Текст книги "Юрий Звенигородский"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

– Я думал, суздальский дедушка храбрее и тамошние наши дядья отчаяннее, – грустно промолвил Юрий.

– Я наблюдал все споры, – сказал Василий, – храбрость видел только у татуньки. Виноват, рядом с ним – дядюшка, Владимир Андреич, – единая душа в двух телах…

Долго длилась дружеская беседа подрастающих великокняжеских сыновей, почти до сумерек. Покуда дядька Осей не повел в Крестовую. Там их младшего братца трижды погрузил в купель игумен Симонова монастыря Феодор, племянник подвижника старца Сергия. Он нарек имя крещаемому – Андрей. Юрий увидел мать, поддерживаемую под руки ближайшими боярынями, теткой Анной и Еленой Ольгердовной. Анна и ее муж Боброк стали восприемниками нового христианина. Потом передали младенца с рук на руки Домникее к вящему удивлению ее восьмилетнего подопечного. Ужели с этого часа красуля больше ему не мамка? Сразу вспомнились отцовы слова: «Не справляется она с тобой». Кто же будет оттирать ему руки греческим мылом над глиняной головой барана, изливающего носом теплую воду?

После крестин все семейство вместе с его главой собралось на женской половине в переднем покое Евдокии Дмитриевны.

– Разве, государь мой, кинешь нас здесь одних? – подала слабый голос великая княгиня, когда все сели.

Дмитрий Иванович насупился и заговорил встречно:

– Не кину, оставлю в надежной крепости. И не одних, а с митрополитом и старшим боярством. Нынешние кремлевские стены – не чета прежним. Помнишь, четырнадцать лет назад стоял под ними Ольгерд Литовский? Тогда еще не был он твоим тестем, а, Владимир Андреевич? – обратился к двоюродному брату великий князь.

Князь Серпуховской, прозванный после Донского побоища Храбрым, расправил длинные усы и осклабился.

– Тогда он был в свойстве с Михаилом Тверским, женившись на его сестре Ульяне.

– И много ли выстоял под каменным городом со своим свояком, да с братом Кейстутом, да с Витовтом, племянником? – усмехнулся Дмитрий Иванович. И обратился к супруге: – А мы с тобою, Авдотьюшка, заперлись вот так же, как теперь предстоит, и – помнишь? – высидели, пока враг не ушел. Он боялся подмоги нам от князей подручных. Вот и Тохтамыш уйдет. А подмогу я обеспечу.

Юрий пожалел мать, ибо прекрасные ее глаза увлажнились.

– Тогда я за крепкими стенами сидела с тобой бок о бок, теперь же буду одна, – совсем опустила голову Евдокия Дмитриевна.

Великий князь встал, полагая соборование оконченным.

Василий вышел об руку с Юрием.

Старшего княжича на мужской половине ждал дядька Осей. К Юрию же подступил человек в распашном охабне. Дмитрий Иванович высился за его спиной:

– Вот твой дядька, сынок. Будь послушлив и благонравен. Он же будет к тебе заботлив и о благе твоем рачителен.

Едва великий князь отошел, скромно стоявший дядька озорно подмигнул будущему подопечному и сказал:

– Зови меня просто Бор, господин князь. Хотя Борис Васильевич.

– Перво-наперво, – неприязненно изрек Юрий, – я тебе не господин, а ты мне не раб. Кто таков? Доложи.

– Внук Дмитрия Ивановича Галицкого, – осведомил новый дядька.

За разговором поднялись по лестнице в Юрьеву светлицу.

– Постой, постой, – по дороге напряженно вспоминал княжич рассказы старшего братца Васеньки. – Дед твой был князем, воспользовался смутой в Орде, выклянчил там ярлык на Галич, давно проданный еще моему прадеду Ивану?

– Калите. Все верно, – досказал Борис.

– Татунька выгнал старого хлюзду, воротил купленный удел, – продолжал памятливый княжич. – Отец твой стал звенигородским боярином.

– Не будем ворошить прошлое, Юрий Дмитрич, – дружески предложил потомок галицких князей. – Я давеча распорядился принести сюда повечерять. Дозволишь ли разделить с тобой трапезу?

