Текст книги "Юрий Звенигородский"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

6

В златоверхом тереме имелся покой, куда даже ближним людям вход был заказан. Заветного порога ни разу не переступал и Владимир Андреевич Храбрый. Лишь однажды великий князь уединился здесь со своей супругой: это было перед Донским побоищем. И лишь однажды отец позвал сюда своего наследника: это было перед отправкой Василия к Тохтамышу. О чем шла речь в сокровенных стенах, осталось тайной. Все считали: о деле государственной важности! Обычно же в особом покое государь предпочитал оставаться наедине с собой. В сосредоточенном одиночестве, в неприкасаемой тишине он принимал незыблемые, сверенные с душой решения.

И вот Юрий оказался в этом покое. Отец рано утром заглянул в его спальню и привел сюда. Высокое маленькое окно еще мало давало света. Зажгли свечи на обширном пустом столе. Здесь не было книг, писчих листов, чернил, перьев. Отец не прилежал к чтению, письмом же занимался при крайней надобности. Он приходил в свое убежище не работать, а собираться с мыслями. Два жестких стула у стола, резной поставец в углу, – вот вся утварь. Дабы истопник не входил, печь топилась из перехода. Сейчас белые бока ее источали тепло. Юрий зяб, не то от холодной осени, не то от волнения.

– Сын мой! – начал Дмитрий Иванович. Добрые большие глаза его успокаивали робкого отрока. – Я уж теперь не знаю, увидим ли мы Василия.

Юрий хотел возразить, но отец поднял руку, предупреждая, что надо не говорить, а слушать.

– Вася кстати воспользовался смутой в Орде, – продолжил великий князь. – Тохтамыш восстал на своего благодетеля хана Тимура, властелина огромной азиатской державы. Чем кончится сия пря, посмотрим. Сыну удалось сольстить к себе трех ордынских чиновников. Их имена – Бахты Хозя, Хадыр Хозя и Мамат Хозя. Они и подготовили побег. Они же и сообщили мне, что бежал он в Подольскую землю, в Великие Волохи, к тамошнему воеводе Петру. Я послал туда молодых бояр: Ивана, Кошкина сына, другого Ивана, сына Всеволожа, и Селивана, внука Боброка. От них получил известие: Василий ушел немецким путем в Литву. А там сейчас, как в трясине.

– В трясине? – не понял Юрий.

– Видишь ли, – стал объяснять отец, – смерть Ольгерда Литовского принесла спокойствие нашим юго-западным границам, но не самой Литве. У Ольгерда осталось восемь сыновей. Яков-Ягайло был шестым, а стал первым. Оттер братьев, дядю же, старого Кейстута, удавил в темнице.

– Так-то он стал первым! – невольно передернулся Юрий.

– Взял старшинство не по праву, – подтвердил отец. – Между ним и сыном Кейстута Витовтом началась борьба, которой, казалось, не будет конца. Однако в прошлом году произошло неожиданное событие: Ягайло поехал в Угорскую землю и женился на Ядвиге, дочери и наследнице покойного Людовика, короля венгерского и польского. В Кракове окрестился в латынскую веру и принял достоинство государя Польши. Витовта же сделал наместником в Литве. Хотя согласие двоюродных братьев длилось недолго. Между ними опять немирье. И в это-то время наш Василий попал им в руки.

– На что он им? – удивился Юрий.

– С Ягайлой у меня дружбы нет, – вздохнул Дмитрий Иванович. – С немцами – тоже. Витовт же – друг немцев. Не отдаст ли им пленника? Могут и попросить, и даже потребовать ради мести. Вот почему я позвал тебя. Чтобы исподволь подготовить, посадить на великом княжении, если жизнь моя до времени пресечется.

– Татунька, слава Богу, ты здоров и молод! – воскликнул Юрий.

Отец погасил свечу на столе.

Яркий солнечный свет упал из слюдяного окна: день распогоживался. Пусть мало надежд на его тепло, зато солнечность греет душу.

Великий князь тяжело поднялся, большой и грузный, трудно было поверить, что ему еще нет и сорока.

