Текст книги "Лолиты"

Автор книги: Вадим Черновецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

9

Любил я и развратницу Екендевич из параллельной группы в университете. Она была столь ехидна, что мне даже не хочется называть ее по имени, в отличие от всех остальных. О, какие это были роскошные формы, какая стройность, какая глумливость, игривость и едкость, какое бесстыдство в обнажении, какая радость от эксгибиционизма, какое наслаждение своей красотой! Да, да, ей даже делали замечания ее одногруппницы! Однажды летом она пришла на один интеллектуальный спецкурс в распахнутой рубашечке, под который был только топ, по размеру похожий на верхнюю часть купальника-бикини. Она была ненамного более одетой, чем на пляже. Я – опять, как тогда, в школе! – скромно делал вид, что ничего не замечаю, сидел и что-то писал, хотя в душе и в члене у меня бушевал настоящий ураган, сносивший всё на своем пути.

Ее высоконравственная подружка-дурнушка с большим носом и не вызывающим и тени желания лицом с искренним лицемерием набросилась на нее:

– Ты что, совсем с дубу рухнула? Тебя в метро-то не щиплют?

И она, как и все они, другие, о которых я уже говорил, невзрачная и одетая, утверждая свою власть и моральное превосходство над ней, прекрасной и обнаженной, укоризненно пощупала ее мясистый, гладкий и чувственный живот, провела ногтями по голым ребрам… И Екендевич вынуждена была запахнуться.

В другой раз, на информатике, у нее виден был низ спины и почти половина попы. (Мы с приятелем сидели сзади). Она так привыкла быть голой на людях, что даже, похоже, не замечала, что ее обнажение начало превращаться в настоящую порнографию. Я, опять же, делал вид, что всё нормально, хоть и задыхался от дикого, зверского возбуждения. А что мне еще оставалось? Но ее уродливые носатые одногруппницы! О, они не молчали! Они смеялись и издевались над этой развратной нагой красоткой. Они стыдили ее, как деревенские бабульки. Она пыталась одернуть свой свитерок, но через какое-то время он снова уползал вверх. Она пыталась поднять брюки, но они съезжали вниз… Как она боролась со своим аппетитным телом! Какие иглы упреков с безжалостным вожделением вонзали в ее голый пупок ее обделенные природой одногруппницы! В конце концов она изменила позу, села неестественно прямо, чтобы сменить порнографию на эротику, и просидела так все полтора часа. Я впитывал каждую каплю страдания этого юного, гибкого, бесстыдного тела, не терпящего на себе одежды, но вынужденного одеваться и не могущего даже из-за этого сесть так, как ему хочется.

Как я ее обожал! А эти длинные волшебные светлые волосы, а эти огромные серые глаза! Она была текучей, непостижимой, изменчивой, то наглой, ехидной и грубой, то спокойной и чуть ли не ласковой. Она принимала – до этого – ЛСД… А может, и тогда? Нет, она не была заурядной наркоманкой. Ей нужны были эти «измененные состояния сознания» для, прости Господи, трансцеденции. Она любила трансперсональную психологию. Она считала, что в художественной литературе «правды нет». Увидев меня как-то с книгой, она воскликнула:

– У, какая деградация, книги читаем!

И глумливая улыбка сквозила во всем ее голосе. Но я не обиделся, а, напротив, даже посмеялся. Ведь я любил ее.

Я любил ее, когда зимой, придя в университет, она снимала свою куртку, а за ней опять открывался ее пленительный живот. И опять ее подружка-дурнушка начинала ее отчитывать, только теперь уже под предлогом застужения желудка или чего-то там еще, чего Екендевич, вероятно, никогда не застужала и не застудит. Как ей нравилось щупать и унижать эту красоту, мечтающую дарить себя всем и каждому – каждую секунду!

А вот еще любопытная картинка тех же времен.

Мы стоим в коридоре своего института, ждем занятия. Марина, девочка из параллельной группы, читает Мисиму. Она умненькая, правильная и хорошая. Но она живая. И потому она читает Мисиму. На лице ее какая-то уважительная серьезность проникновения туда, где сама она никогда не бывала. Мне нравится, что она читает Мисиму. Я говорю об этом своему приятелю-одногруппнику Сереге.

– А о чем он писал? – спрашивает Серега.

– О том, что принято называть извращениями. О «неправильном» вожделении, о жизни, о смерти, о силе красоты. О кресте – или, может быть, об особом знаке, который несет от рождения такой человек.

