Текст книги "Русский Париж"

Автор книги: Вадим Бурлак

«Стал более дерзким, непредсказуемым»

Столица, достойная Франции. В пылу патриотизма, который никогда не угасал, она стойко и с улыбкой перенесла многочисленные бомбардировки с воздуха и с суши. Война 1914–1918 гг. добавила неувядаемые лавры к ее вековой славе.

Жорж Клемансо

Новшества в заветном уголке

– Как поживает Монпарнас?.. – задавали вопрос русские, вернувшиеся в Париж после войны.

– Все так же: пьянит, бурлит, удивляет!.. Только стал более дерзким, непредсказуемым… – отвечали им.

Жан-Поль Креспель писал, что в послевоенные годы в Париже «в моду вошли вечерние посещения монпарнасских художников… на узком пространстве вокруг перекрестка Вавен наблюдался стремительный рост кафе, ресторанов, кабачков…

Вначале открылись «Пти Наполитэн», на бульваре Монпарнас, 195; «Динго» на улице Деламбр еще до «Селекта» будет излюбленным местом американцев, «Пеликан», вместо которого сегодня мы видим «Жимназ» (на углу улицы Хёйтенс и бульвара Распай), «Пти Вавен», приглянувшийся русским эмигрантам, и, наконец, «Селект».

Облюбованное литераторами кафе «Пти Наполитэн» сменило «Клозри де Лила», которое оказалось теперь расположенным слишком неудачно…».

Новшества в заветном уголке богемы заключались и в организации художественных выставок в большинстве монпарнасских кафе.

Кроме многочисленных увеселительных заведений в 1918–1920 годах на Монпарнасе появлялись все новые и новые художественные мастерские, салоны, ателье, дома с недорогими квартирами.

Завсегдатаями популярных монпарнасских кафе «Дом», «Жокей», «Ротонда» стали русские эмигранты.

Сколько их осело в те годы в Париже, точно подсчитать невозможно.

Так, например, находившийся во Франции Русский военный экспедиционный корпус, вместе с медперсоналом, насчитывал более 43 тысяч человек. После Октябрьской революции 1917 года все они оказались отрезанными от родины. Некоторые из них, из-за невыносимых условий пребывания в концентрационном лагере, участвовали в бунте и были приговорены к каторжным работам в Северной Африке. Но большинство служащих военно-экспедиционного корпуса осели во Франции и занялись мирной работой.

Попытка сплочения

2 февраля 1921 года в Париже состоялось совещание русских дипломатов, представлявших свергнутые царское и Временное правительства.

Некоторые участники этого совещания попытались выяснить, сколько подданных бывшей Российской империи оказалось во Франции. Однако получить достоверные данные не смогли.

В постановлении Парижского совещания русских дипломатов говорилось:

«…Армия генерала Врангеля потеряла свое международное значение, и Южно-Русское Правительство с оставлением территории естественно прекратило свое существование.

…Как бы ни было желательно сохранение самостоятельной Русской Армии с национально-патриотической точки зрения, разрешение этой задачи встречается с непреодолимыми затруднениями финансового характера;

…Все дело помощи русским беженцам надлежит сосредоточить в ведении какой-либо одной организации. По мнению Совещания, такой объединяющей организацией должен быть Земско-Городской Комитет помощи беженцам;

…Единственным органом, основанным на идее законности и преемственности власти, объединяющим действие отдельных агентов, может явиться Совещание послов. Вместе с этим, указанное совещание, при отсутствии других общерусских учреждений, принуждено взять на себя ответственность за казенные средства и порядок их определения».

Под «казенными средствами» подразумевались незначительные суммы денег, сохраненные русскими посольствами.

С признанием в 1924 году Советского Союза Англией, Францией, а затем и другими странами, общественное и политическое значение «бывших русских дипломатов» практически сошло на нет. Попытка сплотить эмиграцию и оказывать серьезную экономическую помощь не удалась. Советское правительство было категорически против любой деятельности «бывших царских и временного правительства дипломатов».