– Мне кажется, я прожил долгую жизнь, – молвил он. – Сужу не по годам, по делам. Сделано много. Борьба за великое княжение с твоим дедом, Дмитрием Суздальским и Нижегородским. Еще более яростная борьба с Михаилом Тверским. Трижды пришлось отражать нападение на Москву Ольгерда Литовского. Удалось поменять немирье на мир с Олегом Рязанским. А скольких трудов стоило выстроить каменный Кремль! Еще что? Сделал Казань зависимой. Одолел мурзу Бегича на реке Воже. Потом – Донское побоище. Теперь вот восстановление княжества после Тохтамыша… На все эти дела молодости не хватит. Чувствую себя старцем.

– Бог даст, – встал и Юрий, – ты сызнова наберешься сил, старший братец Васенька воротится поздорову…

Тут он осекся. Вдруг стало темно. Свет в окне помутился, будто наступил вечер.

– Что это? – удивился великий князь. – По моим прикидкам, всего час дня, когда люди только еще утренничают, а тут… будто уже вечереет.

Послышалась беготня в переходе. Дмитрий Иванович открыл дверь. Челядинец бежал со свечкой.

– Княже, княже! – Он выронил свечу из трясущихся рук и уже в полной тьме не своим голосом произнес: – Солнце погибло!

Юрий ощупью подошел к столу. Услышал:

– Ужли затмение?[15]15
  В 1386 г. в Москве наблюдали затмение солнца, длившееся два часа. Затем, по выражению летописца, опять все «света исполнися».


[Закрыть]

Люди принесли свечи. Все пошли на высокое крыльцо. Там было холодно и темно. Кто-то из слуг помянул пугливо о конце света. Чудов архимандрит Исакий, оказавшийся в тереме, произнес:

– О затмении пророк Захария глаголет так: «И сбудется тот день, перестанет свет, только студень и мрак будут».

Семен Федорович Морозов пояснил:

– Затмение, это когда луна застит между солнцем и землей.

Золовка Анна, гостящая у великой княгини, дала свое объяснение:

– Затмение бывает оттого, что злой дух скрадывает свет Божий и впотьмах ловит христиан в свои сети.

Примерно два часа спустя день вновь исполнился яркости. Отец сказал матуньке:

– Это знамение пугает меня. Что-то с Василием…

Борис Галицкий проводил Юрия в его ложню. На ходу, как бы между прочим, напомнил:

– У государя был первенец Симеон, да помер, когда тебе еще пяти лет не исполнилось. С тех пор старшим стал Василий.

Глубинное, смутное воспоминание! Юрий глянул на дядьку, как на дьявола-искусителя:

– Не пойду в спальню. Лучше на свежий воздух, на огород. Побуду один.

Однако он не хотел одиночества. Более того: боялся его. У черного хода на заднем крыльце встретил учителя своего Морозова. Этот человек становился лекарем для души: не только научит, но и наставит. И, как духовник, смятение обратит в покой.

– Боярин Семен, не прогуляешься ли со мной по огороду?

– Прогулка после ненастья весьма живительна, – пошел с ним учитель. – Солнце дарит лишь свет, а тепло спрятало за пазуху. Сейчас глядит озорно: вот, мол, какую штуку я откололо! А все же освежишь грудь после теремного духа, и телу легче.

Юрий завел речь о распре среди литовских наследников. В дополнение к отцовым речам узнал, что старшие братья не сопротивлялись властолюбию Якова-Ягайлы. Княжили в своих уделах и тем довольствовались. Лишь дядя Кейстут возмутился явному беззаконию, поначалу даже пленил племянника, однако же потом отпустил, простил. И ошибся. Ягайло заманил его в мрачный замок Крево, бросил в темницу, велел задушить. С тех пор у властолюбца борьба с двоюродным братом Витовтом Кейстутьевичем. У последнего в друзьях тевтонские рыцари. Ягайло же их боится, ибо воин из него аховый. Однако же сумел надеть в Кракове королевскую корону, объединил Литву с Польшей…

Тут княжичу захотелось узнать подробнее, как удалось невоинственному Ягайле столь внезапно возвыситься. Оказывается, отнюдь не внезапно. У Ядвиги, муж коей по завещанию покойного короля должен стать наследником, имелся к тому времени рыцарь сердца: Вильгельм, герцог австрийский. Они вместе воспитывались. Но не по нраву пришелся польским вельможам тот герцог. Что он мог дать? А тут – послы от Ягайлы. Литовский князь предложил большую часть отцовских сокровищ да еще целое государство в придачу. Даже дал отступные Вильгельму.

– Бедная Ядвига! ~ пожалел Юрий.

– Ей предложили апостольский подвиг, – сказал Морозов. – Преодолеть отвращение к низкорослому толстяку, зато обратить в истинную веру заблудший народ литовский.