– Какой человек? – повышает голос Серега. – Извращенец, что ли? И он всё это описывает? И смакует небось?

– Описывает – пожалуй. Насчет смакует – не знаю, – спокойно отвечаю я. – Скорее, он говорит об этом как о чем-то данном ему с рождения независимо от его воли, о том, с чем он вынужден жить.

– Но ведь это же маразм!

– Кому маразм, а кому и оргазм.

– Но ведь молчать же об этом надо в тряпочку! – взрывается мой Серега. – Как же можно – гадость такую в обществе разводить?! Это же фашизм!

Он прекрасен. Нет-нет, я его не хочу. Я ведь уже говорил, что специализируюсь в основном на маленьких мальчиках. А Серега даже постарше меня. Я говорю: он прекрасен в своем гневе. Я смотрю на него и весело хохочу. Он застывает. Половина его лица в тени, половина – на свету. Я слеплю скульптуру. Я поставлю этот бюстик у себя в кабинете, на полке рядом с Мисимой.

10

Я ступал своими сандалиями по твердому, чистому и сухому асфальту и думал о том, как все мы – птицы, звери, растения, насекомые, облака, люди – все мы не разлетаемся в космос от бешеного вращения Земли, как все-таки притягивает она нас, держит возле себя, не отдавая бездонному космосу. В черном и теплом воздухе проступали первые звезды. Я вспоминал, как думал о них тогда, в автобусе, как смотрел на них каждый раз, как мне было плохо и одиноко. Мне пришли на память слова нашего лектора по естествознанию: «Земля и жизнь на ней – это плевок на асфальте, это плесень в углу комнаты. По масштабу. Но по значению это, быть может, попытка вселенной понять себя». Я думал о бесконечности замкнутой в себя вселенной, о крохотности нашего шарика – и о космическом масштабе страстей, которые на нем постоянно бушуют. Человек по размеру – даже не плевок, а одна молекула этого плевка на асфальте – по сравнению со вселенной. Но эмоций и внутренней энергии его хватило бы на уничтожение этой вселенной, на гигантский апокалипсис, когда он зол и разгневан, когда он ненавидит или бешено отчаялся. И на создание новой, волшебной и прекрасной, вселенной – когда он влюблен и счастлив. Одной мыслью своей – даже не плевком, не молекулой его, не атомом, а каким-нибудь электроном этого атома – по размеру – он способен объять весь восхитительно и чудовищно огромный космос, вжиться в страшный межзвездный холод и расплавиться и вскипеть в безудержном жаре звезд, исчезнуть и сжаться до невидимой глазу точки в черной дыре – и лопнуть от отсутствия давления в безвоздушном пространстве, как космонавт без скафандра. Одна мысль его, одно чувство может быть больше, чем всё мироздание.

Надо было помочиться, я спустился по откосу в ложбинку, по которой ходили поезда. Я стоял и мочился, выписывая на земле имя «Леша» – это был мой частный 14-летний ученик. Мимо несся поезд дальнего следования. В окнах его горел свет. Усталые и странные люди ужинали, говорили и ехали, ехали куда-то вдаль, к своей судьбе или от нее.

Казалось, что на западной части небосклона кто-то раздавил миллионы тонн малины, и сок ее пропитал весь воздух от земли до космоса.

Я поднатужился и написал поезду на колеса, а потом долго и глубокомысленно смотрел ему вслед. Было страшно и хорошо. Страшно – от жизни и хорошо – от нее же.

Завтра был урок с Лешей.

11

Два кирпичных дома вафельного цвета с желто-оранжевыми балконами целовались друг с другом в луже.

Тополь рвался своей кроной в небо, в безбрежность распахнутых настежь облаков. Но чем более страстно он это делал, тем глубже уходило его отражение в луже на дно, вниз, к центру Земли.

И снова я шел по этой освещенной и освященной солнцем улице, снова мелькали мимо меня разноцветные машины, в том числе мои любимые старые грузовые «ЗиЛы», от которых так вкусно пахнет бензином, которые возили в моем детстве продукты в магазин возле нашего дома и за которыми так интересно было гонять на велосипеде. Снова глядел я прямо на ходу в раскрытый блокнот с планом урока, мучаясь от того, что не отрабатываю, наверно, тех денег, которые мне за него платят. Но теперь я чувствовал и что-то иное – словно вырвался в новое измерение, пугающее и пьянящее, изумляющее и сводящее с ума. Я себе разрешил. Я понял, что пора начинать соблазнять его, что пора делать свои мечты реальностью – или позором и кошмаром.

