Текст книги "Эромемуары"

Автор книги: Вадим Безанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Уж там-то, в коптильне, рассуждал я, наверняка найдется что-нибудь подходящее для страждущей водного суицида души и её бесполезного тела, то есть подходящего веса грузило и надёжный крепёж…

И смело направился к этой дощатой избушке без ножек.

Смелости моей хватило почти до самой цели. Почти – это примерно не доходя метров двадцати до коптильни, когда я вдруг услышал голоса. Тут-то эта подлая смелость меня и покинула. Предательски. Коварно. Без предупреждения. Пришлось в самом деле замереть на месте, действительно залечь и, поскольку всматриваться было без толку, – месяц вновь скрылся посачковать в тумане облачка – напрячь свой тонкий слух с незаконченным музыкальным образованием по классу скрипки…

Беседовали два мужика. Неторопливо, степенно, делая внушительные паузы на вдыхание и выдыхание дыма, – судя по мерзости доносившегося запаха, ничего общего не имевшего с душистой травкой наших слухов.

Сначала я не услышал ничего интересного: так, профессиональные подробности о плохом в этом году лове кефали и неплохом – бычков, о том, что погранцы вконец достали своими неумеренными аппетитами… Однако затем беседа плавно докатилась до животрепещущей для меня темы. О женщинах. Сначала один поведал о сексуальном тупике, в котором он очутился, ибо ни жена, ни любовница не доставляли ему тех радостей, на которые он рассчитывал, заводя их в своём обиходе. Затем другой, подхватив тему половых разочарований и достижений, выдал нечто для меня новое и неожиданное. А именно – поделился своими интимными сравнительными наблюдениями в области сексуальных обыкновений местных дам и приезжих туристок. Оказывается, русские женщины наутро после ночи траха все расцветают, делаются радостными, улыбчивыми, озорными, весёлыми, тогда как местные бабы (он сказал «наши кекелки»), наоборот, выглядят на следующий день сущими развалинами: всё у них болит, везде ломит и голова обязательно чем-нибудь обмотана – чтоб не раскололась на части…

Честно говоря, я был сбит с толку. Я-то с некоторых пор, благодаря знакомству с поэзией «Золотого века», утвердился во мнении, что местный женский контингент рожден воспламенять воображение поэтов, тревожа и пленяя это самое воображение любезной живостью трендежа, а также блеском волооких глаз, пикантностью свежевыбритых ножек – словом, явно был предназначен для всяких там альковных упоений и страстных нег. И вдруг слышу о них нечто совершенно противоположное! Признаться, тогда, лежа на холодном песке ночного пляжа, я не поверил ни единому слову. Но позже… не то чтобы убедился в достоверности услышанного, но как-то, говоря словами классика, приобыкся к нему, приспособился, и, присматриваясь к местным феминам соответствующего, так сказать, трахабельного возраста, судил о них соответствующе. Если, к примеру, встречал улыбчивую, то сразу понимал, что либо она не замужем, либо вдова, либо отважно противостоит притязаниям мужа или любовника, как минимум, месяца два, если не больше, иначе с чего бы этой кекелке быть веселой и жизнерадостной? А ежели попадалась аборигенка с обвязанной головой, то преисполнялся к ней сочувствием, ибо ясно понимал: опять бедную-несчастную супротив её воли сексуально употребили…

Но это было потом, после и позже. А тогда меня вдруг осенило: погранцы! Вот, кто мне нужен! План возник мгновенно и окончательно – как возникает всё гениальное.

Здесь я вынужден вновь прибегнуть к услугам ретардации, которую ошибочно путаю с обыкновенным отступлением от темы. Для журналиста, привыкшего по цеховому обыкновению валить всё в одну кучу, это простительно.

Итак, ретардация, она же – отступление. К тому времени я ознакомился в дядиной библиотеке не только с великим романом Михаила Булгакова и наукообразной литературой по сексологии, но и со многими запрещенными текстами Самиздата. Посему был прекрасно осведомлён о том, от кого именно охраняют нашу государственную границу доблестные пограничники, и кем были те злостные нарушители, которых легендарный Карацупа на пару со своим верным Индусом частью задержал, а частью уничтожил. На этом и строился мой гениальный план по лишению своей особы всяких признаков опостылевшей жизни.