Правда, Вильгельм оказался не столь уступчив: неожиданно появился в Кракове. Ему запретили вход в замок. Однако влюбленные встретились во францисканском монастыре. Страсть возобновилась с той силой, что они обвенчались. После чего Вильгельм вздумал пользоваться супружескими правами уже в самом королевском замке. Оттуда он был с бесчестьем изгнан вельможами. Ядвига намеревалась уехать вместе с ним, но ее удержали силой.

– Бояре, – заключил Юрий, – вершат дела при государевой слабости.

– Да, – подтвердил Морозов. – После бегства Вильгельма они сызнова начали убеждать королеву стать женой князя литовского. Позволили отправить посла, дабы хорошенько вызнать его наружность и нрав. Озолоченный посол донес: Ягайло видом приятен, в обхождении добр. И Ядвига в прошлом году все-таки сочеталась с ним браком.

– Чем же может угрожать брату Василию нынешнее пребывание в Литве? – хотел добраться Юрий до главного.

– Ничем, – огорошил Морозов. – Ягайло – враг наш еще со времен Донского побоища – сидит в Кракове. Витовт – в Вильне. Ядвига прислала ему письмо: дескать, муж отдал ей княжества Литовское и Русское, то есть южную Русь. Значит, у нее право требовать дань от обоих княжеств. Нетрудно представить, что стал чувствовать к Ягайлу Витовт?

– Прибегнет к помощи немцев? – рассудил Юрий отцовскими мыслями. – Отдаст им в заложники нашего Василия?

– Хлопот будет рыцарям с заложником! – возразил Морозов. – Не проще ли Витовту с помощью Дмитриева наследника добиться союза с Москвой против Кракова?

У Юрия что-то оборвалось внутри. Словно воздушный дворец, как коломенская церковь, обрушился. И легче стало от этого, вздохнулось вольнее. Ощутил себя прежним, безмятежным, до дня безгрешным.

– Кто нынче у татуньки в первых советниках? – спросил он.

– Сам, поди, знаешь, кто, – отвечал Морозов. – Федор Андреевич Кошка да Федор Иванович, сын казненного Вельяминова, да Константин Дмитриевич Шея, внук Четов…

– Ты, – быстро перебил княжич, – тебя, коли приму власть, сделаю первым своим советником!

Семен Федорыч усмехнулся в светлые усы:

– Что ж, история – сосуд мутный. Может быть, золотой венец падет и на твою главу. Изволишь, – проси совета. Скажу, чем умудрил Бог.

По дорожке, крытой палыми листьями, к ним крупно шагал Борис Галицкий.

– Хорошая весть! – еще издали крикнул он. – Только что по Смоленской дороге прибыл гонец: княжич Василий Дмитрич едет домой! Он уже между Вязьмою и Можайском.

Юрий с Морозовым быстро пошли встречь благому вестнику.

Златоверхий терем кипел внезапными большими приготовлениями. Женская половина звонкими голосами постельниц, мамок и сенных девок напоминала птичник. С некоторых пор у Юрия не один, а два младших братца: пятилетний Андрей и двухлетний Петр, с коим ныне возится переимчивая мамка Домникея. Ее-то тепла и недоставало в этот час Юрьевой смятенной душе. Первой на его позов выбежала постельница, рябая Анютка. О Домникее поведала:

– Нету. Как где возникнет, скажу, что звал.

В своей комнате княжич устроился не на ложе, на жесткой лавке. Впал в тяжкие размышления: закогтил и не отпускает нечистый, лезет с грешными мыслями, столь грешными, что и духовнику не откроешь. Откуда напасть такая? Что за судьба предначертана? Поневоле пришло на ум случайное воспоминание, кажется, тетки Анны о том, что в лето его рождения совсем не шло дождя, скот и люди умирали от жары и засухи на Руси и в Орде. Тогда, как и нынче, плохое знамение было на солнце.

Юрий терзался изъянами внутренней своей сути. Внезапно пришла облегчающе простоя мысль: не родовые ли это пятна? Недавно Морозов между прочим сказал, что своенравие нашей природы отражается в русском характере.

Мы любим дразнить счастье, играть в удачу, выглядим лучше на людях, нежели сами с собой. А, возможно, это лишь кажется при растерянном разуме?

Окно потемнело, как давеча при затмении. В дверь заскреблись.

