Текст книги "Лолиты"

Автор книги: Вадим Черновецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Обнажая детей на людях, взрослые испытывают экстаз сразу и мужчины, и женщины. За это дорого можно дать. За это и детей можно вырастить, и дом построить, и дерево посадить.

14

– Нет, Ксюша, тебе нельзя сейчас на улицу, – твердо сказала Леся Федоровна своей дочке, сестре Максима. – Знаешь там сколько всяких сейчас бродит?

Ксюша (какое милое, ласковое имя!) училась в 9-м классе и была уже вполне сформировавшейся физически девушкой. Она была на полголовы меньше меня, со средней длины волосами, грудками третьего размера и правильным, миловидным лицом. Конечно, мне очень хотелось с ней переспать, но коротких маечек она не носила, по крайней мере, при мне, и вообще, я ее ничему не учил, так что поводов соблазнить ее у меня не было ни малейших. Я лишь плотоядно поглядывал на нее, когда она попадалась мне на глаза. В моих глазах она тоже была одной из обитательниц этой странной цитадели роскоши и красоты, а потому притягивала меня.

В том, что сказала ей сейчас Леся Федоровна, я услышал страх жителя цитадели перед миром снаружи, большим миром обычных людей – в том числе грубых работяг, хулиганов, бомжей, насильников… Это было любопытно.

– Можешь погулять, но только во внутреннем дворике, – добавила Леся Федоровна.

Она имела в виду тот знаменитый «двор на втором этаже». Там, где небо улыбалось, а вечернее солнце сонно жмурилось в черной, густой и запутанной паутине ветвей.

Правильно, подумал я, жительница цитадели не должна отпускать свою дочку туда, где все, туда, где мы. У меня мелькнула вдруг фантазия, что было бы очень мило, если бы она вдруг решила на время отдать свою дочь во власть тех, которые снаружи, в том числе и в мою власть. Чтобы все мы насытились ею, напитали себя ее свежестью и нежностью, стали бы ею…

В коридор вошел Макс и посмотрел на меня со смешанным чувством. С одной стороны, ему, естественно, лень было со мной заниматься, так как ему вообще было лень учиться. А потому в глазах его была досада на неизбежные муки. С другой стороны, уловил я в его взгляде и что-то другое. Нет, не Лешину покорность и готовность отдаться, хотя бы зрительно, путем обнажения передо мной. А жажду возни, борьбы, развлечения, которое, как он чувствовал, я способен ему предоставить.

– Ну, доставай мои учебники, – сказал я, когда мы прошли в его комнату и уселись за стол.

– А я забыл, где они лежат, – ответил он издевательски.

Я почувствовал этот оттенок, но решил пока вести себя нейтрально и выжидательно.

– Вон в том ящике, насколько я помню, – спокойно проговорил я, указав рукой на верхний ящик стоявшего слева шкафа.

– А вы уверены? – улыбнулся он хитро.

– Да, я уверен. – Я встал со стула и подошел к шкафу. – Поскольку ты мне не помогаешь, я вынужден сам их оттуда достать, хоть это и твой шкаф.

– Да-а-а? – протянул он уж совсем нагло.

Я взялся левой рукой за ручку большого и тяжелого ящика и хотел уже выдвинуть его, как он уперся обеими руками о его деревянную планку. Ящик лишь дернулся слегка вперед, а потом опять встал на место. От неожиданности я даже опешил. С таким нахальством со стороны частных учеников я не сталкивался еще никогда.

– Что это такое?! – возмутился я несмело. – Отпусти ящик!

Вероятно, стоило добавить «немедленно», но я был еще юн и неопытен и кричать на детей не умел, да и вообще не собирался всерьез связывать свою жизнь с педагогикой. Разве что с педофилией…

– Не-а, – ответил он коротко с глумливой усмешкой. Да, он хотел развлекаться, и вот он начал. Ну что ж, решил я, в таком случае и я буду развлекаться.

Я приподнял сзади его майку и стал щекотать его правый бок. Он не реагировал. Я помнил, что он не боится щекотки, но не мог же я, черт возьми, так сразу скинуть его со стула, свалить на пол и сесть на него верхом? Я должен был обставить всё это как попытку гуманно вразумить его, вернуть в русло нормального занятия…

– Ах, не щекотно?! – воскликнул я.

