Текст книги "Юрий Звенигородский"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

– Ни Боже мой!

Князь приказал:

– В город!

Все четверо поворотили коней.

Солнце, перевалив невидимую вершину, начало спуск, краснея и укрупняясь. Река несла на юг золотую воду. Жар еще был дневной: палящий, чуть ли не обжигающий, а ветер уже вечерний: колючий, знобкий, проникающий под застегнутое полукафтанье. Дозорный на дубовой крепостной башне дудел в сурну: самого не видно, а звук оглушительно резкий, далеко слышимый.

– Хороша суренка! – похвалил Кострок.

– У нас в Хлынове, – сказал Жданко, – дудят и в трубки, и в суренки, и бьют в литавры. Всего трубников, литаврщиков, сурначей будет человек сто. Иной раз на торгу заиграют вместе и заработают от купечества по золотой новгородке. За привлечение людей к лавкам!

Юрий уже не слушал спутников. Его думы были об Анастасии. Спешившись, отпустив людей, взбежал на высокое крыльцо. Тревога, волнение, дурные предчувствия томили грудь. А куда, к кому? Дом-то без жены пуст! Не высказать и не выслушать!

В сумрачных прохладных сенях встал со скамьи навстречу звенигородец Глеб. Оброс, – щек не видно. Очи, словно пиленые кругляки в буреломе. Взгляд их, против обыкновения, не нагл, а печален. Большие длинные руки висят безвольно. Князь поперхнулся словом, откашлялся и спросил:

– Откуда ты этакий, Глеб Семеныч?

– Тебе ведомо, господине, откуда, – отвечал посланный воевать Заволочье.

Навоевался! Не в сенях же расспрашивать. Пришлось уединиться с ним в деловом покое. Там Глеб поведал пережитые злоключения:

– Вышел я из Вятской земли с Рассохиным и Жадовским, с устюжанами и вятчанами. Напали без вести на Заволочье. Повоевали волости Борок, Емцу и ниже, пятьдесят верст по Двине, заняли град Холмогоры. Захватили двух бояр новгородских. Однако четверо других напали на нас, отбили всю свою братию с пленными и добычей.

Князь рассмеялся, глядя на незадачливого воеводу:

– Воители!

– Обманутые! – оправдался Глеб. – Новгородцы вкупе с заволочанами появились внезапно. Мы сумели уйти. Они гнали нас, как разбойников, до самого Устюга. И сей город, отчину великого князя, пограбили.

Юрий Дмитриевич решил освободиться от назойливого споспешника. Достал из поставца свинцовый ларец, извлек из поясного кармана ключ.

– Люди-то при тебе остались?

– Рассохин с Жадовским под Холмогорами пали костьми. Под Устюгом остатки силы рассеялись. Теперь со мной пятеро: некуда им податься.

– Подавайтесь-ка на Москву, а оттуда в Звенигород. Вот тебе калита, – протянул князь Юрий.

Глеб поклонился и исчез из его жизни навек. Много позже, уже в Москве, всеведущий Галицкий вызнал, что шестеро путников, по описанию – Глеб с товарищами, шедшие в лодье по реке Кобре, притоке Вятки, подверглись нападению племени князя Асыки. Пятеро тут же были убиты, судьба шестого неведома. Можно было для собственного утешения полагать, что им оказался непутевый Глеб. Слишком легко он брался за трудные предприятия. Провоевавшись на Двине, предпочел более безопасной дороге на юг грозный путь на Север. И вот канул, как камень в воду.

Еще неделя с невыносимой медленностью продлилась для князя Юрия. Хотя наполнял ее хлопотами: готовился выехать навстречу супруге. Тщетно отговаривал Макарьянич: ничего с женами не случится: охрана крепкая, отношения с тамошними племенами мирные. Если кто и разбойничает, то не здесь, а на двинских землях. Слышно, четверо новгородских вящих людей своей волей напали под Холмогорами на изменников, беглецов новгородских, Жадовского и Рассохина. Те пограбили заволоцкие волости и лучших людей пленили, опять-таки своей волей. Тут Макарьянич сузил глаза, хитро глянул на князя: «Разгромили разбойников! На сей раз победа за Господином Великим…» Князь, стараясь не покраснеть, кивнул. Все обошлось намеками. Одно пришлось признать мысленно: сведущ, ох, сведущ главный человек Хлынова! За день до намеченного отъезда на поиски Анастасии к Юрию Дмитричу опять явился Левонтий. Устало, грузно, опустился в мягкое кресло, вытянул ноги.

