Текст книги "Юрий Звенигородский"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

– У вашего хозяина два кваса: один, как вода, другой пожиже.

Растерянный слуга робко пробормотал:

– Добрый квас.

Князь, отдохнув, вышел на крыльцо. Смотрел, как Асай привязывает овсяную торбу к морде Сайгака.

В распахнутые ворота въехал Владимир Храбрый.

– Что ж ты, дядюшка, про полонянников не поставил меня в известность? – встретил старика Юрий.

Серпуховской прошел в избу, сел за стол и, откашлявшись, произнес:

– Это не полонянники, а преступники. Тебя не решился ими вводить в уныние, ибо и так ты черен лицом после усмирения новоторжской смуты.

У Юрия отлегла досада, однако же он сказал:

– Государь-братец не чернеет лицом, давая указы, жесточе некуда.

– Жесточе некуда? – эхом повторил Храбрый. И печально пробормотал: – Нет предела жестокости.

Племянник не преминул упрекнуть:

– Мог бы не брать Сорокоума Копыту. Особенный человек!

Дядя возразил:

– Единственный, кто суда достоин. Срам-воевода: в лицо – мир, в спину – нож! По его слову убит наместник. За его вину – беда многим.

Юрию нечего было возразить, ибо, усмиряя Торжок, не участвовал в розыске.

Повечеряли. На ночь были приглашены в среднюю горницу. Там ждали уставших перины пуховые.

– О-о-о! – вытянулся под покровом разоблачившийся Юрий.

Владимир Андреевич долго ворочался. В конце концов обратился к племяннику:

– Я ведь, Юря, давеча не все смерти тебе назвал. Вместе поскорбели о тех, кого знаешь. Теперь же скорблю о своем знакомце, о коем не ведаешь.

– О ком таком? – сонно спросил Юрий.

– Перед нашим отбытием, – начал Храбрый, – приходили ко мне два посланца из Новгорода. Искали мирное докончание с твоим братом. Ни на чем не сошлись. Потому и не беспокоил тебя пустым делом.

– Странные, упрямые люди: что возьмут себе в голову, от того их не отведешь никак.

– Посол Сильвестр Шибалкинич прозвищем Секира меня известил: блаженный Никола Кочанов окончил земное поприще!

– Умер юродивый. Что тебе до него?

Дядюшка, видимо, хотел выговориться:

– Никола – из почетной семьи. Рано снискал уважение среди вельмож и народа. Однако, желая избежать славы, принял на себя подвиг юродства. Подобно безумному, скитался по улицам, терпеливо сносил ругательства, а иногда и побои. Впрочем, всегда был на Софийской стороне, не переходил по Великому мосту через Волхов на Торговую. Оттуда гнал его другой юрод, Федор: «Не ходи ко мне, живи у себя!» Оба показывали вид непримиримой вражды, обличая постоянную распрю двух новгородских частей. Однажды Никола, гонимый Федором, перебежал Волхов, как по суше, кидая в противника капустными кочанами. Оттого и прозвали Кочановым.

– Что-то слышал, – вспомнил Юрий, – когда был у волхва Мины Гробова.

– В Новгороде невозможно о Николе не слышать, – заметил Серпуховской. – Посадник рассказывал, как пригласил на пир вящих людей, позвал и блаженного. А тот был побит, прогнан слугами. Гости пришли, – в погребах ни капли вина, бочки с медом пусты. Тут-то хозяин велел отыскать юродивого. Едва подвижник взошел, послали за напитками в погреб. А там все полно, как прежде… И вот нежданно-негаданно узнаю: нет Николы!

– Душа его во благих водворится, – еле проговорил усталый Юрий.

Вдруг дядюшка шумно зашептал:

– При последней встрече блаженный открыл мне тайну: жить буду еще осьмнадцать лет.

– Не верь. Больше проживешь. Ты, как дуб!

– Не сие главное, – прервал Храбрый. – Ни о чем я не спрашивал юрода. Сам надумал открыть, провидец. Напоследок изрек страшное, достойное размышлений.

– Что? – невольно вздрогнул Юрий.

– Таковы слова говорил Никола: «Ты помрешь в дружбе с племянником. Твой племянник с племянником – во вражде. Вражда вынет очи, стравит яства…» Слышишь меня, Юря?