Он молчал и ящика не отпускал. Здесь у меня появилось моральное право начать щекотать его живот, грудь и почти всё что угодно… Но пороху пока не хватало. И я решился на бой. Я схватил его руки и стал оттаскивать их от ящика. Он, всё с той же глумливой ухмылкой, упирался.

Половое возбуждение нечасто может сочетаться с физическим напряжением. А потому, когда я боролся только с его руками, член мой находился в относительном покое, хотя руки Макса и были загорелыми и пушистыми, хотя и сверкали их чудные волоски в солнечных лучах.

Он был маленьким, но очень крепким – как наши кошки. Когда они вырываются из моих рук, я, конечно, могу продолжать их удерживать, но для этого нужно изрядно напрягаться. То же было и с Максом. Я явно его побеждал, но победа была нелегкой. Конечно, я был старше его, и намного, и это давало мне огромное преимущество. Но нельзя забывать, что он был телом, абсолютным телом, в противовес Абсолютном духу Гегеля… Он умел только плавать, на уроках и в воде, и бороться. Он был в своей стихии. Я же был абсолютным духом… только похотливым.

Я прижал его руки к его телу, я обошел его сзади, я прижал к себе его спину… И тут уже мои силы удвоились, потому что теперь к моему возрастному старшинству прибавилась еще и вся моя страшная (а может, великолепная?) похоть. Я почувствовал близость его тела. Я боролся уже не с руками, не с отростками его тела, а с самим телом. С самим совершенством. С Красотой.

Теперь мне хватало уже одной руки, чтобы удерживать две его. Такое бывало у меня только с девушками, и то не со всеми. Я весь превратился в сперму, в семя, жаждущее выйти наружу, залить собой эту красоту, возвыситься над ней.

Итак, моя правая рука освободилась, и я смело (смело ли? Можно ли считать смелостью поступок, который ты всё равно не можешь не совершить?)… и я неизбежно засунул ее под его серую футболку. Но теперь я гладил, т. е. якобы в воспитательных целях щекотал его уже не со спины и боков – я полез к его животу…

Когда-то давно, в детском лагере, у меня тоже было два таких любимчика – два маленьких крепких красивых мальчика. Возможно, это были братья. Когда в тихий час они шли по разным кроватям из одного конца нашей большой палаты в другой, я, сам не понимая толком, что я делаю и зачем, схватывал их, валил и тащил к себе, когда они проходили через мою постель. Обычно мне удавалось поймать таким образом одного, но каким же триумфом стала для меня поимка сразу обоих! Я не помню, любили ли они обнажаться, но когда я валил их в свою кровать, то под предлогом обычной мальчишеской возни запросто залезал к ним под майки, захлебываясь от неведомого и необъяснимого для меня тогда восторга, от упоения их красотой, от приближения к себе их горячих и свежих тел, от их юной и голой кожи, от чувства жизни, которое от них исходило и которого так не хватало порой мне самому.

А ведь тогда я был почти их ровесником, не размышлял о красоте, не чувствовал подавляющего умственного превосходства над ними, которое лишь зверски усиливает мое странное возбуждение.

А теперь! Я вел своей одетой рукой по мускулистому кратеру его голого живота, наслаждаясь его животной мохнатостью. Я знал, что стоит мне пошевелить пальцем, и я засуну палец в его пупок, я попаду в рай. Я стоял у ворот в это блаженство и не решался войти в них. А впрочем, скорее я просто растягивал удовольствие. Пока я не видел и не трогал его пупка, он оставался для меня прекрасной и волшебной загадкой. Я решил оставить его на десерт. Я заскользил рукой вверх по его мощному (для его возраста и роста), рельефному прессу, по ложбинке, идущей от пупка вверх до середины груди.

Я описываю всё это долго и тщательно, но происходило это в течение секунд. Иные чувства и воспоминания мелькали у меня в голове вообще в течение доли секунды. Если бы я погрузился в былое и думы, я бы просто расслабился и выпустил из своих хищных рук это нагое, горячее и трепещущее сокровище плоти.

Я дошел до его солнечного сплетения, я почувствовал под своими пальцами эту твердую изгибающуюся косточку в центре груди, – как я ее обожал! Я стал щупать его ребра. Я почувствовал биение его юного сердца, шевеление жизни в нем, такой бесцельной и такой фантастически прекрасной. Я держал в руках его сердце, чувствуя его огонь, его пламя. Руки мои как-то сами похолодели. Они словно знали, что этот контраст ледяного и одетого с голым и жарким должен довести меня до безумия.