– Тяжело, трудник? – посочувствовал князь.

– Хочешь-таки встречать жену? – деловито огляделся посадник. И, не дожидаясь ответа, молвил: – Доберется сама. Хорошулям нашим осталось полдороги до Хлынова. Ввечеру будут здесь.

– Тем более надо ехать! радостно вскочил князь.

– Ехать тебе, конечно, надо, – согласился Макарьянич. – Да не туда, – показал на север, – а туда, – ткнул в южную сторону. – И княгиня то же самое скажет. Так что готовь большой поезд. Скоро расстанемся и не скоро свидимся.

– Левонтий! – остолбенел князь. – Ты уж не повелеваешь ли мной?

Макарьянич затрясся в беззвучном смехе:

– Предсказываю, хоть и не кудесничаю. Просто имею сведения. Внимай: нынешнего лета, от сотворения мира шесть тысяч девятьсот двадцать третьего, – возвестил он торжественно, – марта в десятый день родись великому князю Василию Дмитричу сын Василий!

Юрий Дмитрич застыл, осознавая услышанное.

– Начала мать его очень изнемогать, – продолжил Левонтий. – И впрямь, возраст Софьи Витовтовны позволял предвидеть, что будут трудные роды. – Великий князь был в великой скорби. Обратился к некоему старцу в монастыре Святого Ивана Предтечи, что под бором, за рекой Москвой. Знал о нем государь, попросил помолиться о великой княгине. Старец отвечал посланному: «Иди, скажи великому князю, пусть молится мученику Логину, понеже он от Бога всему его роду помощник. Княгиня будет здорова, даст сына нынешним вечером. Он будет государев наследник!» – Макарьянич поднялся. – Жди вскорости Анастасию свет Юрьевну. Я же пойду домой, встречать Акулину. Гонец принес весть: Никитична оздоровела полностью..

По уходе посадника Юрий велел оседлать двух коней. Одного взял в повод, на другого сел сам. Никого с собой не взял, поскакал из города с поводным конем. День был жаркий. Леса бежали назад, дорога стремилась под ноги, стая кучевых облаков пыталась опередить, да куда там!

Один, казалось, совсем один на всем белом свете он несется в необъятном просторе. Да нет. На этом свете появился ему соперник, второй Василий. Он, как и первый, Юрия старше. Однако первый взял старшинство по дедине, а второй хочет взять по новизне. Отец, да, это он ввел новый порядок наследования великокняжеского стола. Как не согласиться с отцом? Как перечить старшему брату, когда потребует подписать грамоту о признании племянника будущим государем. Не воображаемого, которого нет, а живущего, сучащего ножками, оглушающего великокняжеским ревом. Не ехать! Выждать! Отсидеться в Хлынове? Или лучше впрямую, раз и навсегда, несмотря ни на что…

Любопытно: наместник великокняжеский в Новгороде, самый младший брат Константин, – крепкий орешек для старшего Василия, вернулся ли он из почетной ссылки? Подпишет ли грамоту?

Он-то упрямствует не из личной выгоды. Был и останется самым младшим. У него убеждения твердые: верность старым укладам! Пусть высшая власть дается по дедине, чтобы воля отца не перечила воле прадедов. Вот какой Константин!

Думы отвлекли Юрия. Перестал понуждать коня, скачка перешла в рысь…

Вот уже едет шагом. Увидел в конце просеки всадников, окружавших карету. Один вырвался, помчался навстречу князю.

– Плохо ездишь, Гюргибек! Почему один? Настасья-хатун жива-здорова. Гляди веселей! – раздался голос Асая.

Все это он кричал, пока не приблизился. Юрий подъехал к карете, поздравствовался с начальником охраны. Нетерпеливо распахнул дверцу. Сразу увидел Анастасиюшку, красивую и величественную. С ней рядом Акулина Никитична, улыбающаяся, намного помолодевшая.

– Я здорова, князь Юрий! – похвалилась она.

