Текст книги "Русский Париж"

Автор книги: Вадим Бурлак

Глава десятая
Мятежные, влюбленные, очарованные

Не домогаться ничего, беречь свою независимость, не искать место – все это при деспотическом государстве называется быть в оппозиции.

Александр Герцен

Человек без родины – это песчинка, отданная случайностям времени и пространства.

Жан Лакордер

Век стремительного познания

Только свободные умы ощущают тяжесть своих цепей.

Жорж Вольфрам

Несмотря на все то, что мне у вас не нравится и волнует меня, я никогда не переставал интересоваться участью Франции.

Обращение императора Николая I к французскому послу Бургоэну

«Как изменился город!..»

Многие, приехавшие в Париж после революции 1830 года, отмечали быстрые перемены в облике французской столицы.

Один русский дворянин, отставной офицер, не был здесь со времен победы над Наполеоном. Спустя двадцать лет, доехав до центральной части Парижа, он воскликнул: «Как изменился город!..».

Согласно исследованиям Камбо столица Франции того периода действительно во многом преобразилась: «…на центральных городских улицах (Мира и Кастильон) и на площадях (Вандомская, Одеон) старые кинкеты (масляные лампы) начали заменять газовыми фонарями. В 1830 г. в дома более тысячи парижан провели газ…

В 1833 г. на Вандомской колонне была установлена статуя Наполеона. 29 июля 1836 г. торжественно открыли Триумфальную арку…

Появилось также шесть новых мостов (в том числе Берси, Сен-Пер, Луи-Филипп). В 1847 г. остров Лувье соединяют с правым берегом Сены. Во время Июльской монархии были проведены реставрационные работы в церквях Мадлен, Нотр-Дам-де-Лоретт, Сен-Венсенн-де-Поль, а также в Бурбонском дворце.

Необходимость улучшения аэрации города… повлекла за собой открытие 110 новых путей доступа воздуха. Ширина улицы Арколь (1837), пересекающей остров Сите от площади собора Нотр-Дам до мэрии, увеличилась до 12 м. Улица Рамбюто (1845), ширина 13 м, соединила квартал Мааре с рынком Де-Аль. Для ее строительства часть домов пришлось экспроприировать и снести.

Исходя из тех же соображений аэрации и гигиены префект наладил регулярную уборку боковых аллей на бульварах. Кроме того, чтобы покончить с грязью и сточными водами, пришлось изменить профиль мостовых и построить тротуары. Наконец, последнее нововведение – был заасфальтирован двор Пале-Рояль. Ландшафт города изменился также благодаря посадке тысяч деревьев и улучшению уличного освещения (10 тыс. газовых фонарей в 1848 г.).

Бурение Гренельской скважины, установка 2 тыс. водоразборных колонок, строительство новых фонтанов (Лувуа, Сен-Сюльпис, Мольер)… Продажа воды стала доходным торговым предприятием. Чаще всего водоносами становились жители Оверни. В дома наиболее зажиточных горожан воду доставляли на тележках либо в ведрах, навешанных на коромысло.

«Услышать эхо мира»

Когда в 1812 году наполеоновская армия вторглась в Россию и захватила Смоленщину, восьмилетнего Михаила Глинку вывезли из родного имения в Ельнинском уезде. Несколько лет будущий великий композитор провел у своего дяди, любителя музыки, организатора и владельца крепостного оркестра.

Впоследствии Михаил Иванович вспоминал: «…и может быть, эти песни, слышанные мною в ребячестве, были первою причиною того, что впоследствии я стал преимущественно разрабатывать народную музыку».

В десятилетнем возрасте Михаила стали обучать игре на фортепиано и на скрипке.

В 1815 или в 1816 году в имение дяди вернулся солдат, один из его крепостных музыкантов. Через всю войну он пронес балалайку, подаренную барином. С ней дошел до Парижа.

Михаил слышал рассказы бывшего солдата о французской столице: «Там можно услышать эхо всего мира и давних времен. Там музыка звучит по-иному. Улочки Парижа ловят ее и долго-долго не выпускают, будто играют с каждым звуком. А песню, даже напетую вполголоса, из одного конца города можно услышать в другом. А ночи Парижа сами рождают музыку, не захочешь – все равно возьмешься за инструмент…».

