Текст книги "Эромемуары"

Автор книги: Вадим Безанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Во втором подъезде на пятом этаже жили мы. В двух больших смежных комнатах. В стольких же комнатах поменьше, но тоже смежных, обитали наши соседи: Тамара Алексеевна и дядя Шалва. Дядя Шалва был худой и высокий, а Тамара Алексеевна – раз в восемь шире и оттого казалось приземистой. Эта добрая женщина обожала сытно поесть на ночь, чтобы поутру сообщить моей маме, как она всю ночь умирала-умирала, но так чуть-чуть и не умерла. Мама сочувственно вздыхала и смиренно советовала заменить любимую соседкой отварную картошку с топлёным маслом на что-нибудь более лёгкое в качестве ужина. Иногда Тамара Алексеевна соглашалась и вечером того же дня съедала перед сном вместо тазика картошки тазик варёной фасоли с луком, чесноком и всё с тем же маслом. Как ни странно, но легче от лёгкого ужина Тамаре Алексеевне не становилось, она опять всю ночь балансировала на грани небытия…

Собственно, почему я о соседях вспомнил? Да потому, любезный мой читатель, что по эротической части наш подъезд был почти что безнадёжен. Ни одной сверстницы, но только взрослые тётки и возрастные девицы. Правда, живя на пятом этаже, можно было на вполне законных основаниях заглядывать случайным попутчицам, опередившим тебя на лестничный пролёт, под юбки, но я особенно этим не увлекался: просто глазеть на женские прелести, не имея никаких перспектив на более тесное с ними знакомство, казалось мне тогда мало интересным и бесперспективным даже для занятий онанизмом, поскольку занимаясь оным, я всегда больше полагался на силу своего воображения, нежели на зрительную память. Много позже это равнодушие к вуайеристическим радостям отлилось мне нестерпимой скукой в стриптиз-барах, коими украсилась Россия сразу после того как перестала существовать в виде Советской Империи…

Пожалуй, о первом подъезде не стоило бы и упоминать, если бы не одна особа, достойная отдельного абзаца. Речь идёт о старшей сестре моего одноклассника Игоря. Два года разницы в том нашем возрасте казались непреодолимой пропастью. Я ещё ходил в детский сад, а Поля уже училась во втором классе. Ничем особенным она не выделялась: русые волосы, голубые глазки, стройные ножки… Ничем, кроме ушей. Ушки были у неё нежно-розовые, оттопыренные, прозрачные, солнечные. Меня к ним влекло, как сластёну к эклерам. Причём влекло не смутно, не слепо, не спазматически, но вполне осознанно и по делу. Мне не просто хотелось потрогать их руками или обслюнявить ртом (до таких эротических изысков как поцелуйные нашёптывания в женские локаторы я ещё не дорос), нет, я мечтал схватить их мёртвой хваткой регбиста, поставить Полю на колени и, пользуясь всё теми же ушами как рычагами, уткнуть её милое личико себе в пах. Не странно ли для шестилетнего сорванца, ведать не ведавшего о минете? И не ошибаются ли те, кто полагают минет результатом половых изощрений, а не тем, что он есть на деле – естественным продолжением полового инстинкта иными средствами?..

Разумеется, представительницами дома, в котором я жил, девичий цветник моих сверстниц в нашем дворе не исчерпывался. Я долго и безуспешно напрягал свою память, но никого, кроме Пискли, она мне так и не воскресила. И пусть, если верить одному уже однажды процитированному мною классику, и забвенье и память равно изобретательны на выдумки, но я, приступая к этим мемуарам, заранее твёрдо для себя решил предавать виртуальной бумаге, изображённой на экране монитора, только факты. Преимущественно голенькие…