Княгиня подала руку, деловито заговорила:

– Поводной конь с тобой… это для меня? Помоги сойти, подсади в седло. Не надо, Асай, хочу, чтобы князь…

Поехали рядом вперед. Наконец-то Юрий снова слышал ее сочный, певучий голос! Сначала – слова обязательные: каково самочувствие? Не утомил ли далекий путь? А как дома, все ли живы-здоровы? Навещал ли Левонтий? Не подавал ли вестей Борис Галицкий? Дальнейшие речи задержались на мелочах: у Вассы гнойный нарыв вскочил на шее, просквозило в пути; где-то на стоянке затерялось ожерелье из бисера, нитка оборвалась; из охраны двадцатилетний хлыновец утонул при переправе на Вычегде, оскользнулся, не преуспели спасти.

– Излечил ли волхв Пама твою подружку? – наконец спросил князь.

– Акулина воскресла, – обрадовалась Анастасия. – Былых неприятностей – ни в одном глазу! Туда ехали – по обмиранию на день, назад возвращались – ни одного.

– Так что ж ты, как будто невесела? – удивился князь. – На радостях едешь, как с похорон?

Княгиня молчала, лишь натянула повод коня. Поехали тихо. Стража с каретой постепенно обтекли их, обогнали. Позади остался один Асай, державшийся на некотором расстоянии. Князь продолжал вопросительно смотреть на жену. Наконец она обратила к нему страдальческий взор, столь жалобный, что захотелось тут же обнять, прижать к груди, успокоить. Она произнесла два слова:

– Золотая баба!

Князь вовсе остановился:

– Что, что?

Княгиня стала описывать, как бы сызнова видя нечто ужасное:

– Большой каменный болван, обвитый тонкой тканью. Из-золоченный. Это старуха с двумя детьми. Младенца держит на руках, другой, поболее, стоит подле. Суеверные люди в честь нее убивают лучших оленей, едят их сырые кишки и мясо.

– Дикари! – возмутился князь.

– Нет, – возразила Анастасия. – Просто в тех дальних местах такая жизнь. В тамошних селах – дикие козы, лисицы, куницы, зайцы и иные звери, кожи которых на одежды человеческие пригодны.

– Ну да, да, воистину так, – согласился Юрий Дмитрич. – При чем тут Золотая баба?

– Она исцелила Акулину, – пояснила княгиня.

– Неважно, кто ее вылечил, – начал серчать князь. – Важно, что ты теперь не в своей тарелке из-за какого-то болвана.

– Золотая баба осведомляет о тайнах судьбы, – продолжала пояснять Анастасия. – И я не утерпела, спросила…

– О чем? – перебил Юрий.

– О ком, – поправила супруга. – О нас с тобой. И о наших детях. – Помедлила, потом рассказала: – Жрец Пама мазал ей кровью рот и глаза. Старуха отвечала мне, а в это время близ священного места, в горах, раздавался звук, похожий на трубный.

– Эко! – взмахнул рукой князь. – Уловки волхва! Вранье, да и только! Не ждал от тебя, – как дитя несмышленое. А звук… мог быть от искусственных орудий, или, говорят, в гористых местах бывает от естественных подземных потоков и ветра.

Княгиня опять замолчала. Тронулись дальше в путь. Встревоженный князь, наконец, спросил:

– Так что же тебе поведала Золотая баба?

При этом он деланно засмеялся, однако тут же оборвал смех, услышав ее ответ:

– Про меня изрекла: слишком долго не проживу. Про тебя – станешь великим князем. Про детей: старшего Васеньку ослепят, среднего Митеньку отравят, младшенький Митя сам молодым помрет… Ты, – вскрикнула Анастасия, – ты стал белее полотна!

Видимо, уже свыкшаяся со страшным пророчеством, она сейчас испугалась за мужа.

– Я?.. Н-нет, ничего, – соврал князь, отгоняя от себя речи новгородцев: колдуна Мины Гробова, юрода Николы Кочанова. Он решил круто сменить тему, сообщил немаловажную весть, что Софья Витовтовна все-таки разродилась наследником. Роды были очень тяжелые, но теперь у нас есть Василий Второй. Надо спешить в Москву, подписывать грамоту, звать сосунка отцом.

