Текст книги "Эромемуары"

Автор книги: Вадим Безанов

– Ты, часом, не заболел, сынок? – поинтересовался отец. – Какое ещё Евангелие? Какой на фиг балет с Христом?! Да его даже за кулисы Большого не пустят, не то что на сцену…

– Ну пусть тогда хотя бы «Двенадцать» Блока поставят: шатающийся отряд пьяных матросов, а впереди Иисус Христос в белом венчике из роз – назидательно вертится и умилительно ножкой бьёт.

– Ага, – усмехнулся отец, – впереди на белом коне в чёрной бурке… Кончай придуриваться. Ты мне вот что лучше скажи. Если ты такой верующий, то и молитвы должен знать. Знаешь? Докажи!

– Разумеется знаю, – сказал я. И доказал: – Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго.

– Ну? – сказал отец. – Что, и это всё? Вся молитва?

– А ты чего ожидал, папа? Нижайшую просьбу толщиной с доклад Брежнева Двадцать Третьему Съезду КПСС?

– Но там же еще что-то про нашего Отче должно быть, – не сдавался мой принципиальный родитель.

– Молитв, – объясняю, – много. Та, на которую ты прозрачно намекнул, называется «Отче наш». А есть еще молитвы благодарения, богатства, здоровья и так далее – по всему периметру нужд человеческих…

Дальнейшие подробности, дабы не навлечь на себя обвинений в оскорблении чувств верующих, благоразумно опускаю. Скажу лишь, что, в конце концов, под напором моего благочестия, отец согласился на компромисс:

– Ладно. Слушай вводную: сдашь вступительные экзамены, сможешь съездить к своей бабушке Шуре. Вот пусть она тебя там и окрестит втихую…

Втихую – потому что комсомольца, застуканного в церкви не по туристической надобности, могли запросто и из комсомола попереть, и из института под те же белы ручки выпроводить. Хотя я и поартачился для виду (Как это втихую, папа? Под чужим именем, в гриме и в катакомбах?), но воле отчей покорился: принял крещение втихую, гостя у бабушки. Увы, сладость истинной веры оказалась виртуальным допущением, поскольку в облатке, которой меня угостил товарищ поп, я не обнаружил ни крупицы сахара, ни капельки мёда…

В довершение темы, скажу, что родитель мой, как и большинство его подельников-коммунистов, так и остался в итоге славным двоеверцем. Когда развалился великий и нерушимый Советский Союз (аки карточный домик в азартной интеллектуальной игре под названием «туалет»), и Россию охватила пандемия неизлечимого вируса ПГМ (Православие Головного Мозга), он не пожелал уберечься от него с помощью всяких недостойных атеистических прививок, вроде скепсиса, сомнений, агностицизма и прочих химических выделений здравого смысла, но напротив, приобщил к портрету Ленина иконостас в виде киота и перестал без крестного знамения не то что за руль родного «жигуля» ни ногой, ни седалищем, но даже и в супружескую постель на ночь укладываться. Однако узаконенные церковью молитвы заучить не удосужился, собственными наработками обходился, как бы давая в нескольких словах, произносимых шепотом перед образами, нужное направление Божьим благодеяниям относительно своей особы…

Покончив с низменными духовными потребностями, перехожу к высшим – эротическим. На момент торжественного окончания средней школы у меня на счету числилось два коитуса: один неудачный (см. про пионерлагерь), и один удачный (смотри об училках). На выпускном вечере, который силами наших родителей был устроен в столовой Дома Культуры имени Клары Цеткин (сокращённо – ДК Целки), случился в моей жизни третий, а сразу после него – четвёртый. Удачные или не удачные – судить не мне, но вам, любезный читатель.

Итак, третья попытка реальной копуляции происходила в полной темноте подсобного помещения клуба и закончилась оргазмом девушки на стадии предварительных ласк, с последующим её отрубоном в виду моря выпитого шампанского. На ощупь мы находились на чем-то вроде дивана, и так же – на ощупь – я мог начать и завершить своё дело, невзирая на обморочное состояние партнерши, Но мне это показалось не столько подлым (какая уж тут может быть подлость, если она, получив своё, нагло дрыхнет, позабыв о взаимности сексуальных услуг и ласк?), сколько попросту скучным, из чего любому сексуально развитому читателю должно быть ясно, что чем-чем, но самнофилией[12]12
  Самнофилия – сексуальное влечение и желание заняться сексом со спящим объектом страсти..