Юрий глядел исподлобья. Отчего ему не везет? Васильев дядька – герой героем. Одно слово – поединщик. А тут – отпрыск одного из окупных князьков, что остаются в своих бывших владениях, пользуясь кое-какими выгодами, да еще норовят снова присвоить проданное. Короче, достался оберегатель, на коего полагаться – смех! От кого-то слышано, кем-то сказано ни к тому ни к сему: у Бориса есть младший брат Федор, растет в доме отца, в Звенигороде. Должно быть, Юрию однолеток.

– Не хочу с тобою трапезовать, – объявил уж не младший, а второй по старшинству великокняжеский сын. – Удались. Да скажи, чтоб еду сюда не носили. Я буду спать.

Борис Галицкий миг-другой постоял в растерянности, потом покорно кивнул:

– Как изволишь, господин князь. Коль понадоблюсь, моя комната рядом с мыленкой.

Открыл дверь спиной и прикрыл с поклоном.

Юрий сам разобрал постель. Плохо без Домникеи! Сам разделся, никем на сон грядущий не приголубленный. Загасил на поставце свечку. Душная тьма, как густая сажа, облепила его. Стало страшно. Пожалел даже, что спровадил новоиспеченного дядьку. Хотел встать, пошарить огниво. Да это еще страшнее! Обмер, заслышав, как с тихим скрипом отворяется дверь. Вспыхнул свет в тонкой нежной руке, озарил окатный лик Домникеи. Юрий резво вскочил, охватил руками лебединую шею, утонул ликом в теплой, мягкой груди.

– Не оставляй меня, мамка!

Ласковые горячие губы поочередно прижались к каждой его щеке.

– Да разве я в силах оставить тебя, мой любимый? Отняли от груди, как дитя родное! Никого ведь у меня нет, кроме моего света единственного. Мне ли отдаляться? Ни за что! Пока сам не скажешь: уйди!

– Даже когда вырасту, не скажу, – пообещал Юрий искренне.

Домникея, крадучись, отошла лишь тогда, когда в сладком сне он, не чуя, выпустил ее руку.

3

По отъезде великого князя из Москвы, все пошло наопакиш, как выразился Борис Галицкий, то есть шиворот-навыворот. Оставленный начальствовать Федор Андреевич Кошка собрал в Передней бояр, но, как видно, потерял у них первый голос. Соборованием стал заправлять Федор Андреевич Свибл. Это происходило на глазах Юрия, которого новоиспеченный дядька привел с собой. Мало того, что думцы к приходу Бориса Галицкого отнеслись как к должному, появление его пестунчика тоже не вызвало нареканий. Брат Свибла Михайло Андреевич Челядня позволил себе погладить второго по старшинству великокняжеского сына по голове и сказать: «Приучайся, княже, с боярами думу думати».

От споров в палате пошел, что называется, дым коромыслом. Федор Андреевич Кошка призвал готовиться к долгой осаде: выжечь посад, удалить из крепости лишних, дабы голод не так скоро допек сидельцев. Надежда была на толстые стены и военное новшество: огнестрельные орудия – пушки и тюфяки.

Свибл сказал встречно, что основные пороки даже каменные стены пробьют, пусть не скоро, но продырявят. Что ж до пушек и тюфяков, так эти бочонки, склепанные из кованых железных полос и скрепленные железными же обручами, зачастую, не выстрелив, разрываются: не выдерживают давления газов от загорающегося в них зелья.

Бояре стали склоняться в сторону Свибла. «Оставим упрямство, – призывал Челядня. – Да не погибнем от злобы!» И, кажется, большинство соглашалось, ибо времени на споры не много было отпущено: вчера ночной вестоноша объявил, перед новым ордынским царем пал Серпухов.

Юрий нетерпеливо ущипнул руку своего дядьки:

– Выведи, не могу тут. Ушам тошно.

Борис Галицкий прижал ладонью его плечо:

– Тотчас, тотчас. Потерпи чуть-чуть. Вот скажут решение…

Решение было вынесено не спорящими, а неожиданно явившимся дьяком Внуком.

– Вы тут сидите, затворясь, – пробасил с порога старик, – а сполоха по-над Москвой не слышите? Словно встарь, или как еще ныне в Новгороде Великом, вечевой колокол у нас звонит. Все спешат на сход. Сами решают свою судьбу. Про бояр позабыли!

На том дума и кончилась. Дядька Борис хотел отправить княжича на материну половину, но тот заупрямился, хотя мог бы встретить Домникею. Она теперь – при младшем братце Андрее. Однако Юрий неожиданно для себя решил:

– Пойду к Василию. Ты, дядька, коли что сведаешь, загляни к нему.