Князь тут же спохватился: он знал, сколь болезненно воспринимает Анастасия его очередь в великокняжеском роду – вторую, всегда вторую. Она спит и видит мужа в золотой шапке. Рождение припозднившегося наследника поставило на таких мечтах, – по новому правилу престолонаследия, – большой крест. Мало было женщине потрясений в языческой глухомани, муж добавил еще!

Хотя, что это? Она смеется. Она понуждает коня и скачет так, что приходится догонять…

Уже в тереме, обнимая супругу, крепко целуя, Юрий спросил:

– Чему обрадовалась? Не Акулина, а ты воскресла! А что причиной? Скажи!

Анастасия отвечала на мужнины поцелуи, хохоча до счастливых слез:

– Вот не скажу. Сам додумай! Ах, свет мой, рассуди: если есть наследник, стало быть, ты никогда… не великий князь! Если так, баба наврала: про тебя ложь, значит, и про меня, про детей. Жить с тобой будем долго и счастливо, радуясь светлым судьбам сыновей, пестуя резвых внуков. Болванка-баба – кусок камня! Жрец Пама – лгун и притворец!

7

Звенигородские княжеские хоромы – не чета Юрьеву терему в Москве: тесные, старые, пропахшие мертвой, давно минувшей жизнью. Бревна – вдвоем не обхватишь, но такие морщинистые и темные, как лицо отшельника. Местами видны неотмытые следы гари отбушевавших пожаров. Нашествие этих «домашних врагов» на Звенигород приходит не реже, чем на Москву, а пожалуй, и чаще. Закон – не жечь лишних свечей, не топить баню летом, не использовать нескольких печей враз – здесь, в удельной столице, не столь строг, как в Первопрестольной.

Из череды московских пожаров Юрию помнился самый недавний, разгоревшийся в год рожденья соперника, нежелательного племянника, потому и особо памятный. Все произошло по возвращеньи из Хлынова. Занялся на Посаде двор некоего армянина Аврама. От него, благодаря ветру и жаре, – тысячи дворов. Залетело пламя и в Кремль: зажгло церковь Крестовоздвиженскую. Много бед натворило в Большом каменном городе. Странствующие монахи долго потом вздыхали, молясь: «Москва погоре, да возродися Москва!»

Здесь же, в удельном граде, сколько ни нападал и степной лиходей – ордынец, и домашний супостат – красный петух, княжеские хоромы удалось отстоять. Но лучше б не удалось! Сени мрачные, об одном окне. Приемной палаты нет. Переходы узкие: так и шибаешь боками по сучкам нетесаных стен, то одной, то другой. Спальни – шаг шагнуть. Оконца в них чуть не с ладонь. Слюда такой древности – света Божьего не видать!

Любопытно заскучавшему князю: не живал ли здесь дед его, Иван Иванович, получивший в удел Звенигород, как сам Юрий, ибо у покойного государя Ивана Даниловича он был вторым сыном, опять-таки как сам Юрий. Дед стал впоследствии великим князем Московским по смерти бездетного Симеона Гордого. Юрий уже не станет. Старший брат его не бездетный, главное – не бессыновний!

Князь раздражался скрипучими половицами, шаткими лестничными перилами. Одно утешало: с ним в Звенигород из Москвы прибыли Борис Галицкий и даже Данила Чешко, уж не говоря о Морозове, который все свои книги сюда привез. Этим давал понять: как и Борис с Данилой, он из московских бояр переходит в удельные. Короче, инокняженец[77]77
  Инокняженец – вельможа, перешедший на службу к иному князю. В то время такой переход считался дозволенным.


[Закрыть]! Поступок Морозова с Галицким не удивил князя: испытанные споспешники – ближе некуда! Бывший дядька с бывшим учителем. А вот Чешко? Всего-то сосед по кремлевскому житью-бытью, приятный знакомец. Полюбопытничал бы, что подвигло пожилого боярина сменить князя, да язык не отваживается: дело сугубо личное.