На солнышке золотилось пушистое кучевое облако. Его выдохнул из себя какой-то небесный великан. Возможно, это был Бог.

Я поднялся, как всегда, по короткой, из трех ступенек гранитно-мраморной лестнице, – и почувствовал вдруг, что меня впервые пугает ее жесткость. Мне было страшно на нее наступать. В своей обостренной чувствительности я увидел в ней жесткость мира. Мне хотелось, чтобы она была мягче. Я невольно представил вдруг, каково на нее падать.

Потом была тяжелая и глухая металлическая дверь подъезда. Я нажал на кнопку – в будке консьержки еле слышно зазвенел звонок. И снова мне пришло в голову причудливое сравнение. Я подумал, что так вот и человек, например, я в юности, просит порой красоту и любовь у этого мира: нажимает на маленькую кнопочку, чтобы кто-то, возможно, сжалился над ним и отворил громоздкую и прочную дверь, которой он от него отгородился. А пока он будет решать, ты будешь стоять на солнцепеке, на проливном дожде, на ветру или на колючем морозе и ждать его милости, которой, возможно, никогда и не последует.

А теперь, может быть, уже сегодня, мне предстоит эту дверь взломать.

В будке зашевелилось, зашебуршало, забулькало, и раздался тонкий писк – словно едва заметный знак, который подают нам, чтобы показать, что можно войти, что мы нужны.

Я потянул на себя могучую дверь и вошел в идеально скользкий и прохладный после уличной жары коридор.

– Вы к кому? – спросила меня консьержка.

– К Тарасенко, – ответил я. – Я их частный преподаватель.

Она удовлетворилась и вернулась обратно в будку – смотреть в окно, на полыхающий за ним день, на это ослепительно яркое и жаркое лето.

«Тарасенко», – снова подумал я и вспомнил стереотип о том, что украинцы эмоциональны, глуповаты, но очень красивы – возможно, красивее всех других народов Европы. Это мысль меня очень возбудила. Я вспомнил о том, что среди девочек и мальчиков, которые мне очень нравились, было много этнических украинцев. Орган мой встрепенулся, и шорты-бермуды неприлично натянулись спереди. Я хотел стать девушкой, я очень хотел стать девушкой, чтобы не испытывать постоянно этих неудобств, чтобы влечение мое было более плавным, чтобы я мог им хоть как-то управлять, чтобы хотели и домогались меня, а не я унизительно и омерзительно выклянчивал у мира любовь, чтобы…

Лифт остановился на 13-м этаже. Я вышел из него на ватных ногах. Я попытался настроить себя на то, что нужно быть смелым, бодрым, остроумным и обольстительным, что серьезного и страшного ничего во всем этом нет, что он, постоянно задирая на себе майку, сам хочет мне отдаться, а мне нужно лишь взять его, что, если даже это и не так, никогда не поздно обратить всё в игру и невинно отшутиться – что перед ним, что перед его мамой. Я делал вид, что верю себе, вот только ноги всё равно были ватными.

Я, как всегда, выглянул из окна на город. Я люблю высокие современные дома, люблю виды, которые открываются из их окон.

Золотистая раскаленная пелена закрывала от меня солнце. Мне так нужно было увидеть его прямо сейчас, но никто не собирался мне его показывать. А может быть, оно, обнаженное и жаркое, само спешило спрятаться от моих пристальных глаз?

Я вспомнил, как одна бывшая девушка рассказывала мне о том, что, думая о жизни, она представляет ее себе в виде необъятного поля возможностей, окружающего холм, на котором она сидит. И она смотрит и смотрит на это поле, и всё больше завораживается его необъятностью, и не знает, в какую сторону пойти, и где что ее ожидает, и чего она сама хочет, а чего боится.

Я позвонил в дверь. Звонок прозвучал как-то резко и решительно, хотя сам по себе был довольно приятный и мелодичный. Какое-то время из-за двери доносились лишь характерные вопли телевизора. Затем дверь распахнулась, и я увидел сестру Леши – Юлю.

