Текст книги "Ключ"

Автор книги: Вадим Собко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

– Со мной не может случиться ничего подобного, – сказал он, и Софья поверила: в самом деле, с Колобком ничего подобного случиться не могло, человек, воспитавший чужого ребенка, не был способен на подлость…

– Прошу к столу, – услышал Демид, когда вошел в хорошо знакомую комнату, и сразу почувствовал, что присутствие Софьи Павловны здесь многое изменило. Ужин, в котором не было ничего необычного: чай, колбаса, масло, небольшие карпы, которых Трофим Иванович купил утром на базаре и позднее Демид собственноручно пожарил, – показался поразительно вкусным, и юноша хорошо понял, что вкус всему этому придало присутствие Софьи Павловны.

– Почему у вас нет телевизора? – после небольшого молчания спросила Софья.

– Телевизора? – удивленно переспросил Колобок. – Должен вам заметить, что это, хоть и приятная, но далеко не безопасная штука. Ведь электронная трубка постоянно излучает рентгеновские лучи. Пусть слабые, но излучает. И быть продолжительное время под их потоком вредно.

– Разве? – засмеялась Софья. – Что-то я не слышала, чтобы телевизор кому-то навредил. Правда, грудняшек к нему подносить не рекомендуют, но ведь мы давно вышли из этого возраста.

– Вот это уж точно, – весело подхватил немудреную шутку Колобок, – но я не знаю, смогу ли я так сразу…

– Я привезу свой телевизор, правда, в нем что-то случилось со звуком, он иногда пропадает, но в ателье быстро наладят…

– Не нужно в ателье, – сказал Демид, – я сделаю.

Ужин прошел весело и быстро. Когда Колобок взглянул на часы, Демид сразу поднялся со стула.

– Я сейчас уберу.

– Нет, – возразила Софья. – Вам в армии надоедят и уборка и дежурства. Пока пусть это будет моей работой.

Привычно и уверенно, так, словно всю жизнь провела в этой квартире, собрала посуду, вытерла стол, вышла на кухню.

– Софья тебе нравится? – осторожно спросил Колобок.

– Да.

– Она чу́дная, – с восторгом воскликнул бухгалтер, и Демид с удивлением отметил, что такой радости в голосе своего отчима он еще не слышал.

Софья вошла в комнату, неся вымытые тарелки.

– С Валерией Григорьевной познакомилась, – мягко сказала она, – славная женщина.

– Она… она ничего у вас не спрашивала? – задал вопрос Колобок.

– О чем спрашивать? И так все ясно.

– А все ясно? – с надеждой спросил Трофим Иванович.

– Да, все: я согласна, – спокойно ответила Софья Павловна и, увидев, как вдруг преобразилось, вспыхнув безудержной радостью, лицо Колобка, добавила: – Благодарите Демида, Трофим Иванович. Завтра пойдем подавать заявление в загс.

– Спасибо, – ничего не поняв, сказал Колобок.

Глава пятая

Утром Демид проснулся в семь, несколько раз присел, взмахнул руками, ощутив бодрящую свежесть прохладного воздуха, льющегося из распахнутого окна, почему-то как никогда с неприязнью посмотрел на решетку и пошел в ванную умываться. Софья уже была на кухне, встретила его немного сонной милой улыбкой.

Он поздоровался и услышал в ответ ласковое приветствие.

В своем цветастом коротком халатике она выглядела так по-домашнему, словно провела в этом доме не одну ночь, а всю жизнь.

– Хорошо спали?

– Отлично. А вы?

В его вопросе был какой-то другой оттенок, и Софья сразу же это отметила, хотя догадку свою не обнаружила, лишь улыбнулась.

– Тоже неплохо. Говорят, будто сны, которые увидишь на новом месте, вещие, а мне, как на грех, ничего не приснилось.

Колобок вышел из ванны свежий, гладко выбритый, довольный. Ничего не скажешь: статный, далеко не старый, красивый мужчина. Он пожелал доброго утра, и это приветствие прозвучало непривычно радостно. Настроение его поднималось от мысли, что завтра первое число, и он, как повелось много лет, предъявит пасынку счет, при этом будет присутствовать Софья, она сумеет все оценить должным образом. Конечно, это станет днем его триумфа.

