Текст книги "Русский Париж"

Автор книги: Вадим Бурлак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Люди положили красные цветы на могилу Мишеля, и кто-то из них заметил:

– Может, когда-нибудь станут известны фамилии и подлинные имена всех защитников Парижа…

Есть лишь приблизительные данные о русских, погибших и при осаде французской столицы, и во время Парижской Коммуны: их более ста человек. Известны имена только нескольких выходцев из России, сражавшихся на стороне парижан в 1870–1871 годах: Анна Корвин-Круговская, Елизавета Дмитриева, Петр Лавров, В. Ф. Лукинин, Г. Н. Вырубов. Однако немало русских, по разным причинам, находилось тогда в Париже под чужими фамилиями.

Брюзжащие советчики

Они освобождают от ближайших домов Лувр и Ратушу. Но это все игрушки! Париж, разрубленный саблей на куски, с вскрытыми венами, кормит 100 000 землекопов и каменщиков; отныне город пересекают восхитительные стратегические дороги, которые ведут в центр старых кварталов.

Эмиль Золя

Префект-преобразователь

Об архитектурных и хозяйственных преобразованиях в Париже второй половины XIX века написано не мало. В статьях и книгах на эту тему обязательно упоминается Жорж-Эжен Осман. Он был назначен префектом Сены в 1853 году. Много лет Осман возглавлял важнейшие градостроительные проекты.

Неоднозначно воспринимали его деяния жители французской столицы. В 40-х годах прошлого века главный хранитель музеев Парижа Рене-Эрон де Вильфосса писал: «…самый знаменитый префект департамента Сены барон Осман, великий выдумщик и на хорошее и на плохое.

Широкие прямые улицы, новые прямоугольные бульвары – все это делается со стратегическим расчетом на случай народных волнений. Наполеон III приказал распотрошить старый Париж под предлогом его модернизации, а на самом деле для того, чтобы надежнее изолировать маленькие островки старых улиц, которые легко можно было запереть наглухо парой старых шкафов и грудой булыжников. Заканчивают отделку улицы Риволи; прокладывают Страсбургский бульвар и улицу Эколь…

В центре города Севастопольский бульвар под тем предлогом, что нужно очистить подходы к Северному и Восточному вокзалам, вторгся в старинный квартал Шатле, разворошив его, пересек Сите и пошел в атаку на холм Сент-Женевьев уже под другим названием – бульвар Сен-Мишель. В свою очередь, бульвар Сен-Жермен распотрошил старинный квартал Франсуа Вийона…».

«Парижский Геркулес»

Рене-Эрон де Вильфосса был недоволен деяниями Османа и вокруг Нотр-Дама: «С 1858 по 1868 год свершилось страшное преступление – с лица земли был снесен Сите.

Постройка Отель-Дьё и префектуры полиции ни коей мере не могут оправдать этой жестокой расправы над священными камнями. После этого избиения собор Нотр-Дам угрюмо высится в одиночестве среди мертвого моря асфальта, ставшего отныне его папертью».

Впрочем, Вильфосса находит и положительное в градостроительных проектах Османа: «…площадь Звезды реконструирована весьма удачно – от нее отходят новые улицы-лучи, и сама она словно бы в кольце небольших, симметрично расположенных особнячков. На востоке под пару ей возникнет площадь Нации. Бульвар Мальзебр уйдет мимо парка Монсо далеко в Клиши…

На юге парк Монсури скроет огромные водохранилища. Вокруг здания новой Оперы работы Гарнье проляжет целая сеть новых улиц, пересекая прежние, удостоенные высокой чести носить имена прославленных композиторов…

Всемирная выставка 1855 года состоялась на Елисейских полях, где проложат аллеи на английский манер и построят десятки киосков и маленьких дворцов, целую деревню больших ротонд: Мариньи, Пале-де-Глас, Летний цирк…

Осман был не только ловким фокусником. При содействии помощника Бельграна он усовершенствовал систему водоснабжения, и по трубам столицы потекла чистая вода из департаментов Марна и Эн. Городские отбросы вывозятся в долину Женвилье.

Парижский Геркулес совершил больше дел, чем настоящий Геркулес с его двенадцатью подвигами».

После отставки Османа в 1870 году еще более четверти века будут выполняться его планы реконструкции французской столицы.

«И вам откроется обновленный город!..»

Поэт, романист и критик Теофиль Готье, путешествуя по России в шестидесятых годах XIX века, призывал русских знакомых:

– Приезжайте в Париж, и вам откроется обновленный город!..