Василия в спальне не оказалось. Брат нашел его на огороде по сказу дворского Трофима Волка. Там княжич под руководством поединщика Осея осваивал кулачный бой. Вот наставник замахнулся, – сейчас расплющит ученика! Не даром говорят: «У него в кулаке пуд!» Однако извернулся Василий с завидной ловкостью так, что знатный кулачник, не удержав равновесия, пал на землю. Свои наставления продолжил, не смущаясь оплошиной:

– Лежачего не бьют. Мазку, то есть на ком кровь, тоже не бьют.

– А лежачий в драку не ходит! – бойко дополнил ловкий воспитанник.

Юрий подал голос:

– Будущему государю биться на кулачках негоже.

Василий оборотился, Осей вскочил.

– Нынче такое время, – промолвил дядька, – у кого кулаки бойчее, тот и государь.

– Плохое время, – согласился Василий. – Бояре поменяли честь и стыд на страх перед сильнейшим. К чему такие, как скверный Свибл? Что они решат? – совсем осерчал престолонаследник.

– Нынче вече властвует над Москвой, – раздался голос позади Юрия: это Борис Галицкий воротился и продолжил: – Народ распался надвое. Смелые хотят умереть в осаде, робкие – спастись бегством. Первые залезли на стены и башни, мечут камнями в тех, кто уходит из города. В воротах стоят копейщики, мечники, отбирают у беглецов имущество. В домах начались грабежи. Там и сям возникает слух о насилиях и убийствах. Одно слово – беспорядок!

Осей мрачно почесал за ухом:

– Пойду, окольчужусь, вооружусь. Да еще надобно поглядеть: надежна ли дворцовая стража.

Опасения дядьки тут же стал подкреплять грозный бунтарский шум за дубовым тыном. Неразборчивые выкрики, лязг оружия разбавлялись бабьими взвизгами и плачем. Вот первый камень стукнул… Заплот – не крепостная стена!

Юрий живо прильнул к Василию:

– Братец, братец, не подняться ли нам к матуньке?

Как бы в ответ ему растворилось оконце в верхнем прясле терема[10]10
  Прясло – в данном случае ярус, этаж (двупрясельный терем).


[Закрыть]. Выглянула Домникея, позвала:

– Осей! Веди княжичей к матушке великой княгине!

При переходе в женскую половину их встретила постельница Степанида:

– Государыня с митрополитом в Крестовой. Подите к ней.

Осей остался в передней, полной дворцовой челяди. Борис Галицкий с княжичами вошел.

Евдокия Дмитриевна стояла у иконы Божьей Матери «Троеручица». Тоже держала младенца на руках: новорожденного Андрея. Перед ней высился в белом клобуке Киприан. Чуть поодаль перебирал лествицу[11]11
  Лествица, лестовка – употреблявшиеся на Руси кожаные четки.


[Закрыть] духовник великокняжеской семьи, Симоновский игумен Феодор. С великой княгиней были золовка Анна Ивановна, жена Боброка-Волынского, и Елена Ольгердовна, княгиня Серпуховская.

– Дочь моя! – увещевал митрополит. – Свирепый Тохтамыш со дня на день окружит Москву. Серпухов вырезан и сожжен. Такая же участь ожидает Звенигород, Можайск, Дмитров. Вражеские отряды рассыпались по всему великому княжеству. Его обескровила дорогая победа, одержанная два года назад. Сегодня Русь не в силах сопротивляться Орде. Это поняли Михаил Тверской, Олег Рязанский и твой отец, Дмитрий Суздальский и Нижегородский. Тебе тоже надо понять: хочешь спасти семью, уезжай. Я решил уехать. Мои люди договорились с мятежниками, что шумят на вече: нас выпустят, не обидят и не ограбят. Решайся!

Великая княгиня нахмурилась:

– Покинуть Москву? – Огляделась, как бы ища возражения владыке, себе поддержке. Не слыша ни того ни другого, спросила: – Где Федор Кошка?

– Гм! – затруднилась с ответом Елена Ольгердовна.

Тетка Анна вздохнула.

Борис Галицкий, стоявший у порога, сказал:

– Боярин Кошка только что отъехал из города.

Евдокия Дмитриевна еще более помрачнела:

– Где Даниил Феофанович?

