как он рад!..

Уже ночью наши начали сходить с кораблей на берег...

Менелай, верно, всю ночь не спал, предвкушая сладостную месть, ибо, лишь только утро забрезжило, он был уже в доспехах, при оружии, и нетерпеливо расхаживал вдоль наших строящихся рядов.

И вот настал долгожданный для него час – вострубили трубы на стенах Трои, ворота открылись, и из них вышли двое – невысокий Парис и возвышавшийся за ним Гектор. Парис был в великолепных доспехах, со щитом в позолоте, с очень длинным мечом из драгоценного железа, наверняка; но, несмотря на свое превосходное снаряжение, ступал он робко, это видели все.

Лишь когда они прошли половину расстояния от Трои до берега, Агамемнон, до сих пор придерживавший брата, сказал:

– Пора!

Конечно, вооружение у Менелая было куда проще, чем у Париса, – тут нам не угнаться за ионийцами, – но по тому, как яростно он рвался в бой, все понимали, на чьей стороне истинная сила. И загремели наши гоплиты щитами, подбадривая его. Троянские же воины стояли у стен города тихо, явно уже не ожидая от этой схватки ничего доброго.

Менелай набросился на него так яростно, что не устоял бы, может, и сам Аякс, – а тут всего лишь изнеженный, хрупкий царевич. Парис и про меч свой длинный, железный сразу забыл, только сил и доставало прикрываться щитом. Но и щит не слишком помогал – удары Менелая были столь сильны, что несколько раз царевич валился с ног и едва успевал вскакивать, пока спартанец не смешал его с песком. Менелай же свой щит вовсе отбросил, взял меч обеими руками и рубился с таким исступлением, что, казалось, каждый его удар должен был стать последним для царевича.

Из наших рядов кричали:

– Что, Парис, это тебе не чужих жен воровать!

– Разделай его, Менелай!

– Освежуй его, как ягненка!

Парис, хоть его еще не настиг меч Менелая, был уже весь в крови – собственный щит разил его тыльной стороной при каждом ударе спартанца, в кровь разбивая ему лицо.

Удар, еще один!.. И вдруг Парис, уронив и меч, и щит, под улюлюканье, доносившееся из наших рядов, устремился прочь и, отбежав, укрылся за щитом своего брата Гектора.

– Всё! – поспешил крикнуть Гектор. – Поединок закончен! Победа за Менелаем!

Но Менелаю того было мало, спартанец жаждал крови, только крови Париса. Он налетел на Гектора и все с той же силой рубанул по его щиту.

Гектор даже не дрогнул под его ударом. Меча он выхватывать не стал, лишь крикнул:

– Все кончено! Остановись, Менелай!

Спартанец не желал слушать. Он нанес еще удар по щиту Гектора, а затем попытался ударом сбоку перерубить троянца пополам.

Обороняясь, Гектор двинул его щитом. Сила удара была такова, что Менелай рухнул на спину и на какое-то время затих, бездвижный.

А если бы Менелаю выпало с самого начала драться с Гектором! Да, Профоенор, право, не позавидовал бы я ему!..

Тем временем Гектор поспешно обхватил за пояс изнемогшего в схватке, едва передвигавшегося Париса и повлек его в сторону Трои.

Они успели отойти довольно далеко, когда Менелай зашевелился и наконец с трудом поднял голову, едва ли понимая, что с ним произошло. Тут-то Агамемнон возопил, обращаясь к нашим рядам:

– Данайцы! Вы все видели! Их Гектор не дал свершиться воле богов! По воле богов, Парис должен был умереть, а он – лишь благодаря коварному Гектору – постыдно бежал! Позор ему!

И из рядов грянуло в спину удалявшемуся храброму Гектору и его трусливому брату:

– Позор! Позор!