Все-таки Юрий не стерпел, при случае спросил Галицкого, когда в скучную зимнюю пору сидели в его избе у открытого очага. Борис любил смотреть на огонь. Звенигородское его жилье – дом на подклете, пятистенка с сенями, двумя покоями и большой русской печью. Младший брат Федора, только что оженившийся, обживал новый терем, небольшой, но затейливый, со многими острыми башенками на немецкий лад, правда, не каменными, – сосновыми. Борис же коротал век вдовцом, с единственным слугой Ивашкой Светёнышем, вернувшимся к своему господину, чтобы мыть, стряпать и все хозяйство вести. Не по скаредности существовал таким образом потомок галицких княжат, просто любил тишину. И еще любил сам растапливать печку-обогревательницу, рядом с которой проводил время в мыслях, возжигаемых пламенем. Сперва клал на-под шесть поленьев клеткой. Над ними из трех других сооружал двускатную крышу. Подкладывал под свое строенье бересту и подносил кресало…

– Открой мне, Борис Васильич, – сел рядом князь, – с чего бы Данила Чешко сменил серебро на медь, то бишь службу в златоверхом тереме на прозябанье в удельном граде. Ужли причина в моих достоинствах? Или так привязался к бессчастному, однако доброму князю? Ведь если подумать: я рассорился в пух и прах с государем-братцем – Даниле назад ходу нет!

При этих словах мысленному взору Юрия вновь представилась их последняя встреча с Василием. Происходила она в той самой комнате, где в свое время беседовал с татунькой. Все шло спокойно, пока дело касалось Вятки. Договор с Хлыновской республикой московские бояре одобрили. Неудача с набегом на Заволочье – пустяк: главное, Новгород потрясли слегка, – пусть задумается. «Твой приезд – очень кстати, – обнял брата Василий. – У меня – сын! Будущий государь! Станет вам, моим братьям молодшим, вместо отца. Дай на это свое согласие. Андрей с Петром уже дали. Константин, думаю, перестанет упрямиться. Вот готовый лист. Тут все прописано. Надобно лишь заверить хартийку твоим именем». Юрий отказался наотрез. И – пошло, поехало! Ох уж эта татунькина новина: престол наследует сын! Хотя расстались без скверных слов, но будто бы не родными братьями, а чужими людьми. С тех пор Юрий с семьей в Звенигороде.

Галицкий смотрел на огонь. Черный дым широким рукавом выползал из жерла в устье печи и втягивался над предплечьем в трубу. Огонь накапливал мощь. Вот дым съеден пламенем. В печной огненной купине проступил черный остов дровяной клетки.

– Господин мой, князь Юрий! – проговорил Борис, – не величай ты меня Васильичем. Мы с Четком и Морозовым люди меньшие. Ценить князя за доброту, за его достоинства и вообще проявлять высокие свойства души – удел вящих, больших людей. Нам же надобен властелин, коего не сшибут, словно бабку в городошной игре. Какой-нибудь Иван Кошкин подобного оборота дел не боится. Он, как его отец, самоценен и самодостаточен. Нас же сбить – до конца погубить. Прости за грубую откровенность бывшего дядьку своего, Юрий Дмитрич.

Князь встал, вдыхая сладкий запах березового горения.

– Я тебя не понимаю, мой друг. Чего-то не договариваешь. Откровенничай, однако, до конца.

Галицкий сгреб кочергой горячие уголья в кучу и тоже встал. Он был на голову ниже Юрия.

– Добро, господине мой. Слушай, как на духу. Напряги память. Вспомни: за десять месяцев до тяжелых родов великая княгиня была посылана мужем в Вильну, к отцу своему Витовту, утрясти разногласия из-за Новгорода и Пскова между тестем и зятем. Уж очень явно стал покушаться властолюбивый литвин на два древних исконно русских города на Волхове и реке Великой. Дочь, кажется, преуспела остудить отцову горячность.

– При чем тут Витовт? – не понял князь.

– При том, – терпеливо поведывал бывший дядька, – что преуспела Софья и в ином. По слухам, продолжила старую любовь с воеводой Витовтовым, покорителем женских сердец. Его имя – Доброгостий Смотульский. Спустя девять месяцев на свет явился Василий Второй. Говорят, ничем не похож на Первого.

– Сплетни! – возмутился Юрий. – Языки без костей!

Галицкий измельчил жар в печи и закрыл жерло железным листом.

– Языки утверждают, – упрямо продолжил он, – что Василий Дмитрич заподозрил супругу в неверности. Мыслит вместо мнимого сына объявить наследником истинного родного брата. Иначе говоря, – твою милость.

