Текст книги "Лолиты"

Автор книги: Вадим Черновецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

22

Что-то тяжелое готовилось в небе. Казалось, тучи наползали не с запада, как обычно, а мощно и грузно сдвигались к солнцу со всех сторон. Солнце же, будто чувствуя свою скорую погибель, стремилось отдать земле весь неисчерпаемый жар своей страстной души. Это была его лебединая песня. Вот уже несколько недель, если не месяцев, подряд оно безраздельно царило в этом раскаленном летнем небе. Оно было счастливым и дарило счастье другим. Теперь же настал час расплаты.

Черные тучи стягивались вокруг него всё плотнее и плотнее. Наконец кольцо сомкнулось и черное небо исторгло из себя быструю, длинную и хищную желто-оранжевую змею. Уже через пару секунд оно страшно и оглушительно зарычало, явно наслаждаясь своей собственной яростью и могуществом. Оно поглотило, пожрало солнце и теперь восторгалось этим величественным, вселенским убийством.

Но это было только начало. Еще больше, чем солнце, его интересовали люди. Оно знало, что долго, слишком долго уже они обнажались, показывали друг другу свои тела, тряслись, вожделели, извивались, изливались, взрывались. Что в этом прекрасном деле они дошли или вот-вот дойдут уже до какой-то странной и страшной черты, за которой оно превратится в свою полную противоположность.

И огромные ожесточенные капли градом посыпались на землю. Металлическая крыша гудела, дрожала и грохотала под этими резкими, глухими и сильными ударами.

А Леша! Я впервые увидел его мокрым. Это было потрясающе. Нагое смуглое тело его съежилось, напряглось, напружинилось. Кожа его тускло блестела и отливала своим южным и беззаботным теплом. Соски его заострились и потянулись ко мне. Вода стекала с его лица, бежала по шее, по мохнатой мальчишечьей грудке, по ребрышкам, по пушистой дорожке книзу от солнечного сплетения. Она застывала на мгновение в его глубоком детском пупочке, а затем терялась в золотистой и нежной поросли, спускавшейся от этой волшебной впадинки.

Влажный, он стал еще свежее, еще прекраснее, еще животнее. Но в ту же очередь появилось в нем и что-то новое, доселе невиданное. В этой воде будто поплыли впервые его чувства. Это было что-то другое, очень-очень другое, уже как будто и не животное.

И вот однажды случилось то, чего я давно уже боялся. Исполосовав его снова, едва начав трепетать в предоргазменных сокращениях, я увидел краешком глаза черное пятно, зловеще приближавшееся к нам с другого конца крыши. Такие фигуры и в детстве вызывали у нас дикий, иррациональный страх. Кому хочется быть застигнутым за незаконным походом на крышу или, скажем, на завод? Приближение рабочих или даже хотя бы одного из них казалось нам катастрофой. Рабочий был для нас архетипом жестокой и неминуемой кары, кем-то вроде посланца ада, жаждущего затащить нас в свое царство, пытать и, что еще страшнее, стыдить там вечно на самые разные лады. Причем мы вечно будем обречены чувствовать свою вину перед ним. Вполне допускаю, господа присяжные, что такое признание может показаться вам преувеличенным… Но это будет значить лишь то, что вы слишком, безнадежно взрослы и окончательно забыли уже, что значит быть ребенком, как в хорошем, так и в плохом смысле этого слова.

– Но ведь к тому времени вы были уже далеко не ребенком, наш юный друг, то есть: наше юное чудовище, – возразите мне вы.

– Да, – отвечу я вам. – Но вы забываете самое главное: тогда, в детстве, я никого не истязал (хоть и страстно об этом мечтал), да еще и на сексуальной почве, да еще и ребенка, да еще и своего пола. А теперь, хоть я и повзрослел, оснований для страха у меня только прибавилось. Я боялся уже даже не как ребенок, а как грешник в ожидании Страшного Суда.