На следующий день, первого сентября, они тоже ужинали вместе, а потом Колобок поднялся, подошел к шкафу, выдвинул ящик и достал заветную книжечку. Делал он это медленно, торжественно.

У Демида от предчувствия несчастья защемило сердце.

– Сегодня первое число, – сказал Колобок, листая свою книжку, – и я хочу, Софья, чтобы ты знала: каждый месяц мы с Демидом подводим итоги.

– Какие итоги? – спросила Софья.

– Подсчитываем средства, затраченные на наше общее житье. Демид мне не сын, я проявил великодушие, не отдал его в детский дом, полностью взял на себя и моральную, и материальную ответственность за его воспитание. Но я человек безукоризненно справедливый. В книжечке записано все точно до копейки.

– Ничего не понимаю, – сказала Софья, – что ты записываешь?

– Деньги, истраченные на воспитание Демида. Разве это не справедливо? Ведь не далек тот день, когда мы с ним поменяемся ролями. Я состарюсь, а он наберет силу. Сейчас я содержу его, а когда-то ему придется содержать меня. Конечно, ему будет намного легче, ведь я буду иметь пенсию. Мы об этом в свое время договорились с Демидом. Правда?

– Правда, – глухо ответил Демид.

– Справедливость, честность и порядочность – вот мой лозунг, вот основание, на котором построена вся моя жизнь, – почти продекламировал Колобок.

– Можно посмотреть книжечку? – резко спросила женщина.

– Пожалуйста, – широким жестом Трофим Иванович протянул записную книжку.

Софья раскрыла красную обложку, взглянула на четкий, твердый почерк. Чувствовалась железная уверенность в каждой записанной цифре, в каждом слове, уверенность в своем праве поступать так, а не иначе.

– Питание на месяц, – читала Софья, – тетрадки школьные, три штуки – шесть копеек… шариковая ручка – тридцать одна копейка… плата за квартиру и коммунальные услуги – два рубля восемьдесят пять копеек…

– Хочу обратить твое внимание, здесь все строго пропорционально, даже больше того, комната Демида на три с половиной метра меньше моей, а платит он в четыре раза меньше…

– Я вижу, вижу, – чуть слышно ответила женщина.

– Можешь быть уверена, – торжественно заявил Колобок, – чужой копейки мне не нужно, но денег, наших денег, потому что теперь они наши, общие, ни одной копейки не отдам. Демид, проверь записи.

– Не нужно проверять, там все точно, – сказал Демид.

Он уже понял то, что Колобку пока не приходило в голову, и потому расстроился, разволновался, желая одного: пусть поскорее окончится эта сцена. Воздух в комнате, казалось ему, наэлектризовался, и центром этого напряжения была Софья, ее подчеркнутое спокойствие, медлительность движений и бесцветность слов.

– А все-таки посмотри. Я ведь мог что-то пропустить, забыть…

– Нет, вы ничего не забыли.

Женщина резко поднялась со стула, молча стремительно прошлась по комнате.

– Послушай, Демид, – вдруг сказала она, и голос ее прозвучал звонко и задорно, – у тебя никогда не появлялось желания набить морду Трофиму Ивановичу? – Софья впервые за все время их знакомства назвала Демида на «ты».

У Колобка под пшеничными усами отвисла нижняя губа.

– За что? – через силу спросил Демид.

– За эту книжечку.

– Там все правильно записано.

– Я знаю, что все правильно. Так никогда не хотелось?

Демид молча исподлобья посмотрел на Колобка.

– Жаль… Значит, здорово он тебя воспитал, – продолжала Софья. – Выходит, и ты таким же будешь.

– Нет, – твердо ответил Демид, – не буду.

– Извини, Софья, – вдруг опомнился и подобрал отвисшую нижнюю губу Колобок, – я не понимаю тона нашего разговора. Разве плохо, что мой пасынок вырастет похожим на меня.

Взглянул на женщину и осекся. Еще минуту назад он никогда не поверил бы, что у нее может быть такое волевое, решительное лицо. «Вот и прекрасно, вот и превосходно, – подумал он, – характеры всегда проявляются, когда дело доходит до денег».

– Я вот что хочу вам сказать… – Софья остановилась перед Колобком.