– Его уже нет на Москве, – отвечал Борис.

Великая княгиня, помолчав, как бы с последней надеждой спросила:

– Где Владимир Данилович Красный-Снабдя?

Об этом участнике Донского побоища, потомке муромских князей, было сказано, как и о предыдущих:

– Отбыл.

Государыня подозвала старших княжичей и попросила владыку:

– Благослови, богомолец наш, меня и детей. Мы едем.

Пока дядьки вели подопечных в их покои для скорых сборов, Осей ворчал:

– Жаль, не дал ты мне, княже, испытать плеч со смутьяном Свиблом. Из-за таких бояр ныне безначалие на Москве, смута и враг знает что!

Василий возразил так:

– Я против поединков. А про Свибла запомню.

Галицкий шепнул Юрию:

– Я на миг отлучусь, мой маленький господин. Не взыщи. Брат Федор остался в Звенигороде у одра умирающего родителя. Надо послать верного человека, чтобы их вывез.

Один взошел Юрий в свой неухоженный без Домникеи покой. Что взять с собой, что оставить? Сложил крашеные бабки в холстяной мешок, к ним же присовокупил кубики, любимые с малых лет. Пришла матунькина постельница Степанида, всплеснула полными руками:

– Воистину не зря Домникеюшка мне велела: «Поди к моему питомцу. Собери в дорогу. На дядьку, что из галицких княжат, надежда, словно на ветер: паруса подняли, а он сгинул..

Далее время помчалось с головокружительной быстротой. В проворных женских руках княжич потерял волю, но приобрел все, что надо для большого пути. Нетяжкая кожаная сума была полна самым необходимым. Одежда теплая. Август хотя еще и не кончился, да холода уже начались. Старший брат Васенька, пока шли к карете, ёжился, легко снаряженный своим дядькой. Евдокия Дмитриевна покачала головой, махнула рукой: поздно что-то переиначивать. Кони нетерпеливо переступали, возница верхом на кореннике держал кнут наготове. Митрополичий поезд ждал на Соборной площади.

Юрий зазевался на суету вне дворцовой ограды. Хлипкий посадский малый нес по тюку на каждом плече. Должно быть, весь свой домашний скарб. Множество горожан из застенья спешили укрыть в крепости нажитое добро. Парень было затерялся в толпе, вдруг один из тюков рухнул наземь. Платье, меха, серебряная посуда рассыпались по деревянной брусчатке. Пока хозяин нагнулся, от рухляди ничего не осталось.

– Брат, полезай в карету! – перекрыл крик бедолаги княжич Василий.

Тронулись. Колеса загрохотали. Кони зафыркали.

– Но, н-но! Сторонись! – защелкал бичом возница.

– Сбежал твой дядька, отпрыск окупного князька! – ухмыльнулся Василий.

Братья сидели вдвоем, обставленные сумками и коробами.

– Степанида урядливей твоего пестуна-героя, – ответил Юрий подковыркой на подковырку. – Меня вон как снарядила! А тебя…

– Матунька до отъезда успела посетить усыпальницы свекрови и свекра, – заговорил вовсе о другом старший брат. – Дед наш, великий князь Иоанн Иоаннович, опочил восемнадцать лет тому, когда татуньке было всего четырнадцать. Бабка же Александра, в иночестве Мария, великая княгиня его, умерла ровно через четыре дня. Он похоронен в Архангельском соборе, она – в приделе Спасского монастыря. Вот матунька и просила молитв умерших, дабы нам поздорову окончить опасный путь.

– С нами владыка Киприан, – начал было Юрий и осекся.

Их остановили ни с того ни с сего у Фроловских ворот. Каретная дверца отворилась рывком. Просунулась мужичья голова в поярковом колпаке. Морщинистый лоб, глаза-уголья, нос, как перезрелая слива, а далее борода, борода…

– Ого, нагрузились, как победители из похода! – исторг гром черный рот, присовокупляя к обычным словам запретные.

Простолюдин в черной однорядке до пят, однако верхом на коне и в богатом седле, важно заговорил:

– Мы вас, великая княгиня с боярынями, этак не выпустим. Заворачивайте назад.

Раздался взволнованный, возмущенный голос Евдокии Дмитриевны:

– Как же так? Митрополит сказал, что договорился: нас не задержат, не обидят и не ограбят.

Вокруг карет загомонили явно не ратники, а ремесленники:

– Твой муж бежал и сама бежишь?