– Какие у вас холодные руки! – воскликнул он своим сочным мальчишеским голосом. – А-а-а!

– Это для тебя, – ответил я глухо, тихо и медленно. – Чтобы тебя заморозить. Ты какой-то слишком горячий. Ты как жеребец. В тебе слишком много крови.

– Вы вампир? – захихикал он. – Вы хотите ее выпить?

– У тебя пылают соски, – сказал я еще тише, почти шепотом.

– Вы маньяк? – спросил он, и мне почудилось, что в его обычной глумливости начала сквозить и обеспокоенность. Кажется, он чувствовал, что происходит что-то не то. Самым глупым сейчас было бы начать спорить с ним, на полном серьезе доказывая, что всё нормально и ничего необычного в моем поведении нет.

– Конечно, – ответил я громче и как можно более обыденно. – А ты только щас узнал? Твоя мама специально искала тебе учителя-маньяка. Так и сказала: мне нужен квалифицированный маньяк со знанием английского и немецкого языков. Она ведь знает, что обычный учитель с тобой не справится.

Он бурно захихикал, и член мой снова вознесся за облака. Как и с Лешей, я почувствовал с ним свое превосходство, я привел его в восторг простенькой шуткой. Обнаженное мускулистое тело тряслось и содрогалось в моих цепких одетых руках. Это было выше моих сил. Пользуясь тем, что он расслабился в своем смехе, я вдруг отпустил его руки и разом схватил его соски. Я вспомнил того мальчика на раскладушке в детском саду – сколько долгих лет я к нему шел! Пальцы мои превратились в челюсти, ногти – в зубы. Царапая, я будто кусал эти розовое комочки нежной, безмозглой плоти, я мял руками крепкие мышцы, окружавшие оба его соска, но теперь я еще и смотрел, смотрел, смотрел на него, пожирая его своими глазами. Я увидел его пупок! Мне захотелось броситься, нырнуть в него с головой.

Левой рукой я продолжал мять и тереть его соски, обхватывая его голую и сильную грудь, всё еще дергавшуюся от смеха (а может, от электротока, которым я его пытал?). Пуговицей рубашечного рукава я резал его левый сосок, а ногтями средних трех пальцев терзал правый, примешивая к его животному смеху и какие-то стоны. Я подумал вдруг, что стоны эти исходят из его сердца, его нагого сердечка, которое я тоже только что держал будто в своей жадной до тела руке. Правая же моя рука молнией метнулась к его глупому сладкому пупку, который я заставил его открыть, показать, отдать мне, поставить на место моего – плоского, чуть даже выпирающего, круглого, скучного и умного, казавшегося мне всю жизнь таким некрасивым, таким гадким, таким уродливым, таким мерзким, таким отвратительным, заставлявшего меня ненавидеть себя, ненавидеть жизнь, ненавидеть мир, а у девушек и мальчиков в первую очередь смотреть на пупок, обмирая от восторга всякий раз, как он оказывался правильным и глубоким. Я засунул палец в свою мечту и, захлебываясь от счастья, ощупывал все ее изгибы. Мне хотелось кричать, вопить орать от бешеного, безудержного восторга. Гигантская сила распирала меня изнутри. И вот я заговорил вслух, – но совсем не так…

– Отдай мне свой пупок, – сказал я глухо и странно – и сам поразился тому, что сказал. Мне вдруг стало страшно. Я открыл ему одно из своих самых диких, отчаянных и потаенных желаний, которого не открывал за всю свою жизнь никому и никогда – ни одной своей девушке и ни одному своему другу.

Пальцы мои задрожали и покрылись холодным потом.

– Отдай мне свое тело, – пошел я дальше и сам заледенел от своих слов.

– Э, да вы совсем охренели! – воскликнул он с пугающей серьезностью.

И тут, как в ответственных шахматных партиях в критический момент, я собрался. Я понял наконец, что спутал свои ночные фантазии с реальностью, что начал вести себя так, как вел только ночью в кровати, беснуясь от предвкушения оргазма и извиваясь в его жутких и сладких судорогах. Я произнес вслух свои горячечные ночные шепоты и воспаленные мысленные фразы. Я не верил тому, что произошло. Надо было действовать. Надо было срочно исправлять положение.