И теперь, в отличие от последнего эпизода с Максом, от посланца ада (нет, от ангела справедливого возмездия! – гневно возразите вы) нас не отделяло никакой запертой двери. Более того, он уже успел нас заметить и стремительно двигался в нашу сторону. Возможно, он понял даже, что мы делали…

Я знал, что каждая секунда теперь на счету… но мой член уже начал сокращаться, я уже извивался и дергался, я уже ничего не мог с собой поделать, я крал, крал, крал его обнаженную волшебную красоту, кончая прямо на глазах у своей возможной погибели… Картины скандала, позора, жуткого суда, пошедшей под откос жизни – моей жизни! – тюрьмы, и многолетних немыслимых унижений бешено проносились в моей голове… но высшее наслаждение целиком завладело мной, ибо в эти секунды оно и было для меня высшей истиной, высшим добром и высшей красотой.

Но вот наркотик оргазма малость отпустил, и я по-настоящему осознал, что сейчас может начаться – и чем оно может закончиться. В мгновение ока я перерезал связывавшие его веревки, сграбастал их одной рукой, чтобы не оставлять улик, а другой схватил за руку онемевшего Лешу. Воспаленный торс его покрылся мурашками, он был, как всегда, пушистым и золотистым. Его тело было для меня высшим сокровищем мироздания. Не знаю уж, поверите ли вы мне, милейшие господа присяжные, но, увлекая его к выходу с крыши, я спасал не только свою шкуру, как вы наверняка решили, но и его сильное, нежное драгоценное тело. Да-да, мне очень не хотелось отдавать его им – внешнему миру, миру тех, кто не только загубит мою жизнь, но и убийственно запозорит моего загорелого юного красавца. Ведь наверняка выяснится, что участвовал он в этом добровольно.

А дальше всё опять было как во сне – а может, как в фильме или как в клипе. Он бежит к нам с какими-то невнятными криками; голос его ужасен. Мы несемся, летим, парим на своих ногах, переставая чувствовать их под собой. Лишь жуткий грохот мокрого листового железа под нами подсказывает, что у нас есть ноги. Вот антенна; еще одна. Мы чуть не врезаемся в них, но в последний момент огибаем и несемся дальше. Знакомые вертикальные лестницы; некоторые из них шевелятся, а из-за ливня еще и скользят. Спешить по ним опасно. Но ничто уже для нас не идет ни в какое сравнение с тем, что вот-вот нас настигнет. Мы почти кубарем скатываемся на чердак, падаем, взрываемся, как две бомбы. И снова этот контраст: живое тепло обнаженного Леши – и сырая, холодная тьма чердака, где тлеют, гниют какие-то пакеты, ржавеют банки, разлагаются тюфяки… Хочется повалить его на один из этих матрасов, растерзать прямо здесь. Красота его невыносима, чрезмерна, возмутительна. Но нет; мы несемся дальше…

Наши ноги стучат по ступеням, как сердце, как совесть, как… жизнь. Мы пробегаем несколько этажей. За нами стихает, но мы никак не можем в это поверить, мы бежим всё ниже и ниже, доходим до его этажа, вбегаем в коридор двух квартир, захлопываем дверь на замок, тяжело дыша, смотрим друг на друга… Нам обоим страшно, но я торжествую, а он… на нем нет лица…

– Что ты, мой милый, что ты, сокровище мое? – странно шепчу я.

Я наклоняюсь, целую его соски, глажу его талию, спину, живот. Касаюсь его пупка, но не указательным пальцем, как обычно, а мышцей большого пальца, которая на ладони, а потом и самим большим пальцем. Я делал так с девушками, чтобы еще больше подчеркнуть свою власть над ними. Этот жест значил, что я настолько уверен в своем праве и в своей возможности коснуться их пупка указательным пальцем, что намеренно не спешу это сделать, растягивая удовольствие и касаясь заветного места лишь ладонью.

– Вы злой! – прошептал он вдруг, и это поразило меня в самое сердце… Но и теперь мой член сладостно трепетал, ведь он, голый, стоял передо мной, одетым, и продолжал называть меня на вы. А я, несмотря ни на что, продолжал трогать его, где хотел…

Тогда я снова встал перед ним на колени и коснулся губами его обнаженного пупка. Все мои знания, вся моя глубина, вся моя эрудиция, вся моя утонченность мысли и чувства не стоили этой милой голой впадинки. И теперь я чувствовал это так остро, как никогда. Я хотел выразить это и ему, и себе, и целому миру…

Но он продолжал лишь шептать, как ребенок (а впрочем, по уровню своего умственного развития он в свои 14 лет и был настоящим ребенком):

– Вы злой, вы злой!