«Язык один – взгляды разные»

«После долгих голодных лет, полных опасности и тревог, войн и революций, мы попали в иной мир: яркий, богатый, соблазняющий… Вот только не понятно: этот прекрасный мир – преддверие рая или ада», – так писал из Парижа в Варшаву неизвестный русский эмигрант.

Столица Франции двадцатых годов прошлого века не могла не ошеломить беженцев и изгнанников из голодной, истерзанной революцией и войной страны.

С 1920 по 1939 год в Париже и его пригородах осело более 45 тысяч эмигрантов из России. В это число входили и покинувшие родину сразу после Октябрьской революции, и – по окончании Гражданской войны, и те, кто сумел воспользоваться некоторыми правовыми послаблениями во время новой экономической политики в России.

В 20-х годах стали наведываться в Париж граждане Страны Советов – по служебным делам. Они старались не общаться с соотечественниками-эмигрантами. Осевшие во Франции и «командировочные» русские смотрели друг на друга с подозрением.

«Язык один – взгляды разные» – отозвался об этой ситуации Георгий Иванов.

Были годы тяжелых бедствий

 
… Было время, когда из предместья
Я мечтал – по-мальчишески – в дым,
Что я буду богат и известен
И что всеми я буду любим.
 
 
Да! Богат я, богат с излишком.
Был цилиндр, а теперь его нет.
Лишь осталась одна манишка
С модной парой избитых штиблет.
 
 
И известность моя не хуже, —
От Москвы по парижскую рвань
Мое имя наводит ужас,
Как заборная, громкая брань…
 

Сергей Есенин

Первое посещение

1922 год.

«В субботу, 15 июля, мы летим в Париж», – сообщал в письме Сергей Есенин.

Советское правительство разрешило поэту отправиться в заграничную поездку. Вместе со своей женой, знаменитой танцовщицей Айседорой Дункан, он побывал в Германии, Голландии, Бельгии, Италии, Франции. Затем – поездка по Соединенным Штатам Америки.

В мае 1922 года открылась первая международная линия Аэрофлота: Москва – Кенигсберг. Среди шести пассажиров этого исторического полета оказались Есенин и Дункан. Вначале у них были трудности с разрешением посетить Париж. Помогло содействие подруги Айседоры, известной французской актрисы Сесиль Сорель.

Власти Франции дали добро, но предупредили Дункан и Есенина: «У нас в стране – никаких политических заявлений и выступлений, никакой советской агитации…».

Пребывание в Париже поэта и актрисы было недолгим. Они отправились за океан. Снова попасть на берега Сены им удалось в феврале 1923 года.

Корректный ответ

Одна из парижских газет поместила 13 февраля заметку: «Сегодня «Марди-Гра» (жирный вторник – Масленица) была расстроена по двум причинам: первая – шел дождь, а вторая – исчезновение Айседоры Дункан. Ее поклонники надеялись, что ее приезд окажется светлым серебряным лучом в этом проклятии дождя, который на два дня окутал столицу Франции. Однако после своей высадки с «Джорджа Вашингтона» в Шербурге она укрылась где-то отшельником во Франции».

О Сергее Есенине – ни слова.

Зато в белоэмигрантских кругах Парижа началось недовольство его приездом. Поэта обвиняли в пособничестве советской власти и конечно же упоминали его разгульную жизнь. Борис Зайцев, вспоминая литературные московские кафе, писал: «Такие кафе были очень в моде. Там торговали тайно кокаином и в сообществе низов литературных и чекистов устраивались темные дела, затевались грязные оргии. Это было время Есенина и Айседоры Дункан, безобразного пьянства и полного оголтения…

…Пильняк звал меня на вечер в загородном доме известного в Москве скульптора, где должны были быть Есенин, Дункан и выпивка. Я позже узнал, что там кончилось безобразным скандалом – о нем и написать невозможно».

Подобных нелицеприятных отзывов и воспоминаний о Есенине во время его пребывания в Париже было не мало. В этом усердствовали и молодые, и маститые писатели из русской эмиграции.

Дмитрий Мережковский разразился гневной статьей в парижской газете «Эклер». Сергея он называл «пьяным мужиком», а Дункан обвинял в продажности большевистскому режиму.