[Закрыть] я не страдал, то есть идейно-сексуальным клофелинщиком не был. «Всё равно что резиновую бабу еб…ть», – помню, подумалось мне, хотя я о ту пору отроду эти изделия не только не еб…л, но даже в глаза не видывал, только понаслышке тешил своё воображение активным его неприятием… Итак, я отказался от копуляции, скромно ограничившись интрафеморальным сексом (это когда елозишь членом между тесно сжатыми бёдрами партнёрши), о чём не пожалел, поскольку моей партнершей, как выяснилось позже, оказалась одна из тех строгих мамаш, что припёрлись на выпускную вечеринку приглядывать за своими подвыпившими дочками, наследственно слабыми в этом состоянии на сакральный передок. Видимо, эта ретивая родительница по ходу дела перехватывала всё спиртное, предназначавшееся её дочке, вот и доперехватывалась до темного закутка, до страстных объятий наплевать с кем, до экстаза, оргазма и выпадения в осадок. А теперь, пробудившись и слегка оклемавшись, сидит тихонько в общей зале, пытается что-то вспомнить, и переводит тревожный взгляд с одного представителя мужского пола на другого, всё более и более смущаясь их юности… Хотелось мне ехидно полюбопытствовать: как ей, голубушке, в подсобке спалось, но передумал – одновременно из жалости к ней и из гордости за свою весьма, впрочем, относительную жалость и безотносительную порядочность…

Чтобы хотя бы в общих чертах рассказать о четвёртом по счёту опыте, следует вернуться на пару месяцев назад, когда вдруг объявилась у нас на лестничной площадке новая соседка. Объявилась, конечно, не одна, но с папой – пехотным капитаном, мамой – вольнонаёмной связисткой, и младшим братом детсадовских лет. Вся такая беленькая, бледненькая, худенькая, со строгой причёской, в юбке не выше колен. Тургеневская девушка, одним словом. Сидит на лавочке у подъезда, книжку читает. Не разобрать, какую, ибо она у неё аккуратно газеткой обёрнута, но наверняка «Вешние воды», если только не «Асю», не «Рудина», не «Первую любовь» или даже не «Дворянское гнездо». Ни с кем не контачит. Вообще. Даже не здоровается. Ну и ладно. Мы тоже гордые, нам тоже не до глупостей… И вдруг звонит в дверь. В нашу. В мою. Потому что я открыл. Больше было некому: родители на работе, брат – во дворе дурака валяет. Смотрю – глазам не верю: она! Стоит, вся такая растерянная, в домашнем халатике по щиколотку. Ах, у неё несчастье! Вышла на минутку из дому, а дверь возьми и захлопнись. Что делать? И выдающейся голубизны глазищами (вот они, оказывается, у неё какие, а то ведь было не разглядеть, раз они всегда в книжку смотрят, а на тебе даже мельком не задерживаются) из-под темных ресниц прямо в душу – морг-морг. Сама Беспомощность не могла бы выглядеть беспомощнее, а Завлекательность завлекательнее… Между прочим, чтобы с нашего балкона на их балкон перебраться, надобно преодолеть ребристую стену в 2 метра длинной, на которой не за что зацепиться. Разве что когтями Эроса?.. Видимо, в расчёте на них я и полез цепляться и преодолевать. И преодолел. Героически! Проник в квартиру, открыл входную дверь, впустил хозяйку, скромно потупился и произвел движение на выход. Вернее, не успел произвести. Был остановлен изъявлениями признательности.

– Уж не знаю, как вас и благодарить, Вадим. Вас ведь Вадимом зовут?

– Совершенно верно, – говорю, – в основном, Вадимом… А что, – говорю, – касается благодарностей, то просто скажите «спасибо», большего эта пустячная услуга не стоит…

– Скромничаете, – улыбается, – а ведь вы могли сорваться и упасть. С третьего этажа… Прямо на спину… В лучшем случае остались бы инвалидом. Не жалко? Такой молодой…

– Жалко, – признаюсь. – Хотя, если по совести, прожил я уже достаточно…

– Сколько? Пятнадцать? Шестнадцать?