– Но почему?! – не выдержал я. – Только потому, что в этот раз нас застали и чуть не поймали?! А когда нас не видели, я был добрым?! Я делал всё правильно?! Неужели мою злобу или доброту определяет для тебя только тот мужик?!

Он не отвечал. Похоже, это было слишком сложно для его глупого идеального тела.

– Я больше не хочу, не хочу, чтобы вы меня мучили! – крикнул он.

– Тише, глупенький! – прошептал я. – Я люблю тебя. Войдем хотя бы в квартиру. Зачем же устраивать сцены рядом с квартирой соседей?

Он посмотрел на меня, тяжело дыша. Я лишь способен был наслаждаться шевелением сосков и пупка на его горячем пушистом теле.

Мы вошли в квартиру.

– Ты же сам говорил мне, что несколько лет об этом мечтал! – воскликнул я. – Что же ты теперь?

– А теперь… не мечтаю, – ответил он глухо.

В квартире никого не было: ни Кристины, ни Юли. Впрочем, непонятно было, когда кто-нибудь из них может прийти. Но меньше всего мне хотелось сейчас спрашивать об этом его.

– А это мы проверим! – вскричал вдруг я неожиданно для себя, отвечая на его слова.

Точнее будет сказать, впрочем, что это не я вскричал, а что-то внутри меня, что так долго подавлялось, что так тяжко, мрачно и яростно стремилось вырваться из меня наружу.

После некоторой борьбы, для него – местами ожесточенной, для меня – лишь возбуждающей, страстной, я повалил его на кровать. Конечно, я не сумел бы привязать все его конечности к столбикам, держащим второй ярус, как собирался сделать уже давно, если бы он хоть немного не расслабился, если бы хоть какой-то частицей своей души или, точнее, тела сам этого не хотел. Но важно было и то, что на этот раз – впервые за всё время! – он сопротивлялся, причем не на шутку.

Но дело было сделано, тело – приковано, и я вновь начал его пороть.

И тут я вспомнил вдруг о Вадиме. Мой лучший друг, самый странный, самый близкий и самый старый, – что сказал бы он обо мне сейчас? Вероятно, он обмер бы от ужаса – или от восхищения.

– До какого же ты дошел падения! – воскликнул бы он. (Или возвышения?). – До чего же ты докатился! (Или неужели ты посмел?) Итак, я схватил ремень и пустил его в ход, – это была моя последняя месть, моя главная месть, моя лучшая месть. В его лице я мстил всем этим красивым и бездушным, всем этим голым, всем этим глупым, которые показывали миру и мне свои великолепные торсы, среди которых мне так часто было так страшно, среди которых я так часто был так одинок.

Я бил, лупил, дубасил его во всю силу – так сильно, как никогда. Тело его из коричневого становилось красным. Он кричал, орал, плакал…

Плакал! Он почувствовал – возможно, впервые в жизни, – всё мое страдание, всю тоску, всю грусть, всё мое одиночество. Но я всё еще этого не замечал.

В дверь позвонили; Леша внезапно замолчал. Позвонили еще и еще; потом лязгнул в замке ключ, дверь открылась, звонкий женский голос, серьезный и строгий, прорезал нашу страшную тишину:

– Кто здесь?!

Вошла Кристина – и тут же открыла дверь к нам. Горячее семя брызнуло из меня. Оно лилось и лилось; это было поразительно. Я выбивал, выплевывал, выстреливал из себя ему в глаза, ему в нос и в рот, ему в соски, ему в грудь и в пупок всю свою жгучую, ядовитую зависть к его пустой, безмозглой телесности, всю обиду, всё отчаяние, всю ненависть к его телу – и всё свое преклонение перед ним.

Но лицо его уже изменилось. В нем была печаль, и в нем была мысль. Он стал человеком. Тело его сделалось вдруг обычным. Я не видел в нем ничего особенного. Нормальное тело здорового человека. Я сам, со своей звериной похотью, почувствовал себя вдруг в том числе и животным. Я увидел себя в зеркало: я был силен, крепок, ловок, – почему я раньше не замечал всего этого?

Кристина заледенела; потом вскрикнула и в яростном исступлении ринулась к нам.