– Мы люди не вящие, нас можно под нож татарину!

– Парья, не открывайте ворота! Пусть бывшие властодержцы защищают с нами Москву!

Всадник в однорядке вскинул ладонь:

– А-а-атступи! Прекрати! – Потом, оттеснив мужиков, склонился с седла, заговорил с великой княгиней: – Не бойся, государыня! Отпустим тебя. Только святости, то бишь золотые иконы, серебряные кресты, а также ценные кубки, ларцы, дорогие каменья, ну и все прочее в этом роде увезти не дадим. Вели вернуть в свой терем и сокрыть где-нигде. Митрополит уж исполнил это. Не мешкай и ты. А то я сию минуту еще здесь приказываю, а в следующую – меня по шапке. Тогда уж не обессудь!

Юрий с братом, прильнув к оконцу, видели, как Евдокия Дмитриевна ступила на землю и вдвоем с золовкой Анной распоряжалась. Особые короба челядинки укладывали в освобожденный, открытый задний возок, так называемые летние сани. Уложить-то женские руки уложили проворно, а вот отвезти и надежно скрыть… тут женские головы запокачивались растерянно. Ни одна услужница за такое трудное дело отвечать не решалась. Окольчуженный, вооруженный Осей даже не сошел с коня предложить свои услуги: не военное дело укрывать коробья. Он привык не прятать, а защищать добро. Великая княгиня, глянув в его сторону, не обратилась за помощью.

– Заставь, мать моя, дворского, Трофима Волка. Кому как не ему… – начала подавать совет Анна Ивановна.

Евдокия перебила ее:

– Трофима я загодя послала в Переяславль готовить наш приезд.

Тут из-за перегруженных летних саней показался запыхавшийся Борис Галицкий.

– Госпожа, доверь мне спроворить важную услугу. Все исполню и догоню вас где-нибудь за обителью Святой Троицы.

Государыня вопросительно глянула на княгиню Анну, та пожала плечами. Из кареты подала голос Елена Ольгердовна:

– Для колебаний нет времени!

Евдокия Дмитриевна была вынуждена кивнуть отпрыску галицких княжат, почти незнакомцу:

– Бог в помощь! Коль успешно исполнишь дело, великий князь окажет тебе боярство.

Дядька поклонился:

– Благодарствую на щедром посуле!

Его и перегруженных летних саней след простыл. Отпущенный поезд прополз ужом в незапертые ворота.

В застенье Юрий сразу же задохнулся. Вместо воздуха – дым. Он просачивался в карету, как в деревянный трюм тонущего судна. Отчаянные московляне жгли свой посад.

– Задыхаюсь! – застонал восьмилетний княжич. – Братец, зачем жгут?

– Дыши мелкими глотками, – учил Василий. – Маши ладонью у рта. А жгут затем, чтоб спасти крепость от примёта.

– Какого примёта? – невдомек было Юрию.

– Это особый способ приступа при осаде, – пояснял старший брат. – Чтобы войску подойти к стенам через ров, окружающий Кремль, надо построить мосты, Вот и достают для них бревна, разбирая посадское жилье. А коли все выжжено дотла, бревнышко-то будет для осаждающих на вес золота.

Юрию слышалось, как пожар шипит, трещит, щелкает. Однако то щелкали не лопающиеся стены изб, а бичи возниц, которые вовсю понуждали конские четверки, дабы поскорее выскользнуть из дымной морилки.

У моста за Неглинкой поезд сызнова замер. Евдокия Дмитриевна приоткрыла дверцу своей кареты:

– Что еще стряслось?

К ней подскакал Осей:

– Владыка поворотил на Тверскую. Нам же надо в Устретенские ворота.

– Митрополит едет не туда? – теребил Юрий Василия.

Тот не отвечал.

Тетка Анна вышла из матунькиной кареты. Повелела Осею:

– Пошли узнать. Что за несогласица? Мы едем в Кострому.

Осей сам сгонял к митрополичьему поезду. Вернулся с монахом. Владычный служка хмуро сообщил:

– Его высокопреосвященство следует на Тверь.

– Как так… на Тверь? – Голос у великой княгини прерывался. – Богомолец бросает нас?

– Первосвятитель предлагает спасаться у тверского князя Михаила Александровича, – заявил чернец.

Княжич Юрий видел: матунька покинула карету. Лик ее пылал.

