Текст книги "Эромемуары"

Автор книги: Вадим Безанов

Смерть и Время царят на земле, —

Ты владыками их не зови;

Всё, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце любви.

Владимир Соловьев

Преамбула

О безопасной любви я пишу,

о дозволенном блуде,

Нет за мною вины и преступления нет.

Овидий. Искусство любви.

Для начала – немного о себе нынешнем; антично выражаясь, a velox, так сказать, perscripta[1]1
  Беглый набросок (лат.).


[Закрыть]. В целом я еще довольно крепенький старичок, маразм мне пока ещё только снится в кошмарах (как правило, под утро, когда, умаявшись от воспоминаний, облегчаешь душу благодарственным храпом). Склероз вкрадчивой сапой маячит на дальних подступах к гигабайтам моей отменной (тьфу-тьфу-тьфу! тук-тук-тук!) памяти. Далее следовало бы упомянуть об атеросклерозе, сердечнососудистых заболеваниях и прочих недугах старости, но я уже обмолвился о том, что пока еще не впал в маразм, поэтому ограничусь парой слов о вечно юном геморрое, не оставляющем мой многострадальный зад гигиеническими обливаниями холодной водой после каждого удачного стула (ибо да будет известно беспечной молодости, геморрой запору не помеха, равно как и не шлагбаум дресне). И хотя некоторые авторитеты советуют усаживаться за производство мемуаров только после того, как склероз полностью вступит в свои права, мотивируя это тем, что будто бы и забвенье и память одинаково изобретательны на выдумки, я, пожалуй, воздержусь от риска, ибо не уверен, что моё забвение окажется не менее изобретательным, чем моя память. Да и обидно, черт возьми, человеку, только что вступившему в возраст воспоминаний, приглашать склероз в соавторы! Неужто я без него не справлюсь? Еще как справлюсь! Чай не философский трактат вознамерился сочинять, а всего только воспоминаниями баловаться. То есть память напрягать. А мне, как я уже успел заявить выше, на нее пока что грех жаловаться. Хорошая память – прекрасная штука: лишнее уберёт, недостающее добавит, ещё и присочинит что-нибудь этакое, волнующее, прямую речь, например, или восхитительный ландшафт. Хотя не скрою, будь у меня возможность, сидя в тени померанцевых рощ, рассуждать о любви под звуки лютней и виол, я бы с мемуаристикой навряд ли связался. Но увы, если и попадаются в местах моего нынешнего обитания рощи, то либо мандариновые (а они, как в этом убедиться читатель ниже, словно созданы для того, чтобы вызывать горькие сожаления о навеки утраченном отрочестве), либо кокосовые (в коих без каски безопасности на черепушке не рекомендуется появляться, а на лютню или виолу каску не натянешь – не по размеру), либо дубовые (склоняющие не к жизнеутверждающим рассуждениям о любви, а к мрачным размышлениям о том, что недаром дуб во множественном числе рифмуется с гробом, взятым в том же грамматическом количестве). Но даже если бы пресловутая померанцевая роща и обнаружилась где-нибудь в радиусе тридцати миль, проблемы она бы не решила. По причине отсутствия собеседников, готовых покладисто выслушивать старческий бред. Не нанимать же клакеров вдобавок к квартету терзателей струн старинных музыкальных инструментов. Это унизительно, в конце концов! Вот вам еще один довод в пользу сочинения мемуаров…

Не стану увиливать – первый порыв был несколько скабрёзный: назвать предисловие не пафосной «Преамбулой», а двусмысленным «Введением» – будто бы сам бог Эрот велит, причём, не только предисловие переименовать, но и каждый эпизод воспоминаний уподобить амплитуде отдельно взятой фрикции, дабы завершить весь текст апофеозом оргазма… Подумав, не стал спешить, решив дождаться порыва номер 2.

Этот оказался довольно хулиганистым: назваться Гурием Лешим – на худой конец Панфилием Старшиновым – и учинить текст, соответствующим образом озаглавленный – например, «Ни дня без случки».

Сопоставив второе с первым, впал в ступор нерешительности: который из двух хуже? Долго соображал, или, изящнее выражаясь, прикидывал хрен к шнобелю, пока не пришёл к Соломонову решению отказаться наотрез от обоих, ибо негоже компрометировать серьезную светлую тему смурной литературной игрой. Попроще надо быть. Попроще и подоходчивее. А что может быть проще мемуаров и доходчивее воспоминаний, излагаемых в простецком режиме «сбрендил – вспомнил – записал»? В сравнении с ними даже трафаретное заявление об увольнении по собственному желанию выглядит несколько барочно и витиевато. Итак, решено: мемуары в стиле наивного хроникёра, которому более чем достаточно, чтобы слова выражали смысл. Хоть какой-то, пусть даже самый завалящий. Рассчитывать на большее с моей стороны было бы слишком самонадеянно.