– Семнадцать, – подсказываю.

– И всё ещё девственник, – вдруг вздыхает она, доставая из кармана халатика ключи, которые якобы остались в запертой квартире, и демонстративно кладя их на гардеробную тумбочку.

Башка моя мгновенно превращается в растревоженный Вини-Пухом пчелиный улей: сотни, нет, даже тысячи мыслей, соображений догадок, предположений, выводов, умозаключений спохватились, всколыхнулись и зароились в нём, панически жужжа и отчаянно махая крылышками. С трудом удалось выявить две главные, чтобы, не отвлекаясь по пустякам, на них сосредоточиться. Во-первых, вывод (он же – умозаключение), что мог бы и не лезть на стенку, так как девушка очевидно рассчитывала на то, что ты её пригласишь к себе домой дожидаться, пока кто-нибудь из её родителей не вернётся с работы с ключами. Во-вторых, догадка (она же – соображение): девочка явная училка по натуре своей, – обожает неопытных…

– Увы. – отвечаю я ей, меж тем, – увы. Ну я пошёл?

– Испугались?

– Ага, – говорю. – Испугался. Человеческие отношения – не стенка с нулевым углом, это куда сложнее…

И так далее. Не стану рассусоливать да по сусекам скрести: долго она меня уговаривала преодолеть мою стыдливость, робость, страх перед неизвестностью и прочие комплексы сексуальной невинности, прежде чем я, собрав волю в кулак, сдался и согласился на неосвящённый браком, или хотя бы брачными обязательствами, блуд. Должен признаться, что куксясь кисейной барышней, я почти не притворялся, ибо помнил строгое предостережение отца, гласившее «не сри там, где живёшь». Меня подвел (или всё же выручил? – уточни, читатель, сам) житейский опыт: все срут именно там, где живут; никто не бегает с этим делом в соседний квартал или в другой район города…

Резюмирую: тургеневские девушки – те ещё штучки: ненасытные менады в сравнении с ними просто вылитые фригидницы. За месяц наших бурных отношений я сбросил шесть килограммов. Причём, далеко не лишних в том моем возрасте. Отощал, осунулся, И это несмотря на то, что иной позы, кроме как она сверху, я – снизу, эта прирождённая всадница (амазонка) почти не признавала. Почти – потому что далеко не всегда наши случки происходили в комфортных домашних условиях. Нам приходилось изворачиваться, чтобы не стать притчей во языцех нашего двора, не засветиться со своими неуставными взаимоотношениями на всю, как говорится, Ивановскую (в реальности – на всю улицу имени 50-летия Великого Октября). Если мои родители были дома, а её – отсутствовали, я демонстративно выходил из нашего подъезда, скрывался в неизвестности города, чтобы затем тайными тропами пробраться незаметно обратно и юркнуть в заблаговременно отпертую, но в целях конспирации оставленную наглухо прикрытой дверь. Если же оба-два родительских комплекта оказывались не там, где надо, то есть не на работе, а по месту прописки, то мы встречались на том самом НП имени Лёни Соколова, само существование которого я, в отличие от Лёни, держал в глубокой тайне. И предавались любви в позах, заимствованных из сексуального обихода нимф и сатиров, ибо в предаться в любой иной не представлялось возможным. Точнее говоря, при нашей малой на то время технической осведомлённости, ничего другого мы не знали. Значительно позже мне стала известна классическая кинематографическая поза, когда парень, припечатав партнёршу к стене, оприходует её визави, фактически удерживая ее силою своих рук. Естественно, я испробовал эту позу в деле и остался не слишком доволен. Во-первых, руки, занятые удержанием немалого веса, перестают подпитывать подкорку приятными ощущениями, ибо при такой нагрузке осязание отключается. Во-вторых, малая амплитуда фрикций не способствует полноте испытываемого оргазма, хотя и продлевает весь процесс во времени своей скудной подвижностью в пространстве. В третьих, если коитус затягивается, то сексуальный контакт превращается в спортивную тренировку, в закаливание определенных участков мужского тела (спина, руки, бёдра, крестообразные связки колен), в наращивание мышечной массы. Вывод: к данной позе в жизни (а не в кино), можно прибегать лишь в самых крайних случаях, когда никакие иные невозможны. Но хотя мы и не подозревали о ту пору обо всех этих киношных изысках, обходясь известным, на меня всё равно ложилась двойная нагрузка, поскольку у Аси (назовём её так, хотя Джемой было бы приятнее, но уж слишком далека она от тургеневского оригинала со своим утиным носиком, ослепительно белой кожей и ярко выраженной белобрысостью) в позиции «стоя раком» подкашивались тонкие ножки и мне приходилось держать её во всё время копуляции чуть ли не на весу. Ясное дело, что это обстоятельство отнюдь не способствовало основательной неторопливости наших утех. Между прочим, совлекаясь на природе, мы не обращали внимания, находится ли кто-нибудь на наблюдаемом объекте, то есть на пресловутой лавочке траха, или она временно пустует в простое. Если же в это время на объекте кто-то миловался (по его – объекту – обыкновению), то порой получался замечательный стереофонический эффект, переходящий в эхолалию: там «ах», там «эх», там «а-а-а» и тут примерно то же самое…