Князь молчал. К своему страху лишился речи. Хотел высказать суровое несогласие и не мог. Дядюшка счел, что он спит, и сам задремал. Слишком тяжелый день был у него за плечами.

Юрий слушал богатырский храп Храброго и размышлял. Он понял, какого племянника имел в виду юрод Никола, когда говорил о грядущей страшной вражде. Не у Василия, лишь у него, Юрия, может случиться пря с тем племянником, коего еще нет на свете. И возникал перед мысленным взором белый поток бороды волхва Мины Гробова, слышался его гулкий голос: «Родит тебе трех сынов… первый будет ослеплен, второй отравлен, третий умрет невесть от чего».

Юрий не просто заснул, – замер, как убитый этими предсказаниями.

Солнечный день уничтожил ночные страхи. Дал светлые мысли, бодрое настроение. Пришли на ум наказы Семена Морозова. Книжной мудрости, рассудительный человек, он всегда убеждал не верить прозрениям, ибо, чтобы предвидеть событие, нужно знать целый ряд других обстоятельств, порой до удивления случайных, благодаря коим произойдет предреченное. Морозов не предрекал, лишь предостерегал от чего-либо. Допустим, не делай худа: из худого не вызревает доброе.

Эти мысли – плод долгого пути в седле – Юрий в Волоке Ламском высказал дядюшке. Владимир Андреевич был хмур и неразговорчив. За ужином едва вкусил пряженые[50]50
  Пряженые – жаренные в масле.


[Закрыть] пироги с сельдью да с сигами, переложенные блинцами. На разглагольствования племянника ответил словами подблюдной песни:

– Кому вынется, тому сбудется.

Юрьево легкодумие было вспугнуто криками за окном:

– На-а-а-ддай шагу!.. Пшел! Пшел!

Новоторжские полонянники, нет, преступники. Шествуют на государев суд.

Юрий встал, растворил раму, высунулся, несмотря на охвативший хлесткий холод…

Среди гонимых увидел Сорокоума Копыту. Он уже не был выше товарищей. Платье – обноски, непокрытая голова упала на грудь, пожухлые усы свесились…

Князь поспешил перевести взор на других.

– Скольким предстоит путь обратно? Не все же семьдесят виноваты! – вслух подумал он.

Дядя промолчал.

В Москву въехали поутру, отдохнув в селе Дубосеково. У Сретенских ворот аргамак Владимира Храброго споткнулся на новом мосту через ров, коим еще с прошлой осени замыслили окружить Белокаменную. Копали шириной в сажень, глубиной в рост человека. Начали от Кучкова поля, кончили у Москвы-реки. Много убытка людям учинилось от того рва, ибо пролагался он через дворы, приходилось разметывать терема и дома на его пути. Юрий спросил дядюшку, кто из молодых бояр, из двух Иванов, Всеволож или Кошка, подали мысль великому князю об этаком укреплении столицы. Владимир Андреевич не ответил.

Расстались на Великокняжеской площади у соборов. Дядя отправился в златоверхий терем, племянник – в свой дом, что на горе у Водяных ворот. Здесь была усадьба ему пожалована по возвращенье из Нижнего. Давно мечталось о своем, отдельном жилище. Василий понял брата: должна же быть у второго по старшинству князя московского собственная хоромина в Каменном городе.

Перед тем, как расстаться с дядей, едучи еще Спасской улицей, Юрий дивился многолюдству в Кремле и тому, что звонят все колокола. Можно было подумать: встречают с подобающим торжеством победителей новгородской замятии, захвативших Торжок. Но нет, не к ним обращены лица вышедших на улицы горожан, не спешат поздравить и троекратно облобызать ни сам государь, ни бояре. Юрий привлек внимание Владимира Храброго к этой суете. Тот молча махнул рукой. На том и разъехались.

Уже у своих ворот князь заметил, что оружничий Асай Карачурин на своем мерине улизнул куда-то. Ах, вон едет, – щелки глаз блещут радостью, рот до ушей.

– Ба-а-альшой праздник, Гюргибек! Три ордынских мурзы явились служить Москве. Сейчас их крестят в русскую веру.

Юрий не успел расспросить татарина о его земляках. На широком дворе князя встретил сосед по усадьбе, Данило Чешко. Неприметный среди великокняжеского боярства, Чешко нравился Юрию рассудительностью, невозмутимым спокойствием, постоянной готовностью услужить. Вот и сейчас поздоровался, склонясь, как перед своим господином, принял княжеское корзно, собрался было нести на хозяйский верх. Юрий удержал:

– Повремени, друже. Хочу полюбоваться собственными хоромами.