– Тебе, – поправил Колобок.

– Нет, именно вам. Вы говорили мне, что полюбили меня на всю жизнь.

– Это сущая правда.

– Возможно. Сейчас мы ее проверим, эту правду. Я стану вашей женой при одном условии.

– Я согласен.

– Не торопитесь. Вы сейчас же порвете эту книжку, и не только эту, но и все ваши записи, которые накопились у вас за столько лет. Разорвете на мелкие кусочки и навсегда забудете…

– Прости, как это разорву?

– Вот так просто, руками.

Колобок посмотрел на свои крупные руки с сильными, как клешни, пальцами, словно сомневаясь, что они способны сделать что-то подобное.

– Скажите, – вдруг спросила Софья, – а на меня вы уже завели такую книжечку?

Колобок не то чтобы покраснел, побагровел. Как только Софья согласилась переехать к нему, он сразу решил учитывать и ее расходы, но книжечку пока не завел и потому искренне обиделся:

– Как ты могла такое подумать? Ведь Демид – чужой мне.

– Я тоже чужая.

– О, нет, ты мне родной человек. Ты будешь моей женой.

– Может, и буду, – насмешливо ответила Софья, – но сначала вы разорвете на мелкие кусочки свою подлую бухгалтерию.

– Подлую? Там все честно.

– И все подло. Пожалуйста, выбирайте: или книжечка, или я. Вы говорили, что полюбили меня, у вас есть возможность это доказать.

– Нет, Софья Павловна, – стараясь сдержать нервное подергивание губ, сказал Колобок, – вы ставите неприемлемые условия.

– Почему? Считайте, что, разорвав книжку, вы отдали деньги мне, сделали мне свадебный подарок.

– Простите, я пойду, – сказал Демид и вышел из комнаты. Как и прежде, когда бывало тоскливо и трудно, он сел за свой железный столик от машинки «Зингер», опустил ногу на педаль и стал по-сумасшедшему быстро крутить колесо, только теперь почему-то это не успокаивало.

Сейчас он увидел Трофима Ивановича Колобка с другой стороны: почти распрощавшись с детством, но еще не став взрослым, понял все и ужаснулся: неужели он сам смог бы когда-нибудь стать похожим на своего отчима, завести книжечку расходов на своих детей?

Как же он раньше не разглядел Трофима Ивановича? Почему так легко замаскировать бездушность и скаредность под благородство? Ох, как долго тебе, Демид, придется учиться распознавать людей!

А может, неправа Софья Павловна?

Нет, права…

– Вот и прекрасно, что он ушел, – сказал Колобок, когда Демид вышел из комнаты, – все-таки мне удалось воспитать не только умного, порядочного, но и тактичного паренька. Теперь мы можем поговорить спокойно, без эмоций, как родные люди, супруги.

Софья молча встала, подошла к шкафу в углу комнаты, где стоял ее небольшой чемоданчик, достала его, положила, откинув крышку, на стул и стала вынимать из комода одно за другим платья, тонкое прозрачное белье, костюм, плащ.

И вдруг вид этих женских вещей перевернул душу Колобка, он, с трудом выговаривая, произнес слова, которые были прежде невозможны для него:

– Я согласен, я разорву книжку на мелкие кусочки. Софья, только не уходи!

Он выхватил из кармана красную книжечку, раскрыл ее, хотел рвануть, но руки будто свинцом налились, опустились на колени.

– Ну так что же вы? Рвите, – сказала Софья.

Трофим Иванович не шевельнулся, Софья еще мгновение постояла молча, потом грустно, вовсе не радуясь тому, что прочла в душе Колобка, сказала:

– Вот видите…

И снова принялась укладывать вещи. Аккуратно расправив, положила сверху легонький серый плащ, закрыла крышку, щелкнула замками.

– Всего хорошего, Трофим Иванович.

– Я вас никуда не пущу!

– Как же можно не пустить человека?.. Прощайте.

И вышла. Колобок будто окаменел, не зная, что делать, как поступить.