Он не стал помогать Менелаю поднятья с земли – уж сам встанет как-нибудь, – а побыстрей вернулся к нашему строю и там разразился речью:

– Мои воины! – кричал он. – Только что на ваших глазах свершилось знамение богов! Сам громовержец Зевс направлял меч брата моего Менелая! Поэтому всем вам ясно – боги на нашей стороне! Они желают гибели Трои и вероломных троянцев! Осуществим же волю богов! Станьте плечом к плечу, сомкните ваши ряды! Сейчас же пойдем на Трою! Не страшитесь троянских гоплитов – мы их легко сомнем! Вы же все видели – с нами Зевс!

И в ответ все прокричали дружно:

– С нами Зевс! С нами Зевс!

– Нынче же, – продолжал Агамемнон, – клянусь всеми богами, Троя будет полыхать в огне!

Тут и Менелай подошел шаткой походкой. По лицу его стекала кровь со лба, разбитого щитом Гектора. Но его боевой пыл ничуть не угас.

– Смерть троянцам! – взревел он, потрясая мечом.

– Смерть троянцам! Смерть троянцам! – было дружно подхвачено всеми.

Между тем сотники спешно выстраивали заново ряды, изрядно смешавшиеся за то время, пока наши гоплиты наблюдали за схваткой Менелая с Парисом. Вдруг кто-то взглянул на стену Трои и воскликнул:

– Посмотрите! Елена!

Все устремили взоры туда, куда он указывал.

Там мелькнули белые, как пена, волосы, а все троянки, как известно, черноволосы. Да, это могла быть она, только она!

Тут уж было не до построения. Стали кричать в ту сторону:

– Вышла!

– Совсем стыд утратила!

– Ничего, хоть полюбовалась, как Менелай ее дружка разделывал!

– Жаль, Менелай ему кое-что не отрубил! То, что этой бесстыжей так полюбилось!

– Убежала, бесстыдница! Дружка своего выхаживать заспешила!

Менелай тоже смотрел туда, где только что мелькнули эти волосы. В этот миг страшным было его окровавленное лицо. Некоторое время, застыв, стоял, смотрел... И вдруг, взмахнув мечом и взревев:

– За мной! Вперед! – один, ускоряя шаг, грозно двинулся в сторону троянских гоплитов.

И – сначала только его спартанцы, а потом и все остальные, не достроив боевого порядка, устремились за ним.

– Стойте! Назад! – кричал Агамемнон.

В отличие от своего безмозглого родственника Акторида, он был обучен стратегии и знал, сколь это губительно – безо всякого строя бросаться на правильные порядки гоплитов, на их ощетинившуюся копьями стену из щитов. Да не он один – и я, и все остальные тоже это понимали. Но мы уже не могли остановиться. И остановить нас окриками было так же невозможно, как окриком остановить обвал, уже покатившийся с горы.

...Это была бойня, настоящая бойня, мой милый Профоенор, – то, что с нами устроили троянцы, когда мы налетели на них. Они не успевали сбрасывать с копей пронзенные тела наших воинов, и я видел, как на некоторые копья было нанизано по два, а то и по три воина, ибо задние не успевали увидеть, что бежавшие впереди уже наткнулись на острие и точно так же натыкались на него.

Даже Аякс со своей смертоносной палицей не помог. Почти тотчас нашло его троянское копье и застряло в его огромном теле. Так, с торчащим из груди копьем, и унесли его саламинцы на корабль. Хотя бы, слава Зевсу, остался в живых, иначе потом совсем туго пришлось бы нам без него.

Не помог и воинственный пыл Менелая – его тоже с тремя глубокими ранами вскоре унесли.

И Одиссей с его хитростью не помог: копье не перехитришь.

Даже воля богов, о которой говорил Агамемнон, как видишь, пока что нам не больно-то помогла...

Накатились, как полноводная волна – откатились, как зыбкая пена. А троянские гоплиты стояли непоколебимо, и копья их взывали новых тел.

Понуро убредали мы к своим кораблям. Оставшимся в живых стыдно было смотреть друг другу в глаза. Чтобы так бесславно отступали данайцы, даже не забрав с поля боя тела убитых!..

Когда вернулись к своим кораблям, Агамемнон не стал обрушивать на нас свой гнев – мы и так выглядели, как побитые псы. Он приказал тут же, не тратя попусту времени, рубить колья и огораживать ими подход к берегу. Это означало, все понимали, что надежда с ходу овладеть Троей рухнула, а стало быть, предстоит долгая осада, и никому не дано знать, чем еще закончится она. Могущественна была Троя!