Итак, Пискля. Настоящего её имени я не помню. А прозвище своё она получила за умение пронзительно верещать по поводу и без. Правда, поводов у неё хватало. Ещё бы! Это была не девочка, а куколка с картинки: белокурая, ясноглазая, всегда в белом платьице, с пышным белым бантом на голове. Пройти равнодушно мимо, никак не выразив особого к ней отношения, было сверх сил человеческих. Во всяком случае, ни у кого из нашей братии не получалось. Кто, не удержавшись, за косичку дёрнет, кто жёванной бумажкой сквозь длинную стеклянную трубочку в лобик засветит, кто просто толкнёт. Лично я предпочитал ущипнуть за самое лакомое, по моим тогдашним (равно как и по сегодняшним) представлениям место, – за ляжечку. Ведь эта девочка, плюс ко всему прочему, ещё и была всегда аппетитно загорелой. Этакая нежная абрикосина, дразнящая тебя своей недоступностью – слишком высоко, притом за громадным забором, да ещё и в чужом саду… Кстати, почти после каждого её затяжного верещания, на балконе их квартиры оказывался кто-нибудь из её ближайших родственников – мама, бабушка, а по выходным и папа – и разражался дежурными угрозами в адрес «несносных мальчишек». Причём, если папа и мама издавали обычные, ничем не примечательные заполошные звуки, то вопли бабушки ясно давали понять, в кого удалась Пискля голосовыми связками. Мы так к этому привыкли, что в тех редких случаях, когда верещание Пискли не получало по неизвестным нам причинам балконной поддержки её домашних, испытывали настоящее разочарование. Это как если бы киносеанс прервался на въезде неуловимых мстителей на горящий мост и оставил бы нас в удручающем неведенье относительно дальнейшей судьбы юных героев, хотя все мы прекрасно знали, что они спаслись…

Благодаря Пискле я впервые стал свидетелем вспышки женской ревности и последовавшей за ней разборки. А случилось так, что вышеупомянутая Юлия как-то привела под нашу лестницу играть в «дом-дом», не кого-нибудь, а именно Писклю. Она и раньше, бывало, приводила кого-нибудь для компании, но, видимо, всё обходилось без эксцессов и в памяти моей никто из «приглашённых» не задержался. А вот Пискля со своими абрикосовыми ляжечками очень даже задержалась, можно сказать, навечно запечатлелась. Мы с Юлией немедленно определили её нашей дочкой и, по традиции, принялись купать в воображаемой ванночке. Причём Юлия тёрла спинку, а я сосредоточил свое внимание и свои усилия на том, что пониже спины. Минут через пять после начала гигиенической процедуры, Юлия вдруг утратила интерес к спине свой «дочки» и попыталась уверить меня в том, что дочка наша уже вся чистенькая и пора извлекать её из ванны. Я с ней не согласился. Юлия принялась настаивать. И тут вмешалась сама «дочка», принявшая мою сторону и показавшая «маме», где именно «папа» её ещё не помыл. Именно по этому, непомытому месту Пискля и схлопотала пинка от Юли в виде родительского назидания. Пискля, позабыв о всяком уважении к старшим, попыталась вернуть должок, вцепившись в волосы «маменьки», но в намерении своём не преуспела и вдобавок к пинку украсилась свежими, кровоточащими царапинами в области шеи. Тогда она открыла рот и издала столь пронзительный и протяжный вопль, что гулкое эхо подъезда замучилось его повторять. Вопль не остался незамеченным – послышались щёлканья замков открываемых дверей квартир, вопросительные возгласы и прочие, угрожающие звуки, так что нам пришлось срочно ретироваться и продолжить выяснение отношений в другом месте… Спустя несколько дней Юля попыталась отомстить мне, притащив под лестницу какого-то замухрышку из нижнего двора. Кажется, его звали Алик. Или Гарик. Не суть важно. Важно то, что на провокацию ответной ревностью я не поддался и встретил этого Алика-Гарика довольно приветливо: сходу определил, что его брюшной пресс явно нуждается в спортивном массаже. Моя ли вина, что пресс его оказался настолько слаб, что не выдержал даже лёгких постукиваниё рёбрами ладоней?..

Школа

Я никогда не позволял школьному обучению препятствовать моему образованию.

Марк Твен

За время получения обязательного среднего образования мне пришлось сменить четыре школы в четырех разных городах. Но отчетливо осели в памяти две из них: первая и последняя. О последней рассказ впереди, а о первой начну, пожалуй, не медля.