Почему же не хлопнула входная дверь? Отчего задержалась в коридоре? Прислушался. Тишина. Встал, приоткрыл дверь. Голоса доносились из комнаты Демида. Значит, решила зайти попрощаться. И вдруг в душе его закипела злоба, словно смола в котле, злоба не на Софью, а на Демида. Он знал, что ее, эту злобу, нужно сдержать, сделал нечеловеческое усилие, чтобы не сорваться, и все-таки не смог. Вышел в коридор, на цыпочках подкрался к тонкой двери Демида и услышал голос Софьи.

– Я пришла попросить прощения и пожелать тебе всего доброго.

– Вы нас покидаете?

Это маленькое словечко «нас» чуть было не сломало твердое решение Софьи. Да, она покидала не только Трофима Колобка…

– Я ухожу домой.

– Вы мне… вы мне так понравились…

– Знаю. Хороший ты парень, Демид. Даже странно, не сказалось влияние Колобка. Возможно, потому, что рядом были другие люди. Счастливо и спасибо тебе.

– Софья Павловна, – через силу проговорил Демид, – а если бы… он разорвал книжечку, вы остались бы?

– Нет, – просто ответила Софья.

– Деньги ему я все равно отдам.

– Это твое дело.

– А он, может, не такой уж плохой, как вам показалось…

– Возможно, что так, однако… Понимаешь, это не просто подлость, а куда страшнее – мещанство, оно вбирает в себя целый комплекс понятий: восхищение собой, презрение к людям, скупость, духовная ограниченность…

– Но ведь он не отдал меня в интернат, хотя в том, как я сейчас понимаю, ничего страшного не было.

– Хороший ты парень, Демид.

Потом настала подозрительно долгая пауза, и Трофим Иванович готов был поклясться, что Софья поцеловала на прощание Демида, и снова послышался взволнованный голос:

– Можно вас проводить? Ведь чемодан тяжелый…

– Нет, легкий. Ну, всего хорошего.

Когда Софья вышла, в коридоре никого не было. «Тем лучше», – подумала она, направляясь к дверям уверенно, не крадучись. Закрыла их за собой крепко, но спокойно, как человек, который не подчеркивает свой уход.

Тишина наступила в коммунальной квартире на Фабричной улице. И именно эта тишина доконала Колобка, окончательно убедила в том, что все кончено и Софья к нему больше никогда не вернется.

Трофим Иванович почувствовал себя глубоко и несправедливо обиженным. Вдруг в памяти всплыли слова, сказанные четко, безжалостно: «Послушай, Демид, тебе никогда не хотелось набить морду Трофиму Ивановичу?» Вот как она заговорила, да еще и на «ты»! Это за его-то доброту и щедрость?

Колобок не просто вышел из своей комнаты, его вынесла черная волна ненависти. Потом он, всегда такой уравновешенный, спокойный, не мог вспомнить, как вел себя в ту минуту, что делал, и этот провал в памяти вызывал страх.

Он сделал несколько тяжелых шагов к комнате Демида, и ему вдруг показалось, будто и сейчас там звучит голос Софьи. Уже не владея собой, он с силой рванул дверь, та легко отворилась.

Демид сидел у столика швейной машинки и бесшумно крутил колесо. Увидев Колобка, его налитые кровью глаза, он прищурился, кровь отхлынула от лица, но, как ни странно, нажимать на педаль не перестал.

– Ты что делаешь, идиот?

«Тебе не хотелось набить морду?» Слова вдруг прозвучали в ушах Колобка так отчетливо, словно их произнесли вслух…

«Набить морду? Сейчас я тебе покажу, как бьют морду!» – успел подумать Трофим Иванович и, наливаясь яростью, с размаху ударил Демида. Тот, вскрикнув, упал со стула. Колобок ударил на этот раз ногой, еще и еще раз, бил, не разбирая, куда бьет, и Демид уже не кричал, только тело его содрогалось от ударов, и руки конвульсивно защищали голову.

– Я тебе покажу, щенок! – крикнул Трофим Иванович и вдруг опомнился, его обдало холодным потом.

Страх ответственности за содеянное привел его в чувство. А что если придется отправлять парня в больницу? Что если тот умрет? Это же тюрьма, верная тюрьма!

– Что тут у вас происходит? – раздался за спиной голос Павлова.

– Ничего, ничего, Семен Александрович! – Голос Колобка прозвучал хоть и напряженно, но медово, льстиво. – Просто совершился акт нормального воспитания.