Но я уже сбросил ему свое страдание. Я уже забрал его Красоту.

Я освободился.

Эпилог

Вино, мороженое, изящные столики на открытом воздухе, соблазнительные официантки, сигареты, смех, деньги, салаты, грибные жюльены, летняя беззаботность – человеческое и физическое сплетение всего этого принято называть «кафе».

Только вот Денис совсем не выглядел беззаботным.

Я знаю его уже давно. Он приобрел некоторую известность в молодежных литературных кругах. Он казался мне человеком интеллигентным, рассудительным, глубоким, вдумчивым и будто таящим что-то от мира. Мне всегда было с ним интересно. А сегодня он меня просто-таки поразил.

– Ну что, Вадим? – спросил он наконец.

Некоторое время я молчал, так как не знал, что ответить. Всё это было слишком неожиданно. Зачем он вдруг начал вспоминать то, что было несколько лет назад? Почему он рассказал это мне? И почему он не рассказывал об этом никому другому?

– Ну а что же было потом? – ответил я вопросом на вопрос. – Неужели ты сидел в тюрьме? Как ты оттуда вышел? Говорят, что с такими статьями оттуда не выходят…

– А я вот вышел, – хитро улыбнулся он.

– Как?! – удивился я. – Неужели ты и вправду сидел?! По тебе не скажешь.

– Шутка, – ответил он. – Я же тебе говорил, что мальчику исполнилось 14 лет и что настоящего секса у нас с ним не было. Так что под статью я бы не подпал.

– Но ты же истязал его под конец против его воли?

– Вроде да. Но и это еще вопрос. Думаешь, можно в одиночку привязать сопротивляющегося подростка к кровати, если он и сам в глубине души этого не хочет? Всё это пришлось бы еще долго и нудно доказывать, суд бы затянулся, да и вообще, под какую тогда статью меня подвести? Хулиганство тогда получается? Я ведь, кстати, ничего ему не сломал и не отбил. Все раны были поверхностными. Так, порезы, ушибы.

– А психологическая травма?! Суд ведь мог бы учесть и это.

– Так в этом же всё и дело! Его мама решила, что куда большую психологическую травму нанесет ему само судебное разбирательство с вынесением всех подробностей на всеобщее обсуждение. Ведь об этом бы и в школе прослышали. Это значит: директор, все учителя, одноклассники, их родители. Кристина решила, что это будет для него полнейшим кошмаром. Да, в общем-то, и для нее, что уж там.

– Ах, вот как! Значит, проскочил! – усмехнулся я.

– Ну вроде того. Хотя скандал она устроила грандиозный. Боже, что это было!

Тон его внезапно изменился. Краснеть он, видимо, не умел, но порозовел очень серьезно. Он, как ребенок, даже закрыл руками лицо и некоторое время так и сидел, спрятавшись от меня и от мира. Я боялся его тревожить и решил подождать, пока он продолжит сам. И он снова заговорил:

– Вначале она бросилась на меня с кулаками – у меня душа ушла в пятки – но как это было эротично! Ей было явно за 30, но она, разведенная, чтобы снова понравиться мужчинам, часто носила короткие маечки. Она была стройная, с формами и с довольном симпатичным лицом. Представь: на тебя набрасывается этакая фурия с упругими грудками под тонкой тканью, с обнаженным пупочком, с чуть пушистым животиком!

– Надо было тогда и ее отстегать! – заметил я скептически.

– Нет, всё уже было слишком серьезно… Я мог только бороться с ней, сдерживать ее руки, чтобы она меня не избила…

– Ты что-нибудь ей сказал?

– Я только повторял, как заведенный: «Это шутка, мы с ним играем, что вы, что вы!» – Но ты же сам говоришь, что на лице его было страдание, а никакое не наслаждение, и что он кричал.

– Когда вбежала Кристина, на лице его было только изумление и замешательство… Трудно было что-то доказать.

– Неужели он тебя не выдал?

– В том-то всё и дело, что нет!

– А мама выпытывала у него, что у вас там было?

– Конечно! Ведь я же сказал, что тело его покраснело. Конечно, она не могла этого не заметить. После нашей борьбы она будто поостыла и стала его расспрашивать.

– А он?

– Молчал или говорил что-то невнятное…

– Но почему?