Итак, окончив с отличием детский сад, я был без конкурса принят в школу. Школа мне попалась та ещё – очень уж замечательная, гордившаяся своим доисторическим, то есть дореволюционным гимназическим прошлым. Дисциплина соответствовала нашим представлениям об ужасных временах царизма. С первого по третий класс мы отдыхали на переменах, разбившись на пары (мальчик – девочка), и чинно – затылок в затылок – прогуливаясь по коридору. На большой перемене тем же строем отправлялись в буфет подкрепиться. Тут, правда, наша стадная общность нарушалась, ибо денежное довольствие каждого зависело от щедрот его личных родителей, а не от предписаний насаждаемого среди нас эгалитаризма. Поэтому одни объедались пирожными за двадцать две копейки, другие – слоёными языками за десять, а третьи и вовсе стояли неприкаянно в сторонке, делая вид, что они сыты, а в буфет зашли просто так, из эстетических соображений – полюбоваться натюрмортами…

Надо ли говорить, что и в классе мы сидели за партами именно с теми, с кем столь чинно прохаживались, взявшись за руки, на переменах. Мы были приговорены к соседству с первого по третий класс лично Людмилой Федосеевной. Критерии, которыми она при этом руководствовалась, до сих пор остаются для меня непостижимой педагогической тайной. Я был приговорён к соседству с некоей Алёной на третьей парте в среднем ряду. О внешности Алёны ничего плохо сказать не могу. Разве что щечки могли бы быть слега поутончённее… Но внешние данные девочки – это, увы, ещё не всё. Портрет не полон без индивидуальных особенностей. У Алёны одна такая особенность была – она имела привычку, выводя в тетрадке буковки, так эротично вздыхать, что я неизменно косился на её левую, писаниной незанятую руку: здесь ли она, на парте, или потаённо копошится в промежной области вздыхательницы? Но увы, левая рука всегда и неизменно оказывалась там, где ей и положено было быть по статусу свободной руки прилежной ученицы… Я долго терпел, долго не решался подлезть собственной ручкой ей под школьное платьице, долго строил в уме альтернативные варианты ответа на провокацию (пусть даже и не намеренную). И в конце концов, поскольку сунуться ей под платье я так и не отважился, остановился на следующем варианте. Я тоже стал при переписывании с доски или написании под диктовку сексуально вздыхать и даже эротично, еле слышно постанывать. Соседка насторожилась:

– Ты чего?

– Я? Я ничего. Просто, как и ты, когда пишу, получаю некоторое удовольствие, а вздыхаю, потому что мог бы получить и бо́льшее, если бы кое-кто не строил тут из себя недотрогу.

– У меня насморк, – объяснила она и густо покраснела.

– Двенадцать месяцев в году? – не поверил я.

– А я Людмиле Федосеевне на тебя пожалуюсь!

– А я на тебя!

– Дурак!

– Дура!

– Безанов Вадим, Журкина Алёна, немедленно прекратите болтать! – вмешалась Людмила Федосеевна. – Ещё одно слово, и каждый из вас получит запись в дневнике!..

Мы испуганно умолкли, ибо получить в дневник запись о неподобающем поведении – значило заработать от родителей изрядный нагоняй. Не знаю, как у Алёны, а у нас в доме было принято за такие нарушения налагать домашний арест на трое суток. То есть школа – дом, дом – школа, и никаких гуляний во дворе, и игр, конечно, тоже никаких…

Больше вопроса об оригинальной привычке своей соседки я не поднимал. И хотя того, на что рассчитывал, я от Алёны так и не дождался, но зато эротично вздыхать во время письменных работ она почти перестала. Что ж, и на том спасибо!..

В конце третьего года обучения Людмила Федосеевна ушла на пенсию и вместо неё нас стала учить доброму и вечному молодая начинающая учительница по имени Регина Леопольдовна. Её педагогические установки значительно отличались от педагогических установок Людмилы Федосеевны. В сторону демократизма. Большая часть класса поспешила воспользоваться оттепелью, чтобы сменить поднадоевшего соседа по парте на более свежего и перспективного. Многие мальчики оказались за одной партой с мальчиками же, равно как и девочки – с девочками. Лично я не поддался этой гендерной провокации и путём сложных интриг и коварных махинаций сделался соседом знойной рыженькой красавицы Аиды. Её густые веснушки меня ничуть не смущали. Напротив, настраивали на вполне определённый разудалый лад. Аида не вздыхала эротично при писании диктантов, но зато очень мило краснела, закатывала карие глазки и скалила перловые зубки от удовольствия, если моя рука вдруг «невзначай» входила в соприкосновение с ее ножками – особенно с теми областями этих конечностей, что находились выше, значительно выше коленок…

Возможно, иные из читателей вообразят, что я, наконец, сделался соседом той, к которой давно испытывал романтические чувства. Не спешите заблуждаться, леди и джентльмены. Романтические чувства я испытывал к общепризнанной красавице Медее Гурабанидзе, но это ничего не значило. Вернее, значило слишком многое…