– Я вижу, – сказал Павлов. – А ну, отойдите.

– Вы не имеете права вмешиваться… – запальчиво начал было Колобок.

– Имею, – оборвал его Павлов, – отойди, говорю тебе! – И несмотря на то что был на целую голову ниже Трофима Ивановича, тот послушался. Бледнея, он смотрел на Демида: парень стоял на коленях, обессиленно навалившись грудью на кровать, руки все еще защищали голову.

«Нет, нет, я не убил его, – успокаивал себя Колобок. – Он жив».

– Где болит? – спросил Павлов, дотронувшись до плеча Демида.

Тело сковало болью, от малейшего движения темнело в глазах, но Демид нашел в себе силы подняться, сначала сесть на постель, потом встать на ноги. Его била дрожь, как в лихорадке, и он с трудом сдерживался, чтобы не стучать зубами.

– Где болит? – допытывался Павлов.

– Ничего, Семен Александрович, – не узнавая своего голоса, сказал юноша, – ничего страшного.

– Я и вижу… Сейчас вызову «Скорую помощь» и милицию.

– Семен Александрович, – протянул тонко, дрожащим голосом Колобок, и было удивительно это несоответствие тонкого, перепуганного голоса и крупного мужского тела, – разве вы не учили своего ребенка?

– Что случилось? – послышался хриплый, прокуренный женский голос. Это вышла из своей комнаты Ольга Степановна.

– Ничего, ничего, некоторые недоразумения среди близких, – дрожащим дискантом проговорил Колобок.

– Все хорошо, Ольга Степановна, – и снова голос Демида прозвучал по-чужому, странно, – не беспокойтесь…

Договорить он не успел, перед глазами поплыли, все сужаясь и сужаясь, концентрические черные круги; стараясь за что-то ухватиться, но хватая руками лишь воздух, юноша рухнул на пол.

– «Скорую помощь». Немедленно, – скомандовала Ольга Степановна.

Когда приехала женщина-врач, Демид уже пришел в себя.

– Кто тебя так отделал? – спросила она.

– Упал с окна, – ответил Демид. – Хотел костыль забить и сорвался. Об этот железный столик ударился.

– Плохо выдумываешь, – сказала доктор. – Здесь болит? Согни колено.

Колено согнуть он не смог: от жестокой боли снова круги поплыли перед глазами, и он опять потерял сознание.

– В больницу, – распорядилась врач.

Глава шестая

Домой из больницы Демид вернулся через неделю. Пришел без провожатых, самостоятельно, опираясь на костыль. До призыва в армию оставалось еще девять дней, и за это время он должен был научиться ходить свободно, без помощи костыля.

И он наступал на левую ногу так, словно не было в колене мучительной боли. Идти в армию ему было просто необходимо. Медицинскую комиссию прошел раньше, осталась главная, призывная. А колено со временем перестанет болеть, так и хирург, выписывая его из больницы, сказал.

В большую комнату военкомата, где заседала комиссия, он вошел бравый и подтянутый, как и надлежало быть призывнику.

Военком сидел в центре, еще один офицер рядом, дальше представитель райкома партии, еще далее… Демид взглянул и замер: далее сидел врач-хирург из поликлиники.

– Хорол Демид Петрович, – сказал секретарь, – закончил десятилетку, характеристики отменные, имеет серьезную склонность к математике, предварительное заключение – зачислить в состав ракетных войск.

Врач встал со своего места, подошел к комиссару.

«Молчи, – беззвучно кричал Демид, – молчи!»

Но врач не промолчал, сказал что-то тихо.

– А ну, пройдитесь, товарищ Хорол, – приказал комиссар.

Большую комнату, в которой заседала комиссия, насквозь пронзали солнечные лучи. Яркое солнце радостным потоком вливалось в четыре окна, было оно уже по-осеннему прохладным, ласковым, под лучами такого солнца трудно скрыть от людского взгляда хотя бы намек на боль. Но Демид должен превозмочь ее. Должен, чего бы этого не стоило! Он прошелся по комнате четким строевым шагом, ставя ногу на всю подошву, а огромные окна перед глазами то расплывались морями расплавленного сверкающего металла, то зияли черными провалами.

– Как видите, все прекрасно, – сказал комиссар, обращаясь к доктору.