^{Сергей Есенин и Айседора Дункан}

Есенин рвался разобраться с клеветниками и «брюзжащими» эмигрантами. Но его остановили.

Дункан постаралась корректно ответить Дмитрию Мережковскому: «Есенин – самый великий из живущих русских поэтов. Эдгар По, Верлен, Бодлер, Мусоргский, Достоевский, Гоголь – все они оставили творения бессмертного гения. Я хорошо понимаю, что господин Мережковский не мог бы жить с этими людьми, так как таланты всегда в страхе перед гениями.

Несмотря на это, я желаю господину Мережковскому спокойной старости в его буржуазном убежище и респектабельных похорон среди черных плюмажей катафальщиков и наемных плакальщиков в черных перчатках…».

И снова вспоминал Россию

Злобные выступления эмигрантов-литераторов вначале обозлили Есенина, а потом – даже веселили. Он уверял супругу, что шумиха недоброжелателей лишь подзадоривает и вдохновляет его.

Как раз в Париже поэт готовил к изданию сборник «Исповедь хулигана».

 
… Мне нравится, когда каменья брани
Летят в меня, как град рыгающей грозы,
Я только крепче жму тогда руками
Моих волос качнувшийся пузырь.
 
 
Так хорошо тогда мне вспоминать
Заросший пруд и хриплый звон ольхи,
Что где-то у меня живут отец и мать,
Которым наплевать на все мои стихи,
 
 
Которым дорог я, как поле и как плоть,
Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.
Они бы вилами пришли вас заколоть
За каждый крик ваш, брошенный в меня…
 

Это стихотворение было написано еще в ноябре 1920 года, но стало основой сборника, над которым Есенин работал в Париже. А «каменья брани» продолжали лететь в поэта и во французской столице.

Но именно здесь, под звуки «рыгающей грозы», Есенин писал:

 
… Не искал я ни славы, ни покоя,
Я с тщетой этой славы знаком.
А сейчас, как глаза закрою,
Вижу только родительский дом.
 
 
Вижу сад в голубых накрапах,
Тихо август прилег ко плетню.
Держат липы в зеленых лапах
Птичий гомон и щебетню…
 

Париж восторгал, кружил голову новыми впечатлениями, но после каждой прогулки, вечером или на следующее утро, Есенин снова и снова вспоминал Россию.

 
… Ах, и я эти страны знаю —
Сам немалый прошел там путь.
Только ближе к родному краю
Мне б хотелось теперь повернуть.
 
 
Но угасла та нежная дрема,
Все истлело в дыму голубом.
Мир тебе – полевая солома,
Мир тебе – деревянный дом!..
 

Легкая месть Айседоры

Писатель Илья Шнейдер хорошо знал Есенина и Дункан, путешествовал с ними, сочинял либретто для постановок Айседоры.

Он записал один эпизод из парижской жизни поэта и танцовщицы.

Есенину надо было отправляться в Берлин, а Дункан еще какое-то время оставалась во Франции. Ей изрядно надоели нападки в прессе, наглость журналистов, их стремление отыскать что-нибудь скандальное, сенсационное.

Внезапный отъезд Есенина из Парижа возбудил интерес у репортеров.

Он уехал – она осталась!.. Значит, между ними произошел разрыв!..

Журналисты стали досаждать Айседору вопросами. Но Дункан отказывалась с ними общаться. Накануне отъезда из Парижа Дункан, «…поднимаясь со своим другом Мерфи в лифте к себе в номер, заметила притаившегося в углу кабины корреспондента. Продолжая разговаривать с Мерфи, она назвала его Сергеем, сделав знак Мерфи, чтобы тот принял участие в розыгрыше. Корреспондент навострил уши…».

Видимо, этот журналист не знал в лицо Есенина.

«– Мисс Дункан, – обратился он, понимающе и доверительно улыбаясь, – вы не откажетесь теперь признать, что Сергей все еще в Париже?

– Нет, нет! – с деланым испугом стала отрицать Айседора.

Корреспондент настаивал.