Для убедительности, или чтобы пробудить свои воспоминания о пребывании во французской столице, крепостной музыкант брал старенькую балалайку и начинал играть незнакомые мелодии.

Михаил слушал его и по-ребячески мечтал сам побывать в Париже и услышать «эхо всего мира».

Победы с привкусом горечи

В четырнадцать лет Глинку приняли в Благородный пансион при Главном педагогическом институте в Петербурге. Занятия музыкой не прерывались и в столице.

После окончания в 1822 году Благородного пансиона Михаил изучал теорию музыки, осваивал законы оркестрового звучания, писал романсы, фортепианные пьесы, увертюры, квартеты. Спустя несколько лет его имя стало известным в музыкальных кругах России – как пианиста и певца.

В декабре 1836 года в Петербургском Большом театре состоялась премьера оперы Глинки «Жизнь за царя» («Иван Сусанин»). Несмотря на то что произведение молодого композитора публика приняла благосклонно, появились и недоброжелательные отзывы. Глинку обвинили в симпатиях к «мужицким страстям и непросвещенного народа». Кто-то даже заявил о его опере: «Это кучерская музыка».

Творение Михаила Ивановича одобрили Пушкин, Гоголь, Белинский и другие славные представители русского общества.

Литератор, философ и музыкальный критик Владимир Одоевский в дни премьеры «Жизни за царя» писал: «С оперою Глинки является то, чего давно ищут и не находят в Европе – новая стихия в искусстве, и начинается в его истории новый период: период русской музыки. Такой подвиг, скажем, положа руку на сердце, есть дело не только таланта, но гения!».

Премьера следующей оперы Михаила Ивановича «Руслан и Людмила» тоже оказалась, по мнению некоторых зрителей, «победой с привкусом горечи». Одни восторгались этим творением, другие называли его «неудачей композитора». И все же «Руслан и Людмила» имела огромный успех у публики: тридцать два представления в течение первого сезона! Такого еще не случалось на русской оперной сцене.

О произведениях Михаила Глинки заговорили и в музыкальных кругах Парижа. Этому способствовали восторженные отзывы известного французского музыкального критика А. Мериме. Он посещал Россию в начале 40-х годов, слушал произведения Михаила Ивановича и высоко оценил их в своих публикациях.

«Мятежный романтик»

Летом 1844 года Глинка выехал в Париж.

Первым с французской столицей его познакомил уже известный в ту пору композитор и дирижер Гектор Берлиоз.

«Наш мятежный романтик», «неутомимый и кипучий повелитель нот» – так отзывались о нем в музыкальных салонах Парижа. В дни Июльской революции 1830 года Берлиоз сделал свой музыкальный вариант «Марсельезы» и написал на партитуре: «Для всех, у кого есть голос, сердце и кровь в жилах».

Русский и французский композиторы были почти ровесниками. Современники считали, что их объединяли взгляды и на творчество, и на обыденную жизнь.

С 1832 года Берлиоз поселился в Париже. Здесь началась его деятельность как музыкального критика. Он часто выступал на страницах «Парижской музыкальной газеты» и «Журнальде деба».

Очевидно, Глинка и Берлиоз познакомились еще в России, куда французский композитор приезжал на гастроли в 1842 году. В Париже они почти не расставались.

– Я родился вдали от Парижа, но здесь я стал тем, кем являюсь. И теперь это мой город. Надеюсь, что и для вас он станет своим, – так, по свидетельству современников, заявил Берлиоз русскому коллеге.

«И знатокам, и простой публике»

Концерт Михаила Ивановича в Париже прошел успешно. Он получил приглашения в аристократические салоны, на музыкальные вечера французской столицы.

В «Журнали де деба» появилась обстоятельная статья Берлиоза о творчестве русского маэстро. Автор отмечал «непревзойденную оригинальность» музыки Глинки и называл его «превосходнейшим композитором своего времени».