Полагаю, пришла пора честно признаться, что девочки, в которых я бывал влюблён, казались мне ангелами. Они не какали, не писали, не трогали свои гениталии руками (не говоря уже о преднамеренной мастурбации – это было вообще вопиющим нонсенсом в отношении этих неземных особ!), само собой, не показывали никому ни за какие коврижки свои писи, не смотрели даже бесплатно на чужие, и много чего еще не вытворяли. И вообще было не очень понятно, есть ли они у них эти писи, и на кой ляд они им нужны, если они не писают, не какают, но выводят из организма отработанные вещества каким-то непостижимым ангельским образом. Допустим, мысленно отделываясь от них взмахом руки…

При всём при этом есть и пить им в моем воображении не возбранялось. И так у меня продолжалось до 7-го класса. Удивляться тут нечему, если знать, каких литературных героинь я считал в ту пору романтическим эталоном. А это, между прочим, были не кто-нибудь, а Луиза Пондейкстер, Арабелла Бишоп и Равенна бесфамильная из рыцарского романа про Айвенго. Небесные, что ни говори, создания. И мои ангельские возлюбленные, которым я в силу романтической традиции отказывал в самых естественных привычках, тогда как в остальных особях женского пола, напротив, всячески эти низменные привычки приветствовал и поощрял, ни в чём книжным эталонам не уступали… Я тогда не знал, что в своём обожествлении своих возлюбленных иду избитою дорогой мальчишек не просто стыдливых от природы, но стыдливость которых ещё и усугубляется их глупым убеждением в своей уродливости. Я, разумеется, себя уродом не считал, напротив, находил себя довольно приятным с виду парнишкой, что не мешало мне скрывать свои чувства не только от предмета моих тайных воздыханий, но и ото всех окружающих. Быть может, я, уже тогда инстинктивно догадываясь, какое жалкое зрелище представляет собой влюблённый мужчина, старался оградить себя от насмешек со стороны.

Отрезвление от возведения тайных пассий в ранг небесных созданий было внезапным и ошеломительным. Как-то, поднимаясь по школьной лестнице и завидев пролётом выше пару стройных ножек, я нарочно приостановился, дабы узреть самое сокровенное, и узрел белые трусики, испачканные чем-то отвратительно красным. Я брезгливо фыркнул, ускорил шаг, девочка оглянулась и я, к ужасу своему, вдруг оказался лицом к лицу со своей очередной богиней. Как выяснилось впоследствии, то была кровь менструации, возможно, первой в её жизни. Меня словно пустым мешком из-за угла шандарахнуло: Ах вот вы какие! Вас возносишь до седьмых небес, а вы, оказывается, жрёте, срёте, ссыте, кровавой юшкой исходите и, не исключено, мастурбируете, как какие-нибудь простые смертные девчонки! Всё, кончено! Отныне никаких любовей с возведением предмета воздыханий в ангельский ранг чистоты и святости. Отныне… Тут я попридержал свой гнев и попытался собраться с жалкими остатками былого прекраснодушия: может, просто понизить их в чине, перевести из ангелов в весталки? Но нет – слишком уж было велико моё разочарование, и я продолжил в прежнем ригоричном духе: отныне, – продолжил я, – все вы для меня на один манер, то есть потенциальные поблядушки, эвентуальные шлюшки и вообще – те ещё распиз…ушки!.. И я стал обращаться с ними так же, как и со всеми прочими, – вешать стандартную лапшу на уши и брать, что дают, а на том, что не дают, не шибко настаивать. Ну, например, не дают забраться в трусики – удовлетворяюсь бёдрами, отказывают в тактильном знакомстве с бёдрами, обращаю своё внимание на застигнутую на стадии формирования грудь, не позволяют ласкать непосредственно голое тело, утешаюсь поглаживанием припухлостей через одежду. Позже выяснилось, что до меня до этого умудрился додуматься один смышленый паренёк из древних римлян: то ли какой-то там Цецилий, то ли сам-сусам Марк Туллий Цицерон…