– Вы не знаете, каких усилий стоит ему эта ходьба и какую боль он превозмогает, – сказал хирург, протягивая военкому черно-серую, покрытую непонятными черными тенями рентгенограмму.

– Это можно вылечить? – спросил комиссар.

– Да, со временем все пройдет, но только со временем.

– Когда?

– Года через два-три, а то и через все пять. Точно сказать трудно.

– Работать на заводе или учиться сможет?

– Конечно.

– Неправда! – выкрикнул Демид. – Я и сейчас хожу нормально. Даже бегать могу. Я хочу в армию!

– Подожди, – сказал хирург. – Товарищ военком, он сейчас упадет в обморок от боли. Жаль, мы теряем превосходного солдата. Волевые качества его очевидны.

Демид и сам понимал, что если сделает еще несколько шагов – не выдержит, упадет; терпеть боль дальше просто не было сил.

– У вас есть отец, мать?

– Нет, – ответил Демид, и голос прозвучал твердо, только, чуть-чуть разомкнувшись, дрогнули губы. Не рентгеновский снимок и не слова, а эта едва заметная гримаса страдания убедила комиссара.

Представитель райкома партии взял из своей папки лист бумаги, протянул военкому, тот взглянул и сказал:

– Припоминаю, припоминаю. Петр Хорол. Был смелый человек. – Потом взглянул на Демида и сказал: – Что ж, товарищ Хорол, состояние вашего здоровья не позволяет вам быть призванным в ряды Советской Армии.

– Как это не позволяет? Я же здоров! – крикнул Демид.

– Не кричите. Мы понимаем и уважаем ваши чувства и вашу выдержку. Какие будут соображения, товарищи?

– От призыва освободить, явиться на комиссию через пять лет.

Комиссар окинул взглядом членов комиссии. Все молчали, и Демид почувствовал, как этим людям хочется назвать его солдатом, как сочувствуют они ему в беде.

– Будут другие предложения? Все, товарищ Хорол, через пять лет мы вызовем вас для повторного осмотра.

Вот так и вышел Демид Хорол из дверей военкомата, растерянно оглянулся, увидел перед собой какую-то незнакомую улицу, взглянул направо, потом налево и ос-становился у края выщербленного тротуара, выложенного из желтого киевского кирпича, не зная, куда идти и что теперь делать. Казалось, что за один миг перенесся он за тысячи километров от Киева, возможно, даже в другую страну, настолько чужой показалась ему хорошо знакомая, много раз исхоженная, затененная высокими каштанами и тополями тихая улица имени Володарского. Деревья тут росли мощные, развесистые, они высоко в небе сплетали свои ветви, еще густо покрытые осенними, багряно-медными листьями, и потому на землю опустились тихие золотые сумерки. Вокруг буйствовала яркая киевская осень, пламенела своим многоцветьем… А в жизни Демида все изменилось, планы его, так хорошо разработанные и продуманные, вдруг рассыпались в прах. С чего теперь ему начинать?

Сделал несколько шагов и понял, что не дойдет, давал о себе знать строевой шаг, продемонстрированный им перед комиссией. Врач сказал: «…Со временем ходить будете нормально». Когда это «со временем»?

Колено болело нестерпимо, и единственным желанием Демида было лечь прямо тут, на тротуаре, возле военкомата и полежать, пока успокоится боль. Но он не разрешил себе такую слабость, оглянулся. По соседству с военкоматом сносили старый дом. Подошел, взглянул на кучи битого кирпича, отыскал глазами какую-то палку, попробовал опереться – стало легче. «Дойду, – с удовлетворением подумал он, словно эта подмога что-то значила. – Дойду, а там посмотрим».

И он действительно дошел, и на второй этаж поднялся по лестнице довольно-таки легко, а вот около дверей пришлось переждать, собраться с силами, чтобы достать из кармана ключ и переступить порог. Но дверь отворилась сама, перед ним стояла Ольга Степановна, будто нарочно поджидала, когда Демид вернется.

– Зайди ко мне, – сказала она.