Гектор был первым из иностранных музыкальных критиков, написавшим о Михаиле Ивановиче серьезную, всеобъемлющую статью. Он также включил несколько произведений русского друга в свой симфонический концерт в Париже.

После этого выступления Берлиоз заявил знакомым:

– Никогда я еще не дирижировал с таким удовольствием и упоением!..

^{Михаил Иванович Глинка. Художник Илья Репин}

Парижский период был знаменателен для Михаила Ивановича выступлениями, встречами с почитателями, беседами с коллегами, знакомством с французской столицей. Он продолжал работать над новыми произведениями.

В апреле 1845 года Глинка писал из Парижа: «Я решился обогатить свой репертуар несколькими (и если силы позволят многими) концертными пьесами для оркестра, под именем Fantaisies pittoresques…

Мне кажется, что можно соединить требования искусства с требованиями века и, воспользовавшись усовершенствованием инструментов и исполнения, писать пьесы равно докладные знатокам и простой публике».

Истинное признание

Некоторое время Глинка снимал квартиру в доме рядом с пассажем «Сент-Анн».

Почти каждое утро, еще до завтрака, он садился за рояль. Игру обычно прерывали голод или ранние визитеры.

Однажды в такой час к нему явился Гектор Берлиоз и с порога заявил:

– Поздравляю, мой друг!.. Народ Парижа по достоинству оценил тебя!..

Михаил Иванович подумал, что приятель имеет в виду какую-то доброжелательную публикацию в прессе о его творчестве.

– А где же газета?

– Нет-нет, я имею в виду истинное народное признание, – Берлиоз рассмеялся и указал на открытую дверь балкона.

Гектор, ничего не объясняя, вышел на балкон. Михаил последовал за ним.

– Просим, маэстро!..

– Продолжайте!..

– Мы хотим слушать вас!..

– В такой прекрасный солнечный день над Парижем обязательно должна звучать ваша музыка!.. – раздалось снизу.

Под балконом собралось человек двадцать. По-видимому, это были случайные прохожие.

Глинка в смущении отпрянул от перил. Послышались аплодисменты.

Берлиоз развел руками:

– Пожелания публики надо выполнять, тем более такой благожелательной и стихийной… Так что к роялю, маэстро!..

Глинка повиновался. Он поклонился собравшимся под его балконом и вернулся в комнату к инструменту.

– Первый раз я буду играть невидимой мне публике, но – с ощущением, как она меня слушает… – сказал он Берлиозу и занес руки над клавишами.

В последний приезд

Спустя семь лет Глинка снова побывал в Париже. Тогда, в 1852 году, он начал работать над симфонией на украинские темы. Михаил Иванович назвал ее «Тарас Бульба», поскольку был вдохновлен творчеством Николая Гоголя.

– Возможно ли в Париже, вдали от украинской земли, поднимать такую тему? – интересовались французские знакомые у композитора.

– Надеюсь, и в этот раз Париж щедро одарит меня вдохновением, – отвечал Глинка и добавлял: – В детстве один музыкант сказал, что в Париже можно услышать эхо всего мира. Вот я и буду вслушиваться и писать о далекой земле, о давних событиях…

Увы, симфония «Тарас Бульба» не была завершена. Ее черновики затерялись. Часть из них, возможно, пропала в Париже.

В 1854 году Глинка вернулся на родину.

Он снова хотел побывать во французской столице. Некоторые исследователи полагают, что композитор мечтал создать симфонию, посвященную Парижу.

Возможно, такие замыслы и в самом деле были. Но документальных подтверждений этому не найдено.

Глинке уже не удалось посетить Париж.

Последней его зарубежной поездкой стала Германия. Композитор умер в Берлине в феврале 1857 года. Лишь спустя два месяца прах его был перевезен на родину.

Когда в Париже узнали о смерти Михаила Ивановича, кто-то из приятелей Гектора Берлиоза сказал:

– После появления Глинки и Гоголя литературномузыкальная Франция перестала смотреть на Россию как на ученицу и младшую сестру.