Айседора умолила журналиста зайти к ней переговорить и затолкнула Мерфи в ванную.

Убеждая корреспондента в том, насколько ужасным оказалось бы появление в печати сообщения о пребывании Есенина в Париже, она с опаской поглядывала на ванную. Корреспондент, клятвенно пообещав не рассказывать о происшедшем ни слова, сияя, выбежал из номера.

– Я отомстила всем им за все их нелепые писания обо мне и Есенине! – кричала Айседора, задыхаясь от смеха.

Наутро корреспондент упивался сенсационным разоблачением, но через пару часов сел в лужу…».

Перед отъездом

«Где Есенин – там обязательно скандалы, буйные сцены, дебош…» – говорили недруги поэта.

«Где Есенин – там предания, небылицы и беззлобные анекдоты, рожденные народной любовью к поэту…» – утверждали друзья.

Не обошелся без преданий и недолгий период посещения Есениным Парижа.

Перед самым отъездом из Франции он явился в «Клозри де Лила». Пришел не один, а с каким-то, не известным в этом заведении русским.

Переступив порог, Есенин окинул взглядом зал и нарочито громко заявил спутнику:

– Здесь есть эти…!

Он выразительно потряс свернутой в трубку газетой. Вероятно, там был опубликован очередной пасквиль на него.

– Кажется, нет… – ответил спутник.

– Жаль!.. А то хотел у них на глазах опустошить пару бутылок водки и немного побушевать!.. Ведь свихнувшимся от злобы и тоски бедолагам здесь не о чем писать!.. – все так же, громко, сказал Есенин.

С этими словами он и покинул «Клозри де Лила».

Впрочем, нашлись и такие, кто утверждал, что этот случай произошел в другом монпарнасском кафе, облюбованном русскими эмигрантами, – в «Ротонде».

Кто прав?

А может, и те и другие?..

Последний русский гусар

… Бесстрастную повесть изгнанья,

Быть может, напишут потом,

А мы под дождя дребезжанье

В промокшей земле подождем.

Юрий Терапиано

«Новые пролетарии Парижа»

«Да, именно на заводы подавались многие русские эмигранты, изгнанные из России Октябрьской революцией. Прослышав о Биянкуре, где можно было устроиться работать на завод Рено, они устремлялись в этот парижский пригород, который из-за нашествия русских вскоре окрестят «Биянкурском»… – писала Елена Менегальдо об эмигрантах 20-х годов прошлого века. – …В отличие от творческой интеллигенции новый русский пролетариат не оставил мемуаров и письменных документов о своей заводской жизни. Но русская эмигрантская пресса, этот незаменимый хранитель коллективной памяти, день за днем запечатлела жизнь русского сообщества в Биянкуре вплоть до июня 1939 года».

Этот рабочий пригород французской столицы был построен рядом с Булонским лесом. Предположительно в 20–30-х годах там жило более 3 тысяч выходцев из России. В Биянкуре был создан филиал Русского народного университета, открылись десятки ресторанов и кафе – выходцами из Москвы, Петербурга, Смоленска, Нижнего Новгорода.

На Биянкуре предоставлялись помещения для эмигрантских собраний, любительских спектаклей и даже для православных богослужений.

Французский журналист Шарль Ледре в начале 30-х годов прошлого века изучал жизнь русских эмигрантов в этом пригороде Парижа. О своих наблюдениях он писал: «Православная церковь помещается в бараке на улице Насьональ.

Но сейчас решается вопрос о перенесении ее в другое здание, потому что в ней стало слишком тесно…

На улицах Насьональ, Дамьен и Траверсьер от французского присутствия мало что осталось – выжили только жизненно необходимые заведения и службы…

Но оглянитесь вокруг, и вы увидите рестораны, бакалейные лавки, отели, клинику, книжный магазин, кабинет дантиста, прачечную, которые принадлежат русским и обслуживают только русских».

Тысячи эмигрантов были похоронены в Биянкуре. Имена большинства из них остались никому не известными ни на родине, ни во Франции. Чиновники, офицеры и нижние чины, студенты и ремесленники, крестьяне и казаки, – в своем отечестве, – превратились в этом пригороде Парижа в «однородную пролетарскую массу». Так упоминалось во французской прессе начала 30-х годов прошлого века.