– А почем мне знать? Может, он сам был слишком испуган.

– Но ведь она и позже могла его расспрашивать? Когда он уже более или менее успокоился? Почему же он тогда ничего ей не рассказал?

– Можно только предполагать. Есть у меня на этот счет одна теорийка…

– Наверняка опять какая-нибудь извращенческая? – улыбнулся я.

– А то! – бодро ответил он. – Других не держим. Я подозреваю, что после всего того, что у нас с ним было, мы стали с ним все-таки слишком близки. Он пережил со мной то, чего не переживал еще никогда и ни с кем. И ведь не только плохое, но и хорошее! Если помнишь, до самого последнего дня ему это нравилось. Наверно, в глубине души он все-таки не желал мне зла. Он почувствовал, что в том, что у нас произошло, был глубокий смысл для нас обоих. Я и сам, как видишь, это почувствовал.

– Что же, она тебя так просто отпустила?

– Ну как, после жуткого скандала. А напоследок кричала: я так этого не оставлю! Я буду звонить вашим родителям! О вашем поступке узнают все!

– Ну и что же? Узнали? – спросил я со смехом и одновременно с замиранием сердца.

– О, это были кошмарные дни! Почти неделю она каждый вечер звонила нам домой (адреса моего она не знала), надеясь, что подойдет кто-то из моих родственников. Но я принял меры.

– Телефоны, что ли, все переломал? – захихикал я.

– Нет, – ответил он вполне серьезно. – На такое бы я не решился. К тому же родители заподозрили бы неладное, если бы сломались одновременно оба наших телефона.

– Провод перерезал? – улыбнулся я хитро.

– Да что ж я, партизан, что ли, прости Господи! – засмеялся наконец и Денис. – Перерезал, а потом сам же зубами и соединял, чтобы дозвониться куда-нибудь можно было.

– Ну, ради такого дела – почему бы и нет?

– Во-первых, это быстро бы обнаружили и починили. Во-вторых, сами по себе телефонные провода в пределах квартиры обычно не рвутся. Они поняли бы, что провод специально кем-то перерезан. Вот тут уж они точно бы что-нибудь заподозрили. Это бы и выдало меня с головой.

– Ну так что же тогда ты сделал? – не выдержал я. – Не томи уже!

– Переносную трубку все эти дни я держал у себя, в своей комнате, и сам первым подходил, кто бы ни звонил. А у стационарного телефона на кухне я специально сделал звонок как можно тише. Мои не слишком продвинутые в техническом отношении родственники не могли догадаться, как сделать его погромче. К тому же я всё равно всегда звал их к телефону, когда кто-нибудь их хотел.

– Кроме Кристины.

– Кроме Кристины.

– Ну а она? Что говорила она, когда нарывалась на тебя?

– Вначале она требовала моих родителей, ругалась, потом просто бросала трубку.

– Но ведь по номеру телефона несложно узнать и адрес! Есть такая компьютерная программа, ее все знают. Почему она не воспользовалась ею и не завалилась к тебе домой поболтать с родителями о своем, о женском?

– О, это сейчас ее все знают. Новое поколение. А Кристине уже тогда было явно за 30. Она все-таки другого поколения человек. Она не настолько компьютеризирована. Возможно, она просто не знала об этой программе. А может, постеснялась являться домой без приглашения. Или сама боялась обсуждать эту тему с глазу на глаз… Чужая душа – Потёмкин.

– Ну а потом?

– А потом я догадался сказать ей, что родители уехали в отпуск и что вообще теперь они будут жить от меня отдельно, в другой квартире, с моей бабушкой, так как ей нужен уход, так что можете, дескать, не звонить. И через какое-то время она действительно звонить перестала.

– Так всё и закончилось?

– Да…

– И с Лешей ты с тех пор не общался?

– Нет… Он боялся звонить мне, а я – ему. Я получил от него то, что хотел, а он получил что-то от меня… Хотел ли он этого? Не знаю. Стала ли его жизнь от этого лучше? Не знаю.

– От чего? От того, что ты его поистязал и «очеловечил»?

– Ну да…

– Действительно, спорный вопрос… Ну а ты никогда не задумывался над тем, что стало потом с твоими учениками, особенно с Лешей? Стали ли они голубыми? Стали ли они мазохистами? Не стали ли они вообще какими-нибудь маньяками?