Преобразования Османа он приветствовал: «Глубокие траншеи, многие из которых уже превратились в чудесные улицы, пересекают город в разных направлениях; кварталы исчезают как по мановению волшебной палочки, открываются новые перспективы, вырисовываются неожиданные возможности».

И среди русских, прибывших в те времена в Париж, нашлись и сторонники, и противники неуемного префекта-разрушителя и созидателя.

^{Памятник барону Жоржу-Эжену Осману в Париже}

Обещание нового знакомого

Неизвестно, как относился барон Осман к русским, обосновавшимся в Париже. Правда, один из его современников вспоминал, что преобразователь французской столицы – префект Сены старательно избегал некоего «несносного графа» из России.

Чем же досадил он так Осману? Оказалось, – советами и поучениями.

Однажды графа и барона познакомили на светской вечеринке. Осман только недавно приступил к осуществлению плана преобразования Парижа. Поэтому интерес к его начинаниям со стороны знатного русского был ему приятен.

Он с восторгом поведал приезжему, как будет выглядеть столица Франции через несколько лет.

Гость из России внимательно и с почтением выслушал префекта и пообещал:

– Господин барон, я только недавно прибыл в ваш славный город. Но как только осмотрюсь, обязательно сообщу свои замечания по обустройству Парижа. Поверьте, кое-что в архитектуре и в городском хозяйстве я смыслю…

Доверчивый Осман радостно кивнул в ответ:

– Да-да, мнение специалиста мне очень важно. К тому же Россия весьма преуспела в обустройстве Санкт-Петербурга.

И не подозревал бедолага Осман, какой обузой станет ему знакомство с этим русским графом.

Докучливый советчик

Через несколько дней гость скрупулезно стал выполнять обещание. Целыми днями он колесил по городу, осматривал каждый, готовый к сносу или только что построенный, дом, заглядывал в каждую канаву и яму для строительства.

Первые сообщения, выводы и советы энергичного графа о городском устройстве Осман выслушал с доброжелательной улыбкой, хотя понял, что перед ним – дилетант, возомнивший себя специалистом в архитектуре, мающийся от безделья аристократ.

– Ваши замечания и советы несомненно помогут мне в преобразовании Парижа, – заявил Осман собеседнику.

Он наивно полагал, что на этом изыскания русского графа закончились.

Как бы не так!..

Ободренный словами префекта, гость из России еще рьяней взялся задело. Теперь, совершая объезды города, он стал вмешиваться в работу землекопов, каменщиков, маляров, архитекторов. При этом заверял всех, что является советником префекта.

О подобных случаях докладывали Осману.

Вначале барон снисходительно улыбался и неизменно заявлял в ответ:

– Скоро этот взбалмошный граф угомонится и не будет никому докучать.

Но время шло, а визитер из России не ослаблял деловую хватку и свою кипучую деятельность.

Осман стал избегать графа. Но уклоняться от встреч с докучливым русским не всегда удавалось.

Добровольный «советчик» настигал префекта и на великосветских приемах, и во время осмотра строительных объектов, и на прогулках по городу. Правила приличия не позволяли Осману резко осадить русского аристократа и порвать с ним отношения.

И барон наконец придумал, как отвязаться от докучливого «советчика».

За опытом – в глухомань

«Кипучую энергию, если невозможно погасить, надо направить в иное русло», – решил Осман.

– Я высоко оценил все ваши замечания о благоустройстве Парижа, – заявил он графу. – Но у меня есть просьба. Наслышан я о планах в вашем отечестве по преобразованию городов Томск, Тобольск, Красноярск, Якутск…

Видимо, Осман перед этим взглянул на карту Российской империи, чтобы выбрать селения подальше от Франции. Вероятно, до этого он даже не подозревал о существовании таких сибирских городов.

– В Якутске, Красноярске, Тобольске?!.. – перебил граф и от изумления вытаращил глаза. – Кому понадобилось что-то преобразовывать в такой глуши?..

Осман развел руками:

– Не знаю, не знаю… Но хотелось бы мне ознакомиться с планами обустройства этих далеких русских городов. Уверен, что опыт ваших соотечественников пригодится и для Парижа… Поэтому, граф, хочу просить именно вас побывать в Сибири, увидеть, как усовершенствуется там городское хозяйство, ну а затем поделиться со мной впечатлениями и выводами. Я понимаю: на это уйдет много времени и средств…

Граф не дал договорить префекту.

Он решительно вскочил из кресла и на едином дыхании выпалил:

– Не думайте о таких пустяках, барон!.. Вершите свои грандиозные замыслы на благо Парижа… А я исполню вашу просьбу!..

Осман вздохнул с облегчением и подумал: «Этот несносный граф слов на ветер не бросает. Кажется, на пару лет я избавлюсь от его настырных советов…».

Гость из России действительно через несколько дней покинул Париж.

«Чего-то не хватает…»

Вскоре один из помощников Османа поинтересовался:

– Кажется, теперь вам стало спокойней работать: никакие «советчики» не надоедают своими поучениями.

Префект засмеялся в ответ, а потом задумался и с сомнением произнес:

– А знаете, кажется, чего-то не хватает с отъездом этого докучливого графа…

Весной 1857 года Османа пригласили в Сорбоннский университет: может, прочитать лекцию, а может, познакомить префекта с обустройством и проблемами учебного заведения. Кто-то из чиновников во время этого посещения поинтересовался:

– Не желаете ли, месье барон, познакомиться с русским графом? Он сейчас слушает лекции в Сорбонне… Весьма талантливый писатель… Еще недавно воевал против нас в Крыму…

– Нет-нет!.. Я уже был знаком с одним русским графом!.. – решительно отклонил предложение префект.

Говорят, много лет спустя Осман с удовольствием читал книги Льва Николаевича Толстого, не подозревая, что в 1857 году не пожелал с ним знакомиться.

Лишь в письмах и дневниках

Произведения больше открывают писателя, чем дневники. Произведения открывают цель человека.

Лев Толстой

Писатель не все доверяет своим заветным дневникам и своей переписке; только его произведения рассказывают истинную историю его жизни – не той, какую он прожил, но какую хотел бы прожить.

Франсуа Мориак

Сдержанные строки

Еще в начале XX века один французский журналист, любитель русской литературы, высказал недоумение: «Лев Толстой, Федор Достоевский, Иван Тургенев, Антон Чехов – все эти великие писатели бывали в Париже. Но упоминают о нем лишь в письмах и дневниках, и – весьма сдержанно». Действительно, в творениях названных русских классиков весьма редко встречалось описание Парижа.

Лев Николаевич Толстой впервые посетил столицу Франции в феврале 1857 года.

«…Нынче приехал в Париж. Я один – без человека, сам все делаю, новый город, образ жизни, отсутствие связей и весеннее солнышко, которое я понюхал. Непременно эпоха. Аккуратность и прежде всего каждый день хотя четыре часа уединения и труда…».

Такова первая запись в дневнике Льва Николаевича в столице Франции. На следующий день он написал письмо Марии Николаевне Толстой:

«Вчера приехал в Париж, любезный друг Машенька, и ужасно счастлив, что наконец на месте. 11 дней езды без остановок…

Путешествие по железным дорогам – наслаждение, и дешево чрезвычайно, и удобно, не чувствуешь никакой надобности в человеке, даже такой неряха, как я. Стоило же мне всего от Варшавы до Парижа рублей 50 сер. Это примите к сведению для вашего плана будущего путешествия…

Из Варшавы я по телеграфу спрашивал у Тургенева, долго ли он пробудет еще в Париже, и через несколько часов получил ответ, что еще долго и что Некрасов с ним, поэтому я ехал, не останавливаясь, и вчера видел их обоих. Но они оба плохи ужасно в моральном отношении. Тургенев с своей мнительностью, а Некрасов с мрачностью. Грустно и больно смотреть на них, как такие два человека как нарочно стараются портить себе жизнь. Несмотря на усталость, был я вчера с ними au bal de L'opéra, (бал в Большой опере. – Авт.),и это было samedi gras (Масленица. – Авт.). Забавны французики ужасно и чрезвычайно милы своей искренней веселостью, доходящей здесь до невероятных размеров. Какой-нибудь француз нарядился в дикого, выкрасил морду, с голыми руками и ногами и посереди залы один изо всех сил семенит ногами, махает руками и пищит во все горло. И не пьян, а трезвый отец семейства, но просто ему весело. Я пробуду здесь месяц, думаю; адрес мой: Rue de Rivoli, Hôtel Meurice…

^{Твой гр. Л. Толстой».}

Кажется из этого письма, что состояние друзей – Ивана Сергеевича Тургенева и Николая Алексеевича Некрасова – волнуют Льва Николаевича гораздо больше, чем его первые впечатления от Парижа.

В тот период Некрасов мучительно переживал сложные взаимоотношения с Авдотьей Яковлевной Панаевой.

^{Лев Николаевич Толстой. Художник Н. Н. Ге}

А у Тургенева, по свидетельству современников, «началась меланхолия» из-за раздумий «о своей неустроенной личной жизни».

Что ж, писателям, натурам тонким и легко ранимым, это простительно. Но зачем же свои печали сваливать на молодого товарища, только что вышедшего в отставку и впервые прибывшего в Париж?..

Извечная проблема

Как и у многих соотечественников-литераторов, денег на достойное знакомство с французской столицей у Толстого не хватало.

Уже на третий день пребывания в Париже он записал в дневнике: «Встал поздно, копался долго дома с порядком, поехал к банкиру, взял 800 франков, сделал покупки и перешел» (Л. Толстой перебрался из гостиницы на квартиру в пансионе. – Авт.).

А вскоре Лев Николаевич отправил письмо в Россию Дмитрию Яковлевичу Колбасину, который помогал в издательских делах журнала «Современник».

«…Вот я уже слишком 1,5 месяца живу в Париже и уезжать не хочется, так много я нашел здесь интересного и приятного…

А теперь понемногу принимаюсь за работу, но идет медленно – так много других занятий…

Огромное количество русских, шляющихся за границей, особенно в Париже, мне кажется, обещает много хорошего России в этом отношении. Не говоря о людях, которых взгляд совершенно изменяется от такого путешествия, нет такой дубины офицера, который возится здесь с б…ми и в cafes, на которого не подействовало бы это чувство социяльной свободы, которая составляет главную прелесть здешней жизни и о которой, не испытав ее, судить невозможно. Ежели не поленитесь, сообщите мне кое-какие новости литературные…

Да нет ли возможности пересылать сюда журналов? Как идут дела продажи? Нет ли денег! Рублей 500 мне бы были не лишни через месяц. Ежели есть, хотя и меньше, то перешлите мне кредитов от дома Бранденбурга и комп, в Москве, но и в Петербурге должна быть контора. Прощайте, любезный друг, пожалуйста, отпишите словечко, я отвечать буду аккуратно.

^{Ваш гр. Л. Толстой».}

Продолжение знакомства со столицей

Забота о переживаниях и настроениях Тургенева все же не помешала Толстому изучать Париж. Хотя с Иваном Сергеевичем, судя по дневнику, он встречался чуть ли не каждый день.

«…Утром зашел Тургенев, и я поехал с ним. Он добр и слаб ужасно. Замок Fontainebleau. Лес. Вечер писал слишком смело. Я с ним смотрю за собой. Полезно. Хотя чуть-чуть вредно чувствовать всегда на себе взгляд чужой и острый, свой деятельнее».

Эта запись была сделана, когда Лев Николаевич и Иван Сергеевич отправились на несколько дней из Парижа в Дижон, с остановкой в Фонтенбло.

«…Ходил с Тургеневым по церквам. Обедал. В кафе играл в шахматы. Тщеславие Тургенева, как привычка умного человека, мило. За обедом сказал ему, чего он не думал, что я считаю его выше себя…

Встал поздно. Тургенев скучен. Хочется в Париж, он один не может быть. Увы! он никого никогда не любил. Прочел ему «Пропащего». Он остался холоден. Чуть ссорились. Целый день ничего не делал…

Наконец возвращение в Париж и снова изучение города.

… пошел с Орловым в Лувр… Зашел к Тургеневу. Нет, я бегаю от него. Довольно я отдал дань его заслугам и забегал со всех сторон, чтобы сойтись с ним, невозможно…

Поехал в Версаль. Чувствую недостаток знаний… Пошел в Folies Nouvelles (театр оперетты, пантомимы. – Авт.) – мерзость. «Diable d'argent» («Чертовы деньги» – так называлась феерия в цирке. – Авт.)тоже…

Ездил смотреть Pere-Lachaisa (кладбище Пер-Лашез)…

6 апреля. Больной встал в 7 час. и поехал смотреть экзекуцию (Лев Николаевич наблюдал за казнью убийцы Франсуа Рише). Толстая, белая, здоровая шея и грудь. Целовал Евангелие и потом – смерть, что за бессмыслица! Сильное и недаром прошедшее впечатление. Я не политический человек. Мораль и искусство. Я знаю, люблю и могу. Нездоров, грустно, еду обедать к Трубецким».

«Тяжесть впечатлений»

И во время первой заграничной поездки молодого писателя одолевали раздумья о смысле жизни, о законах политики и искусства, о будущем человечества. Даже в коротких дневниковых записях и письмах из Парижа Лев Николаевич размышляет над тем, что впоследствии войдет в его великие творения.

Боль и страдание любого человека – это и мои боль и страдания, – этот принцип уже был принят Толстым во время пребывания во Франции. Литературоведы отмечали, что в письмах Льва Николаевича 1857 года ощущается сознание личной ответственности за происходящее в обществе.

Из Парижа он сообщал своему старшему товарищу Василию Петровичу Боткину: «Я имел глупость и жестокость ездить нынче утром смотреть на казнь. Кроме того, что погода стоит здесь две недели отвратительная и мне очень нездоровится, я был в гадком нервическом расположении, и это зрелище мне сделало такое впечатление, от которого я долго не опомнюсь. Я видел много ужасов на войне и на Кавказе, но ежели бы при мне изорвали в куски человека, это не было бы так отвратительно, как эта искусная и элегантная машина (гильотина. – Авт.),посредством которой в одно мгновение убили сильного, свежего, здорового человека. Там есть не разумная [воля], но человеческое чувство страсти, а здесь до тонкости доведенное спокойствие и удобство в убийстве и ничего величественного. Наглое, дерзкое желание исполнять справедливость, закон Бога. Справедливость, которая решается адвокатами, – которые каждый, основываясь на чести, религии и правде, – говорят противуположное. С теми же формальностями убили короля, и Шенье (поэт, казненный в Париже в 1794 г. – Авт.),и республиканцев, и аристократов…

А толпа отвратительная, отец, который толкует дочери, каким искусным удобным механизмом это делается, и т. п. Закон человеческий – вздор! Правда, что государство есть заговор не только для эксплуатаций, но главное для развращения граждан. А все-таки государства существуют и еще в таком несовершенном виде…

Так что же делать тем, которым это кажется таким, как мне? Есть другие люди, Наполеон III, например, которым, потому что они умнее или глупее меня, в этой путанице все кажется ясным, они верят, что в этой лжи может быть более или менее зла, и действуют сообразно с этим. И прекрасно, верно, нужно такие люди. Я же всей этой отвратительной лжи вижу одну мерзость, зло и не хочу и не могу разбирать, где ее больше, где меньше. Я понимаю законы нравственные, законы морали и религии, необязательные ни для кого, ведущие вперед и обещающие гармоническую будущность, я чувствую законы искусства, дающие счастие всегда; но политические законы – для меня такая ужасная ложь, что я не вижу в них ни лучшего, ни худшего. Это я почувствовал, понял и сознал нынче. И это сознание хоть немного выкупает для меня тяжесть впечатления. Здесь на днях сделано пропасть арестаций, открыт заговор, хотели убить Наполеона в театре, тоже будут убивать на днях, но уже, верно, с нынешнего дня я не только никогда не пойду смотреть этого, никогда не буду служить нигде никакому правительству. Много бы еще хотелось вам рассказать про то, что я здесь вижу, как например, за заставой клуб народных стихотворцев, в котором я бываю по воскресеньям…

Вообще жизнь французская и народ мне нравятся, но человека ни из общества, ни из народа, ни одного не встретил путного».

Это письмо из Парижа – свидетельство, что 29-летний Лев Толстой являлся уже человеком со сложившимся мировоззрением, с философской позицией, которую впоследствии назовут «толстовством».

Отъезд

Лев Николаевич за небольшой период пребывания в Париже успел побывать во всех музеях и картинных галереях города. Он также слушал в Сорбоннском университете и в Коллеж де Франс лекции по философии и политической экономике, по истории и литературе.

Об отъезде из Парижа Лев Николаевич упоминал кратко и сдержанно: «Проснулся в 8, заехал к Тургеневу. Оба раза, прощаясь с ним, я уйдя от него, плакал о чем-то. Я его очень люблю. Он сделал и делает из меня другого человека.

Поехал в 11. Скучно в железной дороге. Но зато, пересев в дилижанс ночью, полная луна на банкете. Все выскочило, залило любовью и радостью. В первый раз после долгого времени искренне опять благодарил Бога за то, что живу».

Никаких прощальных слов, обращенных к Парижу. Никаких горестных мыслей по поводу расставания.

А может, Лев Николаевич просто решил сдержать свои чувства?..