– Ой, здравствуйте, – сказала она. – А у нас тут щас такой фильм идет…

– Привет, – улыбнулся я. – Верю, верю…

Тело ее разрывало стремление вернуться к телевизору и осознание того, что невежливо было бы так сразу уйти от вошедшего в квартиру человека. Разгоряченная фильмом, она, в своей легкой летней маечке, извивалась, мотаясь из стороны в сторону. Да, она была пухловатой, и груди ее еще толком не выросли, и я бы не сказал, что она меня возбуждала. Но эмоциональность ее движений и выглянувший на секунду при очередном ее прыжке ласковый вертикальный пупочек заставил мой орган электрически вздрогнуть.

Но главное тело было впереди.

– Леха! – закричала она сердито. – Иди заниматься! К тебе учитель пришел!

– Щас, щас, – недовольно пробурчал Леша.

Прошла минута, в продолжение которой я менял свои сандалии на тапки. И тут появился он.

– Здравствуйте, – сказал он своим странным детско-подростковым голосом человека ленивого, но одновременно и очень чувственного как будто. Он походил на теленка.

– Привет, – ответил я. Я хотел было добавить «Лешенька», но потом сдержался. Я никогда так к нему не обращался. Это прозвучало бы слишком педерастично, слишком откровенно, слишком… про меня.

Он был пока еще в маечке, но я уже предвкушал его обнажение. Я знал, что скоро он начнет ее задирать, а потом и вовсе снимет.

– Ну пойдем, – сказал я и прошел в его комнату. – Как жизнь?

– Да ничего, – немного медленно проговорил он тем же голосом сильного и ленивого теленка. Он пододвинул ко мне большое деревянное кресло, включил вентилятор, отчего волосы его затрепетали, а золотистый пушок на руках красиво взъерошился. Я сел в кресло, он – на простую табуретку. Я почувствовал превосходство и власть. Бермуды опять натянулись, пришлось положить ногу на ногу.

«Ничего» – такой простой и банальный ответ, но в его устах это было какое-то бытийное «ничего», признание в пустоте собственной жизни, в которой ничего нет, ничего не происходит. И вновь помимо воли я остро ощутил свое превосходство. Между ног моих набухал крепкий цилиндр.

– Ну что ж, давай повторим неправильные глаголы, – говорю я.

– Ну давайте, – отвечает он тем же голосом, плюс немного робко или смущенно.

– «Приносить». Три формы, – требую я.

– Ну, э… – мнется он. – Bring…

– Так, – одобряю я.

– Bringed, bringed? – умоляюще спрашивает он.

– Но я ведь говорил о неправильных глаголах, – притворно недоумеваю я, хотя чего еще можно было от него ожидать? Он слишком красив, чтобы быть умным и прилежным, это очевидно. Красота, Красота, Красота… Как гипнотизирует меня это слово.

– Ну ладно. «Делать», – продолжаю я.

Он чувствует мою требовательность, мою агрессию. Я смотрю на него прямо и нагло. На лицо, и на грудь, и на живот.

– Э-э… Не помню.

И снова происходит это чудо, этот праздник. Он снимает с себя футболку. И я почти физически чувствую, что он делает это под моим напористым взглядом. Он хочет обнажиться передо мной. Он хочет показывать мне себя, всё свое прекрасное тело со всеми его переливами и изгибами. Он хочет отдать его мне.

– Ну что ж, тогда давай вспоминать слова, описывающие внешность. Названия частей тела и их характеристики.

– Характеристики? – переспрашивает он. Я возбуждаюсь еще больше. Он, такой красивый и голый, не знает этого слова.

– Ну, описания, определения, – поясняю я небрежно.

– Ну давайте, – покорно соглашается он.

И я понимаю внезапно, что меня возбуждает и его покорность.

– Знаешь, я разработал новую методику запоминания слов. Особенно с тобой мне хочется ее применить… потому что с тобой она может быть эффективна, – спохватываюсь я. – Вербальное, то есть словесное, впечатление я буду подкреплять тактильным, то есть физическим, осязательным…

– Это как? – спрашивает он.

Похоже, я сказал что-то слишком сложное.

– А сейчас покажу, – говорю я с неожиданной для себя самого наглостью.

– «Рука», – говорю я и трогаю его предплечье. Всё во мне вскрикивает и сжимается от удовольствия.

– Да, рука, – не понимает он и улыбается.

Я смеюсь:

– Понятно, что рука. Ты мне скажи, как это по-английски будет.

– А-а-а! – тянет он своим вызывающим сладострастие свежим, чуть надтреснутым (все-таки подросток) голосом.

И я понимаю, что, возможно, его просто слишком удивило мое прикосновение. Он не ожидал.

– Hand, – говорит он.