Заметь, читатель, здесь, именно в этом месте моего правдивого повествования меня посетило великое сомнение: упоминать о соседе, сменившем вышеописанную соседку или обойти его ханжеским молчанием? Моя честность долго боролась с моей же стыдливостью, и, в конце концов, одолела её. Слава храбрецам, которые пишут так, словно готовы нырнуть в самый ад – из любви к истине!

Спешу признаться, пока не передумал. Вскоре после отъезда семейства тургеневской девушки (кажется её папашу отправили помогать кому-то из наших африканских братьев, строящих социализм на базе позднего полиомиелита) в их квартире поселили молодого лейтенантика, который как-то прекрасным осенним вечером зазвал меня к себе и попытался склонить после обильной выпивки к гомосексуальным утехам изголодавшейся без женской ласки плоти. Но я и в подпитии твёрдо держался нашей родовой исконно-посконной гетеросексуальной ориентации – не для того мне Господь член даровал, чтобы его всякие лейтенантики обсасывали!.. Короче, ничего, кроме рукоблудства на брудершафт ему не обломилось. Впрочем, он и этому оказался несказанно рад, так что зачастил с приглашениями, то на рюмку кофе, то на фужер арбуза. Пришлось принимать меры, знакомить его с одной привокзальной ундиной с твердой таксой в три рубля (хотя, если подпоить, то можно попользоваться её сомнительными прелестями и бесплатно, т. е. за счёт выпивки). Выяснилось, что гомосексуалил (или – педерастничал – это уже кому как из дорогих моих читателей и бесценных читательниц заблагорассудиться это дело называть) этот летёха в силу хреновых обстоятельств, – неумения ладить с противоположным полом. Он его не понимал и побаивался. Лейтенантику (назовём его Михаилом) так понравилось тешиться натуральным сексом с ундинкой (в миру – Котлетка – народное упрощение «сценического» псевдонима Колета; по паспорту она звалась Татьяной), что он на ней чуть было не женился. Ну то есть, если бы не я, то и женился бы за милую душу. Пришлось писать анонимку его начальнику, подполковнику Апчхиеву, сигналить об аморальном образе жизни лейтенанта Безразборова. По словам последнего, подполковник вызвал его на ковер, по-отечески пожурил, вкатил трое суток ареста, а по отбытии срока, отправил вместе с третьей ротой на картошку[13]13
  Колхозная система, культивировавшаяся в СССР, была затратна и нерентабельна, поэтому каждый год на полях и огородах происходила великая битва за урожай, фанфарно освещаемая советским телевидением. Биться за него заставляли в добровольно-принудительном порядке старших школьников, студентов, младших научных сотрудников, ну и конечно же, легендарную Советскую Армию – благо месячная зарплата срочников равнялась стоимости пол-литровой бутылки водки – 3 рубля, 62 копейки. В этой связи не удержусь не вспомнить приличествующий затронутой теме анекдот о волшебном сне Леонида Ильича Брежнева. Спит генсек и смотрит во сне телевизор. А по телевизору идёт и доныне известная своей оперативной достоверностью информационная программа «Время», в которой Нона Бодрова (тогдашняя Екатерина Андреева) гармонирующим со своей фамилией тоном рапортует о том, что на Оклахомщине и Миссисипщине закончен сев яровых…


[Закрыть]…

Дальнейшая судьба Михаила мне неизвестна. Надеюсь, он всё же нашёл в себе мужество, преодолев свою природную робость перед женским полом, втиснуться в славные ряды гетеросексуалов…

Рабочий класс

The working class is hero and something to be.