Агамемнон обещал, что нынче же она заполыхает, но ночью у стен Трои заполыхали совсем другие костры, и оттуда потянуло погребальной гарью – это троянцы, сжигали тела наших павших. И то еще было благо – что троянцы решили предать их огню по ахейскому обычаю, а не оставили на съедение псам, чтобы их тени не нашли потом дорогу в царство Аида и оглашали стенаниями дневной мир.

За то благо, как мы узнали позже, надо было славить Гектора: герой смело дрался с живыми, но не осквернял себя, глумясь над телами мертвых.

Ах, почему всевидящие боги об этом забыли и допустили потом глумление над его собственным прахом?.. Ну да про то я тебе еще расскажу...

К следующему утру подул ветер со стороны Трои, и пепел полетел в нашу сторону – все, что осталось от многих, еще недавно жаждавших поживиться троянскими сокровищами.

Сколько еще такого пепла предстояло разнести ветрам!

А где же в это время были Ахилл и Патрокл? – спросишь, наверно, ты.

Так уж случилось, что их обоих тогда среди нас не было.

Почему? Расскажу...

Но только после полуденной трапезы, для которой сейчас самая пора. Эй, Фамария!..

ПОЛДЕНЬ

О пище, войне и любви. – Ахилл и Брисеида. – Доносчики Агамемнона. – «Сладчайшая песня любви». – Похищение Брисеиды.

Трапеза была не столь обильной, сколь изысканной – мясо критских фазанов, дорогая из Эретрийского моря рыба, та, что похожа на змею, а вкус имеет нежнейший, седло барашка, всяческие сыры и множество разных вин; – хозяин то и дело объяснял гостю, какое из блюд каким вином лучше запивать.

– Знаю, – сказал Клеон, – у вас в Эпире основная трапеза бывает под вечер, когда спадает жара. И это, уверяю тебя, неправильно, Профоенор. Вечерняя прохлада приносит отдохновение, которому надо предаваться целиком, – так зачем же занимать эти часы чем-то еще, наподобие трапезы? Кроме того, и прохлада, и трапеза – все это блага, дарованные нам богами. Вот и выходит, что мы, микенцы, вкушаем эти блага дважды в день, а вы, эпирцы, – лишь единожды.

И еще одно благо: вкушая изысканные яства, ты забываешь об изнурительной жаре...

Отведай, непременно отведай этой эретрийской рыбы, Профоенор!.. Ну, как она тебе?

– Восхитительна!

– То-то же!.. А теперь скажи – изнемогаешь ли ты, как прежде, от жары?

– Да я... как-то и забыл о ней...

– О чем я тебе и говорил!

В мире, мой милый Профоенор, существует лишь три вещи, которые помогают забыть обо всем, что снаружи изнуряет плоть, в том числе – о полуденной жаре. И трапеза среди них, увы, лишь на последнем, третьем месте.

На втором же месте – война. Кто в жару битвы вспоминает о жаре полудня?

– А на первом?

– О, на первом!..

...Ах, погоди, мне любопытно то, о чем сейчас говорят наши слепцы. Все это время я их слушаю вскользь; – поверь, любопытно, весьма любопытно...

Слепцы в это время тоже трапезничали под навесом у входа в грот. Их голоса, приспособленные для пения были громки, и все, что они говорили, можно было без труда услышать и тут, в гроте.

– А ту первую стычку под Троей хозяин верно изобразил, – произнес один из них. – У меня рана от троянского копья на груди – как раз тогда получил. Жив остался – и то хвала Зевсу. Тебя там не было?

– Нет, я был тогда на корабле из Феноса, мы не успели сойти на берег. Но с корабля видел, – ибо еще был зряч, – видел, как вы трупами усыпали подножье их вала. Страшное было зрелище!.. А глаз-то лишился ты когда, Мерион?