План был такой: заплыть в море как можно дальше, расходуя все силы только в один конец. Учитывая мои спортсменские навыки, я мог вполне доплыть до зоны, охраняемой погранцами. А там меня либо подстрелят (ибо сдаваться я не намеревался), либо утону от истощения сил…

Воодушевлённый, я не стал откладывать исполнение гениального плана, но немедленно вскочил на ноги… Вскочил бы, ей-богу, если бы подлый месяц именно в этот момент не закончил со своим очередным перекуром и не выглянул из тучки-курилки. Начинать роковой заплыв на глазах у коптильщиков я не решился. А вдруг заинтересуются, вдруг не поленятся завести свою моторку, догнать и полюбопытствовать: куда это я, на ночь глядя, путь держу, уж не в Турцию ли махнуть задумал?.. Пришлось дожидаться следующего перекура ночного светила. А оно что-то с ним не шибко спешило. Накурилось, видимо. Тогда я потихоньку отполз в сторону, потихоньку встал и потихоньку двинул в противоположный конец пляжа…

Кстати, когда я говорю о пляже, то имею в виду вовсе не оборудованную для водного отдыха и солнечного загара песочную лужайку, но просто береговую песчаную линию, протянувшуюся примерно километра на три. Поэтому если бы я действительно пожелал достигнуть конца этого пляжа, то мне понадобилось бы для этого уйма времени, учитывая вязкие свойства местности, которую пришлось бы преодолевать. Нет, так далеко мои намерения не простирались. Скрыться из виду коптильни – вот всё, что мне было нужно.

Наконец, коптильня осталась далеко позади – почти невидимая даже в лучах вредины-месяца. Я решил присесть на дорожку – не обычая ради, а больше чтобы передохнуть, поскольку путь меня слегка утомил, а мне крайне не хотелось изнемочь в заплыве раньше, чем это предполагалось по плану. С тем и сел поодаль от кромки.

Между тем легкое штилевое волнение моря стало переходить в нечто более ощутимое, в прибой – в тот самый, под которым так приятно нежиться на солнышке в накатывающих на берег брызгах (что такое джакузи я, как и большинство моих соотечественников, в ту пору слыхом не слыхивал, но предрасположенность к нему испытывал стойкую). Я счёл это добрым знаком. Обнаружить меня, уплывающего за горизонт в накатывающих волнах, было значительно труднее, чем во время штиля.

Я попытался мысленно представить всю свою жизнь, найти в ней что-нибудь такое или этакое, что подтвердило бы её пресловутую ценность, но ничего стоящего не обнаружил. Да, думал я, жизнь даётся один раз, но проживать её всю совсем не обязательно, ибо она вовсе не дар напрасный и случайный, а сущее наказание неизвестно за что. Ладно, если бы можно было обойтись, подобно животным, инстинктами и привычками, но увы, гомо сапиенс лишён этой благодати, поскольку помимо души, наполненной страстью, имеет ещё и ум, изъязвлённый сомненьем. А с таким багажом в минном поле существования он обречён…

Истомлённый вконец однообразием своих тоскливых размышлений, я хотел было уже вскочить на ноги и двинуться к морю, скидывая по дороге бесполезную для задуманного мною предприятия одежду, как вдруг…

Отдаю себе отчёт в том, что скептически настроенный читатель может задаться резонным вопросом: а не много ли этих «вдруг» для одной несчастной июльской ночи? Оправдываться не стану, но объяснить попробую. Я полагаю, что всяких неожиданностей и сюрпризов нам всем отпущено примерно в равных количествах. Но это вовсе не значит, что частота их поступления для всех равномерна и одинакова. Отнюдь нет. Иным счастливчикам судьба подбрасывает эти «вдруг» исподволь, даруя значительные паузы между ними для их усвоения и осмысления. А с другими поступает жестче – выплёскивая весь запас несколькими ушатами, после чего – если эти другие выживут – уже никакими внезапностями не досаждает, так что живут бедолаги в напрасном ожидании подвоха, всячески к нему готовясь и приноравливаясь, и ничего понять не могут… Как, надеюсь, уже уразумел догадливый читатель, ваш покорный слуга относится к тем – к другим, над которыми судьба потешается ушатами. Поэтому я, пожалуй, продолжу:

…как вдруг где-то совсем близко раздался чей-то глас: сдавленный, сиплый, раздражительный:

– Где тебя носит?! Сколько можно ждать?! Прибой уже начался, сейчас самое время, а тебя нет как нет!..