В те баснословные времена, о которых я повествую, учёбой в одной только обычной средней школе в деле образования и воспитания подрастающего поколения редко ограничивалось. Мало кому из нас удалось избежать дополнительных вериг гармоничного развития. Не избежал участи большинства и я, ибо мать моя настолько уверовала в то время (время проживания в 15-м военном городке), что отныне мы будем вести всегда осёдлый образ жизни, а не кочевать из гарнизона в гарнизон, как голимые бедуины от оазиса к оазису, что даже решилась определить меня в музыкальную школу по классу скрипки (видимо, уверенность в осёдлости была неполной, иначе не миновать мне тесного знакомства с фортепьянами). Лучше бы она отдала меня на балалайку. Может быть, моя сердобольная маменька так бы и поступила, если б заранее знала, каким мучениям я подвергнусь со стороны строгого учителя, натаскиваясь правильному держанию инструмента в руках (подбородок! рука! кисть! смычок!). Причём всё это стоя в неподвижности в течение от получаса до сорока пяти минут!.. Единственным светлым окошком в кромешной тьме музыкальной каторги были уроки сольфеджо. А всё благодаря учительнице нотного стана Белле Арсеновне – дамочке лет тридцати пяти в слишком узкой чёрной юбке с откровенным разрезом сзади… Педагогическим рассаживанием нас на пары она не заморачивалась, поэтому каждый сидел с тем, с кем хотел. Моим соседом по парте естественным образом оказался мой «земляк» из нижней (южной) части нашего городка, некто Амиран, сокаторжник по инструменту обучения. Вскоре я заметил, что с моим соседом на уроках сольфеджо творится что-то не то. Я пригляделся повнимательней к его странному поведению и обнаружил, что мой соседушка не теряет времени даром, но, засунув руку в карман брюк, лихо мастурбирует, вперившись мутным взором в упомянутый разрез, когда Белла Арсеновна поворачивалась к доске, чтобы изобразить на ней очередную музыкальную закорючку, и явно воображая этот же разрез, когда она стояла к нам лицом. В конце концов, он соблазнил и меня (не словом и делом, а тем очевидным удовольствием, которое он в итоге получал), распоров правый карман брюк, составить ему компанию. И всё бы ничего, если бы мы не попытались извлечь из создавшейся ситуации дополнительных радостей плоти, а именно – додумались своим умом до мастурбации на брудершафт. То бишь до однополого петтинга. Ну просто два аристократа из Итона!.. Развязка наступила скорая и крайне неожиданная. Предмет наших вожделений застукал нас за этим втройне предосудительным занятием (во-первых, мастурбация, во-вторых, в общественном месте, в-третьих, на брудершафт). Как мы проворонили её приближение, для меня до сих пор остаётся тайной, но отчётливо помню, что реакция наша была одинаковой и синхронной – каждый, вынув свою руку из кармана приятеля, засунул её в свой карман: дескать, ничего такого особенного мы не делаем, так, дрочим сами себе своё потихоньку, а что, разве нельзя?.. К нашему радостному удивлению, учительница на нас не наорала, не выставила на позор и осмеяние всего класса, но только строго наказала на следующий урок без родителей не являться. А это уже грозило катастрофой всей жизни. Кратко посовещавшись, мы решили во что бы ни стало уговорить Беллу Арсеновну не губить наши невинные детские души, но на первый раз простить или наказать как-нибудь иначе, можно построже, но без уведомления родителей о нашей предосудительной забаве. Белла Арсеновна удивила нас ещё, причём далеко не в последний раз. Мы даже расхныкаться для пробуждения в ней жалости толком не успели, как она, смилостивившись, согласилась не делать того, о чём мы умоляли, в обмен на дополнительные занятия по сольфеджо у неё дома. Всего-то! – радостно осклабились мы, и с великою охотой согласились. Чай сольфеджо учить – не со скрипкой под подбородком часами выстаивать…

Осмелюсь напомнить читателю, что я пишу эротические мемуары, а не порнографические воспоминания. Поэтому насчёт дальнейшего буду краток. Белла Арсеновна оказалась большой любительницей маленьких мальчиков и детских писюнов, так что о минете мы с Амираном заимели самое непосредственное представление в самом нежном возрасте. Кроме того, наглядно поняли, как много надо нам ещё расти, прибавляя в весе, в главное – в росте и объёме, чтобы быть в состоянии удовлетворить женщину с такой вагиной, какая имелась у Беллы Арсеновны… А потом её уволили. Со скандалом. Мы тут были ни при чем, поскольку после первого же дополнительного занятия поклялись друг другу страшной клятвой, что не расскажем о содержании этих занятий ни одной живой душе: ни по-секрету, ни по дружбе, ни по гордыне. Ходили слухи, что дополнительными занятиями она обременяла не только мальчиков, но и девочек. Так что скорее всего утечка секретной информации произошла с той, девчоночьей, стороны…

Что ж, коль скоро речь у нас зашла о сексуальных извращениях, нам не обойтись без пары тысяч слов и о самом распространённом из них, я имею в виду инцест.