«Сердитые русские»

Люди злословят обычно не из дурных намерений, а из тщеславия… Люди недалекие обычно осуждают то, что выходит за пределы их кругозора.

Франсуа де Ларошфуко

В человеческом невежестве весьма утешительно считать все то за вздор, чего не знаешь.

Денис Фонвизин

«Чего им дома не сидится?»

В двадцатых годах XIX века подданные Российской империи Е. Балабин, И. Гагарин, И. Мартынов и П. Пирлинг основали в Париже Славянский музей-библиотеку. В этом просветительском учреждении был открыт русский отдел. В дар музею передавались современные и старинные книги, древние документы, рукописные творения.

Доброе начинание не осталось без внимания. Если французская пресса лишь скромно упомянула об этом событии, то русские, находившиеся в то время в Париже, обсуждали открытие Славянского музея весьма горячо. Одни поддерживали, другие бранили, выискивали всевозможные недостатки в организации музея-библиотеки.

Французы после двадцатых годов XIX столетия стали отмечать, что русские, посещавшие Париж, изменились:

– Где былой восторг?.. Где любование нашей столицей?.. Где романтические вздохи при виде бульваров, улиц, дворцов и парков города?.. Где вздохи при виде очаровательных парижанок?..

– Теперь от визитеров из России, в основном, слышишь брюзжание, недовольство, ехидные замечания и настырные советы, как нам обустроить жизнь…

– Обустраивали бы свое отечество… И чего им дома не сидится, коли так недовольны Парижем?!..

Наверное, в этом французы отчасти были правы. И русские аристократы, и разночинцы, стараясь выпятить себя, пользовались древним, как мир, способом. На хорошие отзывы люди меньше обращают внимание, а вот к ругани прислушиваются.

«Он не нашел созвучия…»

В июне 1836 года Николай Васильевич Гоголь отправился за границу. Ему хотелось не только посмотреть мир, но отвлечься от недоброжелателей и критиканов. А их у Гоголя, после постановки «Ревизора», оказалось в России не мало.

Актеру Михаилу Щепкину он писал: «Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня…

Теперь я вижу, что значит быть политическим писателем. Малейший признак истины – и против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия».

Во время заграничной поездки Николай Васильевич продолжал работу над поэмой «Мертвые души».

Вначале посетив Швейцарию, зиму он провел в Париже. Известный французский писатель и критик Шарль-Огюстен Сен-Бев рассказывал своим приятелям, что Париж не произвел на Гоголя должного впечатления. Видимо, он «не нашел созвучия с нашей столицей».

Можно предположить, что все красоты и очарование Парижа померкли в сознании Николая Васильевича, когда он получил известие о гибели Пушкина. Потрясение было для Гоголя невыносимым. Несколько дней он старался ни с кем не встречаться и не разговаривать, а затем сообщил знакомым, что не может больше оставаться в Париже.

В марте писатель поспешно покинул французскую столицу.

Может и в самом деле, Гоголь «не нашел созвучия» с этим городом.

Но литературный Париж доброжелательно воспринял творчество Николая Васильевича. Когда в 1846 году вышел его сборник повестей на французском языке, Виссарион Белинский отмечал небывалый успех этой книги во Франции. «…Самый интересный для иностранцев русский поэт есть Гоголь», – писал он.

Сен-Бев откликнулся на сборник повестей Николая Васильевича обстоятельной и восторженной рецензией. Так же высоко оценил творение Гоголя и другой знаменитый французский писатель – Проспер Мериме.

^{Страница из пьесы Н. В. Гоголя «Ревизор»}

Надо отметить, что Мериме любил русскую литературу и пропагандировал ее. Он изучил русский язык и перевел на французский «Пиковую даму» и другие произведения Александра Пушкина, рассказы Ивана Тургенева, «Ревизор» и отрывки из «Мертвых душ» Гоголя. Мериме также написал статьи о жизни и творчестве этих писателей.

Как отмечалось во французской прессе о Гоголе: «Он был недолго в Париже, зато его творения на века остались во Франции».