Юрий Дмитрич заходил по избе, не произнося ни слова. Борис тем временем поставил в предплечье горшок с репой, которую любил пареной, политой коровьим маслом.

– Благодарствую на твоей откровенности, – сказал князь. – Однако же хочу прочно уговориться: поскольку с братней стороны ни малейших шагов в подтверждение твоих слов не видно, давай забудем о них. Я не слыхал, ты не молвил.

Юрий ушел в твердой решимости хранить происшедшее за семью замками. Но легко решить, трудно выполнить. Жаркой ночью, усладившись прелестями жены, князь запрокинулся на низкой подушке, борода – в потолок, взор – в себя, под закрытыми веками. Рад был довольности Анастасии, ощущал, что оба настолько проникли друг в друга, так слились каждой мышцей, воистину – одна душа в двух Телах! Спору нет, у них все едино! И не может не быть ключей от замков чужих тайн.

– Знаешь ли, жизнь моя… – начал князь.

Покуда единственная свеча оплывала и догорала в большом медном подсвечнике, муж сообщил жене все, что услышал о Софье Витовтовне и ее новорожденном сыне.

Княгиня помолчала. Вокруг воцарилась полная темнота. Князь спросил:

– Ты не дремлешь?

Она прошлась по дородному его телу ласковыми перстами.

– Вспоминаю… Доброгостий Смотульский? Видела его в Смоленске, в Вильне, даже в орденских землях, когда Кейстутов сын был в изгнании. Такой стройный витязь с кольчатыми усами, треугольной бородкой, пышноволосый, смеялся заливисто. Не знаю за ним женолюбства и женобесия, наблюдала лишь, как он был занят Софьей. Оба пользовались малейшей возможностью, чтоб остаться наедине. В Литве, правду сказать, с этим не столь строго, как в Московии. То в саду исчезнут, то в лесу на празднике. Неказистая Софья млела от Доброгостия. Брачная клятва княжича из Москвы с детства тяготила ее. Юный же воевода хотел устроить свою судьбу близ великого властелина. Странно, что ныне они снова встретились. Я полагала, в битве при Ворскле отчаянный Смотульский погиб.

– Выходит, не погиб…

Дни потекли за днями, а из Москвы не было ни слуху ни духу. Прекрасный лик Анастасии мрачнел, как вечерний восток. Муж объяснял ненастье жены убожеством удельной жизни после московской: ветхие худые хоромы, невзрачный город!

Княжьими хлопотами стала возводиться новая дубовая стена звенигородского кремника взамен старой сосновой. Стучали топоры, пели пилы, солнечно золотилась стружка, собираемая в бурты на вывоз. Княгиня с крыльца двуэтажных хором иной раз наблюдала за строителями, потом говаривала мужу: «Огораживаешься! Боишься, не возьмет ли в осаду государь-братец твою твердыню?» В шутку говаривала, хотя и не смеялась, пасмурная, как всегда.

Как-то ввечеру Юрий привел супругу в кухню, когда все кухари ушли, ибо давно ужин был подан и съеден. Бок печи был еще тепел, внутри же – ни искорки. Князь положил дрова, точно, как Галицкий. Зажег… Может, Настасьюшкино сердце оживится? Может, очи загорятся при волшебном созерцании огня? Пламя пленяет…

– Жарко тут. Воняет суточными щами. Огонь глаза слепит, пойдем, – не увлеклась хмурая жена мужней придумкой.

– Я построю тебе новый терем, – пообещал князь, шествуя по переходам об руку с супругой. – Лучше московского! Златоверхий, как у братца! Я богат. Галич добавит серебра.

– Построй лучше монастырь. Пусть в нем денно и нощно молятся за нас.

– Ужли такие мы грешники? – растерялся Юрий.

Понял: дело не в удельно-утлом житье. Анастасии не надобен новый терем, как и новая стена, придающая Звенигороду грозный вид. У нее своя тайна. Что-то ее гнетет…

Он стал думать о строении обители. Создал же покойный дядюшка Владимир Храбрый монастырь в своем Серпухове.