Еще непривычно радовало новое ощущение, что у него собственный дом в три этажа с затейливыми кровлями в вида шатров. На все четыре стены выходит множество окон, украшенных резными наличниками. Широкая лестница, минуя подклет, ведет прямо с чистого двора в высокие сени. По ней и поднялись.

– Со дня на день ждал твоего приезда, княже, – сообщил Чешко. – Решил проверить, все ли у тебя в дому готово для предстоящей радости. Дворский Матвей Зарян показал полную исправность.

– Матюша – трудник! – похвалил домоправителя князь.

Челядинцы ждали и на лестнице, и в сенях, и в переходах. Вернувшийся из похода хозяин, как водится, принял баню и расположился с другом-соседом в большой столовой палате. Светло, тепло, сытно! Данило излагал новости:

– Без тебя, княже, преставился брат твой Иван, в монашестве Иоасаф. Положен в монастыре у Святого Спаса в притворе, где гроб бабки вашей, великой княгини Александры Ивановны.

Юрий наклонил голову:

– Уведомлен о кончине брата.

– Недавно приехали в Москву три татарина к нашему государю рядиться, – продолжил Чешко, – били ему челом, просились на службу. Те самые три татарина, что в юности помогли ему убежать из Тохтамышева плена.

– Ах вот как? – вскинул брови князь.

– Восхотели креститься, – присовокупил боярин. – Митрополит Киприан принял их и начал учить. Сегодня со всем клиром облекся в белые ризы. Зазвонили колокола. Собрался чуть не весь город. Крещение совершилось, не взирая на студеность воды, на Москве-реке. Татарские имена Бахты Хозя, Ходыр Хозя и Мамат Хозя заменены православными – Анания, Азария, Мисаила. Ныне радость великая на Москве. Большой пир в златоверхом тереме. Трое новокрещенных посажены вместе, как связанные союзом любви.

Хозяин дома разомлел от питий и яств.

– За мной покуда не шлют, и ладно.

Едва сказал, услыхал шаги. Стало быть, кто-то свой: без промедления впущен в неподходящий час. И в самом деле, вошел Борис Галицкий.

– Будь здрав, Юрий Дмитрич! Здоров ли прибыл? – Получив ответный кивок, дядька торопливее повел речь: – Государь узнал от Владимира Храброго, что ты здесь. Послал звать к столу. Во дворце – застолье. Три бывших спасителя воссоединились с благополучно спасенным. Торжество из торжеств!

– Знаю, – не двинулся с места Юрий. – У меня с пути голова болит. Принесу поздравления завтра. – И любопытства ради спросил: – Владимир Андреич там?

Галицкий молча чесал в затылке.

– Садись, – пригласил хозяин. Внезапно нахмурился: – Чтой-то сегодня все такие молчаливые? Храбрый всю дорогу не отвечал на вопросы, теперь дядька вдруг прикусил язык.

– Я уж тебе не дядька, мой господин, – тихо пробормотал Борис. – Вырос ты. Возмужал. А Владимира Храброго нет на пиру. Рассорился с государем, умчался в свой Серпухов.

– Опять? – насторожился Юрий, полагая, что сызнова зашла речь о порядке наследования, ибо у Василия с Софьей недавно родился первенец мужеского пола – Георгий. Ужли Владимир Андреич… Да ведь только что давеча в Торжке заявил: не возобновит больше спора о щекотливом деле, ибо понял все раз и навсегда.

– Не томи, Борис Васильич, скажи, – заторопил Галицкого Данило Чешко.

– Из-за пленных произошла ссора, – мрачно молвил Борис. – Серпуховской уговаривал государя казнить для острастки какого-то Сорокоума Копыту, остальных, как следует пошугав, отпустить. Какое там!

Юрий вскочил. Очи расширились. Голос задрожал:

– Что… какое? Где… там?

– За Москвой-рекой, на Болоте, – понуро сообщил Галицкий. – Во дворце торжество, там же при стечении только что веселившегося народа – неслыханная у нас дотоле казнь. Я сам стал свидетелем зрелища ужасного: семьдесят человек исходили в муках. Им медленно отсекали руки и ноги, твердя при этом: «Так гибнут враги государя Московского!»