– Но не та, не та «рука»! – восклицаю я.

– А какая нужна? – недоумевает он. – Правая?

И протягивает мне правую руку.

Я автоматически хочу взять его ладонь в свою, как я делаю это с девушками, но понимаю всю неуместность этого жеста здесь и сейчас.

– Леша, Леша! – притворно сокрушаюсь я. Мне доставляет сексуальное наслаждение его глупость. – Помнишь, мы говорили, что для «руки» в английском языке есть два разных слова?

– А! – вспоминает он. – И… что?

– Какая рука имеется в виду в данном случае?

– Э-э-э… – тянет он. Похоже, это его любимое слово.

– Ну есть hand и есть arm, – поясняю я. – Что из них?

Я уже не просто трогаю, а глажу его загорелое шелковистое предплечье. Якобы для того, чтобы дать понять, название какой части руки я хочу от него услышать. Он соображает, видимо, что, раз hand было неправильно, то нужно arm.

– Arm, – говорит он, явно наугад.

– Правильно, – говорю я радостно. Все-таки я ведь не только его совращаю, но и учу за компанию…

Я слегка дергаю волшебные золотистые волоски на его телесно-коричневатом предплечье.

– Запомни, Леша, то, что выше кисти, – это arm. А сама кисть? – Я перемещаю свою руку к его ладони. Вначале я беру ее осторожно, как бы нейтрально.

Он задумывается. Тогда я чуть-чуть щекочу его ладонь кончиками своих пальцев. Он шевелится, по ладони проходит едва заметная судорога. И снова у меня расплывается на шортах пятно, но теперь они под столом, теперь их не видно… Он не то чтобы боится щекотки, но отличает ее от обычного прикосновения. Она на него немного действует.

– Так что же это есть? – спрашиваю я, уже даже не настойчиво, а как-то лукаво.

– Arm? – спрашивает он несмело.

– Гениально! – Я купаюсь в своей иронии.

– «Нога»? – спрашиваю я, трогая его мускулистую загорелую ляжку.

– Leg, – отвечает он. Надо же, хоть что-то он знает. Мое возбуждение чуть-чуть уменьшается. Тогда я дергаю его за длинные волосики на ноге.

– Ай! – вскрикивает он и смеется. – Чего вы щиплитесь?

– А это чтоб лучше запоминалось. Чтоб в памяти лучше откладывалось. Давай еще раз: leg, – и я снова щиплю его за волосики на ляжке.

– А теперь положи мне ногу на колено, – властно требую я.

– Зачем это? – удивляется вдруг он.

И волна страха накрывает меня. Когда придет мама, он скажет ей, что я его домогался.

– Как зачем? – притворно не понимаю я. – Всё за тем же. В целях обучения. Для испытания новой методики…

– Ну ладно, – соглашается он, но как-то уже более напряженно.

И великолепная стройная нога, голая, загорелая и пушистая, ложится на мою ногу – одетую и кривую. Я беру в ладонь его ступню.

– А это? – спрашиваю я как можно более спокойно и деловито, но сам чувствую, что голос мой подрагивает.

– Это… м-м-м… foot, – отвечает он.

– Отлично! – хвалю его я и щекочу обнаженную ступню для закрепления. Он заливается нервным смехом, раскидывает в стороны руки, и на груди его красиво выделяются ребра. Я хладнокровно и сладострастно продолжаю его щекотать.

– Пустите! – кричит он. – Денис, пустите!

– Теперь ты запомнишь foot навсегда, – улыбаюсь я, и он падает с табуретки.

– А! – вскрикивает он.

– Ушибся? – спрашиваю я с притворной обеспокоенностью. Я сам несколько раз падал со стула и ничуть не ушибался. Но ему, похоже, действительно немного больно. И мне приятно видеть, как боль хозяйничает в этом молодом и свежем идеальном юном теле, не обремененном ни разумом, ни душой. Когда-нибудь, когда-нибудь я сам стану для него этой болью и властью. И предвкушение это раздувает на моих бермудах порнографический бугорок.

Он потирает ушибленную спину. Рука его выворачивается. Хочется схватить ее и вывернуть дальше, чтобы он уже полностью оказался в моей власти…

Он садится обратно на табурет.

– Ну ладно, попробуем тогда что-нибудь более мирное и простое, – нехотя уступаю я. – «Шея».

Я кладу руку на его шею со стороны спины и чуть-чуть шевелю большим и указательным пальцами. Я упиваюсь его мохнатостью.