– Позже... Помнишь, троянцы швыряли в нас огненные шары? Как раз тогда мне в лицо и полыхнуло... И ты тогда же ослеп?

– Нет, я позже – в самом конце войны. Мы ворвались в Трою, она уже горела, я вбежал в какой-то полыхавший дом, думал, добром каким-нибудь поживлюсь, а вместо этого мне – горящая балка на голову. С тех пор и не вижу дневного света. Ожидал разбогатеть на этой войне, – а вот она какая оказалась награда! Хорошо хоть, на лютне с детства играть умел – хотя бы этим могу себя прокормить. А то бы...

– Да, – отозвался другой, – бывало, что потом, после войны, изувеченные подыхали с голоду. Мне, как и тебе, тоже повезло – сызмальства все сразу запоминал. Сам не знаю, сколько я помню песен, тем и кормлюсь. Только не все такие щедрые, как этот хозяин. Иной даст костей да объедков – и иди вон!.. Хорошо, что мы с тобой встретились, давай так теперь и будем ходить вместе – может, и дальше будет везти.

– Это ты дело говоришь. Давай!.. Только в песнях твоих правды – чуть. Сам знаешь, если, пока был зряч, воочию видел эту войну.

– Не спорю – то верно. Но не я сочиняю – рапсоды, войны не видевшие. Я лишь пою... Да и какая, скажи, разница! Скоро – что рапсоды сочинили, то и будут считать правдой. Взять наших царей, что съехались к Трое поживиться тамошним добром! Сколько там было дураков, сколько трусов! А послушать мои песни – так все как один герои, что твой Геракл! Слишком долгой была эта война, оттого все худшее, что есть в человеке, успело из него выплеснуться. А все лучшее – оно за время войны как-то притухает.

– Да, долгая была война... А я вот все думаю: если б тот, первый приступ удался, – глядишь, и закончилась бы она тотчас же. И мы бы с тобой были сейчас и зрячи, и богаты. А ведь могли, могли тогда наши сломить троянских гоплитов! Если б не ринулись, как детвора, за Менелаем, если б Аякс сразу не напоролся на троянское копье, если бы Ахилл дрался тогда в наших рядах!.. Если бы он тогда был среди нас!.. Может, и по-другому все обернулось...

– О, будь тогда с нами Ахилл!.. – согласился второй слепец.

– В самом деле, – вспомнил Профоенор, – отчего тогда не было с вами Ахилла? Ты собирался рассказать.

– Да, да, собирался, – кивнул Клеон. – Но прежде, если ты помнишь, я собирался сказать о другом – о том, что понуждает нас забыть обо всем на свете, даже о войне... Ты уже насытился, Профоенор? Тогда... Эй, Фамария, убери все, оставь только вино... Не хочу, – снова обратился он к Профоенору, – чтобы вид объедков осквернял то, что я назову...

Лишь после того, как рабыня все вынесла, он продолжал:

– Ты уже, наверное, догадался, какое слово я назову. Конечно же, это – любовь! Лишь ее жар заставляет нас позабыть обо всем, даже о славе и о жаре битвы!

Ты спрашиваешь, почему не было Ахилла? Вот тебе и ответ. Что еще, как не любовь, могло удержать от битвы такого героя, рожденного добывать славу в бою!

– Брисеида? – спросил Профоенор.

– Догадаться, уверен, было нетрудно, – усмехнулся Клеон.

Впрочем, это началось у них позже. А поначалу...

Уже после того первого набега на прибрежный городок, – помнишь, я рассказывал, – такой способ ведения войны, избранный Агамемноном, пришелся не по душе Ахиллу: он был воин, а не насильник и грабитель. Поэтому сразу после того его мирмидонский корабль с черными парусами отплыл, и больше ни он, ни Патрокл, ни мирмидонцы в подобных набегах не участвовали. Они высадились на каком-то ионическом островке, разбили там лагерь, и долгое время никто не слышал о них.

Наконец спустя три месяца Агамемнон, разгневанный, решил отправиться с посольством на этот островок. В этом посольстве оказался и я, так что был всему очевидцем.