John Lennon. Working class hero.[14]14
  Рабочий класс – герой, и кой-чего может. Джон Леннон. Рабочий класс – герой. (Вольный перевод с английского).


[Закрыть]

С вводной отца – той её части, которая касалась сдачи вступительных экзаменов в какой-нибудь вуз – случился пролёт (хотя всё остальное, связанное с поездкой к бабушке и крещением, было выполнено в точности). И вот почему. Привыкнув к частым переменам мест (ибо как я уже неоднократно упоминал, отец мой, будучи офицером СА, дольше чем на два-три года в одной и той же военчасти не задерживался, но путешествовал с казенной подорожной, женой и двумя детьми из одного провинциального гарнизона в другой, ещё более захолустный), я решил выбрать себе профессию, связанную с частыми командировками. Случай подсказал мне, какую именно. Случай имел имя и фамилию – Геннадий Кратиков – и приходился мне двоюродным братом. Брат работал специальным корреспондентом в краевой газете и однажды взял меня с собой в ближнюю командировку. Ближней она считалась потому, что пункта назначения можно было достичь на личном автомобиле. Несколько часов туда и столько же обратно. Дорожная скука все равно обеспечена. Вот я и пригодился, чтобы не так скучно ему было рулить…

Прежде всего меня поразило, что в любой гостинице или мотеле братцу моему достаточно было показать свое журналистское удостоверение, чтобы получить номер, несмотря на выставленную у стойки администрации (ныне это называется ресепшн) табличку «мест нет». Ну а то, как его встречали местные начальнички, – часто заискивающе и почти всегда нервно, – доконало меня окончательно. Тут следует кое-что разъяснить, а именно – разницу между советской журналистикой и той, которая существует в настоящее время в рамках РФ. Советская журналистика – это вам не как сейчас, когда высасываешь сенсации из пальца, громишь по заказу тугой мощны её же конкурента, или вдохновенно обливаешь США поносными какашками по велению собственной души, чудесным образом совпадающим с общей линией властей. Начать с того, что в СССР все газеты и журналы были фактически государственными и негативный материал в номере немедленно сказывался на благополучии того начальника, чье ведомство дало повод для подобного отзыва. Словом, вляпаешься, не отмоешься: самоопровержений и тем более извинений за допущенные при публикации неточности и ошибки советская периодическая печать категорически не практиковала. Отсюда – то внимание и уважение, коим пользовались товарищи журналисты даже на уровне краевой периодики, что у уж говорить о центральной… Вот после той командировки меня и осенило – буду журналистом…

Учился я в школе не слишком успешно, то есть с тройками в четвертях, а иногда и в годовых показателях. О том, чтобы поступить с первого раза в приличный университет (приличность тогдашних университетов – все как есть, само собой, государственных, – определялась для меня наличием в них журналистского факультета) не могло быть и речи: я со своим аттестатом, еле тянущим на среднестатистическую «четвёрку» (а эта среднестатистическая оценка приплюсовывалась к сумме, слагаемой из оценок, полученных на вступительных экзаменах), не имел никаких шансов. Поэтому пришлось пойти окольным путем – через срочную службу в армии. Дело в том, что в те времена уволенный в запас срочник имел некоторые привилегии, в частности, мог держать экзамен в любой ВУЗ вне конкурса (достаточно было сдать всё на тройки) и сам выбрать себе место проживания, что при строгой паспортно-прописочной системе, введённой еще в 1932 году товарищем Сталиным, в виду мудро предсказанном им же обострении классовой борьбы, казалось роскошным подарком от советской власти.