– Нас спасет великий государь московский, а не тверской. Скажи владыке Киприану, чтоб ехал Ярославской дорогой.

Черный всадник удалился.

– Ох, не повезло с митрополитом! – мрачно сетовала государева сестра Анна Ивановна. – Я говорила Дмитрию: не нужно перезывать из Киева чужого первосвятителя, поставленного над литовской Русью. Государь, брат мой, не послушался.

– Однако же прежний наш богомолец Алексий умер. А старец Сергий отказался принимать сан, – напомнила великая княгиня.

Спор прервал Осей:

– Вот-те-на! Киприанов поезд ходко пошел на Тверь. А мы, значит, – оставайся лавка с товаром?

– Догнать! Вернуть! – воздела в бессилии руки к небу Елена Серпуховская.

Все в княгинином поезде повыскочили, как ужаленные, приставили ладони ко лбам, вглядывались в вереницу крытых повозок, исчезающих, как тещин язык, между тынами Тверской улицы. Последняя группа вооруженных монахов скрылась за последней телегой, груженной митрополичьим добром.

Юрий следом за старшим братом подошел к растерянной матери, взял ее дрожащую руку. Кремлевские стены застилал дымом разгорающийся посад. Шипучие головни падали в Неглинку. Людские потоки устремлялись в еще не охваченные огнем улицы. Кто пеший, кто конный, враз обедневшие хозяева бежали со своей ценной рухлядью, воры – с чужой. Дымный, горький от гари воздух усиливал чувство беды. Восьмилетний княжич заплакал.

– Вот еще! – попеняла тетка Анна. – Герой! Тебе бы на конь вскочить, как витязю, да мать со сродницами беречь в пути, а ты, одно слово, – хны!

Юрий сжал губы, повел глазами: кругом девчоночьи или женочьи лица. Мужеский пол – возницы верхом на коренниках и несколько дворцовых охранников во главе с Осеем.

– Был бы Киприан-грек не чернецом, а мирянином в любом чине, вызвал бы его испытать плеча, уязвил бы в сердце изменное! – помечтал братнин дядька, задиристый поединщик.

– Заворачивай к Сретенке, вели ехать к Переяславлю, – велела великая княгиня. – Георгий с Василием, пересядьте ко мне. А ты, Анна, со снохой Марьей займите карету княжичей.

– Даже охрану нанять не на что, – проворчала Анна Ивановна. И обратилась к невестке: – Плакали, мать моя, великокняжеские золото с серебром, все Митино подаренье, что было в твоих руках. Доверилась внуку откупного галицкого князька, а он был, – еще покойная матушка говорила, – Дмитряшка Иванов сын, продавший Галич князю Московскому, а после юливший в Орде, чтоб его вернуть, – плутыга из плутыг…

– Будет об этом! – с сердцем молвила великая княгиня. – Поехали!

4

Ехали до вечера, всю ночь и весь день, ибо коней менять было негде. Деревни представляли собой одну-две избы, да и те оказывались пустыми, впопыхах брошенными. Видно, жители, узнав о новом нашествии, поспешили уйти в леса.

Покойно было Юрию под материнской накидкой, пахнущей розами, под родимой теплой рукой. Поев на очередном стоянии, он, вновь укачиваемый, то и дело дремал. А под вечер по примеру матушки с братцем заснул крепко-накрепко.

Проснулся не в карете и не в пути, на полавочной перине в курной избе. Стены по пояс были желты, а выше черны, как смоль. За скобленым столом сидела Домникея со спящим Андреем на руках. В углу у погасшего очага в глиняной плошке коптила свеча. Оконце, затянутое пузырем, совсем черно: то ли день уж кончился, то ли он не настал еще.

– Мамушка, – позвал Юрий, – я во сне или наяву?

Домникея, очнувшись от дремоты, чуть дернула головой.

– Мы в Святотроицкой обители у игумена Сергия. Слава Богу, свет мой, – проснулся! Пока Осей нес тебя, никак не выходил из сна. А сейчас уже ночь. Матушка, великая княгиня, покормила младенца и ушла к старцу. Отказалась, сердечная, от кормилицы, сама да сама. Я, убаюкивая князеночка, в полутьме любовалась твоим ненаглядным личиком и невольно впала в истому. Ты же улыбался, как ясен месяц. Что за диво приснилось?

Юрий сел на лавке, протер глаза.