Хозяин огласил терем криком:

– Матвей! Вели подать выходную одежду!

Спустя малое время в сопровождении оружничего и дворского Юрий въехал на великокняжеский двор. По пути разгоряченную голову одолевали мрачные рассуждения о дядюшке, князе Серпуховском: так вот в чем причина молчаливости воеводы! Стало быть, старик знал, какая участь готовится семидесяти новоторжцам, коих вывел из побежденного города. Знал и предполагал отвести зло, смягчить Василия. А не преуспел! Вспомнились его слова: «Нет предела жестокости».

Юрий изученными с детства ступенями взбежал в Набережные сени. Там – пир в разгаре. Софья – по одну сторону от венценосца-супруга, мать, Евдокия Дмитриевна, – по другую. Сын загляделся после долгой разлуки на матуньку: все также хороша, добра телом, улыбчива, наряжена в дорогие одежды. Василий обрадовался брату. Спросил:

– Здоров ли прибыл?

Юрий громче, чем хотелось, ответствовал:

– Здорово ли празднуешь, казнив без суда семьдесят новоторжцев?

Воцарилась тяжелая тишина. Прозвучал голос Ивана Кошкина:

– Без ума сказано, без приличности.

Ему вторил Иван Всеволож:

– Подведи совесть под силу обстоятельств, князь Юрий.

Юрий обратился к боярину-умнику, полный гнева. Однако не удалось возразить, не вдруг явилось нужное слово. Тем временем матунька поднялась, взяла под руку:

– Выйдем, Георгий. Не оскверним стола ссорой.

Шум пиршества возобновился, как дождь в ненастье. Мать с сыном скрылись за дверью. Евдокия, идучи по переходу, сказала:

– Просила и я, чтобы государь сменил гнев на милость. Тщетно! Я уж взрослым сыновьям не указчица. Невестку Александру, жену брата Семена, еле-еле извлекла из оков. Дедушку своего, Бориса Нижегородского, вы с Василием доконали. Ты и семью его послал в тесноту. Родным – казнитель, чужим – заступник. Не так ли?

Ошеломленный Юрий застыл на месте. Великая княгиня смерила его жалостным взором с головы до ног, молча перекрестила и, поражая величием, красивая и прямая, удалилась на женскую половину.

6

Тоскливая ненастная осень в тереме: оконца серы, углы темны. Светиль освещает лишь стол с кружкой взвара да край ловки, на которой сидит Борис Галицкий. Сам князь – в глубоком кресле, подлокотники резаны в виде голов змеиных. Печи еще не топятся. Знобко. Горячий малиновый взвар изнутри теплит. Завтра Покров – время свадеб.

– Что, – спросил Галицкий, – ответил на сватовство государь Василий Дмитрич перебежчику тверскому Ивану Холмскому?

Юрий поднял брови, дивясь: будто всеведущий на сей раз не ведает! Иван Всеволодич Холмский поссорился со своим дядей, великим князем Михаилом Тверским. Богатырь Михаил, имея шестьдесят шесть лет от роду, бодрствует духом и телом еще настолько, что не дает покоя подколенникам-родичам. Племянник не выдержал и отъехал в Москву, где был отменно ласково принят Василием. Тут же получил в кормленье Торжок, в пику не столь новгородцам, сколь дяде, привыкшему считать этот город почти своим. Более того. Перебежчик посватался к сестре великого князя Московского семнадцатилетней Анастасии Дмитриевне и…

– Знаешь ведь, что отвечено, – заметил Галицкому Юрий, но все же сказал: – Как отвечают, соглашаясь на свадьбу? «Хлеб-соль берем, а вас пировать зовем».

Боярин кивнул:

– То-то в тереме великокняжеском нынче дым коромыслом. Завтра понесут к столам лебедей, журавлей, цапель, уток. Повара будут жарить на вертеле грудинку баранью с пряностями, вырезку говяжью, достанут из погребицы заливную зайчатину, печень просветленную…

Юрий перебил:

– Печень… из погребицы?

– Виноват, – понравился Борис, – печень возьмут свежую, подадут слегка с кровью. А еще вяленую свинину, сельдь на пару, тавранчук стерляжий, заливное из белорыбицы, осетрину свежепросоленную, поросят нежирных…

– Ты, случаем, не голоден? – осведомился князь иронически.