Сказать-то сказано, даже записано, но, увы, не сделано. Ибо в самый последний момент я, на свою беду (и, надеюсь, на вашу тоже, уважаемый читатель), прикупил по случаю одну любопытную книженцию – толщиной со строительный кирпич и размером с каминную доску. Называется «Мудрость веков». Прочитал, проникся и передумал изощряться в примитивизме. Очень уж мне эта книга показалась своевременной и удобной в качестве подспорья при написании мемуаров. Появилась реальная возможность выглядеть в тексте умнее, чем ты есть на самом деле (особенно в эпиграфах, о коих, до знакомства с этим фолиантом, я не помышлял). Разумеется, не с помощью дебильного цитирования или скрытого центона, а в смысле их усвоения путем глубоких размышлений над ними. И знаете что? Можете мне не верить, но я со всей ответственность заявляю: далеко не все мудрости веков показались мне актуальными. Более того, иные и вовсе произвели впечатление не мудростей, а немудрёностей. Вот взять, например, такую, от великого Бальзака, который на полном серьезе утверждает, что – де «Никто не делается другом женщины, если может стать её любовником». Ах, Оноре, Оноре, всеядный ты сукин сын! Это смотря какой женщины! Ведь бывают и такие фемины, при общении с которыми все нормальные мужики норовят сделаться исключительно их друзьями, и не дай Бог любовниками, не дай Бог!.. Или довольно рискованное по своей опрометчивости заявление мадам де Сталь, будто бы «Любовь – это эгоизм вдвоём». У меня просто глаза на лоб взмыли от удивления. Позвольте, мадам, зачем же непременно ограничивать как любовь, так и эгоизм столь мизерным числом? Лично мне за свою жизнь пришлось поучаствовать в самых разных по численности коллективных эгоизмах!.. И, кстати, в связи с этим у меня вдруг возник вопрос – сколь риторический, столь и конкретный, адресованный, само собой не этой литературной даме (о которой великий Наполеон высказался вполне определенно и исчерпывающе: «Мадам де Сталь… часто принимает сущую галиматью за нечто возвышенное и более всего пуста в тех случаях, когда претендует на глубокомысленность»), а Её Величеству Статистике: каково конкретное число рекордного коллективного эгоизма, зафиксированное в книге рекордов Гиннеса? Иначе говоря, то есть вопрошая: насколько велик был самый многочленно-многовлагалищный групповичок в мире? Не то чтобы я намеревался переплюнуть его, сагитировав на это святое дело весь наш дом престарелых (это практически невозможно – слишком долго пришлось бы объяснять очень многим, что именно, зачем конкретно и во имя чего они должны делать, выделывать и вытворять), но мне крайне любопытно, где я со своими 33-мя участниками пребываю: возле самой вершины? в палаточном лагере последнего штурма? или где-то неподалёку от подъездной дороги к основной базе, расположенной в предгорьях Пика Эротизма?[2]2
  Согласно данным интернета, самый массовый групповичок, точнее, групповуха, была зафиксирована в Японии – около 250-ти участников. Следовательно автор со своими жалкими 33-мя подлизами и прилипалами даже не на подъездной дороге к основной базе находится, а пребывает где-то глубоко в низине, дожидаясь на железнодорожном вокзале подходящего рейса.