– Сызнова видел: Москва горела. Только огонь был светел, красив и тих. Не разрушал, не уничтожал домов. Не адовое, а райское пламя!

Домникея с младенцем пересела на лавку, обняла Юрия свободной рукой.

– Все тоскую по тебе, ангельчик! А сон твой – в радость. Непожирающий огонь, стало быть, беда преходящая. Будет и пройдет, нам не навредит. Без беды какое в наше время путешествие? Только нечего ее бояться, вот и хорошо.

Юрий прильнул к мамкину плечу.

– Как ты изъясняешь сны?

Домникея прошептала на ухо:

– Родительница вразумила. У покойницы был дар предвидения и толкованья сновидений. Жаль, не все я от нее успела… Тихо! – перебила сама себя. Она пересела к столу со своей ношей. – К нам идут.

– Не слышу, – помотал головой княжич.

Посидели в тишине. Послышались шаги. Скрипнула дверь. Взошла великая княгиня, с ней невысокий сухощавый старец с малой белой бородой, большими добрыми глазами. Подойдя к Юрию, возложил легкую длань на детское чело:

– Георгий! Эко вырос! Будущая жизнь твоя – великое терпение. Чаще молись и помни: Господь гордым противится, смиренного любит, покорному благодать дает. – Потом обратился к Евдокии Дмитриевне: – Не прошу твою милость ночевать в обители, дочь моя. Знаю: надо до рассвета поспевать в Переяславль. Пусть все несчастья опоздают. Пошлю для охраны иноков, которые покрепче.

Великая княгиня поклонилась:

– Спаси Бог за утешения, что дал мне, преподобный отче. Тотчас со спокойным сердцем пущусь в путь. Только охраны не потребуется, не тревожь иноков. Отсюда до переяславских стен рукой подать.

– Правда твоя, – кивнул игумен.

Благословил гостью и ее служанку с княжичем Андреем.

Все покинули избу.

По двору сновало множество людей с пылающими факелами. Ночь казалась Юрию волшебным продолжением сна о несжигающем огне. Вот он усажен в прежнюю карету. Там уже и Домникея с малышом, и старший братец Васенька с горящей свечкой. Матунька устроилась в подушках. Осей, прежде чем захлопнуть дверцу, спросил:

– Трогать?

И услышал:

– С Богом!

На сей раз Юрий не заснул. Он слушал матунькин рассказ о Киприане, про коего расспрашивал Василий. Свеча в руке старшего братца догорела и погасла. Голос Евдокии Дмитриевны звучал в темноте, под стук колес, под всхрап коней, под щелк бичей возничих. Он звучал, лаская уши, как музыка. Пусть суть рассказа не всегда была ясна неподготовленному княжичу, однако же внимал он прилежно, и в памяти запечатлелись главные события.

Когда Юрию было четыре года, умер первосвятитель русский Алексий. Еще до его смерти король польский Казимир и князь Литвы Ольгерд просили грека-патриарха дать им особого митрополита, чуждого для княжества Московского. Патриарх прислал им Киприана. Прежде предстательствовал в православии один митрополит, как бы объединяя две Руси, восточную и западную. Теперь же два первосвятителя подчеркивали раздвоение страны, когда-то, до Батыева разгрома, однородной и единой. Великий князь Дмитрий был тем очень недоволен. По смерти Алексия он не признал владыку-чужака, хотя и единоверного. Душа просила своего, родного. В Царьград для посвящения послали к патриарху архимандрита Спасского монастыря, осанистого богослова Михаила, прозвищем Митяя. Этот бесстрашный гордый человек, где на конях, где в лодьях, проехал всю Великую Кыпчакию, то есть Орду, не раз высвобождался с Божьей помощью из лап неверных, сумел снискать благоволенье темника Мамая, получил милостивый ярлык его племянника, хана-куклы Тюлюбека. До того куклы, что ярлык великоханский был составлен курам на смех: «Мы, Тюлюбек, хан, Мамаевою мыслью дядиною…» И далее: «Тюлюбеково слово Мамаевою дядиною мыслию…» Митяй, как будущий митрополит, пообещал молиться за такого никчемушнего хана. Да Бог не попустил. Если верить слухам, в окружении Митяевом скрывались тайные враги. Как-то внезапно, ни с того и ни с сего, на локоть не достигнув пристани Царьградской, в море, на корабле, владыка умер. Вот тогда и пришлось послать за Киприаном в Киев. Чужак прибыл в Москву под колокольный звон и принят был с любовью. Ныне же, в страшный час, иноплеменник доказал: он может жить и у литовцев, и у московлян, лишь бы жилось спокойно. Вчера его раздумья были краткими: надо бежать! Куда? Литва не близко. На Москве разброд, шатание. Коварный Тохтамыш возьмет ее, как пить дать. Он силен! У Дмитрия же, истощенного донской победой, нет ни воинов, ни денег. Он бессилен. Немудрено, что Киприан избрал для себя Тверь. Тамошний князь с Ордой не во вражде, с Литвою в дружбе и с Московией теперь уж более чем ровня. Полки тверские собраны, снаряжены. Московское светило закатилось, тверское всходит. Вот где надо водружать митрополичий стол! Там место изобильно. А паства везде паства.