Согласись, читатель, у меня были все основания воспринять услышанное в мистическом ключе: словно мой личный бес-искуситель, истомившись ожиданием, решил поторопить меня с погублением подведомственной ему души. Ведь для этого он, собственно, и прикомандирован ко мне. Ответить я ему не ответил, конечно, поскольку лишился на некоторое время дара речи по причине мгновенного присыхания языка к гортани. Но зато из чувства противоречия способности логически мыслить не утратил. Если у меня есть бес-искуситель, мыслил я, то и ангел-хранитель должен в наличии иметься. Следовательно, теперь его черёд слово мне ободряющее молвить, от смертного греха самоубийства попытаться отвадить. И я напряг слух, ожидая услышать ласковые увещевания медовым голосом Божия посланца.

– Да хрен с ним, с прибоем! Вот что с луной нам делать? Нас же за милю будет видать при таком освещении…

Я действительно рассчитывал услышать нечто отрезвляющее, но не настолько. И совсем не в такой сварливой тональности. Очередной ушат нежданчика вывел меня из мистического обморока, в котором я очутился по глупому недоразумению. Не может быть, чтобы ангела-хранителя нельзя было интонационно отличить от его антипода. Взаимоисключающие чувства охватили меня: разочарование (что нет ни ангелов, ни бесов, и надеяться не на кого) и облегчение (что слава Богу, Бога и К^о не существует, и суицид просто смертелен, а не смертельно греховен). Между тем, неизвестные, которых я ошибочно счёл причастными тайн самой преисподней, продолжали свои препирательства:

– Что ты предлагаешь? Опять новолуния дожидаться? А где гарантия, что не будет шторма, как в прошлый раз?

– Никто тебе таких гарантий не даст, не надейся. Зато я гарантирую, что если выйдем сегодня, нас точно засекут и поймают…

– Или расстреляют из пулемётов, – добавил от себя в общую копилку безнадёги кто-то третий.

– Наслушался идиотов! – засвистал возмущённым полушёпотом мой несостоявшийся «бес-искуситель». – Стрелять они будут в самом крайнем случае. За стрельбу им долго отчитываться и объясняться придётся. А вот за поимку изменников Родины – благодарность и краткосрочные отпуска…

– А нам – лагеря с лесоповалом, – дополнил перспективу всё тот же третий, обвинённый в постыдной слабости к бредням идиотов.

– Как не хрен делать! – поддержал третьего второй, мой незадавшийся «ангел-хранитель». – Нет, братцы, вы как хотите, а я пас…

– Вообще?!

– До новолуния…

Я уже понял, что наткнулся на побегушников. Побегушниками назывались граждане, пытавшиеся любыми способами удрать из первой страны советов. Бросить наш социалистический рай на произвол судьбы. Наплевать на великие завоевания Священного Октября. Изменить Родине с гнилым Западом. Я о них читал в Самиздате. Это были люди великой энергии и неистощимой выдумки. Они строили воздушные шары, самолёты, вертолёты и ракеты, чтоб смыться за рубеж по воздуху. Они рыли туннели и подземные ходы, чтобы выбраться на капиталистический свет из коммунистической тьмы окружной. Они сооружали и модернизировали различные плавсредства, включая самодельные подводные лодки, чтобы выплыть из затхлого омута коллективной уравниловки на широкую стремнину индивидуализма. Именно к последней разновидности, к любителям морских прогулок из внутренних вод в нейтральные, и принадлежали те граждане, на которых я случайно набрёл.