– Войди, кто там, – откликнулся Юрий.

Вошла Домникея с подсвечником, поставила на стол. Не дала книжку читать, сама стала на колени у его изголовья.

– Изголодалась по тебе, свет мой! Без счету дён не видела своего дитяти.

– Уж не дитяти, – возразил он. – Скорей глупого недоросля.

Сокровенный женский взор встретился со смутившимся взглядом княжича.

– Ты для меня дороже родного сына, – жарко промолвила Домникея. – Всегда красивый, всегда умный и не по возрасту взрослый.

Он порывисто обнял ее.

– И ты мне – человек ближе всех. Выслушай, Домникеюшка, исповедь, утоли сердечную боль. Отри слезы, как в детстве, с души моей.

Запинаясь, выложил свои мысли, все до единой, до самой скверной.

Бывшая мамка погладила его кудри, потом крепко поцеловала в лоб.

– Вот я и выбрала из тебя тягость до последней капли. Веруй: дурного не мыслил, не желал никому никакого зла, а если что пришло в голову против воли, – это дело людское. У иных и не то бывает.

– У Ягайлы, бывшего Якова, – вспомнил Юрий, – а теперь Владислава[16]16
  Литовский великий князь Ягайло Ольгердович, приняв христианство, взял имя Яков. Став польским королем, он перешел в католичество под именем Владислав.


[Закрыть].

– Не ведаю сих имен. Бог с ними! – Домникея перекрестила княжича. – Накрепко запомни: пылкий возбуждает раздор, терпеливый утишает распрю. Читай чаще Святое Писание. Будь кроток и до зела смирён. Не зря апостол Павел внушает: «Человек Божий… преуспевай в терпении». Вот и терпи, мой ангел. От терпения – опытность, от опытности – надежда. Помни слова евангелиста Луки: «Терпением вашим спасете души».

– Что терпеть? – спросил Юрий, хотя прекрасно знал, что.

– Всё терпи, – зашептала на ухо бывшая мамка. – И мой слабый разум, и мои опостылевшие ласкания…

– Хитрая Домникейка! – прижался он к пахнущей полевыми цветами щеке. – Выжимаешь из меня лестные слова! Откуда от тебя сегодня особенная душистость?

– От мыленки, – призналась она. – Купец-сурожанин пахучую водицу привез. Нюхнёшь, – и будто сахар вкусила.

Они проболтали до самой той крайности, когда свечке осталось догореть ровно столько, чтоб Домникее дойти до своей спальни. Княжич, как маленький, был уложен в постель с помощью нежно любимой мамки.

Спал без снов. Назавтра пробудился другим: сердце билось легко, разум ладил с душой, вчерашнюю тяжесть с груди как рукой сняло. Каждый бы день ощущать себя столь свободным от всякой дури!

А день выдался суматошный. На господском верху челядь бегала с бесконечными поручениями. Из кухни в подклете шел вкусный дух: быть нынче знатному пиру! С утра Юрий спокойно позанимался с Морозовым, к полудню поспешил приготовиться к встрече с братом. Великокняжеский поезд выехал из Кремля еще засветло, однако у городской заставы ожидающих застигла ранняя тьма. Резкий холодный ветер подул с запада, откуда должны были появиться долгожданные вестники. Сперва Юрий увидел приближающиеся горящие факелы в руках Васильевой охраны. Потом в общем шуме и обычной в таких случаях сутолоке вслед за родителями обнял прибывшего. Лицо его в факельном свете показалось незнакомым, а запах так и вовсе чужим.

– Я-то здоров, ты здоров ли? – отвечал на приветствие старший брат голосом, непривычно взрослым, огрубевшим после трехлетней разлуки.

С ним были все три боярина, посланные отцом, и два грузных литовских князя, оба Ольгердовичи, с православными именами: один Дмитрий, другой Андрей.

Юрий хорошенько рассмотрел брата за пиршественным столом. Да, возмужал Василий, стал чуть-чуть походить на татуньку. Родители не могли наглядеться на сына. Младший же брат, забыв о еде, увлекся рассказом одного из Ольгердовичей, кажется, Андрея: он путал обоих. Этот Андрей еще по дороге в Кремль говорил без умолку, возмущался неудобствами Смоленской дороги: все леса да леса, в лесах разбойники, а под копытами пни недавно срубленных деревьев. Неухоженная, постоянно меняющаяся дорога! Болота и топи тянутся порой по нескольку верст и не всегда перекрыты мостами и гатями, хотя Андрей и насчитал пятьсот три моста. При обилии снега да при хороших морозах хватило бы трех суток, чтоб одолеть полтысячи верст, теперь же пришлось потратить… Сколько, Юрий не запомнил.