Если верить Святому Писанию, все мы братья и сёстры, поскольку происходим от одной-единственной четы: Адама и Евы. Почему Господь избрал кровосмесительный путь преумножения рода людского, мне понять не дано. Да и никому не дано, ибо пути Господни, как известно, неисповедимы. Допускаю, что Всевышний, зная всё наперёд, опасался перенаселить планету своими двуногими любимцами. Если от одной четы нас уже около семи миллиардов на Земле обретается, то сколько бы нас было, слепи Творец несколько пар первочеловеков!.. Правда, инцест в самом неприкрашенном виде был допущен Господом лишь на самой начальной стадии селекционных трудов. Причем допущен не без колебаний, преследовавших Господа на протяжении всей допотопной эпохи. В какой-то момент он даже решил дать задний ход: превратить бывшее в небывшее, в черновик, угодивший в палимпсестическую мойку, и начать всё по новой, с красной строки на свежем свитке девственного пергамента. И если бы не Ной, он, пожалуй, так бы и поступил. Однако весь облик Ноя – человека достойного, праведного, справедливого – убедил Творца, что не всё было так ужасно в первой редакции, что столь неудачно начатую эпопею о человеке ещё можно спасти, оправдав предыдущее последующим. И Господь передумал. Отчасти. Но увы, сколько не искал, опять не нашел ничего лучше инцеста. Оно и понятно, если из всех живущих гомо сапиенсов спасаешь только одну семью, то трудно потом изобрести для размножения какой-либо иной, более достойный путь. Драчливые кентавры тому свидетельством (и что искал, и что не нашёл)… Тогда отложил Творец свои благие намерения относительно института размножения до лучших времён, до времён заветов и скрижалей, в коих и объяснил нам, что такое хорошо, и что такое плохо, в том числе – при выборе пары для продолжения рода. Именно этим можно объяснить тот неоспоримый факт, что человечество, несмотря на столь предосудительное начало, не выродилось вконец совсем, но только почти или отчасти… Увы, но заветы и наставления Господни не избежали общей участи взаимоисключающих истолкований. Одни истолковали запрет родниться с родными в тотальном понимания родства как такового, другие – в буквальном. Поэтому у некоторых народов кузены имеют полное право в открытую крутить романы с кузинами, а у других под запретом даже пятая вода на киселе. Что, впрочем, не исключает вполне определенного интереса, который могут двоюродные, троюродные и так далее братья и сёстры проявлять в отношении друг друга. Ибо не всех осознание греховности своих побуждений от этих побуждений отвращает, попадаются такие экземпляры, которых, напротив, раззадоривает и мобилизует на дальнейшие непотребства…

Всё вышесказанное, не относится к детям, которые, хотя и понимают, что делают что-то такое, за что взрослые не похвалят, но весьма поверхностно, совершенно не отдавая себе отчёта о впадении в смертельные или трудноискупимые грехи. Позже я понял, что Спаситель наш, Иисус Христос, говоря о детях и грозя ужасными карами тем, кто соблазнит «одного из малых сих», имел в виду не только педофилов, он смотрел глубже, давая понять понимающим, что малые сии и без помощи со стороны способны соблазниться сами по себе чем-нибудь запретным и неподобающим, ибо дитё оно и в прелюбодеянии есть дитё и ничего более того… Так и мы с моей кузиной, лёжа вчетвером (я, она, её младшая сестра и мой младший брат) на двуспальной кровати, и слушая, как её родители препираются на диване из-за секса, думая, что мы спим (папа хотел, а мама отказывала, ссылаясь на дежурную головную боль, общую соматическую усталость и кайфоломное присутствие дрыхнущей детворы, так что папе оставалось только горько напевать себе под нос, что – де «так они и жили: врозь спали, а дети были»), соблазнялись своим близким соседством по одним одеялом, когда она брала мою руку и доверчиво клала её себе в промежность под трусы, и отчаянно кусала край одеяла, дабы не сообщить сладострастным стоном о том, как ей приятно копошение моей руки именно в том месте, куда она её так удачно пристроила. На третий или четвёртый день, вернее, ночь мне надоело работать на два фронта, одной рукой доставляя удовольствие кузине, другой – себе, и я решил, что не помешало бы и ей принять не только пассивное, но и активное участие в нашем совместном грехопадении. Но стоило мне, взяв её руку, попытаться положить ее на свой писун, как она в испуге отдернула её обратно, еле удержавшись от вскрика. «Он не кусается», – шептал я ей едва слышно на ушко, но она то ли действительно не слышала, то ли в действительности не хотела слышать. Петтинг был страшен не тем, как его малюют, а тем, что о нём в те времена в отроческих кругах мало что знали. Приходилось тратить уйму времени на объяснения его безобидности, его категорического неподпадание под определение «половое извращение»… Исчерпав доводы убеждения, я решил перейти от слов к делу, в данному конкретном случае – к безделию: вытащил свою влажную руку из её трусиков, обтёр её об одеяло, повернулся на бок, спиной к упрямице, и притворился спящим. Долго мне притворяться не пришлось – через минут пять-десять, не дождавшись соответствующей реакции от кузины, я и в самом деле уснул…