В комнате учительницы Демид опустился в глубокое кресло, стоявшее перед телевизором, и с удивлением отметил, что и здесь все кажется ему незнакомым, словно увиденным впервые. Какая-то глубокая перемена произошла с ним там, в военкомате, когда хватило у него сил превозмочь боль и пройти перед комиссией строевым шагом. Той минуты он никогда не забудет, потому что именно тогда понял, что способен на многое. А зачем нужна ему эта сила?

– Не взяли, – сказала учительница.

– Через пять лет перекомиссия.

– Что же ты будешь делать?

– Когда боль отпустит немного, пойду к Павлову на завод.

Ольга Степановна что-то ворожила у буфета, потом пододвинула к Демиду невысокий столик, поставила тарелку с двумя котлетами и крупными, пунцовыми, покрытыми будто изморозью на разрезах помидорами и приказала:

– Ешь.

Демид не то чтобы боялся старой учительницы, но за долгие годы привык слушаться. К тому же и есть хотелось…

Ольга Степановна подождала, пока исчезли котлеты и помидоры, положила на стол большую желто-прозрачную, будто янтарную грушу и снова приказала.

– Ешь. – И неожиданно добавила: – Господи, какая же он тварь.

Не спрашивая, о ком идет речь, Демид ответил:

– Нет, он несчастный.

– Такие, как он, не имеют права быть счастливыми.

– Нет, – сказал юноша, – быть счастливыми все имеют право. А он очень несчастлив.

– Странный ты мальчик.

– Я уже не мальчик. Спасибо, Ольга Степановна. Можно, я пойду полежу? Мне подумать, хорошенько подумать надо.

– Конечно. Иди.

Демид вошел в свою комнату и тоже увидел ее по-новому. Пропыленная она, неприветливая, голая. Теперь жизнь его словно разделилась на две части: до той минуты, когда он прошел строевым шагом перед комиссией военкомата, и после. Сел на свою старую табуретку, машинально опустил ногу на педаль швейной машинки, колесо бесшумно и послушно завертелось, но теперь это не успокаивало, а, наоборот, почему-то раздражало.

Ребячество все это, а он не малое дитя, ему жизнь свою решать надо. Снял ногу, колесо еще долго бесшумно вертелось, отлично смазанное колесо.

Кто-то позвонил, Ольга Степановна подошла к дверям, открыла, послышались женские голоса, потом чьи-то отчетливо прозвучавшие в коридоре шаги стихли около его двери, раздался стук. На разрешение войти дверь распахнулась, и девушка, очень похожая на Ларису Вовгуру, но все-таки вроде бы и не она, остановилась на пороге. Прошлый раз, летом, Лариса приходила уверенно, смело, даже нарочито вызывающе, сейчас на дворе стояла глубокая осень, но не это, конечно, изменило девушку. Она выросла, стала женственнее (нет, девчонкой ее не назовешь), большие, в пол-лица, глаза хмуро смотрели из-под длинных ресниц. Брови густые, пушистые, нос почему-то немного вспух, и все лицо скорбно и по-детски беззащитно. На девушке – легкий модный плащ, в руках объемный пакет. Демид даже не сразу узнал ее, но как только заговорила, убедился – она, Лариса. У нее вроде бы не хватало дыхания, чтобы выговорить каждое слово, и потому голос сделался глуховатым, грудным – не скажешь, хуже или лучше, – но каким-то особенным. Она поздоровалась, прошла и села на единственный в комнате стул.

И вдруг, опустив пакет на кровать, она закрыла лицо ладонями и горько беззвучно зарыдала. Плечи ее вздрагивали, и, наверное, самым большим ее желанием было сдержать рыдания, не крикнуть, не дать прорваться горю.

Демид вскочил, колено резко ударило болью, схватил девушку за плечи.

– Что с тобой? Успокойся! Чем тебе помочь?

И снова так же неожиданно, как и заплакала, Лариса сумела овладеть собой, успокоиться. Вытерла платком покрасневшие глаза, мгновение переждала, обретая утраченный ритм дыхания, потом сказала:

– У тебя сейчас вид перепуганного насмерть зайца.

– Верно, – ответил Демид, – я действительно испугался. Что случилось?

– Не бойся, больше ты моих слез не увидишь. Постараюсь сделать так, чтобы никому другому такого удовольствия не доставить. Пусть иные плачут, а я буду смеяться.