– Хм, по крайней мере, ни в каких сводках я ничего о них не читал и по радио не слышал, – улыбнулся Денис.

– Ну а тебе самому не интересно было бы узнать, что все-таки с ними стало?

– Теперь прошло уже лет пять. Максим стал юношей, Леша – вообще почти взрослым человеком. Ему теперь 19. Столько же, сколько и мне тогда…

– Ну и что? Хотел бы ты с ними встретиться?

Денис осушил свой большой бокал красного вина:

– Боже, ну и вопрос… Мне даже страшно это представить. Но и интересно до жути! Знаешь, я хотел бы, чтобы мы встретились, но они при этом не знали, что это я. Конечно, на самом деле это вряд ли возможно, ведь за эти пять лет моя внешность особо не изменилась. Но просто представь себе… Я бы разговорил их, выспросил бы у них про их жизнь. Возможно, они поведали бы мне и тот эпизод со мной. А потом, если бы мне захотелось, сказал бы, что я и есть тот самый Денис, их учитель…

Мы замолчали.

Я заказал грибного супа, Денис – бифштекс. «Так вот куда перешла теперь его хищность и плотоядность!» – подумал я невольно с воздушной внутренней улыбкой.

Кругом сидели люди, ели, курили, разговаривали о милой летней чепухе, хохотали и ржали. Они казались очень легкими. Они не замечали, что дух этой тяжелой истории витал среди них и висел в теплом и солнечном воздухе.

– Знаешь, – добавил Денис, – я нынешний уже во многом другой человек, чем тот странный юноша. Я могу уже смотреть на него со стороны. Кстати, а что ты о нем думаешь? Как ты оцениваешь его поведение?

Я предполагал, что рано или поздно он спросит меня об этом, но всё равно мне стало вдруг как-то неудобно, неловко. В конце концов я решил, что лучше ответить честно:

– Был бы это мой ребенок – яйца бы этому юноше поотрывал! А так – понимаю.

Денис немного смутился, а потом с облегчением засмеялся. Тогда я спросил его:

– Ты вот такой известный, пусть и в узких кругах, литератор. Почему же ты не превратил эту историю в повесть?

– Во-первых, я не знаю, насколько она будет интересна тем, кто меня не знает. Во-вторых, для меня это слишком взрывная, слишком опасная тема, – ответил он медленно. – Мне трудно о ней писать.

– Но ты же сумел мне о ней рассказать?

– Да… Хотя и это стоило мне больших усилий.

– Усилий? Мне показалось, что ты сам захотел мне об этом рассказать.

– Да… Мне нужно было освободиться.

– А почему же тогда повесть об этом не стала бы для тебя освобождением?

– Повесть – совсем другое. Чтобы написать повесть, нужно очень глубоко это прочувствовать, снова вжиться в это – вернуться туда.

– Почему ты этого боишься?

– Потому что если я сделаю это, то снова могу этим заболеть.

– Но неужели тебе не будет жалко, если эта история пропадет?

– Наверно, не будет…

– А мне будет! – воскликнул я вдруг.

– Правда? – спросил Денис с какой-то странной радостью, с глубоким удовлетворением.

– Честно тебе говорю. Ведь эта история – она, прости за пафос, и общечеловеческая какая-то немножко. Все мы – ну, почти все – таим в себе разрешенные и запрещенные страсти и страстишки или сами являемся их объектами. Все мы Лолиты, все мы Гумберты, знаем мы о том или нет, хотим мы того или нет. Можно, я сам запишу твою историю?

– Конечно… Но откуда ты возьмешь вдохновение? Неужели тебя так впечатлил мой рассказ? Сможешь ли ты написать об этом прочувствованно, если ты сам всего этого не переживал?

– Как бы тебе сказать? Конечно, в моей жизни ничего такого не происходило. Но на уровне мечтаний, фантазий, желаний, думаю, у каждого человека нашлось бы нечто подобное.

– И что же нашлось бы у тебя? – ехидно оживился Денис.

– Секрет! – ответил я быстро.

– Ах, так? – возмутился Денис наполовину в шутку, наполовину всерьез.

– Ну да, – нагло улыбнулся я. – А ты как хотел?