– Изменники, – с сердцем молвил старший братец Васенька. – Среди боярства – Свибл, среди священства – Киприан.

Юрий, сам того не ожидая, подал робкий голос:

– Ты крикнешь им: «Измена!» А они скажут: «Не ври!»

Может быть, им неважно, какой город будет главным над всей Русью, – Москва, Тверь, Киев, Новгород…

Материнская рука сжала плечо сына:

– Помолчи.

Слова старшего братца заглушили в темноте все звуки путешествия:

– По малолетству изрекаешь глупости. Язык работает впереди главника, сиречь мозга.

Мать упрекнула:

– Вася! Будь к младшему поснисходительнее.

Первый сын смолчал. Второй с обидой отвернулся. И обнаружил: каретное оконце проступает в темноте. Оно не черное, а синее. Стало быть, занялся рассвет, а значит, Переяславль уж – вот он! В самом деле, карета стала.

Однако Осей не распахнул дверцу, как обычно делал на стоянках. Мать прервала беседу со старшим сыном, ибо звуки, донесшиеся до них, заставили ее напрячься, а маленького Юрия съежиться. Слышались свирепые мужские вскрики, пронзительный визг, удары о железо, и все это близко, впереди.

Дверцу открыла постельница Степанида: глазища выпучены, губы пляшут:

– Ма…а…а…атушка! Смерть пришла!

– Так уж и смерть! – силилась спокойно произнести страшное слово великая княгиня.

Братец Васенька опустил оконце, выглянул.

– У передней повозки, – оповестил, задыхаясь, – дядька Осей с товарищами бьется против татар.

– Орда? Здесь? – не поверила Евдокия Дмитриевна.

– Наш дворцовый стражник упал, – продолжил старший княжич. – Ордынец упал! Опять наш… Опять… Ой-ёй! Дядька один. Отступает. Меч переложил в левую руку, правая висит. Они совсем близко!

Степанида, заглушая, вопила:

– Детки, бежимте в лес! Государыня, что сидишь?

Юрий в испуге тормошил мать. Она стала неживой, холодной. Красивые уста произнесли тихо:

– Они не тронут… семью великого князя Московского!

Как бы в ответ случилось ужасное: братец Васенька отшатнулся, и Степанида с разрубленной головой рухнула у подножки кареты. Но человекообразный зверь в треухом меховом малахае, ее убийца, с окровавленным мечом упал тут же. Он был проколот всадником, что промчался мимо.

Юрий, стоя на четвереньках, в открытую дверцу видел: один всадник, другой, третий, – сбился со счету! – летели от хвоста поезда в лоб напавшим. В каком-то из них – о радость! – он узнал… это же, откуда ни возьмись Борис Галицкий, собственный его дядька! Оглушил ярым криком:

– Евагрий! – Где-то впереди послышался отклик: «Угу-гуй!» – Евагрий, перекрывай дорогу! Олежка, Юшка, коли, руби!

Сам не рубил. Стягивал жгут на руке Осея. Обещал:

– Сейчас положим всех тохтамышек! – Распоряжался: – Эй, погонялки! – (Юрий глазам не верил: на коренниках с кнутами сидели матунькины сенные девки). – Сворачивайте в левую просеку к озеру. Да не мешкайте!

Бой впереди утих. Всадник, отмстивший за Степаниду, подскакал к дядьке:

– Упустили-таки одну собаку. Не успели настичь.

– Погоняй! – завопил Борис Галицкий. Втолкнул Осея в кибитку. И сам – туда же.