Надо было посоветоваться со звенигородским святителем Даниилом. Старец жил в епископском доме у Борисоглебского собора на Торговой площади. Князь пятнадцатилетним юношей впервые видел его в Москве, когда татунька брал сыновей в преименитую церковь святого Архистратига Михаила на поставление архиепископа Новгородского Иоанна. В службе участвовал и владыка Даниил. Год же спустя в Великое говение на Средокрестной неделе вместе с братом и матунькой Юрий встречал в Котлах вернувшегося в Москву из Киева митрополита Киприана. Опять-таки при сем был и епископ Звенигородский. Сейчас святитель принял своего князя в Крестовой. Со дня приезда в Звенигород Юрий Дмитрич виделся с ним единожды, накоротке, в соборе: принял благословение и после приличествующих слов отошел. В этот раз оглядел Даниила пристальнее, и старец оказался ему зело древен. После молитвы сели на лавку. Князь спросил:

– Не назовешь ли, преосвященный владыка, известных иноков, прославленных святым житием?

– Ныне, в тяжкое время, имя им легион, – молвил старец. – Недавно татары ордынского царевича Толыша напали изгоном на град Владимир. От них затворился в соборной церкви священноинок Патрикей. Вельми добродетельный муж! Златые и серебряные сосуды скрыл, а сам стал пред иконой Богоматери с плачной молитвой. Враги кричали русским языком, чтобы отворил. Потом выбили двери, церковь разграбили, стали пытать Патрикея о сокрытых ценностях. Он молчал. Ставили на раскаленную сковородку, вбивали щепы под ногти, сдирали кожу, резали ноги, влачили за конским хвостом. Ничего не добились. Так и скончался.

Князь, в ужасе помолчав, изрек:

– Воистину святой инок, Царствие ему Небесное! Однако же, богомолец мой, хотелось бы знать подвижника, живущего ныне.

Епископ задумался.

– Ныне? Слышно, еще жив многолетний отшельник Павел, ученик преподобного Сергия. Московлянин, сын благородных родителей. Тайно оставил дом, где принуждали к выгодному, завидному браку, скрылся в монастыре на Волге. Двадцати двух лет принял постриг. Был келейником старца Сергия, потом ушел в пустынь. В Комельском лесу на реке Грязовице три года прожил в дупле липового дерева не более четырех аршин в окружности, подобно пернатым…

– Каков возраст подвижника? – заинтересовался князь.

Даниил, шевеля устами, посчитал про себя:

– Должно быть… Родился в лето от сотворения мира… Да, точно скажу: сто два года. Из них сорок – в келье и сорок – в пустыни.

Юрий Дмитрич вдруг ощутил в себе странное ощущение. Внезапной силой был отправлен… в забытьё? Нет, не в забытьё. В давно минувшее отрочество, когда покидал жизнь татунька, преславный великий князь, сына не впустили в покой родителя, где умирающий в присутствии высших духовных лиц и бояр составлял завещание.

Тогда Юрий ушел не в свою комнату, а в домашнее книгохранилище, укрепиться поучениями святых отцов. Встречь ему поднялись из-за стола два инока, те, что привели к отходящему старца Сергия. Даже имена вспомнились: Севастиан и Савва. Последний, прощаясь, произнес едва слышно: «Придет время, вместе помолимся, князь Звенигородский и Галицкий». И вот в княжеской голове, словно свыше подсказанная, возникла мысль: «Время пришло!»

А епископ поведывал уже о другом пустыннике. Юрий отважился перебить:

– Не затруднит ли, владыка, вспомнить священноинока Савву, что подвизался лет двадцать тому назад в Троицкой обители у преподобного Сергия?

– Савва? – переспросил Даниил. – Уж не тот ли смиренный, что вынужден был принять управление Сергиевой обителью? Братия настояла. Ибо его предшественник, преподобный Никон, удалился в безмолвие. А то есть еще Савва Вишерский, уроженец Кашина. Тот из рода бояр Бороздиных. С юных лет – пустынник.

– Нет, – остановил князь. – Мне нужен тот, что в Сергиевой обители.

Еще некоторое время провел владетель Звенигородский с владыкой. Ушел с радостным решением посетить монастырь Святой Троицы.