Боярин широко улыбнулся:

– Просто представил, как твоя милость будет пить меды, – светлый, паточный, боярский, ягодный и запивать медвяным квасом.

Князь произнес с досадой:

– Отлично тебе известно: я не пиюха.

– Квас же, говорю, – повторил Борис. – И морс. А вообще я хотел выяснить: что больше тебе по нраву, мазуни в горшке или редька по-цареградски?

– И не сластена, – совсем раздражился Юрий, уколов наперстника: – Тебя на пир не позвали, вот и сердишься.

Боярин принял равнодушный вид:

– Даже не мыслю! Кстати, хотел спросить: дядя жениха, Михаил Тверской, твоим братцем-государем позван на свадьбу?

Юрий махнул рукой:

– Звал волк овцу на пир, да овца нейдет. – Намереваясь переменить разговор, по-свойски полюбопытствовал: – А как твоя подружка Дарьица, оправилась от недавней немочи?

Борис отвечал шутливо, по поговорке:

– У меня жинка, как у мужика: придет косовица, жинка спит, как совица, придет жнитва, жинка еле жива, а в день Покрова жинка вновь здорова!

Князь задумчиво побарабанил пальцами по змеиной голове подлокотника. Ждал: бывший дядька до конца выскажется (говорить ему не о чем) и пожелает по своему обычаю сосенку с елкой на сон грядущий, ибо увидишь сии дерева, – будешь смел, почетен и на высоком месте.

Однако Галицкий, говоря то да сё, тёр тыльной стороной руки лоб, поцокивал языком. Юрий, видя несвойственное бывшему дядьке смущение, поощрил:

– Ну, ну! Что еще?

– Не решаюсь. Как бы не к месту будет… – мямлил говорун.

– К месту, к месту. Выкладывай, да живее! – поторопил Юрий, допивая свой взвар.

– Не сказывал тебе, господине, – начал Борис, – люблю я иной раз в мужицкой одежде посещать московские злачные места.

– Вот так так! – изумился князь.

– Послушать, что говорит народ, – пояснил боярин. – Недавно совершил такой выход, взял в пару нашего дворского Матюшку Заряна.

– Скромный с виду Матвей! – опять-таки удивился князь.

– Он – знаток мест, где можно услышать любопытные речи, увидеть необычных людей, – оправдал Галицкий свой выбор. И продолжил: – Привел он меня на Варьский крестец в кабак, содержимый Афанасием прозвищем Бурляй. Сели, взяли пива простого да сушеных снетков. За соседним столом трое бражников пили мед, заедали капустой квашеной, гусиными потрохами.

– Ты к чему меня мучишь сими откровениями? – помрачнел Юрий, не любитель застолий, тем паче столь низких.

– Неспроста, – заверил боярин. – Ох, неспроста! Разговор поначалу был так себе. Бражник чернявый осведомлял белявого: коли журавли успели улететь до Покрова, зима будет ранняя и студеная. А третий, рыжий, кудрявый, со шрамом через весь лоб, потребовал у белявого вернуть долг: ни много ни мало шесть серебряных денег. Должник попросил обождать от Покрова до Евдокей[51]51
  «От Покрова до Евдокей» – поговорка, выражающая дальность времен, уговорного срока. От Покрова до Евдокиина дня, то есть от осени до весны.


[Закрыть]. И тут чернявый в большом подпитии привязался к имени: Евдокия да Евдокия.

– Что за Евдокия? – удивился Юрий. – При чем здесь она?

Борис тяжело вздохнул:

– Обещай, господине: нелюбия не положишь, коли правду скажу.

– Говори, – велел князь.

– Княжил в Нижнем лет тридцать тому Андрей Константиныч.

– Двуродный дед мой по матери, брат умершего недавно Бориса, – вставил Юрий.

Боярин заговорил об ином:

– Белявый вспомнил жену его Василису, что много плакала о князе своем и, пробыв вдовою четыре лета, постриглась под именем Феодора. Тогда ей было лет сорок.

– Как моей матуньке, – сопоставил Юрий.