За столом литвин говорил о сатаниноподобном слуге, вставшем между Кейстутом и Ягайлой. Последний не походил на отца и деда: был ленив, обожал удовольствия, боялся трудных решений, искал советов. Таким советчиком стал для него отцов парубок, крепостной холоп. Звали – Войдыллом. Великий князь взял его к себе стлать постель, подавать питье. Дал в кормление город Лиду. А вскоре Войдылло получил руку сестры Ягайловой. Вот это старому дяде Кейстуту очень не поглянулось: княжну-племянницу выдали за холопа! Не пожалел он попреков ни вдовствующей великой княгине Ульяне, ни самому Ягайле, ни даже новобрачной. Войдылла это взбесило. Вскоре немецкий рыцарь, командир Остерродский, кум Кейстута, Куно Либштейн прислал донесение: «Ты ничего не знаешь, а Ягайло частенько посылает Войдылла к нам договариваться, дабы отняли твои волости». Кейстут призвал в помощь сына Витовта. Тот жил с Ягайлою душа в душу и ничему не верил. Однако пришлось поверить, когда немцы пришли брать Полоцк.

– Твой бывший удел, – напомнил Ольгердовичу Василий.

Изгнанник кивнул и продолжал повесть. Кейстут немцев прогнал, врасплох взял Вильно, пленил Ягайлу, нашел у него договорные грамоты с рыцарями. Витовт убедился, что двоюродный брат не так честен, как казалось до сей поры. Ягайло предложил дать присягу, что уступает великое княжение Кейстуту и никогда не выйдет из его воли. Тогда захватчик великокняжеского стола был отпущен, а коварный его слуга повешен.

– И по заслугам! – одобрительно кивнул Дмитрий Иванович.

– Так-то оно так, – раздумчиво протянул Ольгердович, – да ведь посмотреть как?

Василий кратко завершил за него сумрачную историю. Недолго длилось торжество Кейстута на престоле Ольгердовом. Ягайло отдыхал в Витебске. Трудно было сговорить баловня на отважное предприятие против дяди. За это взялись сестра-вдова, потерявшая своего Войдылла, и мать Ульяна, недовольная, что великое княжение перешло от ее сына к деверю.

– Дядя к своей беде завел со мной драчку, – вставил слово Дмитрий Ольгердович.

– Ягайло этим воспользовался, – досказал Василий, – призвал в союзники немцев. Битва должна была разразиться под Троками. Однако ленивый предпочел хитрость.

Юрий вставил:

– Не ленивый, а трус.

Василий смешно изобразил, как Ягайло уговаривал бывшего друга Витовта помирить его с Кейстутом. Так отец с сыном оказались у него в стане. Это и требовалось. Обоих схватили. Кейстута удавили в темнице, Витовту же удалось бежать…

Невесело возвращался Юрий с почестного пира в свою спальню. Такое возникло чувство, будто Василий привез чужие семейные страсти из литовского замка сюда, в златоверхий терем. Нет, они не олицетворялись Ольгердовичами, прибывшими на московскую службу. Они, незримые, но ощутимые, будут сами по себе рядом с Юрием.

Перед сном к нему заглянул Борис Галицкий и поведал великую тайну: Витовт отпустил Василия под страшную клятву. Наследник московского стола дал слово жениться на его дочери.

Младший княжич взволновался:

– Что она? Как она?

Дядька развел руками.

– Знаю, что именуется Софьей.

Юрий допытывался:

– Хороша собой?

Ответ был:

– Неведомо!

Таинственно тихо сделалось в спальне по уходе Бориса. Юрий медленно засыпал с обидой, что такую важную семейную новость узнал не от брата, не от матери и отца, а от постороннего человека.

Проснулся Юрий с предчувствием, что ему, младшему, уготована судьбой еще более худшая спутница жизни. По неведомо каким важным соображениям предстоит ему жениться не на великой княжне, не на королевне, не на дочке правителя, а на какой-нибудь дальней государевой родственнице, ради семейных уз и хрупкого мира между народами.