В однородную ли?..

«И вызывал на поединок»

– Господа, я просто рабочий, по имени Иван Иванов. Прошу так величать и не совать любопытный нос в мое прошлое. Семь лет я был шофером в Париже. Некоторые из вас знают меня по этому роду занятий. Да, я офицер лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка. Не говорю об этом в прошлом времени. Ибо присягал первый и последний раз в жизни в лейб-гусарском полку. И даже если мне придется носить шутовской колпак или фартук дворника, – я останусь верным присяге и традициям… – так заявил новый рабочий одного из цехов завода Рено своим соотечественникам.

К словам Ивана Иванова добавились слухи – в эмигрантской среде важный фактор. Прошла весть, что бывший гусар принял присягу в семнадцать лет и с 1916 года славно сражался на полях Первой мировой войны, а после революции – в рядах Белого движения. Имел ранения, награды и серьезные взыскания со стороны командования за вызовы на поединки.

А еще русские эмигранты поговаривали, что Иван Иванов – это вымышленное имя, под которым скрывается граф N… Настоящий гусар остается гусаром и в рабочей спецовке. Допытываться, отчего граф N превратился в Париже в Ивана Иванова, никто не стал: охотников драться с ним на дуэли не нашлось.

Ветка сирени

Трудно утаить в эмигрантской среде факты из биографии, тем более из недавнего прошлого. Не смог всего скрыть и бывший лейб-гусар.

Летом 1917 года, после нетяжелого ранения, он оказался в Петрограде. Ненадолго молодой офицер окунулся в столичную светскую жизнь. Хоть и в тревожную, полную опасных, неясных ожиданий, но все же – так отличающуюся от фронтовой.

Происхождение, отцовские связи позволяли ему бывать в салонах и в домах знатных особ. Близость фронта, предчувствие новой революции и страшных для России перемен, всевозможные ограничения, связанные с военным временем, хоть и сделали более скромными, но вовсе не отменили театральные постановки, званые вечера и приемы, обеды и ужины в столичных ресторанах.

Иностранные дипломаты и предприниматели, правда, держа наготове чемоданы, тоже продолжали вести прежнюю жизнь в Петрограде.

На одном званом вечере графа N познакомили с дочерью французского аристократа. Увлекательные беседы, танцы, тайные записочки, новые встречи, взаимные обещания…

Блаженные дни пролетели стремительно. Гусару пора было возвращаться на фронт. Мучительные часы прощания, искренние уверения в вечной любви, тайный для окружающих обмен кольцами и – мечты о будущей встрече, счастливой совместной жизни…

В час расставания ему не удалось найти в военном Петрограде букет цветов. Лишь скромная ветка сирени… Хотя, не понятно, где он отыскал ее в августовские дни.

– Отныне, Жанна, этот цветок – наш условный знак… При новых встречах и разлуках, – сказал гусар.

Она согласилась…

Рыцари за баранками

Один русский эмигрант «из позднего заезда» (так называли тех, кто приехал во Францию в конце 20-х годов прошлого века) был потрясен, увидев, сколько соотечественников работают таксистами.

– Русские рыцари за баранками!.. – с печалью воскликнул он.

Действительно, тысячи дворян, офицеров, чиновников – выходцев из России – в эмиграции стали водителями парижского такси. В отличие от заводского рабочего, официанта или строителя эта профессия помогала хоть на короткий срок оставаться наедине. За рулем лучше, чем за станком или с подносом в руках, вспоминать прошлое, грезить о будущем. Можно говорить вслух с самим собой, с живыми родными людьми, которых уже никогда не увидишь, с мертвыми, встретиться с которыми, возможно, предстоит в иной жизни.

Если повезет – шоферу попадется хороший пассажир: щедрый и разговорчивый. От такого можно услышать интересные новости да и получить щедрые чаевые.