Приплыли мы. Конечно, Агамемнон был достаточно умен, чтобы не набрасываться на Ахилла с гневными речами – эдак, того и гляди, можно запросто разделить участь своего родственника Акторида; – нет, он лишь спросил: где Патрокл? Почему доблестный Патрокл, вопреки данной клятве, не помогает моему брату Менелаю? Понимал, что, если он увезет Патрокла, то Ахилл не отпустит друга на войну одного.

Однако в ответ услышал, что здесь, на острове, Патрокла нет, – отправился в Мирмидонское царство по просьбе Ахилла, проведать его матушку Фетиду.

Ах, какой благородное недоумение тогда Агамемнон изобразил!

– Как! – возопил он. – Славный Патрокл нарушил клятву во всем помогать моему брату! Клятву, скрепленную именем самого Зевса! Уж не шутишь ли ты, Ахилл? Не верю, что наш Патрокл способен на такое!

Ахилл на это ему спокойно отвечал: да, мол, клятва была принесена, того никто не отрицает. Но клятва – в чем? В том, чтобы обратить свое оружие против всех, кто нанесет обиду Менелаю. Такую обиду, похитив Елену, нанес Менелаю троянец Парис. Но в тех городках, которые так славно разоряют наши воины, готов поклясться всеми богами, ни Елены, ни Париса нет, про них там даже не все слышали. Так что клятва, данная Патроклом Менелаю, тут вовсе не причем. Мне же Патрокл тоже дал клятву: исполнять мои любые, не противоречащие той, первой клятве приказания. Вот ей-то, этой клятве, он и верен. Если отправил я его мою матушку проведать – мог ли он мне отказать?

Вот когда покончите с этими прибрежными городками и пойдете на Трою – тогда иное дело. Тогда пошлю гонцов, чтобы вернули Патрокла. До той же поры, царь, видят боги, – несправедлив твой гнев.

Сколь не хитер был сам Агамемнон, а сразу понял, что перехитрил его Ахилл. Оставалось ему ни с чем возвращаться восвояси...

И тут...

Тут он вдруг увидел Брисеиду, вышедшую из своих покоев. И, увидев ее, думаю, сразу же понял все! И в тот же миг догадался, какими узами можно привязать к себе строптивого Ахилла.

Виду, однако, не подал. Нет, на лице даже кротость изобразил.

– О, ты прав, прав, царевич! Видят боги – правота за тобой! Когда двинемся на Трою – лишь тогда и призовем твоего Патрокла... Однако – слишком убога, по-моему, твоя жизнь тут, на этом островке, так ли подобает жить столь славному царевичу? Я привез тебе дюжину рабов и рабынь, там повара, кухарки, прислужники, прислужницы... Я вижу, у тебя новая прекрасная наложница. Для нее у меня тоже дар: вот эта молодая, красивая рабыня. Она ведь глухонемая, и это в ней особенно дорого, ибо она никогда не сможет выдать секреты своей госпожи. С такой прислугой вы сможете вести жизнь, достойную вас. И еще я привел для вас небольшое десятивесельное суденышко с гребцами. Пускай вот этот искусный повар-мидиец, – а они, поверь, лучшие в мире повара! – пускай на этом корабле он плавает к берегу, чтобы привозить оттуда лучшие яства. Начинай, Ахилл, жить, как пристало герою и царевичу.

Ахилл принял эти дары, с тем и отбыло наше посольство с его островка. Теперь Агамемнону оставалось только одно: ждать. Но ждать он умел – терпелив он умел быть, если нужно, наш царь.

Чего ждал? Чтобы как можно крепче стала привязанность Ахилла к Брисеиде! Ибо предугадывал он: только эта привязанность поможет ему обуздать непокорного царевича.

А откуда он мог знать, что там, на острове, происходит у Ахилла с Брисеидой? Да очень просто: от того самого повара-мидийца, каждые два дня отплывавшего на берег за яствами и заодно встречавшегося на берегу с людьми Агамемнона.

Ну а он, повар, откуда знал? Да от той самой рабыни, которая вовсе не была глухонемой! Не была она также и рабыней, а была фиванской гетерой, выполнявшей за плату некоторые особо щекотливые поручения Агамемнона.