Буду честным, меня так и подмывало сочинить, как пару ночек спустя кузина одумалась и сама первая залезла туда, куда до этого не смела, но увы, ничего такого не случилось, намечавшийся инцест закончился ничем, то есть чисто родственными отношениями, продолжающимися по сию пору…

Кстати, чтобы уж разом покончить с этой скользкой инцестуальной темой, расскажу, забегая на несколько лет вперёд, и о другом подобном опыте. Кузина с иной, материнской, стороны, как-то решила смутить меня каламбуром: дескать, спорим, я не смогу раздавить вот этот спичечный коробок ногой (говорится «ногой», подразумевается «нагой», нагишом то есть). Напугала ежика голым попиком! Я ей и нагой и ногой этот спичечный коробок раздавил как не фиг делать. А она, лишь только дело до освобождения моих чресл от трусов дошло, так моментально глазки свои ручонками прикрыла. Ах я бесстыдник!.. Бесстыдница та, которая такие нахальные вызовы не ведающим страха пред собственной наготой мужчинам бросает! Я уже рассказывал о бабушкиной соседке-идиотке (ищи выше, мой склеротичный читатель). Но она-то, сестрица моя троюродная, забору-то нашему двоюродный плетень, ни сном, ни духом об этом не ведала.

– Хорош, – говорю, – краснеть, бледнеть и призывно пукать.

Тебе же интересно хотя бы одним глазком взглянуть на него. Вот и зырьв оба, пока никого нету…

А она в амбицию: Я не пукала! Даже ручонки с глаз своих убрала от возмущения. А как убрала, так сразу в него, родимого, взглядом упёрлась. – Ух ты, какой интересненький! Какой миленький! Можно потрогать? – Ну дык! Зря раздевался, что ли? Не из-за спичечного же коробка и уж тем более не из-за мороженного, на которое мы с тобой поспорили, естество свое обнажал. А для восхищения – визуального, аудиального и тактильного. Вот и наслаждаюсь теперь всеми органами чувств. Мы ведь, мужики, не только глазами – как женщины ушами – любить любим. Мы весь свой сенсорный арсенал задействовать норовим…

– Ой! – вопит, – что это? Чего это он у тебя брызгается? Фу, липкая какая!..

– А это, – просвещаю, – сперма, малафейка, детородная жидкость такая. Ты, дурёха, руку-то не убирай, не то яйца мои, не до конца доенные, могут так распухнуть, что мошонку разорвут. Тебя же, между прочим, за членовредительство и посадят!..

Она, конечно, мигом ручку на место. Да не одну, обе – с запасом, значит. И с пречистым ликом страстотерпицы продолжает дойку, хотя ей явно не нравится на своей нежной кожице горячие струйки ощущать. Но ничего не попишешь – даже блондинке сидеть за решёткой не хочется…

Её без труда можно было и на трах развести. Но – облико морале, в смысле, – инцест-табу! Мы уже не дети, нам уже по четырнадцать-пятнадцать годиков. Интересно, а анальный секс с троюродной сестрой считается инцестом, или это из области невинных детских забав познавания особенностей анатомического строения противоположного пола? Как петтинг, например… А позу № 69 простит нам Господь или всё же осудит?.. Проверить, конечно, можно, но слишком уж долго конкретного ответа дожидаться придётся, ибо раньше чем на Частном Суде не ответит, а тогда уже будет поздно детские грешки чистосердечным загробным раскаянием замаливать…