Ясным весенним днем в сопровождении Ивашки Светёныша выехал Юрий лесными путями к памятному месту у Ярославской дороги. И не узнал обители: когда-то здесь обрастали мхом деревянные стены. Сюда восьмилетним всего-то на одну ночь попал княжич в матунькином поезде, покинувшем перед нашествием Тохтамыша Москву. Давно это было, еще при жизни Чудесного Сергия. Смутные воспоминания брезжили и оживляли минувшее. В самой ограде первобытный лес шумел над кольями, обсыпал их кровли палыми иглами. Вокруг торчали невыкорчеванные пни, кое-где валялись неубранные стволы деревьев. В маленькой деревянной церковке за недостатком свеч пахло лучиной. Где это все? Явным чудом воздвигнута каменная крепость с башнями по углам. Возглавляет обитель высокий храм с величественными куполами. Для иноков выстроены добротные, поместительные жилища. А работы еще идут. Стало быть, вся Московская Русь, от князя до смерда, не покладая рук трудится, не жалеет средств на благо Сергиева Дома – своей святыни. Бедность видна лишь в обличии иноков, ведущих прежнее, строгое житие. На зов князя вышел игумен в залатанной сермяжной рясе.

– Савва? – переспросил он с раздумчивостью. – Наш бывший настоятель? Он явил своими молитвами источник воды за стенами обители. Мы зовем теперь этот источник Саввиным кладезем.

– Как? – изумился князь. – Преподобного уже нет среди вас?

– Удалился недавно, – кивнул игумен. – Устроил келию в пустыньке на Москве-реке. Проводит там дни в посте и молитве. К нему стекаются люди укреплять себя в вере. Умиляются, слушая праведника.

Князь расспросил подробно, как найти пустынное место, обжитое подвижником, и простился.

Дождавшись первого воскресного дня, он с тем же Светёнышем отправился искать пустынь. Даже охраны с собой не взял, ибо это было в пределах Звенигородского княжества. Не проскакав и полутора верст, Юрий Дмитрич остановился на берегу при впадении в Москву-реку сказочной по своей красоте лесной речки. За ней высилась довольно крутая гора, покрытая ковром благоуханных растений. Так и манило взойти наверх. Ощутив себя многими годами моложе, князь одолел подъем, огляделся и замер. Ему открылся прекрасный вид на Звенигород и окрестные села.

– Впервые я здесь. Что за место? – вслух промолвил Юрий Дмитрич.

Светёныш пояснил:

– Речка называется Разварня, а урочище – Сторожа. По имени горы. При литовских набегах здесь несли службу воины. Наблюдали за движением неприятеля. Литовцы проходили к Москве по старой Смоленской дороге, что уклоняется за Можайском влево, к Звенигороду.

Князь, насмотревшись, продолжил путь. Келью Саввы отыскал заполдень, опрашивая встречных и поперечных. Оказывается, впрямь множество самого разного люда посещало подвижника. Пришлось ждать своего череду, устроившись на травке-муравке.

– Ты же не простолюдин, – удивился Ивашка. – Взойди как первый человек своей отчины.

Юрий Дмитрич окоротил слугу:

– В Священном Писании сказано: первые будут последними, а последние первыми. Наберись смирения.

Смирение-то в конце концов помогло и самому князю: пустынник прервал беседу с очередным пришельцем, по виду купеческого достоинства, и подошел к нему. Не узнать было юного инока: лысый старик, по вискам – пышная седина, двойная морщина над переносьем, проницательные, глубоко запавшие очи, небольшая окладистая белая борода.

– Здрав буди, князь Юрий! – промолвил он, приветливо улыбаясь. – Время наше пришло помолиться вместе?

– Пришло, преподобный Савва, – поднялся, сложив руки для благословения, князь. И, не решаясь сразу же повести речь о монастыре, сказал: – Дерзаю просить тебя стать моим духовником.

Савва шутя погрозил перстом:

– От духовника, как от лекаря, не таись! Открой сокровенную мысль, поделись насущной заботой.

Юрию Дмитричу пришлось признаться:

– Насущная забота моя – построить обитель во имя Рождества Пресвятой Богородицы. Молю: помоги в святом деле, возглавь его. Я же пребуду неусыпный твой вспоможенник, духовный сын.

Поскольку старец не отвечал, князь счел нужным прибавить:

– Место благое подыскал я для будущего очага святости: гора Сторожа при впадении речки Разварни в Москву-реку.