– Кровь! Свежее мясо! – прохрипел я уже совсем другим, откровенно пародийным голосом. Я подумал было о том, что для пущей убедительности можно было еще укусить его в шею. Но потом решил, что это могло убедить его совсем в обратном, – и воздержался.

Он снова заржал – и в смехе его явственно послышалось облегчение и расслабление.

– Дракула! – захихикал он.

Я пародийно зарычал, что привело его в еще больший восторг. Огромным усилием воли я вытащил указательный палец с агрессивным, хоть и коротким, мужским ногтем из лучшего, что было в Максиме – из его глупого обнаженного коричневого пупка, такого наивного и дурашливого, такого красивого и такого юного. Я подумал просто, что если продержу там свой палец еще немного, то не в силах уже буду притворяться. А начну говорить всё то же самое на полном серьезе…

А потом, когда мы засели все-таки за немецкий и он, как всегда, устал минут через десять, он вдруг откинулся немного на своей табуретке и сказал:

– В школе ходили как-то в бассейн, и одна девчонка из нашего класса так пялилась на меня! Я уже разделся, а она еще нет. Встретились в каком-то коридоре, а она, уродина такая, еще и в очках, так пялилась на меня и даже пощекотать захотела.

– Ты ей разрешил? – спросил я, еле сдерживая свои челюсти, чтобы они не начали хищно клацать, как у нашей кошки во время охоты.

– А она не спросила. Я нес в руке полотенце, зацепился им за какую-то фигню, запутался, стал его распутывать. А она подошла и стала гладить меня вот здесь и вот здесь, – он провел рукой по своей талии и ребрам.

– Тебе понравилось? – спросил я как можно спокойнее.

– А мне как-то по фигу. Вы же видели, что щекотки я не боюсь.

– Но тебе, наверно, приятно было показать ей, что ты не боишься щекотки, – вкрадчиво проговорил я.

– Не знаю. Наверно, – небрежно ответил он. – Она и в классе на меня смотрела часто. Смотрит, как дура, глазенки свои как выпучит.

– А ты на нее не смотришь? – спросил я лукаво.

– А чего на нее смотреть. Уродина – она и есть уродина. Ботанка. Что с нее возьмешь.

– Пора бы, братец, и тебе немного поботанить. – Я положил руку на учебник с недоделанным упражнением. – Раскрывай скобки и ставь глагол sein в нужные личные формы.

Но он даже не подумал наклониться обратно к столу. Я посмотрел на него пристально, словно желая подчинить себе его волю, заставить его учиться. К моему удивлению, он ответил мне точно таким же взглядом, только еще и упрямым. Мы смотрели друг на друга долго, прямо и напряженно. Мне показалось, что семя польется у меня сейчас изо рта, что я зарычу, захриплю, закричу от возбуждения. Мне захотелось обнять его и впиться своими жадными губами в его идеальные детские губки, покрыть жесткими, яростными поцелуями всё его совершенное лицо и подобно питону, всосать в себя его тело, поглотить его красоту.

15

Выйдя за дверь его квартиры, я одновременно и успокоился, поскольку на сегодня всё уже было позади, и оцепенел, поскольку вообще-то всё только начиналось. Я осознал то, что я с ним делал. Впрочем, ничего противозаконного пока что у нас с ним не было. Оцепенел я скорее от страха скандала с родителями… и оттого, что мечта моя начала сбываться. Ночь моя стремительно превращалась в день. Но я, будучи человеком медленным, всё никак не мог в это поверить. Вот если бы это продолжалось год или два, – пожалуй, я бы успел это осознать и даже привыкнуть к этому. Но сейчас, когда происходило всё в течение считанных дней, минуты страха и трезвости сменялись у меня минутами дикой похоти, опьянения, безумия, жажды Красоты, сметающей всё на своем пути.