Первое известие, полученное с острова, Агамемнона огорчило. Ахилл и Брисеида ночуют в разных чертогах. Правда, целые дни проводят вместе, но заняты лишь беседами – в основном, про богов и про обычаи своих сородичей. А, укладывая Брисеиду спать, безъязыкая "рабыня" увидела, что символ девственности, золотая цепочка, висевшая меж ног у хозяйки, не разорвана, как и должно быть у жрицы Аполлона.

И месяц проходит, и два – с острова те же самые известия: беседуют, смотрят друг на друга томно, а цепочка по-прежнему цела.

Агамемнон ждал.

Еще месяц прошел – доносят ему: вечером, оставшись одна, чтобы воздать молитву богам, Брисеида взмолилась Аполлону, прося того укрепить ее и не дать нарушить данный ему обет верности.

После этого куда более нетерпеливо стал ждать Агамемнон каждого сообщения с того берега.

Но – цела, цела была цепочка!

Еще два месяца проходит, мы уже готовимся к высадке на троянский берег, – и доносят Агамемнону: Брисеида занемогла, у нее случился жар. Ахилл впервые вошел в ее чертог, сидел подле ее ложа, молил богов, чтобы они ее уберегли, гладил ее по волосам. Всю ночь пробыл подле нее, лишь утром вышел радостный и воздал хвалу богам за то, что исцелилась его Брисеида.

– А цепочка?! – воскликнул наш царь.

И снова омрачилось лицо его, ибо цепочка все еще была цела.

Но уже недолго ему оставалось ждать. Люди, прибывшие с того берега, вбежали к нему с радостными лицами. Думаю, Агамемнон сразу понял: свершилось! Впрочем, и тут терпеливость не изменила ему – пожелал выслушать все с самого начала.

Ему поведали, что вечером между Ахиллом и Брисеидой случился разговор, но совсем не такой, как те, что они вели прежде.

– Ничего не упускайте! – повелел Агамемнон. – Хочу знать слово в слово, что за разговор!

Я тогда находился как раз подле него. А надобно тебе сказать, что Агамемнон для своих поручений подобного рода всегда подбирал людей с отменной памятью, поэтому, когда прибывшие мужчина и женщина стали на два голоса передавать слова Ахилла и Брисеиды, услышанные ими от мидийца-повара, которые тот донес до них со слов лжебезъязыкой лжерабыни, я не сомневался, что все передано слово в слово, и было ощущение, что я сам в этот миг нахожусь в Ахилловом шатре. Будто бы стою где-то за пологом и слышу их голоса.

Голос Ахилла:

"Вижу, ты уже совсем здорова, хвала богам!"

И Брисеиды голос:

"Да... Но я хотела умереть... Клянусь, было бы лучше, Ахилл, если бы я умерла!.."

"Но – отчего же? Я обидел тебя чем-то? Или, может, кто-нибудь из моих воинов?"

"О, нет, Ахилл! Твои воины так же почтительны со мной, как и ты. Но лучше бы в тот страшный день меня уволок на свой корабль ваш Акторид! После этого я наложила бы на себя руки, но душа моя была бы чиста, ибо в душе я не изменила Аполлону, своему суженому. А после того, как увидела тебя, я уже не могу в душе быть ему так же верна! О, Ахилл, Ахилл!.." (Женщина, говорившая за Брисеиду, умело изобразила рыдания.)

И снова голос Ахилла, теперь уже печальный:

"Не будь я мужчиной – наверно, зарыдал бы сейчас, как ты. Я ведь поклялся богами, что не посягну на тебя. Но знала бы ты, как порой трудно мне это дается. Может, и вправду было бы лучше, если бы я не встретил тебя... Но – нет! В том и была, наверно, воля Аполлона – чтобы мы встретились! Без его воли ничего не могло бы быть! Это значит – он отпускает тебя ко мне!"

"Ахилл... Если б это было так, Ахилл!.."

"Это так! Я уверен, это так!.."