[Закрыть] Впрочем, не одни только французы и француженки грешат записным пустословием суемудрствования. Отличились все, в том числе и наши прославленные мыслители. В частности, г. Достоевский, обнадёживший человечество крылатым постулатом: «Красота спасет мир». Кто бы поинтересовался у этого прозорливца грядущих катавасий: От чего, сударь? От выбора между собой и уродством? Даже от этого вряд ли. Всегда какое-нибудь очередное уродство считается на данный момент красотой. Уродство не менее относительно, чем красота… Или вот еще один перл, на этот раз от кичащихся своим здравомыслием представителя англичан, некоего Сэмюэла Джонсона: «То, что написано без усилий, читается, как правило, без удовольствия». Не знаю, как у кого, а у меня по прочтении немедленно возник вопрос: Сколь много усилий потребовалось автору для написания этого афоризма? И подтверждает ли он (афоризм) правило своим исключением, или, напротив, не выступает за налагаемые им же пределы?.. Примеры подобных немудрёностей, как говорится, можно множить и множить, но я, пожалуй, закруглюсь на этом, поскольку чувствую, что читатель начинает подозревать, будто я таким недостойным образом пытаюсь увильнуть от ответа по существу. А именно: почему не просто «мемуары», а именно «эротические»? Что за пошлое оригинальничание?.. Более того, некоторые из неуимчивых, скорых на выводы читателей даже могут попытаться пристыдить автора: мол, «есть на свете поважней дела страстных бурь и подвигов любовных»! И как мне, человеку, россиянину, совку, которому пришлось жить именно в той прекрасной поре, до коей мечтали не дожить Белинский, Некрасов, Чернышевский, Огарёв и прочие революционные демократы[3]3
  И правильно сделали, что как мечтали, так и не дожили, ибо многое в этой прекрасной поре им бы не понравилось; по крайней мере, поперваху – с бодуна социалистического угара.


[Закрыть], чьи зрелые годы совпали со временем бурных тектонических изменений в судьбах нашей родины, не совестно всякой эротической пошлятине памятью предаваться, вместо того чтобы изложить ясно, четко и принципиально всё то гадкое, низкое, отвратительное, чему я был свидетелем, очевидцем, участником и что привело к невиданной катастрофе в истории человечества – развалу великой страны!.. Каюсь, господа, грешен, ибо как всякий завзятый охотник до клубнички склонен к мелкотемью и не приучен смотреть на происходящее (происходившее или ещё только собирающееся произойти) со мной, страной и миром с высокой колокольни патриотизма, а всё больше – с дурацкого эротического холма. Вот и получается, что вместо того чтобы открыть народу глаза (а народ у нас, как гоголевский Вий, – веки тяжеленные, башка хмельная, сон беспробудный), я их ещё крепче смежаю, веруя, что нет в жизни лучше сна, чем сон любовный, сексуальными перипетиями обласканный. Словом, продолжаю гиблое дело империалистической пропаганды моей молодости, которая, помнится, отвлекала внимание подрастающего поколения капиталистических недорослей от революционной борьбы за всенародное счастье упадочным децибельным рок-н-роллом. И делаю это не из вредности или вражеской сущности своей, а исключительно из благих намерений, ибо в нашей почти что святоотческой и невероятно ханжеской литературе не встретишь ни единого правдивого слова об Эросе, играющем столь важную роль в жизни каждого сексуально здорового человека. Лишь робкие, сами себя пугающиеся попытки, к коим можно со скрипом и оговорками отнести «Яму» Куприна, «Сашу» Арцыбашева, «Крейцерову сонату» великого Толстого, «Темные аллеи» Бунина, «Ночного сторожа» Горького… Но тот же Толстой в своей великолепной трилогии «Детство», «Отрочество», «Юность» обходит процесс полового созревания мальчика практически стороной. Той самой ханжеской стороной, которой хаживал уже упоминавшийся г. Достоевский, описывая проститутку Сонечку Мармеладову как евангельскую Магдалину, совершившую чисто символическое грехопадение. Потому как об этом пресловутом грехопадении было только заявлено, без предъявления читателю живописных доказательств принесения сакральной девственности в жертву Молоху стяжания. Более откровенен болезненный гений нашей классики оказался в «Неточке Незвановой», но эта повесть, увы, так и осталась недописанной; вместо неё вышел в свет традиционно ханжеский романчик в духе позднего Диккенса (много розовых соплей, мало английского юмора) – «Униженные и оскорблённые». Господи, что за название! Хуже только «Опущенные и изнасилованные» (полный вариант: «и отправленные на парашу»)… Один только Пушкин не страдал ханжеским аллергическим насморком в отношении половой жизни, чему служит ярким доказательством следующее бессмертное стихотворение:

 
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змией,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий!
 
 
О, как милее ты, смиренная моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся на долгие моленья,
Ты предаешься мне, нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом все боле, боле —
И делишь, наконец, мой пламень поневоле!
 