«Зло в чужую жизнь»

Пожалуй, можно понять непокорных русских литераторов Александра Герцена и Николая Огарева. Они мечтали о революционных преобразованиях во всем мире. Критиковали, находили недостатки всюду, где бывали и где их принимали, отстаивали свои революционные взгляды и в России, и за рубежом.

Герцена даже выслали из Парижа, и недовольный русский эмигрант, покинув столицу, со своим семейством перебрался в Ниццу, а затем – в Швейцарию.

В 1859 году Николай Огарев писал Александру Герцену: «Каждый человек знает только свои страдания и уверен, что окружающие заставляют его страдать невинно; каждый является в собственных глазах мучеником, а остальные мучителями. От этого так мудрено столковаться. Никто не хочет знать, сколько зла он вносит в чужую жизнь…».

Спустя год другой русский критик и литератор Николай Александрович Добролюбов, посетив французскую столицу, писал: «…в Париже пришлось мне найти милый провинциальный утолок, со всеми удобствами парижской жизни, но без ее шума и тщеславия.

Мы живем с Обручевым (Владимир Александрович, публицист. – Авт.)в одном из скромнейших меблированных домов Латинского квартала на полном пансионе, и потому беспрестанно сходимся с семейством хозяина, состоящим из жены его сына-студента и дочери 16 лет. У них множество родни и знакомых – все люди весьма скромного состояния – коми, модистки, армейские офицеры, гувернантки, студенты и т. п.

И какое бесцеремонное, доброе веселье разливается на всех, когда иной вечер все это общество соберется и примется петь, плясать, фокусничать, ни на кого не смотря, ничем не стесняясь, кто во что горазд!..»

Таким видел быт парижан небогатый русский литератор середины XIX века.

Науки здешние умны

 
Читаю много и хожу
На лекции. Но двух вещей,
Как ни ищу, как ни гляжу,
Усвоить не могу, ей-ей!
Во-первых: не определить,
Как нам к России применить
Что здесь усвоено вполне?
 
 
Науки здешние умны;
До пресыщения полны,
Объелись множеством имен,
Систем всех красок, всех времен.
Но даже здесь, у них в дому,
Назло стараньям и уму,
Жизнь проявляет зауряд
Свой органический разлад
С наукой! Глупо занимать
Нам, русским, злую благодать
Такого званья! Тут стези
Особые!.. Они чужды
России! Плотные ряды
Мещанства их, буржуази…
 

Так, с оттенком иронии, вспоминал о времени обучения в Сорбонне и в других европейских университетах русский поэт и прозаик, государственный деятель Константин Константинович Случевский.

После окончания кадетского корпуса и службы в лейб-гвардии Семеновском полку он поступил в Академию Генерального штаба. Но через год блистательный офицер внезапно подал в отставку и осенью 1860 года, в возрасте двадцати трех лет, отправился за границу.

Прощай надолго, Петербург!..

Мечта о Париже сбылась!..

^{Константин Константинович Случевский}

В 1861 году будущий член Совета министра внутренних дел России, член Ученого комитета Министерства народного просвещения, гофмейстер двора Его Величества, стал студентом Парижского университета.

Лекции, диспуты, встречи с научными светилами Франции, раздумья, поглощение известных и запрещенных в России книг увлекли Случевского, но не оторвали от поэзии:

 
… Ну а второй-то вывод мой —
Что хром и беден ум людской —
В том убеждаюсь все сильней
На лучших людях наших дней.
Смотрите, например, Прудон,
Уж он ли в спорах не силен,
Он выше прочих головой,
А признает жену – рабой!..
 
 
Ну а почтенный Жюль-Симон? —
Он тоже, двигаясь вперед,
Свободы хочет без препон,
А между тем не признает
Развода в браке! Жирарден
Толкует, вот уж много лет,
На тот же лад, без перемен,
Что, мол, в печати силы нет!
А чем доказывает он?
 
 
Нет! Что-то есть в людском уме,
Что должен он ходить во тьме,
Слоняться век свой ни при чем
Между Кабошем и Христом!
И сам я кое-что видал,
Умом и сердцем испытал,
И бьюсь как рыба я об лед,
И жду: что будет, что придет?..
 