– Я тебе, значит, всё рассказал, а ты мне, значит, ничего?

– Ну да, – ответил я радостно. – А как же еще? Неужели ты ожидал чего-то другого? Знаешь ведь, с кем дело имеешь.

Денис обиделся.

– Не обижайся, Денис, – примирительно сказал я. – Написав о тебе, я напишу обо всех нас, в том числе и о себе. Уже одним тем, что я это напишу, я и сам в чем-то признаюсь. В чем-то своем. И в чем-то общем одновременно.

– Ну ладно… – смирился Денис. – Только имена все обязательно поменяй.

– Разумеется. Кстати, тебе не будет обидно, что героя, списанного с тебя, наверняка будут клеймить и позорить? Ты не воспримешь это как удар по тебе самому?

– Нет… Ведь это литература. Клеймить будут не меня, а героя. К тому же никто ведь и не узнает, что списан он с меня.

– Конечно. Только твое имя я оставлю настоящим.

– Что?! – закричал Денис в негодовании. – Да как ты смеешь?! Для того я тебе это рассказывал, чтобы ты потом мне жизнь сломал?! Не думал, что ты окажешься таким… таким…

– Только имя, – улыбнулся я. – Отчество и фамилию я, конечно, поменяю. Потому что они там редко упоминаются и не имеют особого значения.

– А-а! – выдохнул Денис. – Это лучше. Но почему все-таки ты хочешь оставить имя?

– Я сам очень хорошо это знаю, но объяснять такие вещи другим людям мне всегда было трудно. Понимаешь, в глубине души я считаю, что литература, при всем ее вымысле, – это, ну… правда, что ли, какая-то в конечном итоге. Правда жизни. Когда я буду это писать, мне нужно будет думать о тебе. Тогда это будет искренне и всерьез. Если я поменяю твое имя, то я солгу. И я не смогу это написать.

– Странно слышать такие речи от литератора.

– Хорошо, могу предложить тебе и чисто литературное объяснение. Помнишь работу Ницше «Рождение трагедии из духа музыки»? Там говорилось об аполлонизме и дионисизме. Это два направления, которые Ницше выделил в греческих драмах, в искусстве, да и, пожалуй, во всей жизни. Аполлонизм – стремление к гармонии, равновесию и свету. Дионисизм – стремление выплеснуть все свои страсти, прожить их максимально полно, к каким бы последствиям для себя и других это ни привело. Русское имя Денис происходит от древнегреческого Дионис. Вот и подумай теперь, почему я хочу оставить герою твое имя.

– Ну ты, мужик, вдарил! – воскликнул Денис и заржал, удивленно и одновременно довольно. – Но, кстати, ты не думаешь, что если ты на самом деле напишешь эту повесть, если она будет издана и окажется на прилавках книжных магазинов, если она будет доступна всем, то это… ну, в общем… нехорошо это будет?

– А что именно будет нехорошо?

– Вдруг ее купит мама какого-нибудь мальчика или какой-нибудь девочки? Она же начнет с подозрением относиться ко всем учителям мужского, а может, и женского пола. Тебя это не смущает?

– А тебя не смущает, что, прочтя «Преступление и наказание», можно начать с подозрением относиться ко всем студентам? Что, услышав о том, что недавно кого-то убило случайно выброшенной из окна бутылкой, можно перестать ходить по улицам? А, узнав о том, что когда-нибудь умрешь, можно перестать жить?

– Ладно, ладно, я тебя понял! – улыбнулся Денис. – Ну а если вдруг эту книгу купит педофил? Он ведь может поступить так же, как и главный герой. Как я то есть.

– Думаю, что если он уже махровый педофил и готов на всё, то он и без моей повести всё сделает. Если же он делать этого не собирается, то вряд ли моя повесть его убедит.

– Однако же небезызвестный сериал «Бригада» подвиг некоторых подростков на преступления. Одни вот школу свою сожгли, другие еще что-то сделали…

– Это потому, что в фильме бандитский образ жизни фактически прославляется.

– Так, а у тебя в повести, если ты будешь писать ее от первого лица, тоже ведь всё будет показано изнутри? Герой будет постоянно себя оправдывать, как оправдывал себя я? Как это воспримут подростки?

– Но если подросток совратит подростка, то преступлением это никаким не будет! – засмеялся я.