– Раздала все имение свое, – продолжил Галицкий, – монастырям и нищим, слуг и рабов отпустила, жила в молчании, трудясь рукоделием, постилась, без сна молилась с поклонами и слезами, иной раз и день, и два, а то пять, не вкушала пищу, не посещала баню, ходила во власянице, пива-меду не пила, на пирах-свадьбах не бывала, не покидала монастыря, ни на кого не злилась, любила всех. Видя такое ее житье, многие боярыни, числом около девяти десятков, вдовы, жены и девы, тоже постриглись, чтоб быть с ней вместе. Лет через восемь праведница преставилась.

– К чему ты это?

– К тому, – перешел на шепот Борис, – что чернявый, повторяя Евдокеино имя, имел в виду Евдокию Дмитриевну.

– Матуньку? – вскочил князь.

– Великую княгиню-мать, – встал и Галицкий. – Дескать, плохо скорбит о муже: телом пышна, лицом весела, платье богатое, вся в жемчугах, дорогих каменьях. Белявый к его клевете присовокупил хульные слова о государыне и потомке муромских князей, участнике Донского побоища, боярине Владимире Красном-Снабде. Тут я не вытерпел, встал и врезал охальнику между глаз. Вот кулак, – погляди! – пальцы побиты.

Юрий не стал глядеть. Стоял немо.

– Вижу, – завершил Галицкий, – дворский наш белей полотна, ибо из-за соседнего стола поднялся кудрявый рыжий со шрамом через весь лоб. Извлек нож из-за пазухи, метнул в меня, да я пригнулся. Нож – мимо. А мы – в дверь. И были таковы. Я бы не утёк, – похвастался Борис. – Я бы показал им! Да Матюшка-дворский изъяснил: рыжий, что со шрамом, не кто иной, как известный атаман разбойников Афонька Собачья Рожа. Пол-Москвы его знает, только виду не подает из страха.

Князь устало положил дядьке руку на плечо.

– Поразвлек ты меня, Васильич. Жажду отдохнуть перед завтрашним торжеством. Все-таки сестра идет замуж! Лягу с курами, встану с петухами.

– Что ж, петрушки тебе с укропом! – пожелал на сон грядущий боярин.

– Вместо сосенки с ёлкой? – не принял непривычную перемену Юрий.

– Петрушка приснится – пир, торжество, укроп – сила! – пояснил бывший дядька и удалился.

Юрий ждал в глубокой задумчивости, пока комнатная девка Палашка поменяет и постелит постель.

Лег. Слушал тишину. Разные мысли долго не давали заснуть. Сознавался, что самому порою казалось: матунька после татунькиной кончины не смирила своей выдающейся красоты. Те же белила с румянами и сурьмой, душистые притирания, наряженность, украшенность, те же неотразимость, дебелость. Выступает, – пава, взглянет, – орлица, голос подаст, – свирель. В детстве не имел сил глаз от нее отвесть. Сейчас видит перед собой не княгиню-мать, обернутую во вдовий плат, а величественную подругу правящего государя, пред коей всё окружение клонись, как трава. Да поклоны не те, что прежде. В глаза – «осударыня-матушка», за глаза – «красотка», даже «прелестница». Для чего сие? Невзрачная Витовтова дочка Софья, великая княгиня при живом муже, тенью ушла из златоверхого терема в обособленные хоромы. Галицкий, конечно, преувеличил храбрость своего кулака. Куда ему! Однакоже, если в простонародье всходят плевелы клеветы, стало быть, сорные семена обильно сеются сверху. Кто же сеятели?

Юрий заснул. И привиделись ему не петрушка с укропом, а не изжившая молодости красавица в дорогом наряде, в драгоценном венце, с недосягаемо притягательным ликом, маслиновыми очами и сахарными устами: «Любуйтесь не налюбуетесь, вот она, я какая!» Проснулся, – окна едва светлы. В мыльне коптила оплывшая свечка. Праздничная одежда пахла сушеным хмелем от платяной моли. Утренняя трапеза и в скоромный день пресна, как постная. Юрий в первый раз осознал с болью: до чего ему одиноко!

В соборе Успенья едва выстоял литургию, вслед за которой происходило венчание. Опирался на руку Галицкого. Глядел не столько на сестру с женихом, сколько на великую княгиню-мать, что величественно возвышалась на рундуке, обычном своем великокнягининском месте, рядом с надутой Софьей. Роза и одуванчик!