У кого есть возможность ненадолго заскочить к приятелю, в каком бы уголке Парижа он не обитал? Кто может наблюдать жизнь великого города в любое время суток?..

Шофер такси.

Большинство владельцев парижских автопарков ценили водителей – русских эмигрантов. Бывшие офицеры старательно относились к своим обязанностям, избегали конфликтов с полицией и корректно вели себя с пассажирами. К тому же французским клеркам, мелким торговцам, буржуа из провинции импонировало, что их обслуживает аристократ, бывший офицер или даже генерал.

Не пожелал быть узнанным

Веселая компания остановила такси на Елисейских полях.

– Ресторан «Полидор»!..

Шофер вздрогнул. Он узнал голос. Десять лет прошло…

«Жанна!..» – Нет, водитель не произнес имя вслух. Не стоит этой шикарной компании раскрывать прошлое…

Он пониже опустил козырек кепи.

– Мы все уместимся? – поинтересовался кто-то другой из компании.

– Да, – тихо ответил водитель.

Как хотелось ему обернуться и назвать себя… Сдержался… Десять лет назад: граф, офицер лейб-гвардеец, фронтовик. А теперь… Как отнесутся она и ее шикарные приятели?.. Захочет ли вспомнить?.. Кто сегодня она – супруга политика, банкира или какой-то другой важной особы?.. А вдруг не забыла его и хранит… Нет, прочь иллюзии и обманчивую надежду! Десять лет – срок не малый…

Может быть… Когда-нибудь… Но есть ли шанс у таксиста подняться до ее уровня?…

На вопросы пассажиров водитель отвечал односложно и тихо. Боялся, что она узнает его. Компания громко переговаривалась, и только Жанна молчала. Приятели не обратили на это внимания.

«Неужели почувствовала или узнала?..» – подумал водитель.

Ему теперь казалось, что Жанна пристально смотрит ему в затылок. Уловить бы отражение этого взгляда… Он снова совладал с собой.

У входа в «Полидор» водитель по привычке выскочил из авто, чтобы услужливо распахнуть дверцу пассажирам. Но – мелькнула мысль: «Вот тут-то она точно узнает…». И он нарушил правило – внезапно захромал. Его нерасторопность пассажиры приняли за болезнь или ранение.

Один из них расплатился, и компания направилась в ресторан.

Он смотрел вслед, и ему казалось, Жанна идет необычно медленно, словно чего-то ожидает… Вероятно, водителю всего лишь показалось. Желаемое часто обманчиво. Дверь «Полидора» за его пассажирами закрылась.

Девушка из прошлого не обернулась. Конец надежде…

«Каждый год – 24 августа»

Более престижное место шофера он сменил на заводской станок. Гусар опасался: произошла одна встреча, за ней неминуемо последует другая.

Ну, не мог же он предстать перед ней тем, кем являлся сегодня. Он сумел разузнать адрес Жанны и выяснил, что ее муж – влиятельный парижский чиновник – умер пару лет назад. Но это известие не придало надежды русскому эмигранту.

Между ними – проклятый роковой разлом…

Десять лет назад он думал, что лишь смерть может стать непреодолимым препятствием.

Понимал, но не хотел смириться, не верил в чудо, но желал его. Гордость позволила гусару лишь в одном поступиться. Каждый год, 24 августа (это был день, когда они познакомились в 1917-м), он отправлял Жанне ветку сирени.

Как обычно, гусар нанимал для передачи цветка случайного уличного сорванца. Посланники удивлялись столь бедному подарку и необычно щедрому вознаграждению за исполнение пустякового поручения.

И каждый раз гусар нарочито равнодушно интересовался у своего очередного посланца:

– Ну и как мадам приняла ветку сирени от незнакомца? Расспрашивала ли о чем-то?.. Не просила ли устроить встречу с анонимным дарителем скромного цветка?..

– Мадам лишь благодарила и с улыбкой приняла сирень, – неизменно отвечали нелюбопытные посланцы.

«Побезумствуем, взбудоражимся!..»

Товарищи по заводу замечали за Иваном Ивановым некоторую странность, но не осуждали ее. После работы он обычно не участвовал во встречах «за кружкой пива», «за рюмкой водки» с разговорами о былом, о «судьбе России».

Гусара больше тянуло к книгам. Изредка он посещал кинотеатры. Но первого числа каждого месяца его будто подменяли.

Все накопленные за тридцать дней средства он лихо спускал за один вечер. И совершал свой загул Иван не в каком-нибудь русском ресторанчике, расположенном поблизости в Биянкуре. Отправлялся он обычно в более дорогие «Корнилоф», «Царевич» или «Медведь».

– Встречаюсь с однополчанами, – заявлял гусар заводским товарищам. – Малость побезумствуем, взбудоражимся… Так что вернусь только завтра…

Где вино – там и песня

Русские рестораны в Париже 20–30-х годов прошлого века поражали французов.

«Там пьют, едят, гуляют – отчаянно, будто предаются веселью в последний раз… За пару часов какой-нибудь полунищий субъект швыряет на ветер сколько за месяц не позволит себе потратить наш министр или банкир…» – недоумевали, восторгались, сетовали парижане, побывавшие в русских ресторанах.

В 20-х годах прошлого столетия этих заведений во Французской столице насчитывалось несколько десятков. Одни быстро прогорали, другие процветали долгое время.

Посетители, русские эмигранты, были знакомы и между собой, и со всей обслугой ресторана. Официантов, музыкантов, исполнителей песен, и даже владельцев заведения, называли по именам. Нередко завсегдатаи пили, ели и заказывали музыку в долг. Иногда расплачивались фамильными драгоценностями, вывезенными из России.

Случалось, завсегдатаи буянили, скандалили, ссорились между собой. Монархисты припоминали обиды сторонникам демократических преобразований в России, военные придирались к штатским, армейские офицеры конфликтовали с лейб-гвардейцами. Случались и вызовы на дуэли. Но владельцы русских ресторанов умели быстро гасить скандалы. Порой даже самых буйных завсегдатаев усмиряла песня.

Даже самые бедные русские рестораны Парижа старались заводить у себя хотя бы небольшие оркестры.

Давняя русская традиция, «где вино – там и песня», не забывалась и во Франции. Непременными в репертуаре каждого музыкального коллектива ресторана были патриотические песни:

 
… Не скажет ни камень, ни крест где легли
Во славу мы русского флага.
Лишь волны морские прославят в века
Геройскую гибель «Варяга»…
 

Не только бывшие морские офицеры, но и сухопутные, поднимались со своих мест, услышав такие слова.

Чаще всего в русских ресторанах звучали: «Очи черные», «Москва Златоглавая», «Однозвучно гремит колокольчик». Редкий вечер в русских ресторанах обходился без знаменитой песни:

 
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны,
Выплывали расписные
Острогрудые челны.
 
 
На переднем Стенька Разин,
Обнявшись, сидит с княжной,
Свадьбу новую справляет
Он, веселый и хмельной…
 

Конечно, звучали и цыганские напевы. Разве может без них веселиться или грустить за рюмкой водки русский офицер или купец?..

Слава заведений, где можно развлечься, порой оттеняет важную сторону жизни русских ресторанов Парижа 20–30-х годов прошлого века. Большинство из них организовывало бесплатные или за символическую плату обеды для неимущих эмигрантов, предоставляло свои помещения для собраний, вечеров и других мероприятий выходцам из России.

«Подать на клинке!..»

Бывшие лейб-гусары собирались небольшой компанией. Из года в год их становилось все меньше в Париже. Боевые товарищи умирали, спивались, уезжали за океан искать лучшую долю.

В начале своего сбора в каком-нибудь «Медведе», в «Развейся, печаль» или в «Царевиче» они ничем не отличались от других офицеров-эмигрантов. Водка под капустку, селедочку, огурчики, подмигивания барышням из ресторанной обслуги, страстные взгляды на певичек и долгие разговоры о прошлом, о былых сражениях, о судьбе России, о предназначении русского дворянства и офицерства…

После пятой или шестой рюмки воспоминания плавно переходили на женщин. Как принято у истинных гусаров, имена дам сердца не назывались. Лишь туманные намеки, описание неземной красоты избранниц и трагические развязки любовных романов.