– Но есть ведь и взрослые люди, которые так же неустойчивы, как подростки, – возразил Денис.

– То есть ты хочешь сказать, что в повести должно прозвучать хоть какое-то осуждение того, что сделал герой в конце концов? – спросил я.

– Ну, наверное, да, я не знаю… – ответил Денис. – С другой стороны, если осудить это прямо, то получится слишком тупо, прямолинейно и дидактично. Как у Льва Толстого.

– Да, до этого я бы доходить не хотел, тут трудно поспорить, – согласился я.

– Значит, надо осудить, но как-то непрямо, как-то более тонко, – заключил Денис.

– Верно…

– Как бы это лучше сделать?

– Я подумаю, – пообещал я. – Обязательно что-нибудь придумаю.

– Слушай, ну а тебе не кажется, что прав был Серега, о котором я упомянул в самом начале?

– Кто такой Серега?

– Ну это который сказал, что Мисима – ужасный писатель, хоть он его и не читал.

– Сами мы Пастернака не читали, но сурово осуждаем?

– Ну да, вроде того. Он сказал, что описывать всякие «гадости, извращения» – это фашизм и что обо всем этом нужно молчать в тряпочку.

– Ты считаешь, что он был прав?

– Вначале я был точно уверен, что он не прав, но теперь я уже сомневаюсь…

– Но ведь если объявить гадостью и фашизмом всё то, что выходит за какие-то рамки среднестатистической приемлемости, то получится, что в каждом из нас сидит гад и фашист, – возразил я. – У кого-то маленький, у кого-то большой, но у всех, думаю сидит. И вообще, описать, то есть художественно исследовать что-то – еще не значит к этому призывать. Так ведь можно сказать, что и люди, пишущие про войну, призывают к войне.

– Кстати, да, насчет гада и фашиста я с тобой согласен. Пару лет спустя после того разговора этот же самый благонравный, законопослушный, добропорядочный и высокоморальный Серега признался мне как-то по пьяному делу, что мечтает порой о том, чтобы засесть на крыше какого-нибудь московского небоскреба со снайперской винтовкой и стрелять по прохожим.

– Гад? – радостно спросил я.

– Фашист! – убежденно подтвердил Денис.

– И почему он только не молчал об этом в тряпочку? – риторически спросил я. – Ведь он, не знаю уж, в шутку или всерьез, мечтал о массовых убийствах. А я собираюсь написать всего лишь об эротических играх одного юноши с двумя мальчиками. Вот и скажи после этого, кто из нас больший гад и фашист?

– Да, черт возьми! Ну а ты не боишься, что люди эту повесть не примут, осудят? И будет ли тебе это важно?

– Если это посторонние люди, то неважно. Но мир состоит не только из посторонних людей. А потому я просто возьму себе псевдоним, – убежденно сказал я.

– Псевдоним? Ты хочешь спрятаться от мира? А ты не думаешь, что лучше будет… ну, выражаясь пафосно, честно бросить эту книгу миру в лицо, под своим собственным именем? – спросил Денис.

– Идея, конечно, красивая, – ответил я, – но представь себе картину: эту повесть читают люди, которые меня знают! Одноклассники. Школьные учителя. Один мой приятель напечатал в нашей газете полуюмористический рассказ о сексуальном каннибализме. Как один герой соблазняет женщин, а потом убивает их и хранит в холодильной камере. А потом готовит из них еду и дает ее другим красивым девушкам, чтобы они тоже стали каннибалками. Согласись, вряд ли такой рассказ всерьез свидетельствует о людоедских наклонностях автора. Скорее, черный юмор какой-то или черная, прости Господи, романтика. Главный редактор даже дал этому рассказу откровенно пародийное название – «Мертвые туши». Так вот знаешь что мне наша учительницы литературы потом сказала, когда это прочитала? «Я поражена. Все эти годы я видела Сергея совсем по-другому. А у него в душе вот что творилось. Вот он к чему скатился. Это же кошмар! Недоглядела, недоработала я». Лицо у нее было искренне скорбное и трагическое. Причем учительница была чуть ли не самая молодая, либеральная и понимающая во всей школе. И это был маленький, крошечный рассказик на страничку А4. А у меня?.. А ты говоришь!