Осмелюсь заявить, что я в своих мемуарах следую стезею величайшего гения мировой поэзии – с той лишь несущественной разницей, что, по гедонистической слабости своей, дорожу всяким проявлением Эроса – и любовию вакханки, и разогревшейся под самый конец перепиха страстью смиренницы, притворявшейся бревном. Ибо вакханка любит иначе, и ощущения иные, и оргазм другой, и, думаю, даже химический состав спермы весьма различается, в зависимости от того, каким образом протекал процесс доведения оной до кипяще-брызжущего состояния, причем отличается не только физически, но и, что называется, ментально…

Так что поверьте мне на слово, господа: уж кто-кто, но Александр Сергеевич знал толк в ядреном сексе. Недаром в 30-х гг. его века петербургским градоначальником было спущено по инстанциям негласное предписание: не допускать поэта в столичные бордели, «дабы девок не портил»!.. Ощутите разницу! Это вам не молодой Толстой на петербургском постое у Некрасова, со своим тривиальным кругом неформального общения, ограниченным традиционным набором сомнительных удовольствий: вино – карты – цыгане – девки. Это куда круче!.. Увы, Пушкин не дожил до окончательной кристаллизации темы секса в его писательском сознании…

Именно по причине вопиющего зияния в нашей классической литературе эротического элемента, как неизменного спутника каждого половозрелого члена общества, я и решился писать не тривиальные воспоминания о друзьях, коллегах, трудовых подвигах и прочей малоинтересной тягомотине, а эти правдивые мемуары о собственных эротических приключениях, достижениях и невзгодах. Ни слова лжи ради украшательства повествования, одна только голая правда!

Впрочем, есть нюанс: поскольку эромемуары – это не просто воспоминания, но чувственные воспоминания, то время от времени хронологическая последовательность будет поневоле нарушаться: мало ли куда вздумается свернуть моей памяти, подчиняясь влечению чресл. Проще говоря, ретардации и плеоназмы неизбежны. Крепись, читатель!

Часть первая
(Рождение, детство, отрочество, юность)

Не совершает греха тот, кто следует собственной природе

Дхаммапада

Начало

…тогда я, вместо того чтобы осмыслить и впасть в спасительную позу «замри», впадаю в мышечную суету, как ортодокс в ересь, и, подчиняясь кликушеским парам родильной горячки, лихорадочно прицениваюсь, нервически прицеливаюсь, героически поднатуживаюсь, судорожно дергаю за веревочку, астматически перехватываюсь дыханием, окутываюсь дымкой, ввинчиваюсь макушкой и… урождаюсь на Свет Божий.

Г. Г. Эллер-Замелецкий. Палимпсест.

Родила одна фемина

Не дебила, не кретина,

Не бомжа, не пилигрима,

А какого-то Вадима…

Из свидетельских показаний Марты Зиггератт – обер-акушерки военного госпиталя города Гюстров.

Родился я, как и следовало ожидать, inter faeces et urinam, или, выражаясь попроще, по-русски, по-нашенски, между «пэ» и «жэ», то бишь анусом и вагиной, саками и дерьмом, что, вероятно, и предопределило мой повышенный интерес с самых ранних лет до самых дряхлых пор к этим славным эротическим угодьям. Причём родился не в каком-нибудь из заповедных российских урочищ, вроде Подмосковья, Поволжья, Смоленщины или на худой конец Белгородщины, но в ужасной германской дыре, в промежутке между Берлином и Ростоком, в родильном отделении военного госпиталя Группы Советских Войск в Восточной Германии. Помнится, в окно барабанил весенний дождь, едва слышно щебетали справлявшие новоселье перелётные пташки, и запах кругом стоял довольно специфический.

У акушерки при взвешивании глаза из орбит чуть не выскочили. Я оказался изготовлен своими родителями явно не по типовому проекту: на каждый сантиметр моего более чем полуметрового роста пришлось по сто граммов веса! «Майн Гот!» – сказала эта добрая женщина и набожно перекрестилась, чем вызвала у меня бурю отрицательных эмоций. Увы, младенческого мата никто не понимает, она сочла, что я проголодался в трудоёмком процессе выползания из тьмы утробной на свет божий и передала меня матери на срочный откорм. Мать, истолковавшая это восклицание досады и ужаса в связи богатырским сложением очередного оккупанта земли Мекленбургской как возглас восхищения, разразилась радушным приветствием: «Ну, здравствуй, сынок, здравствуй, Вадим!», и горделиво сунула свою переполненную жирным молоком грудь в мою сквернословящую пасть. Ибо матушка моя, будучи особой романтической, ещё в раннем девичестве решила, что выйдет замуж за военного и родит ему сына по имени Вадим. Так оно и получилось: девица сказала, женщина сделала! Лично я против имени Вадим ничего не имею – имя, как имя, одно плохо – что именины приходятся аккурат на день рождения очерёдного побудчика вселенского лиха. Но вины моей маменьки в этом нет – в те времена святцы, равно как и требники, катехизисы и даже Библия считались полузапретными книгами и в свободной продаже отсутствовали. Впрочем, в свободной продаже тогда отсутствовало многое и многие, в том числе и Владимир Владимирович Набоков, также родившийся в день моих именин. Меня до сих пор мучает вопрос: почему его назвали Владимиром, а не Вадимом? И сколько бабла отстегнул его блистательный папа – Владимир Дмитриевич – крестившему его сына попу, чтобы тот закрыл глаза на святцы?..