Не стану долго расписывать, какие страсти в нашей семье возбудило мое решение не поступать в вуз сразу после школы, но отложить это дело до возвращения из армии. Упомяну лишь, что отец смирился с моим выбором много раньше матери, для которой предстоящая двухлетняя разлука с первенцем казалась непереносимой. Эх, знала бы она, что двумя годами разлука не ограничиться. Впрочем, хорошо, что не знала… Отец, подуспокоившись, немедленно взялся за дело подготовки призывника к армейской службе. Для начала, поинтересовался, как я смотрю на то, чтобы он, в силу своего служебного положения. послал меня отбывать мой патриотический срок к одной из моих бабушек. Имелись в виду, разумеется, города, в которых они проживали. Мой ответ на это предложение, исполненное искренней родительской заботы, был пропитан аттической солью насмешки: дескать, папа, а почему тебе не устроить меня прямо здесь, в этом нашем очередном родном областном центре. А что? Вот будет служба отечеству: из дому в часть на утреннее построение, с вечерней поверки из казармы – домой, в привычную постельку… Отец не обиделся, по-моему, даже напротив. И приступил к следующему этапу подготовки: обучению ловко и скоро наматывать на ноги портянки. Увлекательнейшее занятие, доложу я вам, мои не проходившие срочную службу читатели!.. Далее, несомненно, не избежал бы я ежеутренних кроссов на 6 километров в кирзачах, которые папа не преминул притащить с подведомственных ему военных складов, и, возможно, окапываний с помощью сапёрной лопатки, но сумел всех этих прелестей солдатской службы избежать, пусть и на время. Я решил немножко погегемонить – вступил в ярды рабочего класса, устроившись учеником слесаря-расточника на электротехнический завод…

Мастера моего звали Джеймс. Из чего яснее ясного, каких он был кровей. Было ему тогда под шестьдесят, но выглядел он много моложе со своей красивой полусединой, стрелками-усиками и задорно выпяченной вперёд грудью. У меня он почему-то ассоциировался с французскими гусарами наполеоновских времён. С тем же бригадиром Жераром, например…

Своё отчество он от меня не утаил, но звать себя велел категорически только по имени. И правильно: обращение «Джеймс Аршалуйсович» даже от частого употребления не сделалось бы более привычным и не перестало бы вызывать в окружающих весёлое недоумения, чреватое колкими комментариями. Ко всему прочему, мастера моего величали Джеймсом не только в пролетарских кругах нашего завода, но и в собственной семье, никаким домашним псевдонимом это зафиксированное в паспорте имя не заменяя. Объяснялась эта странность просто. Джеймс, по его же выражению, был родом из тех доверчивых заграничных армянских ослов, которые после окончания Второй мировой войны повелись на большевистскую пропаганду и рискнули вернуться на так называемую историческую родину, то есть в Советскую Армению. Правда до этой самой родины у него по ходу дела хватило ума не добраться – осесть по сю сторону кавказского хребта…

Надо отдать Джеймсу должное – принял он меня к себе в ученики с распростёртыми объятиями. Позже выяснилось – из каких соображений. Джеймс был ходок. Причем – тот ещё. Это я сейчас знаю, что его имя означает «следующий по пятам» и, стало быть, сама судьба неволила его не пропускать ни одной подходящей по возрасту юбки (а подходили ему все, кто был старше его дочек двумя-тремя годами и младше родной матери – двадцатью), а тогда я полагал, что кому же и гусарить, как не ему, обладателю счастливой внешности, соответствующей его недюжинному темпераменту. Поэтому обучение моё премудростям корректного сверления огромных дыр в толстых металлических плитах и шлифовке мелких деталей шло с беспримерным опережением графика. Уже через месяц я мог почти на две трети заменять моего мастера на производстве, что позволяло ему активно сочетать полезное с приятным, навещая в рабочее время своих бесчисленных пассий как в пределах, так и за пределами заводской территории.