Константин Случевский в отличие от некоторых своих соотечественников – студентов Сорбонны, не ругал Париж, а лишь наблюдал и слегка подшучивал над жизнью и нравами французской столицы.

«Окинуть напоследок взглядом»

Однажды Константин встретил в Париже давнего приятеля своего отца.

Старик полковник еще юным корнетом бывал здесь в 1814 году. С тех пор ему не доводилось посещать французскую столицу.

– Вот и решил окинуть напоследок взглядом славный город, – объяснил полковник студенту.

Случевский вызвался на какое-то время сопровождать ветерана и знакомить его с новым Парижем – середины XIX столетия.

Конечно же старик рассказывал Константину о том, как входили во французскую столицу русские войска в 1814 году.

Впоследствии Случевский писал о давнем для него событии:

 
… В рядах картин изображен,
Мундир гвардейцев тех времен
В глаза бросается покроем.
С оборок грузных киверов
Султаны стержнями торчали,
И плавно маковки качали
Вдоль трех шереножных рядов;
Срезая строй до половины,
Белели толстые лосины
Над верхним краем сапогов;
У офицеров в эполеты
Кистями бились этишкеты,
Качались шарфы при боках,
И узко стянутые тальи
Давали тон кор-де-батальи,
И на разводах, и в боях.
Все щеголяли и франтили!
Когда войска в Париж входили,
Приказ особый отдан был:
Чтоб беспардонная команда
Нестроевых, денщичья банда
И прочий люд обозных сил —
В Париж входили только ночью;
Чтоб не видал Француз воочью
Всех этих чуек, зипунов,
Бород нечесаных, усов,
Чтоб не испортить впечатленья
Щеголеватого вступленья…
 

«Под страхом смерти не вернусь!..»

В тот год, когда Константин Случевский завершил обучение в Сорбонне, в Париж приехал из России молодой дворянин по имени Михаил. Выяснить его фамилию не удалось. Зато стало известно: учеба этого Михаила в Сорбонском университете завершилась в тот же день, что и началась.

Он явился попрощаться с Константином, когда тот уже упаковал вещи.

– Правильно делаете, Случевский, что уезжаете из этого проклятого города… – мрачно произнес он. – Я тоже на днях отбываю…

Константин удивленно взглянул на соотечественника:

– Да как же так?.. Вы ведь только четыре или пять дней назад прибыли сюда!..

Случевский поразился еще больше, заметив разительную перемену в Михаиле. Куда подевались восторг, решительность и мечтательность во взгляде русского провинциала – нового покорителя Парижа?..

В начале их знакомства он выложил свои планы: четыре года провести в стенах Сорбонны… В первый же месяц посетить все до единого театры, музеи и выставки Парижа… Пешком обойти его окрестности… Сшить самые модные наряды, отведать кухню знаменитых столичных ресторанов… Завести знакомство со всеми светилами науки, искусства и литературы Франции…

А теперь перед Случевским стоял поникший, угрюмый юноша, желающий немедленно покинуть Париж… Небывалое изменение в столь короткий срок!..

Михаил отчаянно махнул рукой:

– Эх, говорила моя нянька: «Погубит тебя Париж!..». Права оказалась, старая ворожея… Погубил… Даже под страхом смерти никогда не вернусь сюда!..

– Что же произошло? – перебил отчаявшегося Константин.

Злоключения в столице

Михаил угрюмо взглянул на собеседника и решился:

– А все началось, когда завершился мой первый день лекций в Сорбонне… Как вы знаете, я привез из Москвы целый сундук с книгами о Париже. Была мечта: каждый вечер, взяв одну из книг, совершать прогулки по местам, в ней отраженным…

– Знакомые намерения, – усмехнулся Константин, вспомнив свои первые дни пребывания в Париже.

Михаил не отреагировал на это и грустно продолжал:

– А выбрал я наугад «Картины Парижа» Луи Мерсье. Впрочем, его книгу я мог бы и не брать, поскольку еще в Москве зачитал ее до дыр и наизусть помню десятки страниц.

– Стоило ли начинать с книги Мерсье? Ведь он весьма не любезно и с ехидцей отзывается о родном городе!.. – пожал плечами Случевский.

– Зато верно!.. – Михаил вдруг артистично закатил вверх глаза, прикрыл их ладонью и принялся декламировать – громко, отчаянно, с надрывом: – «Оплакивайте юного безумца, который в опьянении тщеславной пышности, влюбленный в суетную роскошь, обманутый беспутной свободой, спешит окунуться в грубое сладострастие столицы!..

Скажите ему: «Стой, несчастный! Там роскошь и скупость сочетаются в негласном супружестве; там благородство нравов развращается и продается за золото: там какомонада занимает храм Венеры и место наслаждений; там убийственные и отравленные стрелы любви; там занимаются пагубными или по меньшей мере пустыми и совершенно бесполезными искусствами… там господствуют надменность и богатство; там добродетель и восхваляется и пренебрегается, тогда как пороки увенчиваются… Все зло – от столицы…».

– Понятно, о юный безумец, куда вас повлекли строки Луи Мерсье, – прервал страдальческий монолог Случевский.

Михаил опустил голову, открыл глаза и вздохнул:

– Может, посещение заведения мадам Элен оставило бы у меня добрые воспоминания, однако на выходе из него я получил удар по голове. Какие-то бродяги, не говоря ни слова, огрели меня дубиной. Очнулся на холодной мостовой. Злодеи сняли с меня все. Забрали бы только часы, деньги и золотой перстень, – не так страшно. А эти подлецы не оставили даже исподнего!.. Представляете мое состояние?.. Город, о котором с детства мечтал и грезил!.. Первая волшебная ночь в Париже… А я валяюсь, голый, на мостовой, с разбитой головой, но при этом крепко держу двумя руками книгу Луи Мерсье… В общем, кое-как поднялся и, прикрываясь «Картинами Парижа», отправился к реке…

– Почему не позвали на помощь полицию?!.. Почему не вернулись в заведение мадам Элен?.. – поинтересовался Константин.

Михаил обиженно стрельнул глазами на собеседника:

– Я русский дворянин!.. В таком виде кому-то показываться?!..

– Да-да, я понимаю… – кивнул Случевский. – Как же вам удалось выбраться из столь плачевной ситуации?

– Я не выбрался из нее, а попал в еще более плачевную, – пояснил Михаил. – Набережную Сены отыскал довольно быстро. Только опустил ладони в воду, чтобы смыть кровь и грязь, вдруг чувствую: пальцы погрузились в водоросли. Подтянул я их к себе, пригляделся, и – о, ужас!.. Оказалось, держу за волосы утопленницу… Не успел отдернуть руки, как, откуда ни возьмись, – целая орава полицейских окружила. Будто специально меня караулила. Ясное дело: скрутили и в свою канцелярию увезли. Никакие объяснения и уговоры на них не действовали.

Швырнули они мне, как ничтожному холопу, вонючее пальто и стали орать:

– Признавайся в убийстве проститутки!..

– Рассказывай, негодяй, зачем стукнул ее по голове книгой почтенного автора Луи Мерсье, ограбил и бросил несчастную уличную женщину в реку!..

Тут меня осенило:

– Если не верите, господа полицейские, что перед вами – студент Парижского университета и русский дворянин, то объясните, куда я, по-вашему, спрятал кошелек бедной утопленницы? На мне ведь ничего не было…

«Книги – в Сену!»

После затяжной паузы Михаила Случевский не сдержался:

– Ну а дальше-то!.. Дальше-то что произошло?..

Михаил горестно вздохнул и снова продолжил:

– Видимо, в Париже еще никто в голом виде не отправлялся грабить и убивать. Полицейские пошептались, несколько раз стукнули друг друга по голове книгой «Картины Парижа» и поняли, что творение Луи Мерсье не может являться орудием убийства. Ничего другого у меня в руках не было.

Все же вторую ночь пребывания в городе своей мечты я провел в тюремной камере. Лишь к концу следующего дня в полицию заявились секретарь нашего посольства и какой-то клерк из университета. Оба посмотрели на меня, словно патриции – на прокаженного раба, и стали вести переговоры с полицейским начальством. Через полчаса вернулись ко мне в камеру и объявили: подозрение в убийстве снимается, но… Парижские газетчики что-то дознались о ночном происшествии на набережной и уже рыщут вокруг полицейской конторы в надежде разговорить какого-нибудь стража порядка.

– Вы представляете, что будет, если о вашем похождении опубликуют в газетах? – в один голос поинтересовались оба визитера.

– Это позор не только ваш личный, но и – Российской империи!.. – добавил дипломат.

– … И для уважаемого во всем просвещенном мире нашего университета!.. – прогнусавил за ним клерк.

Тут уж я взбеленился и заорал:

– Хотите выдворить меня из Франции?!.. Выкинуть из Сорбонны?!.. Да плевать!.. Не успеете!.. Я сам бросаю университет и уезжаю домой!.. Осточертел мне ваш Париж, с Сорбонной в придачу!..

Оба визитера остались довольны моим громогласным решением: меньше хлопот и посольству, и университету. А дипломат даже доставил меня на улицу Риволи, где я снимаю квартиру. Представляете, как пялили глаза соседи и домовладелец? Побитое, помятое явление в рваном пальто!.. В общем, и они тоже остались довольны, узнав о моем отъезде…

Михаил усмехнулся:

– Ну а я привел себя в порядок и первым делом собрал привезенные из Москвы книги о Париже. Приволок их на набережную Сены и стал швырять, одну за одной, в речку…

– Зачем?!.. – изумился Случевский.

– Назло Парижу!.. – выпалил Михаил и тут же развел руками: – Хотя, по правде говоря, сам не знаю, – зачем… Видать, кураж оголтелый боднул в грудь… Лишь когда кинул в Сену последнюю книжку, опомнился: денег-то у меня не осталось. Нет, чтобы снести книги букинистам, так я, дурья башка, утопил их!..

Михаил вдруг рассмеялся и подмигнул Случевскому:

– Все!.. Прощай, Париж!.. И под страхом смерти я не вернусь сюда!..

Его звали Мишель

19 июля 1870 года началась Франко-прусская война. В то время Пруссия сумела мобилизовать почти миллионную, хорошо подготовленную армию. Франция уступала сопернице и по количеству обученных солдат и офицеров, и в артиллерии.

Весть о поражении и капитуляции французской армии под Седаном всколыхнула Париж. 4 сентября 1870 года восставший народ сверг Вторую империю и провозгласил республику. А 18 сентября прусские войска начали осаду Парижа.

Новое правительство Франции решило, в тайне от народа, заключить перемирие с противником. Предательский замысел был раскрыт. В Париже снова началось восстание, послужившее началом Парижской Коммуны.

28 марта 1871 года в столице Франции всеобщим голосованием был избран Совет Коммуны. На центральных площадях города оркестры исполняли «Марсельезу». Многие парижане в тот день одели красные колпаки – символ свободы. Ружейные стволы и штыки народной национальной гвардии украшали алые ленточки.

Несмотря на праздничное настроение, тысячи парижан отправились тогда на кладбища, где были похоронены защитники французской столицы во время прусской осады. На некоторых могилах ничего, кроме имени погибшего, не было указано.

Несколько парижан, с красными гвоздиками в руках, остановились у могилы с табличкой «Мишель».

– Так и не удалось узнать, кто он и откуда? – поинтересовался один из посетителей.

– Нет, – ответил другой. – Мишель говорил с акцентом. Возможно, к нам прибыл из России. Но сам он не записал на листе добровольца ни своей фамилии, ни где его родина. А себя просил называть – просто Мишель.

– А сражался он яростно, первым кидался на пули и штыки, будто Париж был ему самым родным городом на земле, – вспомнил еще один из компании. – Я находился рядом с Мишелем, когда его смертельно ранили. Мучился не долго… И еще он успел сказать: «Вот странно: семь или восемь лет назад я заявил, что под страхом смерти не вернусь в Париж… Все же возвратился, но по воле сердца… А смерть нашла меня именно в Париже…».