Меня смущало одно крайне странное обстоятельство – слышал я их прекрасно, а вот увидеть не мог, хотя, судя по тому, что они говорили не в голос, а почти что шёпотом, находиться они должны были где-то совсем рядом. О моём присутствии они не догадывались. Это подбодрило меня настолько, что не поленился подползти поближе к голосам. Между прочим, меня так и подмывало сообщить им, что они ошибаются, что хотя и существует уголовная статья за побег из Совдепии, но согласно последним негласным указаниям властей, их брата побегушника в большинстве случаев определяют в дурдома на принудительное лечение от невменяемости, потому как человек, решивший добровольно, причём с риском для жизни, покинуть страну, где буквально вот-вот будет наконец построен настоящий рай на земле, явно психически неадекватен. Но я сдержался. Я дополз до разгадки их невидимости, которая оказалась до обидного проста: пара лопат для углубления в почву на полтора метра, да маскировочная сеть крышей над головой. Должно быть, они её основательно присыпали песком, так что днём невозможно было обнаружить этой тайной базы изменников. Всё у них было подготовлено – большая резиновая лодка с тремя парами вёсел, прорезиненный черный брезент, которым они намеревались укрыться, гребя из-под него, пока не достигнут нейтральных вод. А там уже можно будет свернуть брезент, завести мотор и устремиться подальше от этой земли с бешенной скоростью в пять узлов. Всё да не всё: стихии природы препятствовали исполнению их преступного замысла. То шторм, то месяц, то штиль. Уже все намеченные сроки вышли, а они как были, так и остаются в режиме ожидания подходящего стечения обстоятельств. В общем, тоска, мой друг, тоска, свободы сердце просит. Особенно – политической, экономической и сексуальной…

Хотел было скрыть, но передумал. Решил признаться во всех тяжких. Да, читатель, был момент, когда мелькнула у меня подлая мысль примкнуть к побегушникам (взяли бы они меня в свою компанию или нет – вопрос непринципиальный). Может, думал (точнее – бредил), это из-за социализма у меня с Мариной всё так скверно вышло? Может, там, в капитализме, с какой-нибудь Мэрилин всё выйдет иначе – как надо?.. Но вдруг осенило. Пронзительной догадкой: если утону и не найдут, или даже если пристрелят, то прослыву изменником Родины. Мне-то ладно, трупу наплевать, ибо, выражаясь высоким патриотическим слогом, – мёртвые сраму не имут, но каково будет родным? Маме, брату, и особенно отцу. Ведь его наверняка по службе прищучат! А как же! Воспитал, понимаешь, вместо преданного идеалам построения коммунизма в отдельно взятой стране гражданина, какого-то выродка – предателя, отщепенца и… Тут я забуксовал, не находя подходящего слова для завершения полноты картины: «Автопортрет Иуды в юности»… Одним словом, долг перед жизнью с её крепчайшими узами родства пересилил юношескую истерическую склонность к заигрыванию с Танатосом. И не подумайте, что мне было легко на это решиться, что я вдруг почувствовал невероятное облегчение, раздумав покончить со своим бессмысленным существованием. Как раз наоборот, ибо уже успел свыкнуться с мыслью, что дальше не будет ничего. А теперь пришлось пытаться свыкнуться с другой: как мне с моим позорным провалом на любовном фронте жить дальше? Как в глаза людям смотреть? Как оправдаться перед Мариной? Как?! Как?! Как?!.

Вроде бы я шёл по направлению к мандариновым плантациям, к дороге в лагерь, но привели меня ноженьки в другое место. В давным-давно облюбованное уединенноё – с одной стороны волнорез, с другой – утёс, изъеденный морскою солью – романтическое местечко. Именно сюда намеревался я привести Марину этой ночью, а на глупом стожке сена в пределах лагеря мы оказались в силу независящих от нас обстоятельств, ибо, как верно подметил великий Шекспир: молодости свойственно грешить поспешностью…