После утренней трапезы великий князь вышел из-за стола бок о бок со старшим сыном. Повел его к той самой, – Юрий проследил, выйдя из столовой палаты в теремной переход, – именно к той комнатке, где еще накануне сокровенно беседовал с младшим сыном.

7

Прошла Пасхальная неделя, пришли дожди, дождались своего часа. Юрий лежал на лавке, не желая ничем заняться. Дважды заглядывал Васильев дядька Осей, звал упражняться в воинском искусстве. С тех пор, как воротился из Коломны, где исправлял государеву службу, боевой искусник принялся обучать княжичей владеть разными видами оружия, защищаться и нападать. У Юрия к его гордости уроки обычно шли лучше, чем у Василия. Однако же на сей раз он не вскочил на зов наставника, лишь головой помотал:

– Нейду.

В конце концов сам старший брат пожаловал:

– Что сквасился Гюрга?

Юрий потер икры ног:

– Здесь больно. И в поясе.

Василий поругал мокрую весну, предсказал, что братнюю немоготу излечит улучшение погоды, и ушел, озабоченный неведомо чем.

Когда приболевший княжич не появился в столовой палате ни днем, ни вечером, пред ним явился дядька Борис, только что прибывший из Звенигорода.

– Что с тобой, господин?

Юрий вяло ответил:

– Да так: голова болит, познабливает. – И спросил: – Звенигород-то после Тохтамыша отстроился?

– Еще б ему не отстроиться! – усмехнулся дядька. – После разора семь лет прошло. Тебе уж ныне пятнадцать. Вьюнош! А тогда-то был отроком. Э! – внимательней взглянул Галицкий. – Приопух ты. Веки набрякли. Дай, лоб потрогаю… Уй-юй-юй!

Разостлал постель. Помог разоблачиться, пообещал позвать лекаря.

После общей вечерней молитвы в Крестовой все великокняжеское семейство собралось у одра больного. Он же видел пришедших, как сквозь туман. Слабо. Слышал голос родителя, вспомнившего давнюю московскую гостью – язву:

– Вдруг ударит, как ножом в сердце, в лопатку или между плечами. Огонь пылает внутри. Крове течет горлом. Обуревают то пот, то дрожь. У иных пухнет на шее, бедре, под скулою, пазухою. Десять здоровых приходилось на сто болящих.

– Ох, некстати такие речи! – прервала матунька. – Нет у Георгия всех тех примет.

Княжич знал, почему всполошился отец. Ведь дядя, великий князь Симеон, помер тогда от беспощадной болезни. Сам Юрий в детстве слышал, как посетила она Смоленск: осталось в нем всего пять человек. Вышли и затворили город, полный непогребенных. Хотелось крикнуть: «Бегите от меня все!», но язык не повиновался.

– Высунь-ка, покажи язык, – попросил немец-лекарь Сиферт. Помог извлечь из запекшихся уст. Сказал невесело: – Ярко-красный. И беловатый налет на кончике…

Юрий с трудом промолвил:

– Он при высовывании как бы спотыкается о края зубов.

Лекарь велел всем выйти. Юная княжна Марья в дверях сказала:

– У братца кроличье лицо!

Долго длился бурный разговор в теремном переходе. Не разобрать было слов.

Сколько времени истекло, прежде чем сызнова отворилась дверь? За ней – голос матуньки:

– Нет, Домникеица, нет, не ты! Найду, кому быть при нем.

Потом Юрий увидел Сиферта с белой повязью на лице по самые очи. Лекарь делал приготовления:

– Сейчас будем пускать кровь…

Княжич ощутил нежные прикосновения Домникеи и удовлетворенно вздохнул. Рука его была уложена на твердой подушке ладонью кверху. Под ней – льняное полотенце. Бывшая мамка стянула плечо жгутом, но не сильно.

– Сожми кулак, княжич, – попросил лекарь. – Несколько раз сожми.