– И вслед за тем она пала ему на грудь! – заключил Агамемнон.

– И она пала ему на грудь, – подтвердил доносчик.

– И он на руках отнес ее в свой чертог, – ухмыльнулся Агамемнон, как сатир.

– Да, царь, он отнес ее в свой чертог!

– А дальше-то, дальше? – все с той же похотливой улыбкой на лице спрашивал Агамемнон.

– А дальше...

– А дальше... – сладострастными голосами, с мерзкими ужимками на гнусных лицах, наперебой заблеяли его доносчики.

Нет, не хочу, Профоенор, повторять то, что они говорили там своими грязными языками! Как это подло – грязью забрызгивать чистоту истинной любви! Грязный человек во всем видит только грязь.

Но что могло быть чище, чем тот миг, когда невинная, предназначенная самому Аполлону дева дарила свою первую, трепетную любовь тому, кто заменил ей бога! И, уверен, благосклонны были бы и боги, если бы увидели эту их ночь любви...

Да об этом уже столько спето, – скажу ли я что-нибудь новое?.. А что там, кстати, наши певцы?..

Эй, почтенные старцы!

И когда слепцы вошли в грот, Клеон сказал им:

– Ну-ка, спойте нам, если еще помните, тот гимн – "Сладкую песню любви".

Один старец что-то пошептал другому, тот, вспомнив мелодию, ударил по струнам, а первый запел:

Возрадуем же олимпийцев

Сладчайшею песней любви!

Нежное тело девы

Словно сделалось частью

Другого, могучего тела!

Нет ничего прекрасней

Этих двух тел сплетенных!

Возрадуем олимпийцев

Сладчайшею песней любви!..

– Хорошая песня! – сказал Клеон, когда они закончили. – Но только Агамемноновы доносчики песням были не обучены. Обучены были только одному – низости. Таких уж подбирал себе наш царь Агамемнон.

И было им тогда раздолье – на два голоса все замарали, все! И эту ночь, когда сплелись тела, и тихий вскрик девы в ночи, и цепочку эту порванную, упавшую с ложа: "Вот она, эта цепочка, о царь! Теона, глухонемая наша, утром подобрала ее и передала мидийцу, а он уж – нам. Небось, ищет, бедненькая: где моя цепочка? А там же, где невинность твоя! Иди-ка поищи, может, где и найдешь!"

И Агамемнон усмехался, слушая их, и брал эту цепочку из их грязных рук и (сатир сатиром!) обнюхивал, точно пытался вобрать запах девы...

Нет, не хочу вспоминать, Профоенор!

Едва их отпустив, Агамемнон огласил свое решение: собираем все корабли и через двадцать дней высаживаемся на троянском берегу. Не сомневался наш царь, что двадцати дней хватит с лихвой, чтобы совершить задуманное.

А что он задумал, ты, наверно, догадался уже: похитить Брисеиду и тем приковать к себе Ахилла прочнее, чем любыми цепями.

В тот же день он тайно послал всего пятерых верных людей на небольшой быстроходном корабле, чтобы те пристали к островку, что находился по соседству с островом Ахилла. Конечно, только безумцы могли бы напасть на этот остров, пока там Ахилл со своими мирмидонцами, но Агамемнону донесли, что обычно раз в семь дней Ахилл вместе с воинами уплывает с острова, чтобы поохотиться. Вот этого-то часа люди Агамемнона и должны были дождаться.

Прошло, однако, и семь, и четырнадцать дней, а Ахилл никуда с острова не уплывал. Теперь, когда он обрел счастье с Брисеидой, до охоты ли было ему? Этого-то и не предусмотрел Агамемнон, замыслив свой дерзостный план!

Уже и двадцатый день наступил, завтра нашим кораблям плыть к троянскому берегу, как заранее было оглашено, – а все еще доносят: не покидал Ахилл своего острова.

Однако отменить высадку Агамемнон уже не мог, иначе пришлось бы ему объяснять всем данайским царям, чего он ждет, признаваться в своем коварстве; делать это наш царь царей не желал. В конце концов, скрепя сердце, он дал повеление грузиться на корабли.