Однако вернёмся ко мне новорождённому, протестующе вопияющему в пустыне всеобщего непонимания, поставленного перед нелёгким выбором: либо загнуться от голода, либо немедленно приобщиться оральной стадии возмужания моего бесценного либидо. Я выбрал последнее. Я заткнулся, всосался и подумал, что вряд ли найду общий язык с аборигенами. И какого, спрашивается, чёрта, ляда, бога этих моих родителей сюда занесло? Винить в этом следовало отца – Владимира Игнатовича Безанова – сына кадрового офицера Игната Кирсановича Безанова, ошибочно павшего смертью храбрых при штурме Кенигсберга: похоронку на него прислали, а дед взял и выжил. Потом долго доказывал, что он не мертвый верблюд, а живой осёл. Поэтому с детских лет этот город для меня не Калининград, а Дедовск, что, в общем-то, не противоречит его официальному названию – старого козла Калинина весь Союз с подачи Агитпропа любовно именовал «дедушкой»… Но вернёмся к отцу. Золотой медалист Суворовского училища, затем выпускник N-ского Общевойскового училища, которое закончил с красным дипломом. Там же, в N-ске встретил мою маму – Анну Ивановну Усову – само собой, на танцах в Доме Офицеров (а где же ещё?!) – женился, обрюхатил (а может, и наоборот – порядок не важен, важен итог) и по личной просьбе был направлен в Группу Советских Войск в Восточной Германии.

Надо сказать, что поступил он на военную службу не в самое удачное время – в начале 50-х, когда в Советской Армии офицеров было чуть ли не больше, чем рядовых солдат. Последствия Второй Мировой и чётко замаячившей в ближайшем будущем Третьей. Полковники командовали полками, подполковники – батальонами, майоры – ротами, капитаны – взводами, старлеи и литёхи – ходили в замкомвзводах. Чем тогда командовали сержанты и ефрейторы – ума не приложу, а спросить у отца не решаюсь. Нет у меня ни времени, ни душевных сил в сотый раз выслушивать, каким он был молодцом, как с начальством по делу не ладил, как подчинённых строго по уставу гонял, да как его подразделения при любой проверке оказывались лучшими во всём батальоне, полку, дивизии, корпусе, армии, военном округе, Вооружённых Силах СССР. Пусть мемуары армейские пишет – чай грамотный, одних только заочных университетов марксизма-ленинизма штук пять за время службы с отличием кончил…

Принципиальных у нас только на словах любят, а на деле стараются от них избавиться. Чаще всего с повышением, если иначе не получается. В армии это называется «отфутболить». Отца моего отфутболивали постоянно. В той же Восточной Германии он и двух лет не продержался. Так что, слава Богу, через надцать месяцев после моего рождения мой неугомонно-принципиальный папаша в очередной раз не угодил своему начальству и его, молодого борзого лейтенантика, по-тихому спровадили служить из социалистической заграницы на еще более социалистическую родину, в очень южный и очень оригинальный город, где, собственно, и прошло моё раннее детство. В пользу оригинальности этого города достаточно сказать, что на его привокзальной площади, прямо на крыше гостиницы, сияла вечерами неоновая реклама, призывающая горожан и гостей города пить пиво, ибо напиток сей «питателен и полезен». Для социалистических времен с его перманентными и спорадическими атаками на алкоголизм, это был акт невиданного свободомыслия, тем более что местное пиво не отличалось, мягко говоря, высоким качеством. Да и вообще – никаким качеством не отличалось, и настоящее пиво напоминало только цветом. Поэтому и аборигены, и пришлые, и служивые предпочитали пить местное вино – действительно питательное, вкусное и полезное…