Прокол почти не почувствовал… Сиферт наказывал, уходя:

– Надо его остричь. Заставлять много и часто пить. Будет жар, обертывать в мокрое, обтирать…

Дальнейшее стало ускользать от Юрьева слуха. Вновь смежил ресницы. Открыв глаза, он обнаружил себя на высоком струге, что везли на колесах, по пустынному волоку. Рядом – чужие люди в длинных черных одеждах. Остановились в урочище с круглым, осевшим от времени, травянистым валом. Кто-то сказал: «В старые времена кипело жизнью место сие, красно и видно. Сейчас же пусто все и ненаселенно!» Да, голая степь, река, небо…

Струг спущен на воду. Потянулись унылые берега, – ни селения, ни людей. Как на редкость, глядят на плывущих козы, лоси, волки, медведи, бобры, выдры. То и дело парят над стругом орлы, лебеди, гуси, журавли. Спутники Юрия зорко взглядывают по сторонам. К своему удивлению, он не речи их слышит, а мысли. Мысли о том, что здесь некогда существовали города знаменитые, а ныне же едва приметны следы их. Вон, ряд белых каменных столпов, подобных малым стогам. Княжичу это место назвали Донской беседой. На большом каменном столе – каменные сосуды. Красиво, но неприятно.

Струг двигался среди красных гор. Вдруг из расселины выскочили полунагие лучники, сели в суденышки, устремились к путникам.

Тщетно окружающие внушали Юрию: это хазары, жители древней своей столицы Саркела, хотят угостить хлебом и молоком. Он видел не угощение, а длинные кривые ножи. Заметался, ища спасения. И, сколь ни удерживали берегущие, кинулся с борта в воду. Зажмурился от холода. Пришлось применить усилие, чтоб открыть глаза…

Ни струга, ни реки, ни червленых гор. Он голый – в лохани с ледяной водой. Стоит при помощи Домникеи.

– За подмышки не хватай, я щекотлив! – запротестовал Юрий.

Однако сильная она все-таки, его хорошуля! Рывком вытащила, натянула шерстяные носки, заставила быстро запохаживать рядом с ней по спальне. Волокла обессиленного, как раненого:

– Ну же, ну! Шагай. Ведь, обеспамятев, прыгал на пол, бросался в переход. Удержала едва. А теперь… Ну, еще шажочек.

– Ай-яй-яй! – возник на пороге Сиферт. – Ты его пошлешь на тот свет! Знаю ваших знахарей. Одного купца пользовали от жара ледяной водой, он – уже там! – немец указал на небо.

Домникея остановилась на миг, держа обеими руками недужного.

– Сколько купец простоял в лохани? – спросила лекаря. – Одну минуту?

– Зачем одну? Целых пять!

Сиделка сердито глянула на врача:

– Шел бы отсель, знаток!

Потом уложила княжича. Потеплей укрыла.

– Бедный ангельчик! Весь в пупырышках! И локти и бока, грудь, спина, ноги. И лик попорчен, аж зашло за уши… Как в поясе-то, болит?

Юрий перевел дух.

– Уже не болит.

Домникея призналась:

– Я ведь, пока ты в горячке грезил, твою нижнюю рубашку отнесла в лес, расстелила на муравейнике, пропитала насквозь муравьиным спиртом да и надела на болезное тело. В отлучке истерзалась: не вскочил бы с одра беспамятный, не выбежал бы.

Юрий по поведению Сиферта понял: заразна его болезнь! Боялся без крайней нужды коснуться своей лекарки, лишь благодарно взирал на ее красивый, одушевленный заботой лик.

А в болезненно-сладких снах ощущал целительность материнских уст на своих ланитах, успокаивающие боль ласки женских рук, облегчающий дыхание нежный запах. Спал или бодрствовал, покой поддерживало одно ощущение: она рядом!

Какой-то очередной ночью обнаружил: он в спальне один. Не дремлет в глубоком кресле его сиделка. Ждал, не дождался, снова ушел в беспокойный сон.

Утром явился нежданный гость, учитель, боярин Семен Морозов. Потряс хохолком, пощипал светлую бородку.

– Как живем-можем?

Княжич живо откликнулся:

– Все вижу и ощущаю ясно. Очень хочу есть.

Пришедший положил длань на его чело:

– Жару нет.

Юрий перво-наперво спросил: где его Домникея? Услышал плохой ответ: тяжело больна. Как ужаленный, привскочил в постели:

– Я тому виной!

– Ты, – сел у его изголовья Морозов. – Иначе не могло статься. – Откровенно поведал: – Как сказал немец Сиферт, недуг твой опасен для окружающих. Охотников по уходу не находилось. Домникея вызвалась сама и вот – на тебе! Вместе, бывало, над тобой хлопотали. Я – хоть бы что, а она… Ляг, скрой слезы. Ты уж не мальчик, а князь!

С тех пор дни за днями проходили вдвоем с Морозовым: единственным собеседником и слугой. Выздоравливающий Юрий мог еще передать другим свой недуг. Он ежедень расспрашивал Семена Федоровича о Домникее. Ответ был один: больна. И беседа намеренно уводилась на иные предметы.