– Э-э-э, – говорит он опять.

Я успеваю почувствовать, что здесь его кожа более шероховата, чем на предплечье и на верхней части ноги. Я чуть-чуть царапаю его позвоночник – спинной мозг. Моя власть над ним возрастает.

– Back? – спрашивает он почти умоляюще.

– Back – это другое, – говорю я терпеливо и одновременно торжествующее. – Это мы тоже еще сегодня повторим… А это – то, что щас, – это другое.

Он молчит.

– Тоже из одного слога и по звучанию похоже на back, – подсказываю я.

– А, neck! – кричит он.

– Ты юное дарование! – кричу я в ответ. – А теперь будет как раз…

Я веду рукой вниз по его голой спине. Сначала я скольжу по его правой мышце, потом перехожу на левую – и из желания пощупать его всего, и потому, что так удобнее, так как левая ко мне ближе. Обнаженная солнечная спина его мигом покрывается мурашками. Я готов стонать от восторга. Дыхание мое учащается, голос пропадает. Я смотрю на его руки и ноги – они тоже все в мурашках. Это я, я заставил затрепетать всё это прекрасное глупое тело. Оно уже чуть-чуть стало моим рабом.

Тело? Да, конечно, еще у него есть лицо – но оно не имеет никакого значения. Лицо – зеркало души, но есть ли она у него? Не видел. Я надменен и отвратителен? Возможно. Но если бы он хоть раз заговорил о чем-нибудь серьезном, о чем-нибудь существенном, настоящем, духовном – о книгах, об искусстве, о человеческих отношениях – я бы относился к нему по-другому. Но он не заговорил. В нем этого нет – и не уверен, что когда-нибудь будет. Он не читает ничего, кроме бредовых журналов. Ах, ну да, есть же еще школьная программа по литературе. Но хвалил ли он хоть одну из ее книг? Хоть одну, за все годы его учебы?

– …Спинка, – заканчиваю свою фразу таким голосом, каким разговариваю разве что с девушками в постели. И тут же спохватываюсь, прокашливаюсь, чтобы сделать вид, что у меня просто в горле пересохло, а потому голос такой странный. Я поправляюсь: – То есть спина.

– А, это… – вспоминает он.

Повисает пауза. Я залезаю пальцами в ложбинку позвоночника, карябаю ее ногтями, особенно позвонки. Меня наполняют восторгом окружающие эту ложбинку мышцы. Он невольно выпрямляется. Из обнаженной здоровой груди его вырывается стон. И хозяин, господин, мастер, творец этого стона – я сам.

В комнату входит его сестра, я едва успеваю отдернуть руку. И думаю тут же, что этим движением я будто сам признаюсь, что то, что мы только что с ним делали, как бы незаконно, позорно. И странный стыд пронзает меня. Такое же чувство охватывало меня в детстве, после того, как я, занявшись самоудовлетворением, шел в туалет по малой нужде и брал в руку свой член, который, расслабившись, становился вдруг таким простым и обыденным. Я начинал думать, что то, что я с ним делал, должно быть, очень плохо. Я начинал стыдиться своих садистических фантазий, и гомосексуальность их казалась мне грязной.

До самого конца занятия пухлая сестренка его продолжала шнырять туда-сюда.

– Юля, чего ты тут ходишь?! – злобно рычал на нее мой голенький Леша.

– Надо и хожу, – огрызалась она.

– Юля, вали отсюда! – кричал он чуть позже уже совсем грубо.

Однажды она не выдержала и треснула его кулаком по обнаженной мускулистой спине. Я пришел в восторг. Пухлая, одетая, довольно способная, умная, но слабая и не сказать, чтобы симпатичная, Юля ударила стройного, сильного, раздетого, глупого и идеально красивого Лешу. Я был в полном экстазе. Он вскипел, вскочил из-за стола и бросился за ней, но она была уже далеко, она уже успела закрыться от него в туалете.

И я видел и каждым нервом своим чувствовал, как гнев и негодование кипят в этом разгоряченном юном теле. Разгневанный мохнатый живот, разгневанная рельефная грудь, разгневанные соски… И пупок! Разъяренный вертикальный пупок, большой и глубокий, с чуть-чуть вылезающей из его глубины нежной плотью, как у моей первой девушки. Мой любимый пупок.

Юля, выйдя из туалета, шныряла по квартире и дальше. Продолжать соблазнение в тот день было слишком опасно.