Итак, я получил право щупать его в борьбе… Но ведь это неудобно! Я должен всё время напрягаться, всё время думать о том, как бы удержать его руки. Я должен, по сути, быть таким же телом, как и он, разве что одетым, но зато еще более сильным. И раздевать его вынужден я украдкой, под предлогом щекотки. Таким образом я никогда не смогу снять с него что-нибудь целиком и надолго, только задрать на пару минут. Конечно, этого было мало. Но что можно было поделать? Части тела сейчас мы не проходили с ним ни по английскому, ни по немецкому, ни тем более по русскому. Конечно, я мог ввести эту тему в качестве повторения, если по английскому, или для общего развития, если по немецкому. Но ведь на игру эту он всё равно бы не пошел. Он не станет добровольно отдаваться, да еще и так просто и наивно. Это ведь не Леша.

И вдруг меня осенило. Массаж! Раз он любит всякую возню и всякие необычные штуки, я мог бы предложить ему массаж, причем электрическим массажером. В качестве развлечения, в качестве игры, в качестве отдыха от столь ненавистных этому телу духовных занятий.

Вот только хватит ли у меня на это наглости? И в какой момент лучше это сделать? Когда я слеп от желания, а потому об опасности не думаю? Или, напротив, когда я внимателен и собран и могу просчитывать варианты?

Два дня спустя я снова пришел к нему. Не успел я открыть учебник, как он уже взял и закрыл его.

– Максим, ты чего? – спросил я так, как будто до этого он вел себя по-другому.

– А вот так, – ответил он нахально, и в глазах его мелькнуло то же самое выражение глумливости.

Я попытался открыть учебник снова, но тут уже он сам схватил мои руки! Со мной произошло что-то странное. Я почувствовал себя как во сне. Я ощутил необычайную легкость. Я вдруг перестал волноваться. Я просто делал то, что должен был делать, чего не мог не делать. Что вынуждала меня делать его Красота. Она будто вела меня за руку – а может быть, и за член.

– Далеко мы с тобой пойдем! – сказал я…

– В каком смысле? – не понял он.

Я применил с ним прием, которому обучил меня в детстве брат, когда мы увлекались самбо. Когда тебя хватают за запястье, надо повернуть свою кисть так, чтобы схватить держащую тебя руку и потянуть ее на себя. В итоге ты и сам освобождаешь свою руку, и блокируешь руку противника. Нужно только следить, чтобы он не применил такой же прием с тобой.

– Вот тебе и смысл, – ответил я, бросая его вниз с табуретки…

Ковер был мягкий, так что ничего особенно антигуманного в моем поступке явно не было. Он упал на пол, я придавил коленями его ноги, а руками прижал к полу его руки. Я распял его. Пришпилил, как бабочку. Но, во-первых, он был одет. Во-вторых, все мои конечности были заняты держанием его, так что терзать его было мне совершенно нечем. В-третьих, поза эта напрягала меня почти так же, как и его. Мне не хотелось оставаться в ней долго. И тогда я сел ему на бедра…

– Извращенец! – воскликнул он.

Это поразило меня как гром. Я частично вышел из своего состояния. Я не мог понять, шутит он или нет.

– Ты шутишь? – спросил я прямо… и понял, как это глупо и неуклюже.

– Какие тут шутки? – ответил он и поглядел на меня испытующе.

Я выдержал его взгляд, пытаясь изобразить спокойствие.

И он засмеялся. Тогда я мысленно вздохнул с облегчением. Вздыхать вслух было бы еще глупее, чем спросить: «Шутишь?» – как сделал я только что.

Мне нравилось, что он, поверженный, смотрит на меня снизу вверх, а я, победитель, сижу на нем и смотрю сверху вниз. Я снова насладился своим превосходством. Но настоящей власти у меня сейчас не было. Руки мои по-прежнему были заняты. Мне стало полегче его держать, но щупать его тело мне всё еще было нечем. Правда, ко мне вернулась внутренняя легкость и дерзость.

– Максим, – сказал я как можно нейтральнее, – тебе делали когда-нибудь массаж?

– Было как-то, – ответил он. – В школе. Перед бассейном.

Он учился в частной школе, где бывало всякое.

– Тебе понравилось? – спросил я.

– А что? – насторожился вдруг он, и я вздрогнул.

– Так… Просто интересно.

– Да, прикольно было.

– А я умею. Делал некоторым своим девушкам.

Повисла неловкая пауза. Я не решался предложить это же ему.

– У меня, наверно, так хорошо это получалось, что они всё просили и просили. Замучили, сволочи. Совсем покоя лишили, – соврал я.

– Ой, а сделайте мне! – загорелся он.

Мой расчет оправдался. Когда я дал ему понять, что мне это трудно, но если очень попросить, то я мог бы, он тут же захотел, чтобы я сделал это ему. Он привык получать исключительное. Все-таки он действительно был избалован домашней роскошью и вежливостью, а может быть, и угодливостью учителей частной школы.

– Максим, – лживо вздохнул я. – Я же сказал тебе, что они меня этим замучили…

– А зачем вы тогда об этом заговорили?!

Похоже, в каких-то вопросах он был не так глуп, как мне казалось… Он застал меня врасплох.

– Ну, так… Я вот на тебе сижу, и на них так же сидел, когда массаж делал… Поза одинаковая, вот и вспомнилось как-то само.

– Ну тем более, – сказал он. – Раз вы уже всё равно на мне сидите… А дверь можно закрыть на ключ.

Я так привык, что с ним надо бороться, что я просто поразился, когда эта рыбка сама поплыла в мою сеть.

– А зачем запирать? – спросил я как можно беспечнее, чтобы еще больше укрепить его во мнении, что ничего необычного сейчас не будет. – Разве это что-то преступное?

– Мама хочет, чтобы мы занимались, – пояснил он. – Уроками.

– А ты ж всё равно ими не занимаешься, – ответил я нагло.

– Но она-то думает, что занимаюсь! А если она увидит, что мы тут устроим, она поймет, что уроков никаких нет!

– Почему же, – не сдавался я, – одно другому не мешает. Сначала массаж, потом уроки.

– Нет, – твердо сказал он. – Надо запереть. Встаньте.

– Но мама, наверно, не любит, когда ты тут запираешься, – продолжал я свое притворное сопротивление.

– А что делать? – вздохнул он. – Надо! Вставайте!

Я вскочил с него с превеликой радостью. Это роскошное тело само захотело мне отдаться, да еще и позаботиться о том, чтобы нас не засекли его родители. Но даже здесь он был совершенно не похож на Лешу. Ведь он думал, что своим массажем я буду его обслуживать, что я буду его рабом, а он – моим господином. Как же он заблуждался!

И снова я почувствовал себя как во сне. Он, идеальное воплощение той великой бездушной красоты, которая так терзала и мучила меня всю жизнь своими бесконечными, как сказал бы Набоков, decouverts, т. е. случайными обнажениями, в которых случайности ни на грош, он, полномочный посланник, а может быть, и царь, король этих пылающих от бесстыдного самоупоения голых тел, единственный смысл жизни которых – вызывать похоть, он, которого я так подавляюще превосхожу тонкостью чувств, знаниями, творческим духом, который, как я когда-то решил, так подавляюще превосходит меня своим физическим совершенством, что от одного взгляда на него спирает дыхание, а от одного прикосновения к его пупочку хочется кончить, – он сам, заперев дверь, поворачивается и идет ко мне, и снимает с себя свою маечку прямо на ходу, ложится на пол и приглашает меня полакомиться им…

И я дрожу уже от одного вида его голой шелковистой кожи, прикасающейся к шерстяному ковру, – живое, чувственное, открытое отдается мертвому, безжизненному, закрытому. Он ложится на живот, и я вижу наконец его спину. Я ощупываю глазами всю его стройную юную фигурку. Спина его тоже покрыта золотистыми волосками, почти как у того мальчика в Германии… Мог ли я думать в своем тогдашнем отчаянии, мог ли я надеяться и мечтать, что то самое тело, которое пробило меня насквозь своей обнаженной недоступностью, сейчас, пусть и в другом образе, в другом воплощении, но какое это имеет значение, ведь Красота едина, ведь есть лишь красота, – что сейчас это тело само откроется мне, само будет просить, чтобы я щупал, тискал его и терзал?

Я гладил, ласкал его своими руками, а потом бил ребрами ладоней, как когда-то в детстве гладил и бил меня молодой мужчина-массажист. Интересно, что он чувствовал, избивая мое тело? Что он просто делает свою обычную работу? Или брюки его так же увлажнялись и даже мокли, как теперь у меня? Что он просто делает мне массаж? Или что, одетый, он упивается властью над голым и свежим телом, которое само отдалось ему?

Усыпив его бдительность, пользуясь его незнанием того, что такое массаж, и тем, что ему нигде не щекотно, я стал обводить своими алчущими плоти руками соблазнительные контуры его тела, – от бедер, вырастающих из упакованной в облегающие джинсы крепкой детской попки, через сужающуюся, как у стройных и милых девушек, талию к расширяющимся до самых плеч ребрам. Мои руки словно бы отделились от меня, зажили своей жизнью, стали удовлетворять свою собственную похоть. Их приводило в восторг то, что, помимо привычной им девичьей изящности, теперь им дали ощупывать еще и крепость и силу.

– Ложись на спину, – сказал я властно. – Давай теперь грудь и живот.

Некоторое время он колебался, будто уловив в моей интонации смутившие или возмутившие его нотки превосходства, приказа. Затем всё же повиновался. Ведь он, повторяю, был уверен, что это он господин, а я – его раб, что это я его обслуживаю, а он получает удовольствие. Он, слегка приподнявшись, перекатился на свою мохнатую спинку, отдав ее ковру, не менее жадному до его плоти, чем мои руки. Я всегда буду помнить, как мелькнули в тот момент эти восхитительные складки на его крепком животе, на его мускулистых бугорках груди. Он перевернулся. И я набросился на него с новой силой.

Но теперь мне недостаточно было терзать его голое тело своими пальцами и ногтями. Мне хотелось, наслаждаясь своей одетостью, изощренно подчеркивать его обнажение, стать человеком, обсуждающим телесные прелести здорового и нагого животного.

– Зачем тебе такой крепкий живот? – спросил я.

Он невнятно засмеялся. Он явно не знал, что ответить.

– Наверно, чтобы я его гладил, – ответил я сам себе. – Ну в смысле массировал.

– А вы играете в Warriors of the Universe? – попытался он перейти на более близкую себе тему.

– Почему твой живот такой мохнатый? – спросил я. – Наверно, у тебя очень много гормонов. Наверно, ты ими истекаешь, как наша молодая кошка. Когда она мотает головой, у нее изо рта летят то ли слюни, то ли гормоны.

Он снова не знал, что ответить, и лишь неловко улыбнулся. Я ликовал. Своей дерзостью и похотью я победил его наглость. Да-да, я сам оказался наглее его.

– Там эти так стреляют, – продолжал он описывать свою компьютерную игрушку. – Пиу, пиу! – изобразил он, чтобы мне стало понятнее. Его рельефные руки, такие же загорелые и золотисто-пушистые, поднялись, чтобы показать стрельбу.

– Почему у тебя такие розовые сосочки? – продолжал я. – Почему они темнеют, когда я их растираю?

– Там еще монстры такие есть, – говорил он, будто не слыша моих слов. – Их с одного выстрела не убьешь. Даже с двух. По ним целую очередь надо дать, и то только ранишь.

– Почему сейчас они плоские и мягкие, а когда я царапаю их своими ногтями, они твердеют и вырастают? – издевался я. – Наверно их надо чаще царапать. В следующий раз, когда та одетая и очкастая ботанка-уродина захочет пощекотать тебя со спины, подставь ей свои соски. Она знает, что делает.

У него аж челюсть отвисла, он просто не знал, что мне ответить. По красивому голому телу его пробежали мурашки. На каждой из них рос коротенький золотистый волосок.

– Почему ты такой эмоциональный? Почему в тебе столько порывов? Почему у тебя так легко вызвать мурашки? – пытал его я.

– А вы выходили там когда-нибудь на четвертый уровень? – спросил меня он, потеряв, очевидно, всякую надежду найти в моих словах хоть какой-то понятный ему смысл.

– С тобой я надеюсь дойти до самого последнего уровня, – ответил я медленно, плотоядно и смачно. – Кстати, мы так и не обсудили твой пупочек. Почему он такой большой, такой правильный, такой восхитительный? Может быть, для того, чтобы я туда влез и никогда-никогда не вылезал?

Я снова засунул туда свой хищный палец и заглянул в его ясные голубые глаза. Я вспомнил, что этот цвет называют иногда цветом морской волны, и волна дикого похотливого торжества захлестнула меня с головой. Мне страстно захотелось тереться, тереться, тереться об него, пока я не кончу, пока не орошу собой его бархатную голую кожу, пока не утвержу своим семенем свое превосходство над ним, пока не совершу над ним всю детскую месть, пока не выплесну на него всю свою подростковую ненависть, зависть и обиду, пока не сожру его с его возмутительной красотой.