– Хан Тохтамыш сам убил свою ханшу Товлумбеку, – развлекал больного Морозов.

– Проклятый Тохтамыш! – вспомнил Юрий бегство с матерью из Москвы.

– Воистину царь без царя в голове, – поддержал учитель. – Этот взбесившийся великан сражается теперь с другим великаном. Оттого и не наказал нас за бегство твоего брата Василия.

– Руки коротки? – спросил Юрий.

– Руки слишком длинны, – поправил боярин Семен. – После неудачной схватки с азиатцем Тимуром двухлетней давности[17]17
  Два региона, Хорезм в Центральной Азии и Азербайджан в Закавказье, оспаривались Золотой Ордой и империей Тамерлана. В 1386 г. в Дагестане состоялась битва между двумя гигантами. Хотя исход ее был неясен, Тохтамыш решил отступить.


[Закрыть]… Помнишь?

– Татунька что-то такое молвил, – напряг память княжич.

– Так вот теперь властелин кыпчаков собрал огромное войско, куда включил черкесов, аланов, булгар и русских. Пришлось нашему великому князю отдать недругу часть своей силы и наследника сына.

– Как? – приподнялся Юрий. – Василия сызнова нет на Москве?

Морозов мрачно кивнул.

– Пока ты болел, старший брат твой вместе с Борисом Нижегородским отправились во главе наших войск к далекой азиатской реке Сырдарье. Там должен произойти решающий бой двух гигантов.

– А я об этом даже не ведаю, – обиделся княжич.

Морозов постарался развеять обиду:

– Пытался тебе сообщить, только всуе. Ты не понимал ничего. Да не это суть важно, – перешел он к собственным мыслям, видимо, давно не дающим ему покоя.

Боярин заговорил о том, что великий народ обладает способностью подниматься после падения. Пусть он унижен, но пробьет час, встрепенутся неистощимые силы и народ встанет на ноги с прежней гордостью.

– Мы до сих пор не встали, – перебил Юрий.

Морозов помог представить, словно воочию, как русские люди, оказавшись под страшным игом, сходили в могилу, безнадежно оглядываясь: не проглянет ли где хоть луч их освобождения. Потом дети усопших в неволе наблюдали с великой горечью, как князья их холопствовали перед поработителями, предавая друг друга ради призрачной власти.

– Более повезло внукам, сверстникам деда твоего Ивана Калиты, – сказал Семен Федорович. – В то время страдали только окраины. Московский же князь сумел установить тишину в своих небольших владениях. К нему потянулись менее удачливые князья с собственными боярами. В Москве обосновался митрополит[18]18
  В 1325 г., в правление великого князя Ивана Даниловича Калиты, святой митрополит Петр перенес первосвятительскую кафедру из Владимира в Москву.


[Закрыть]. После ста лет рабства занялась заря вожделенной свободы, о коей мечтали предки. Выросло поколение, привыкшее жить без страха перед Ордой. Оно и вкусило победу в Донском побоище.

– Победители снова под побежденными? – скривил уста княжич.

Он представлял, как переживает отец вторую разлуку со старшим сыном. Если ордынский плен оставлял надежду на благополучный исход, то очень трудно надеяться» что великая битва оставит в живых Василия. Невольно припомнились воинские уроки Осея: у младшего брата они шли успешнее, чем у старшего. Не пришлось бы по выздоровлении сызнова уединиться в родителевой комнатке для тайных бесед.

Морозов тем временем развивал мысль о терпимом иге: да, мы унизились, потеряли гордость, научились хитрости рабства, корыстолюбию, бесчувственности к обидам, к стыду. Сила у нас стала правом, татьба – язвой собственности. Теперь, слава Богу, тьма миновала, закон воспрянул от сна. Зато пришла неизбежность строгости, неведомой предкам.

– Мономах говорил: «Не убивайте виновного», – напомнил боярин. – Отец же твой ввел публичную смертную казнь[19]19
  В 1375 г. в Москве, на Кучковом поле, по указу великого князя Дмитрия Ивановича состоялась первая публичная смертная казнь. Был обезглавлен за измену сын последнего московского тысяцкого Иван Вельяминов.


[Закрыть]. Пращуры знали побои лишь в драке, теперь же по приговору бьют палками и секут кнутом.