Я решил, что купание мне не помешает, даже напротив, – взбодрит. Но искупаться в ту ночь мне было не суждено. Место оказалось занято. Соответствующим его предназначению контингентом – влюблённой парочкой, голышом резвящейся на мелководье. Почему я вообразил, что именно влюблённой? Не знаю, возможно, это ошибочное умозаключение, но как ещё эту парочку можно назвать? Милующаяся? Воркующая?.. Нет, всё не то. Независимо от степени собственной испорченности, первым побуждением (которое, по определению, всегда исполнено добрых намерений) было назвать их именно так – влюбленными, даже если на самом деле они были попросту объяты обыкновенной похотью самца и самки, потому что для последних антураж не важен, а для влюблённых он попросту жизненно необходим, ибо кой чёрт тащиться ночью на пляж, рискуя подморозить себе самое дорогое, ежели тебя не толкает на эту романтическую выходку сама Её Величество Венера?.. И потом, хотя говорили они вроде бы по-русски, и я вроде бы понимал каждое сказанное ими слово, общий смысл мне не давался. Возможно, из-за интонационного несоответствия сказанного подразумеваемому. На слух это напоминало птичий щебет. Не летний, озабоченный прокормом и воспитанием подрастающего поколения, а весенний, когда всё ещё впереди, а впереди только хорошее, когда единственная твоя суть и сущность – это радость… Во всяком случае именно так воспринимаются нами, людьми, грай, чириканье и прочее апрельское ликование птичьего племени. Отсюда и призыв Евангельский – брать пример не с млекопитающих, пребывающих в вечном поиске чего бы или кого бы сожрать, а именно с птах небесных, которые не сеют, не пашут, не строят, но во всеуслышанье гордятся божественным строем, обеспечивающим их всем необходимым: деликатесами, нарядами и скворечниками… Наблюдая за этой парочкой, я нашёл наглядное подтверждение своей заветной убеждённости в том, что ночное купание голышом с любимой девушкой есть нечто невообразимо чудесное, этакое возвышенно-романтическое действо, которое запоминается на всю жизнь. Так это во мне и осталось – греющим душу обещанием счастья; незыблемой верой в то, что рано или поздно и я его удостоюсь.

И удостоился. Не в то лето, и не в следующее… Но лучше бы не удостаивался, лучше бы всё так и осталось только в мечтах и грёзах. Оказалось, что половой акт, осуществляемый в морской воде, довольно скуден по части приятности испытываемых ощущений, и чем-то весьма напоминает трах по пьяне – особенно коварно ускользающим от настырного преследования оргазмом. Да что там скуден – единственная приятность имеет исключительно психологическую подоплёку, и заключается в приятности осознания того, что ты тоже парень не промах, вот, ночью в тёплом море романтически сношаешься. Правда, этим осознанием легче проникнуться, чем надолго, тем более до оргазма-уклониста, его удержать… Мне могут возразить, что – де так получилось у меня потому, что девушка с которой я предавался романтизму глухой ночью на морском берегу, не была мной по-настоящему любима. А я им на это отвечу просто и прямо: я всегда люблю только тех девушек, с которыми в данный конкретный момент занимаюсь любовью, и совершенно равнодушен к тем, с которыми любовью в данный момент не занимаюсь. Поэтическая формула: «Ебу одну, люблю другую» мне совершенно чужда и морально для меня неприемлема…

Итак, в ту ночь, проведя на пляже несколько захватывающих часов, в море я не побывал. Зато изрядно освежился зрелищем чужого счастья. В молодости это не редкость, когда смотришь, как милуются другие и думаешь, что у тебя будет то же самое, но ещё лучше, классом выше. Пора было возвращаться в лагерь. Бог весть, что могли себе вообразить друзья, подруги и воспитатели, не обнаружив меня там, где я должен был быть.

Беспокоился я напрасно. Никто меня не хватился. Даже обидно стало. Я тогда не догадывался, что главное свойство любого из наших отрядов – будь то отряд пионерский, армейский или строительный студенческий – это не замечать потери бойца. Так спокойнее… Эти идиоты даже не удосужились удостовериться, живого ли человека они мажут зубной пастой, или подменяющее его полено с прилаженным в качестве головы, укрытой по темечко одеялом, старым жестяным кувшином, который я обнаружил на хоззадворках нашего лагеря…

Читателя, наверное, интересует, как я со своим позорным облажанием сумел в дальнейшем справиться? А никак. Не пришлось справляться. Оказалось, что Марина восприняла мой сексуальный ляп как месть за сакральную неделю воздержания от поцелуев, на которых настаивали романтические традиции её родного города. Видимо, она сочла мою отместку чрезмерной, и, может быть, даже подлой, поскольку больше со мной никогда никуда не уединялась. Да и здоровалась – если здоровалась – весьма сухо и официально. А что касается ночных свидетелей моего бесчестья, то о них я зря беспокоился: ни меня, ни Марины они толком разглядеть не сумели, и реагировали исключительно на звук. Единственной ощутимой утратой той ночи стал посеянный мною фонарик…