Стараясь утвердиться в собственном решении, она попробовала улыбнуться, но губы, еще по-детски пухлые, искривились, и из глаз вновь обильным дождем хлынули слезы. Лариса вскочила со стула, топнула ногой и, приказывая себе, крикнула:

– Перестань!

– Плакать и в самом деле не стоит, – сказал Демид, с усилием скрывая тревогу. – Может, все-таки скажешь, что произошло и чем я тебе могу помочь?

– Мне уже ничем не поможешь, – сказала Лариса, – дед мой умер, умер Аполлон Остапович Вовгура, единственный человек, кого я по-настоящему любила…

– Когда умер?

– Похоронили позавчера. На кладбище. Увезли прямо из больницы. Мой папаша не захотел канителиться, везти домой, а я так просила…

И снова у девушки перехватило дыхание, голос задрожал, но на этот раз она не заплакала.

– Что ж ты не сказала? Я бы пришел помочь.

– Ничего, справились. И хватит об этом. Хотя нет: я хочу, чтобы ты знал, почему я плачу, – я его очень любила. Был мой дед вором, двадцать пять лет отсидел по лагерям, все, что можно сказать плохого о нем, будет правдой. Я это понимаю… Но была у него одна черта, которая привязала меня к нему на всю жизнь, – он был особенный, ни на кого не похожий. В наше время все стандартное, все одинаковое. Вещи одинаковые, люди одинаковые, чувства одинаковые, и как-то так получается, что, чем больше сходства, тем лучше. Это в автомобиле все колеса должны быть похожими, чтобы удобнее было сменить одно на другое, а на деле выходит, что и люди, которые окружают тебя, одинаковые и их также можно легко заменить и разницы не ощутишь.

– Может быть, стандартизация не в людях, а в тебе?

– Как это прикажешь понимать?

– А так. Наверное, друзей себе ты выбираешь по одному стандарту. Таких, чтобы восхищались тобой, комплименты говорили, а ты бы царствовала над ними. Разве не так? Вот они-то и оказываются легко заменимыми.

– Ты злой?

– Нет, просто подумал, если судишь людей, то непременно надо начинать с себя самого.

– И ты так пробовал делать?

– Пробовал.

Лариса помолчала, недоверчиво посмотрела на юношу.

– Звучит неплохо, а в действительности ты, наверное, самый обыкновенный хвастун. Слов вы знаете много.

– Кто это вы?

– Да вы – парни. Однако, речь не об этом. Ты извини, что я нюни распустила, зрелище, конечно, не из самых приятных, я пришла к тебе вовсе не за сочувствием.

– Ты в какой класс перешла? В восьмой?

– Да… Мой дед отличался от всех людей тем, что у него была своя мечта.

– Это верно, – согласился Демид, – хорошая или плохая, нравится или не нравится эта мечта, но она у него была.

– Вот видишь. А у тебя есть мечта?

– Знаешь, – серьезно сказал Демид, – у меня не только нет мечты, но я даже не знаю, с чего начну свой завтрашний день. Все шиворот-навыворот пошло.

– И даже больше, нежели ты думаешь, – сказала Лариса. – Правда, может, все это и к лучшему…

– С какого это времени ты стала вдруг мной интересоваться?

– Уже давно. Хочу понять, почему дед из тысяч и миллионов стандартных парней выбрал именно тебя.

– И в самом деле интересно. Почему?

– Я около него до последней минуты была. Отец мой, – она на мгновение смутилась, замялась, явно не желая говорить правду и все-таки понимая, что не сказать просто невозможно, – отец прихворнул немного, сидел дома, одним словом, в больнице была я. И дед взял с меня слово, что я передам тебе его книги. Он так и сказал: «Дело всей моей жизни»…

– Зачем мне они?

– Это твое дело. А мое – передать их тебе, иначе дед по ночам будет сниться… Я его любила.

Демид внимательно посмотрел на Ларису: возможно, он слишком легко, слишком просто относился к девушке.

– А мне он не будет сниться?

– Нет, для этого надо очень любить человека. И на твоем бы месте я не смеялась. Ты можешь сделать с этими книгами все, что захочешь, я никогда о них не спрошу. Можешь выбросить, сжечь. Но прежде подумай, что книгам этим человек отдал всю жизнь. Держи.