Не удержусь не упомянуть о техническом оснащении нашего электротехнического завода. За сверление огромных дыр у нас отвечал американский станок 1926-го года рождения. Примерно того же возраста и происхождения было устройство, решавшее проблему квадратуры круга, то есть превращавшее прямоугольные металлические болванки в идеально круглые. Шлифовальный станок советского производства годился им во внуки. Но только по возрасту, не по характеру, поскольку выходил из строя значительно чаще своих названных дедушек. Все эти средства производства весили по нескольку тонн, поэтому мы, формально относясь к инструментальному цеху, располагавшемуся на втором этаже, фактически работали в ремонтном на первом, среди сравнительно невесомых токарных и фрезерных станков. В этой странной дислокации цехов и станков чувствовалась глубокая продуманность планового социалистического хозяйствования… Впрочем, не только в этом. Ещё – в отсутствии душевых, раздевалок, зон отдыха. Для всего для этого наш завод был слишком мелок – всего-то каких-то две тысячи душ пламенных строителей коммунизма. Вот если бы нас было тысяч десять, тогда другое дело…

Теперь о главном. Россию издревле будоражили два встречных течения двух российских крайностей – казачества и лимиты. С казачеством большевики благополучно покончили, добив последних в годы Второй мировой, а вот лимиту, напротив, прирастили по полной. Для счастливчиков, знать не ведающих, о чём я веду речь, популярно объясняю. Лимита – это лимитчики. А лимитчики – это, как правило, молодые люди, покинувшие свои села, веси и задрипанные городишки за ради сладкой жизни в больших городах. Нынче, чтобы устроиться в большом городе, достаточно найти работу. А в советские благословенные времена, чтобы поступить на любую работу, необходимо было иметь местную прописку. И наоборот: чтобы прописаться, надо было где-то в данной местности числиться на работе. Почти по Кафке… Так вот, поскольку уроженцы больших городов не шибко рвались горбатиться на производстве материальных ценностей, а всё больше предпочитали торчать в конторах (убогих предтечах нынешних офисов), то власти нашли идеальное решение кадровой проблемы. Любому, кто мечтал устроиться в городе, предоставлялось жильё (в общежитии) и работа на заводе, с последующей постоянной пропиской, если этот любой оттрубит на данном заводе положенные по договору пять лет. Какая уж тут безработица, господа, когда военно-промышленному комплексу рабочей силы вечно не хватает?[15]15
  80 % промышленности СССР так или иначе работало на военные нужды, поскольку первая страна советов со дня своего грандиозного основания и до дня своей бесславной кончины была окружена со всех сторон капиталистическими врагами, которых она без устали крушила и освобождала до полного их перевоспитания в социалистических друзей, влетавших ей в этом качестве в ещё бо́льшую копеечку, чем влетали они же в виде супостатов.


[Закрыть]

Из сказанного ясно, что таких как я, юных работяг с постоянной местной пропиской, на заводе было раз-два и обчёлся. И у каждого имелась своя душещипательная история о стечении хреновых обстоятельств, приведших их к заводской проходной. Лично я косил под идейного придурка, с младых ногтей мечтавшего заделаться рабочим классом, дабы затем с помпой соединиться с пролетариями всех стран в мировой революционной групповухе. Естественно, что мы приятельствовали между собою: в самом деле, не с лимитчиками же нам было дружить, слишком разные интересы… А вот лимитчицами мы не брезговали. Не в том мы были возрасте, чтобы козырять городским снобизмом в таком важном для всякой юности деле, каким является полноценный трах. Однако, трах трахом, но ухо с этими бывшими сельчанками нужно было держать востро, бдительности не терять. Потому что чуть ли не каждая вторая норовила от тебя залететь, и – через шантаж, через местком, через принудительное оштампование в загсе – выбиться из крестьянок в городские барышни. Зато каждая первая была просто рада пообщаться с местными парнями, интеллигентно наклюкаться какого-нибудь вкусненького крюшончика и интеллигентно же отведать несколько изысканных поз в процессе утончённого секса, с обязательными предварительными ласками. Всё это так резко контрастировало с брюквенным самогоном и сермяжным сеновалом, что их благодарности не было эротического предела…

Признаться, и я поначалу испытывал к этим заложницам прописочной системы определённую симпатию: за простоту обращения, за восхищенные взоры, за сладострастное удивление, сопровождавшееся неподдельными стонами, но с течением времени как-то приобыкся. Секс с ними стал утрачивать прелесть новизны, приобретая взамен какую-то механистическую привычность и заученность. А это неминуемо приводило к увеличению алкогольных возлияний, постепенно заменивших собой обязательные предварительные ласки. Действительно, когда в башке туман, а в штанах – колом, как-то становится не до любезностей. Тебе бы кончить да уснуть, а там хоть трава не расти. А утром просыпаешься неизвестно где, незнамо с кем, под одним одеялом на одной подушке (не на всех лимитчиков и лимитчиц общежитий хватало, многие снимали вскладчину жилье в частном секторе[16]16
  Совковый эвфемизм, обозначающий личное имущество советских граждан в виде одноэтажной (реже – двухэтажной) недвижимости с несколькими сотками подворья. Поскольку наш крайцентр исторически сложился из слияния нескольких крупных сёл, то этого частного сектора на окраинах города было немеренно.