Выходя следом за молодыми, потерял на широкой паперти бывшего дядьку, оттиснутого куда-то вбок. Два боярина впереди, нахлобучив свои столбунцы, говорили громко, в общем шуме внятно. Услышались слова: «вдовствует нецеломудренно», «желает нравиться», «украшается бисером»… Голоса не распознались. Юрий попытался обойти говорящих, заглянуть в лица. Не успел. С самого края паперти увидел лишь покачивающиеся шапки сходящих со ступенек высоколобых клеветников.

Кстати, Галицкий снова – рядом.

– Разузнай, Борис, кто вон те, в куньих шапках!

– Тут полно куньих шапок, – растерялся всеведущий.

– У них по плечам – вышитые золотом петли.

– Да сейчас обычай у бояр носить на плечах ложные золотые петли.

Временная изменчивая прихоть в житейском быту. Так ничего не узналось.

Пир в Набережных сенях Юрий покинул рано, еще до тех самых пор, когда молодых повели в спальню. Об уходе не известил государя-брата, к матуньке подошел, соврал про внезапную немочь. Евдокия Дмитриевна глянула лучезарно. Улыбка, как зорька алая, обласкала сына:

– Жаль, что так, Георгий. Поди, подлечись: одну неполную ложку конского щавеля – на стакан кипятку. Через три часа принимай по ложке трижды после еды.

Отойдя, сын долго видел мысленным взором сияющий материнский лик, казалось, переполненный счастьем. Хотя знал: она с детства не терпела тверских князей: Суздаль с Тверью тоже жили в немирье. Не Ивану бы Холмскому быть ее зятем, да государь-сын настоял, и вот – брачная каша. В ней княгиня-мать смотрится, как золотой персиковый плод в чашке с разварным пшеном…

Потекли дни, сумеречные, неласковые: то дождь, то снег, в конце концов – один снег. Осень кончилась. Устанавливался санный путь. Борис Галицкий, неизменный сотрапезник и собеседник, развлекал господина придумками: то скоморохов приведет через черный ход, но Юрий быстро уставал от их пения и плясок; то предложит зайцев травить, договорится с соседом Данилой Четком о своре, но князь не любил охотиться с собаками, говорил: «Отдайся охоте, будешь в неволе». И все-таки вызволил бывший дядька бывшего своего пестунчика из тоскливой задумчивости. Предложил: съездит ямским гоном в недальнюю Рязань, якобы по государеву поручению навестит княгиню Софью Дмитриевну, что замужем за Федором, сыном Олега Рязанского, спросит о здоровье, а заодно, уже вовсе тайно, свяжется с дочерью Юрия Святославича Смоленского, что загостился у тестя. «С Анастасией!» – воскликнул Юрий, произнеся это имя со сладостным смакованием.

На том и порешили. Вездесущий исчез, снабженный наказами убедить княжну, что московский обожатель свято помнит их многообещающую беседу в полуразрушенной крепости у озера Круглого.

Вместо Бориса по княжескому зову стал навещать Юрьев терем Семен Федорович Морозов. Видимо, осведомленный тем же Галицким о настроении молодого князя, он в длительных собеседованиях старался настоящее опрокинуть в прошлое и таким образом рассудить о будущем. При этом часто звучало имя – Анастасия. Речь шла и об Анастасии-Предславе, дочери Владимира Святого и Рогнеды-язычницы, и об Анастасии Ярославне, жене венгерского короля, и даже о некоей «злонравной» Анастасии, возлюбленной князя Галицкого, изгнавшего из-за нее жену с сыном[52]52
  Речь идет о любовнице князя Ярослава Владимировича Галицкого и событиях в Галиче второй половины XII века, с ней связанных.


[Закрыть]. Хозяин дома чуть не прервал беседу, когда рассказчик сообщил о сожжении обольстительницы боярами, поднявшими мятеж из-за ненавистной «Настаски». Морозов перешел к иному повествованию, на сей раз об Анастасии-Василисе, княжне Суздальской, что прославилась чуть ли не святым житием по кончине мужа. «Будет! Уже наслышан об этом!» – взмолился Юрий. Чуть не разгневался на учителя, заподозрил в скрытом сговоре с теми, что противятся его браку с княжной Смоленской. Кто «те»? Доказательно назвать затруднился бы, но имел в виду и Софью Витовтовну, и государя-брата, и даже отчасти матуньку, не берущую пример с тетушки Василисы, отрекшейся от всяческих мирских козней.

Вовремя прибыл из Рязани бывший дядька Борис, как раз в час полуденной трапезы, в самый разгар гнева Юрьева. Он даже привез, – на что не было смелости и надеяться, – письмецо от княжны. Юрий уединился в спальню, развернул пергамент трепетными руками, трижды перечел узорочье кратких строк: «Свет мой! Помню. Не верю, сбудется ли. Брат твой обнимался с Александром в нашем дому. Батюшка теперь не глядит в сторону Москвы. Храни тебя Бог!»

Радостный, однако растерянный, вернулся в столовую палату. Галицкий отбыл перевести дух после бешеного пути. Морозов допивал квас, переживая размолвку с Юрием.

– Прочти, рассуди, боярин Семен, – осторожно протянул князь пергамент, как сосудец из драгоценного хрусталя. – Почему Смоленский не глядит на Москву? О каком Александре речь?

Морозов изъяснил по прочтении:

– Александр – христианское имя Витовта. Государь, твой брат, ездил в захваченный Смоленск, дабы лаской перехитрить тестя, сохранить границы Московского великого княжества, на которые тот покушается. Смоленская встреча далеко не по нраву отцу твоей Анастасии, потерявшему этот город. Вот и не едет он в Москву, не хочет прибегнуть к помощи Василия Дмитрича.

– Все так, – согласился Юрий и сжал руками виски. – Что же мне остается?

Беседу прервал дворский Матвей:

– К твоей милости из златоверхого терема.

Посланным оказался Семен Филимонов, племянник Морозова. Юрий знал: между родичами не было приязни. Потому, вышедши в сени, не пригласил государева стольника во внутренние покои, лишь подивился игрушке судьбы: странно, что они с братом приблизили двух враждующих, – он – дядю, Василий – племянника.

Выяснилось: государь просит брата с утра пораньше пожаловать для важного дела. Какого, – посланный не был уполномочен знать.

Остаток дня Юрий провел в раздумьях, что давалось непросто. Перечитывая в тысячный раз драгоценную Анастасиюшкину цидульку, пылал гневом на бесхарактерного Василия: хищник Витовт коварно захватывает Смоленск, а Московский великий князь воспринимает сие, как должное, едет к тестю, по-родственному пирует с ним именно там. Тьфу на такое унизительное веселье! С другой стороны, представив себя на месте старшего брата, увидел по левую руку страшного Темир-Аксака, заносящего меч над русскими княжествами, а по правую – ненасытного сына Кейстутьева, в крещении Александра, что уже овладел Карачевом, Мценском, Белевом, Великими Луками, Ржевом, короче, богатым югом, оставив зятю лишь бедный север. Что делать? С азиатским владыкой – только сражаться, с литовским – можно еще договариваться, хитрить в надежде, что тот и другой когда-нибудь померяются силами, – вот тогда можно будет разом избавиться и от восточного ига, и от литовской алчности.

Утром, как только Галицкий вошел в передний покой, князь засыпал его вопросами:

– Видал ли Анастасию? Как она? Что узнал на лице, чего нет в письме?

Боярин грустно развел руками:

– Княжну не видал: не было возможности. Прибег к помощи твоей сестры Софьи. Она и передала листок. Она же сказала, что княжна тоскует в Рязани, но не падает духом. Стойкая смолянка, из тех, что добиваются своего.

– Я бы с ней стал вдвое сильнее! – размечтался молодой князь. – Однако пора к государю-брату, неведомо, для чего и зачем.

Всеведущий Борис пояснил:

– Матушка твоя, Овдотья Дмитриевна, поставила каменный храм во имя Рождества Богородицы на месте деревянной церквушки Святого Лазаря. Сегодня предстоит освящение. Служить будет сам митрополит Киприан. Великая княгиня-мать пригласила всех своих сыновей.

Юрий глянул на обледенелые окна и тяжело вздохнул. Как бы читая мысли его, боярин подал совет:

– Одевайся теплее. День нынче зело студеный. Говорят, много людей замерзло в пути. Найдены издохшие кони с сеном в зубах. Стояли у коновязи и падали.

– Фух! – содрогнулся Юрий.

Не любил он русскую зиму.

7

В Набережных сенях все братья собрались вместе: венценосный Василий, второй по старшинству Юрий, подросшие Андрей, Петр, маленький Константин. Великая княгиня-мать долго не выходила.