Седьмая рюмка у гусар – «переломная». Как утверждали сами лихие лейб-гвардейцы: бесенята удальства, куража и нелепости начинали властвовать над мыслями, желаниями и поступками.

Посетители русских ресторанов Парижа знали эту слабость доблестных кавалеристов и с удовольствием наблюдали за их шумными причудами.

После «переломной» рюмки лейб-гвардейцы требовали:

– Подать на клинке!..

В те времена у владельцев русских ресторанов хранились холодное оружие, предметы, необходимые для молодеческих загулов.

Гусарам приносили саблю и хрустальные рюмки.

По количеству участников компании рюмки наполнялись водкой и устанавливались на клинке. Оружие пускалось по кругу. Держать его согласно традиции разрешалось только за эфес. Помогать второй рукой не позволялось. Выпивать с клинка свою рюмку надо было так, чтобы не свалить остальные и не расплескать водку. Опустошенную рюмку снимали, а саблю передавали следующему из компании.

Когда оружие освобождалось от хрустальных емкостей, все присутствующие в ресторане побыстрей отходили подальше от компании гусар, поскольку начиналась «рубка». Каждый из офицеров подбрасывал свою пустую рюмку и на лету отрубал хрустальную ножку. Чем меньше осколков – тем правильней удар и тем выше ценилось мастерство рубаки.

Конечно, разбитая посуда включалась в счет подгулявших лейб-гусар. Не часто «ресторанные причуды» могли себе позволить бывшие царские офицеры, такие, как Иван Иванов.

Стоило ли целый месяц трудиться, чтобы спустить весь заработок за одну ночь?

У русских гусар подобные вопросы не возникали.

Оккупация Парижа

В мае 1940 года фашистские войска вторглись на территорию Франции. Расположенные на северо-западе страны английские и французские армейские соединения оказались отрезанными.

В Париже заговорили о необходимости немедленной организации народного ополчения. Идею поддержали многие русские эмигранты, готовые взяться за оружие. Но всенародное ополчение для защиты города так и не удалось создать.

10 июня правительство Франции покинуло Париж. А спустя четыре дня фашистские войска без боя вошли в город.

Вскоре гитлеровская армия уже контролировала большую часть Франции. 22 июня 1940 года правительство нового премьер-министра Петена согласилось с продиктованными фашистской Германией условиями капитуляции.

По этому договору почти 70 % территории Франции, в том числе и Париж, оказались оккупированными гитлеровскими войсками. Французская армия и флот были разоружены и распущены.

Но патриотические силы не сдавались. В Париже и в других городах и селениях страны создавались боевые группы сопротивления. Появилось движение «Сражающаяся Франция», которое возглавил генерал Шарль де Голль.

В своей работе по истории Парижа Адриен Дансетт писал о годах фашистской оккупации Франции: «Ни один немец не может похвалиться тем, что узнал Париж в период с 16 июня 1940 г. по 19 августа 1944 г. Конечно, они победили, и их можно было встретить повсюду затянутыми в военную форму…

Каждый день в определенное время рота воинов-автоматов, возглавляемая офицером на лошади, чеканили шаг по Елисейским полям, как бы утверждая: мы здесь… Они действительно здесь были…

Но не было Парижа. Собор Парижской Богоматери охранял Сите, Сена катила свою шелковистую ленту под мостами, дышащими Историей, между набережными, на которых ничего не менялось. От Венсенского замка до дворца Шайо, от Пантеона до Сакре-Керр – все величественные монументы Парижа продолжали вести свой нескончаемый диалог, оставаясь вечными свидетелями радости и горя, славы и бесславия… И тем не менее Парижа здесь не было, его как бы скрывала посмертная маска…».

«Пусть примером нам русское мужество служит»

В ноябре 1940 года у Триумфальной арки состоялась демонстрация студентов. В ней участвовало немало детей русских эмигрантов. Исследователи считают, что эта демонстрация молодежи стала началом новой волны сопротивления французского народа против фашистского режима.