[Закрыть]) и первая мысль – точнее было бы назвать её позывом – о местонахождении уборной, ибо от того, где она расположена, зависит и то, что она собой представляет: комфортабельный ватерклозет внутри квартиры, или дискомфортный нужник на огороде. Вторая мысль – вернее, досадливое недоумение, – как эту особь женского пола, что сопит по правую (или левую) от тебя руку, зовут. И привычное тоскливое предчувствие, что имени опять не угадаешь (о воспоминании и речи быть не может), опять придётся обходится ублюдочными «зайками», «рыбками» и «кисками», а это в большинстве случаев заканчивается обидами (Ты даже имени моего не помнишь!.. Ах, ах, ах, простите великодушно мне мой преждевременный склероз! Оно ведь у тебя такое оригинальное, что грех было не вытвердить наизусть, что ты Наташа, Даша, Маша, Валя, Оля, в лучшем случае – Лена… Звалась бы ты Алевтиной, ей-богу, на всю жизнь бы запомнил!) и подлым разрывом отношений. Подлым – потому что даже чаю попить, горящие трубы унять, не предлагают… Неудивительно, что через несколько месяцев активного потребления лимитчиц, я переориентировался на молодых специалисток.

Молодые специалистки на заводе – это те же лимитчицы, но с высшим либо средним техническим образованием. В Совдепии было законодательно принято распределять выпускников вузов по рабочим местам. Мол, выучило вас родное советское государство совершенно бесплатно на инженеров, так будьте любезны отработать ваше бесплатное образование в течение двух лет там, куда родина пальцем ткнёт. Чаще всего родина тыкала пальцем за тридевять земель от мест проживания молодых специалистов. Для них общежитий хватало, а если хотелось им пожить на вольных хлебах, то они, как правило, снимали комнаты в многоэтажках, а некоторые даже целые квартиры. Тоже, разумеется, вскладчину…

С молодыми специалистками было интереснее, но и труднее. Даже не городские по происхождению, городом за время учёбы были уже изрядно пообтёрты. Таких на мякине крюшона не проведёшь. Но у меня был почти безотказный метод – стихи! Русские и французские. Волшебная сила поэзии – кто перед ней способен устоять?! Никто и не устаивал, все в конечном счёте ложились, в смысле – склоняли перед Евтерпой свои гордые, завитые, лаком крытые, челкой обрамлённые, конским хвостиком осквернённые головушки…

 
Quand au matin ma Deesse s’habille,
D’un riche or crespe ombrageant ses talons,
Et les filets de ses beaux cheveux blons,
En cent façons enonde et entortille,
Je l’accompare à l’escumiere fille
Qui or’ pignant les siens brunement lons,
Or’ les frizant en mille crespillons,
Passoit la mer portée en sa coquille.[17]17
Когда ты, встав от сна богиней благосклонной,Одета лишь волос туникой золотой,То пышно их завьёшь, то, взбив шиньон густой,Распустишь до колен волною нестеснённой —О, как подобна ты другой, пеннорождённой,Когда, волну волос, то заплетя косой,То распуская вновь, любуясь их красой,Она плывёт меж нимф по влаге побеждённой! Пьер де Ронсар (перевод В. Левика).

[Закрыть]
 

Согласен, на бумаге это выглядит несколько нудно и даже тоскливо, но если послушать, как это звучит, да ещё с парижским грассированием и прононсом, то сердце ваше исполнится самой душистой патоки, и елей любовного томления оросит две трети данных вам природою губ… Разумеется, к черствым особям мужеского пола это не относится. Для большинства из них истинная поэзия есть просто набор нелепых бессмысленных звуков. Им бы чего-нибудь позабористее, да под три пресловутых аккорда незамысловатой гитары: