Текст книги "Эромемуары"

Автор книги: Вадим Безанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Детство. Первые впечатления

Детство, может, то немногое, чего не следует стыдиться.

Андрей Битов

Поскольку отец мой был офицером, то и жили мы в соответствующем месте – в военном городке, носившем 15-й порядковый номер. Сразу скажу, что это был и остается по сей день единственный военный городок с двузначным номером, все прочие военные городки, в коих мне довелось пожить, порядкового номера вообще не имели, поскольку пребывали в данной местности в гордом одиночестве.

В ясли меня не отдали, но, как водится у занятых родителей, в 3 года отроду определили в детский сад. Причем сад был не обычный, но кастовый – исключительно для детей военных. Как я при таком окружении, таких примерах перед глазами (утром – одни военные, спешащие на службу, вечером – то же обилие мундиров, возвращающихся с этой самой службы домой) не сделался в итоге военным – ума не приложу. Ничего не остаётся, как списать эту аномалию либо на мой свободолюбивый, не терпящий фрунта, характер, либо на мою же, родившуюся вперёд меня, лень.

Впрочем, лирику в сторону. Перехожу к делу.

В детском саду я сразу же прослыл Великим Поцелуйкиным. И не зря. Я действительно любил целоваться (до сих пор обожаю обслюнявить кого-нибудь ликом понежнее), в особенности – целовать тех, кто мне нравился. Причем поначалу для меня не было разницы, кого чмокать в щечку – девочку или мальчика. А тех, кто артачился и сопротивлялся моей невинной ласке, я укрощал довольно просто и эффективно: нападал на них сзади, усаживал или укладывал на пол и, пользуясь внезапностью, зацеловывал строптивцев с запасом на будущее.

Примерно тогда же я обнаружил и осознал, что некоторые участки моего тела, если их трогать, доставляют приятные, а порой (особенно если их касались другие) чрезвычайное приятные ощущения. Самым многообещающим в этом плане был орган, который я до этого считал предназначенным единственно для мочеиспускания. Как же я ошибался!.. Но не будем пока забегать впёред, поговорим немного о мочеиспускании.

Идею притвориться в детском саду писуном мне подсказал один малый из нашего двора, действительно страдавший этой мокрой болезнью. Это был некто Вовчик – маменькин сынок, веривший до 10-ти лет включительно, что он у маменьки своей родился не как все – из причинного места, а благородно и благочестиво – из руки, прямиком из сгиба локтевого сустава, где у его родительницы якобы имелся и соответствующий шрам – как свидетельство этого чуда. По-моему, его попросту передержали в утробе. Месяца на два, как минимум… Его природный энурез понравился мне прежде всего тем, что для хронических писунов режим в детском саду в некотором роде не писан (каламбур дурацкий, случайный и я под ним не подписываюсь!): их не укладывают спать вместе со всеми во время тихого часа, а отправляют во внеочередные дежурства приводить в порядок игровую комнату.

Итак, я притворился страдающим детским энурезом, но желаемого освобождения от «тихого часа» поначалу не достиг. Зато впервые понял, точнее говоря, ощутил на себе универсальность закона, гласящего, что худа без добра не бывает. Худо было то, что со своей мечтой не ворочаться в постели днём, я пролетел, как фанера над Парижем. Добро же материализовалось в образе нянечки, которой было поручено будить меня посреди «тихого часа» с баночкой наготове и, держа мой писюн двумя пальчиками, уговаривать сделать в баночку «пи-пи». Пальчики у няни были пухлые и нежные, так что я уже не всегда мог себя контролировать, в результате чего мой писюн вдруг начинал увеличиваться в размерах, что приводило няню сначала в недоумение, затем в неискреннее негодование с оглядкой по сторонам – все ли детушки мирно почивают без задних ножек, – после чего наступала очередь смешливого восторга: нянечка присоединяла к указательному пальчику средний и начинала потихонечку водить своей восхитительной щепотью вперед и назад, и так до тех пор, пока я не издавал (якобы во сне) шумный вздох удовлетворения, переходящий в нечто, отдалённо напоминающее сладострастный стон. Я действительно испытывал оргазм, хотя обнаружить его наступление мне еще долгое время было нечем.

Уволилась ли нянечка сама или ее уволили за что-то – мне неизвестно. Факт в том, что меня перестали будить с баночкой и мой организм воспротивился этим эротическим лишениям самым энергичным образом, наградив меня действительным, а не мнимым энурезом. Воспитательница была вне себя, поскольку каждый «тихий час» в моем случае завершался мокрыми простынями. Однажды, видимо, впав в вакхический раж, это светило педагогики даже прибежало ко мне, мокрому и несчастному, виновато возлежащему в свежеописанной постели, с кухонным ножом, грозя лишить меня моего мужского достоинства на веки вечные. Я уже тогда понимал, что отсечением писюна проблема вряд ли решится, но мудро не стал вдаваться в подробности, устроив в ответ на членовредительскую угрозу форменную истерику. В результате я добился-таки того, чего домогался: меня перестали укладывать спать посреди дня, определив в бессменные дежурные по игровой комнате. Но так как, кроме меня, бессменного, полагалась еще и смена дежурных из двух деточеловек, то мы дежурили, как правило, втроем, что значительно сокращало время собирания и распределения по надлежащим местам разбросанных нашей старшей группой игрушек… Оставшееся до общего подъема время можно было посвятить каким-нибудь играм, для которых игрушки были без надобности. Если дежурили мальчишки, то играли во что-либо соревновательное: кто дальше прыгнет с места, кто точнее плюнет в мишень, кто выше описает кафельную стенку в уборной. А вот если со мной в дежурных оказывались девочки, то затевались семейные игры типа «дом-дом» или «визит доктора». Ничего такого особенно эротического в этих играх не было – так, кусочек попки, «уколы» сквозь трусики, воспитательные шлепки от «мамы» через шорты и т. п. Но однажды, дежуря в очередной раз с Олей и Кариной, мы после уборки, оказались в игровом тупике. Мне хотелось играть в «доктора» (все-таки верхняя часть девчоночьей попы обнажалась для «укола»), Карине – в «дом-дом» (что тоже было неплохо, потому как меня, в роли грудного младенца, якобы купали, «намыливая мылом», иногда задевая мои гениталии), а вот Оля заартачилась. Более того, принялась поднимать на смех «эти дурацкие игры» – как она выразилась.

Я не выдержал и самым серьезным образом предупредил насмешницу, что если она не прекратит сейчас же своё кощунственное зубоскальство, я подойду к ней и сниму с неё трусы. Реакция была неожиданной и обескураживающей:

– Подойди и сними, – сказала Ольга не менее серьезным тоном.

Я замешкался. Карина вытаращила глазки.

– Что, боишься? – подзадорила меня Оленька.

– Кто? Я? – возмутился я. После чего подошел и снял с нахалки трусы. Мужик сказал – мужик сделал! Нахалка не сопротивлялась…

То, что я узрел, лишив подружку трусиков, меня крайне заинтересовало: длинный (по детским меркам) незаживающий надрез, почему-то считающийся у девчонок аналогом нашего писюна. Это не писюн, это – пися, – догадался я, и почувствовал разницу.

– Можно потрогать?

– Можно, – выдохнула Оленька.

Я потрогал. Надрез оказался на ощупь удивительно нежным, хотя и слегка сыроватым.

– А теперь ты сними, – потребовала былая насмешница.

Ну, наготы своей я никогда не стеснялся. Вернее, с того самого случая, о котором расскажу чуть позже и немного ниже. Словом, я не стал ломаться, но мигом стянул с себя и шорты и трусы.

– Можно потрогать? – в свой черед осведомилась Оля.

– Ага, – сказал я. Сглотнул и добавил: – А как же.

Ольга потрогала. Конечно, её пальчикам было далеко до упитанных перстей няни, но они тоже были нежными и пробудили в моем писюне целый вулкан воспоминаний, в результате чего он слегка приподнялся.

– Ух ты, – сказала Карина, во все глаза следившая за происходящим.

Мы с Олей обернулись к ней и пристально на нее воззрились.

Карина покраснела, задумалась, спохватилась и быстренько спустила трусики. А так как платье у нее было слегка длинновато, то ей пришлось приподнять подол, чтобы мы лучше могли разглядеть ее незаживающий надрез.

– Только не трогай, – попросила меня Карина.

– Почему? – удивилась Оля.

– Ну там… это… инфекция, – неуверенно пролепетала Карина.

– Какая еще инфекция! – возмутилась Оля и, бросив мой писюн на произвол судьбы, шагнула к Карине и потрогала то, что Карина просила не трогать.

– Эй! – возроптал я, – это я должен был не трогать!

И тоже шагнул к Карине, убрал с ее писи руку Оли, возложив вместо нее свою собственную. Ощущения были вроде бы те же, какие я испытывал, трогая Олину писю, но не совсем. Имелись нюансы. Дабы сравнить не по памяти, а непосредственно в процессе, я свободной рукой вновь потрогал писю Оли. Так и есть: здесь чуть нежнее и между створками у́же, там – немного тверже, но между створками глубже и как-то волнующе мокро, а не просто интригующе сыровато…

– Я тоже хочу потрогать, – заявила Карина и дотронулась до моего писюна.

– И я, – сказал Ольга. – Я же не дотрогала из-за тебя…

И тоже потянулась к моему писюну.

Вот тогда-то я раз и навсегда уяснил для себя, что сразу с двумя, конечно, здорово, но мой писюн трогать руками должна только одна из двух. Не то входят обе-две в раж и, если не проявить бдительности, вполне способны в дымине этого ража сварганить из твоего хозяйства яичницу с колбасой…

Да, а кончилось всё довольно прозаично. Только мы приступили к «прокалыванию» моим «шприцем» попки «приболевшей» Карины, как дверь в игровую комнату открылась и какая-то ранняя мамаша, просунув голову, поинтересовалась, где она может найти своего ненаглядного Кирюшу. После чего осеклась, пригляделась, тонко понимающе улыбнулась, закрыла дверь и застучала каблучками по коридору. Как же мы раньше на подходе её не услышали? А теперь что же – теперь атас! Быстренько привели себя в порядок (тогда это сделать было нехлопотно), натянули каждый свои трусики на свои попки и, рассевшись подалее друг от друга, изобразили на своих физиономиях ангельскую невинность. Пустите детей приходить ко мне, ибо их есть Царство Небесное…

Вообще надо сказать, что мой то наигранный, то природный энурез не раз выручал меня на сексуальных фронтах полового противостояния. Вот ещё был такой случай в пору перехода от отрочества к юности. Справлял я как-то малую нужду в подвале третьего подъезда нашего дома (уже не в военном городке, а просто в отдельном доме для военных в ряду других бетоноблочных коробок новостройки), как нате нам с кисточкой – влетает в этот самый подвал младшая сестра моего старшего товарища Коли, из уютной мастерской которого я, собственно, и вылез по энурезной надобности. Увидела меня и замерла, как вкопанная. Стоит, глаза таращит на этакую невидаль. Впрочем, ей тогда была, кажется, лет 12, так что писающий мальчик вполне мог быть для неё невидалью… Ну я, конечно, не смутился, напротив, спокойно доссал, после чего обернулся и обратился к ней с панибратской просьбой: Слушай, Тонечка, у меня руки грязные, боюсь инфекцию занести, бездетным на всю жизнь сделаться. Не могла бы ты его мне в трусы закинуть, а дальше я уже сам со штанами справлюсь… Сперва она от такой наглости онемела, затем покраснела, наконец призадумалась, однако встречными вопросами не разразилась (например, о том, каким образом эта моя штуковина из штанов выбралась), но вдруг заблестела глазками в подвальной полутьме и… Да-да, мой неверующий Фома-читатель, и попыталась исполнить мою просьбу. Сперва двумя пальчиками, а когда почувствовала, что этот на глазах и на ощупь увеличивающийся в размерах писюн двумя пальчиками не удержать, то и всей ладошкой. Нежданно-негаданный интим – вдвойне приятен. Как славно было со стороны её братца отлучиться перед этим самым эпизодом в магазин радиотоваров за какой-то деталью к собираемому им радиоприемнику. Мы, не меняя позы – девичья ручка на писюне, мальчиковый писюн в девичьей ладони – перебрались в мастерскую, заперлись на щеколду и предались самому восхитительному по наивности новизны петтингу. Правда, прежде мне пришлось прочитать ей небольшую лекцию о том, что такое мужской член, как он устроен и как им надобно правильно пользоваться, чтобы и хозяину его удовольствие доставить, и самой в накладе облома не остаться. Вторая лекция, посвященная особенностям её вагинки, прошла почти без слов, на осязательном уровне – в звуковом сопровождении стонов, исполненных изумления и ликования… Увы, но моя просветительская деятельность в отношении отдельно взятой отроковицы даром мне не прошла. Это теперь я понимаю, что судьбе было угодно свести меня с отъявленной нимфеткой. А тогда я был так же далёк от гениальной «Лолиты», как и все прочие советские люди, поскольку автор оной был строго-настрого запрещён в Совдепии. Поэтому совершенно неожиданное поведение Тонечки после описанного эпизода застало меня врасплох. Она преследовала меня с маниакальным упорством, угрожая поведать обо всём брату, родителям и вообще – всем-всем-всем о том, как я её, глупенькую, наивную, невинную девочку, почти ребёнка, злостно и цинично обольстил, совратил и почти что изнасиловал, если я не приглашу её в кино, не угощу в кафе пирожными, но самое главное – если не найду уединённого местечка, чтобы развращать, соблазнять и почти насиловать её и дальше…

К счастью, через пару месяцев моего отца снова перевели служить из одной провинциальной дыры в другую, и мы – мама, брат и я – отправились вскоре вслед за ним. Тонечка явилась на вокзал, умудрилась споткнуться и расшибить себе при падении коленку, после чего закатила такие рыдания, что окружающие просто диву давались – столько слёз по такому ничтожному поводу. Но я-то знал, по ком был устроен этот плач Ярославны. То есть Антонины. И в душе, маленькая сволочь, очень им гордился…

Военный городок и его обитатели

Душа жаждет того, что утратила, и уносится воображением в прошлое.

Гай Петроний Арбитр

О военном городке № 15 я же упоминал, добавлю к сказанному, что, прожив нём в силу обстоятельств почти 8 лет кряду (достижение в послужном списке моего отца, занесённое в книгу рекордов Гиннеса[4]4
  Не следует однако думать, что отец во все эти 8 лет сумел продержаться в одной и той же военчасти. Поскольку в этом городе располагался штаб округа, и различных воинских частей в нём хватало, родитель мой – в силу своей уживчивости – успел за это время сменить несколько, неизменно прибавляя при каждом очередном отфутболивании в должностях и званиях: от командира мотострелкового взвода до начальника физподготовки артиллерийского полка.


[Закрыть]), я до сих почитаю его своей малой родиной. Поэтому нахожу свои сыновним долгом рассказать о нём и его обитателях чуть поподробнее…

Городок наш находился не где-то там на отшибе, а в самой гуще большого города и был обрамлён с четырех сторон улицами: с севера – Московской, с запада – Дунайской, с юга – Черноморской, а с востока – имени какого-то там большевистского комиссара, благополучно расстрелянного англичанами где-то в прикаспийских песках, хотя, как утверждали старожилы, раньше эта улица носила гордое название Каппадокийской…

Мы, малолетние обитатели городка, делили его на две основные части: верхний и нижний. Кроме того, эти две части дробились ещё на два сегмента. Наш дом, который построил не Джек, а пленный Ганс со товарищами, находился, условно говоря, в северо-западном регионе. Дом был каменный, пятиэтажный, довольно длинный и оттого казавшийся несколько приземистым, хотя высота потолков в квартирах была что надо – 3,75 м. Сперва он предназначался для генералов расположенного в городе штаба военного округа, но потом генералам построили жилье пороскошнее, в более престижном районе, а дом отдали среднему и младшему офицерскому составу, что и предопределило его дальнейшую коммунальную сущность. Названия «верхний» и «нижний» отнюдь не были данью условности, но отражали истинное положение вещей, то есть неровность рельефа. Так, первый этаж нашего дома с южной стороны находился на обычном уровне, а вот с северной – оказывался уже как бы подвальным, в окна которого можно было заглядывать, перегнувшись через железное ограждение тротуара. Кстати, благодаря именно такому расположению я впервые стал свидетелем полового акта. Вполне, между прочим, легального, поскольку участниками оказались молодожёны, чьи окна выходили аккурат на север, открывая чудесный вид на бетонную стену. Но всё равно, куда бы ваши окна не выходили, следует помнить об этаже, мало ли кто не полениться свеситься с ограды, чтобы понаблюдать за вашим кувырканием. Впрочем, в данном конкретном случае я впал в преувеличения, не было никаких кувырканий, а был вместо них обычный супружеский коитус на пружинистой железной кровати в соответствующей позе – той самой, что у нас называлась рабоче-крестьянской, а в англоязычных странах то ли проповеднической, то ли пастырской, то ли поповской… Вспомнил: миссионерской! В любом случае наблюдать за коитусом, совершаемым в этой унылой позе было малоинтересно даже для нас малолеток: размеренно снующая туда-сюда-обратно голая задница новоиспеченного мужа, да в такт заднице раскачивающиеся ляжки уестествляемой жены. Звуковое оформление соответствовало визуальным данным по части убогости: нечленораздельное глухое порыкивание вперемешку с малопонятными ахами… Впрочем, как я понял впоследствии, практически все начинают свою активную половую жизнь именно с этой малопригодной для пробуждения в наблюдающем зачатков вуайеризма позы…

Много любопытного народа жило в нашем северо-западном регионе городка. Жил там у нас, например, дядя Валя, что вечно не вылезал по выходным из распахнутого настежь гаража, ремонтируя свой ненаглядный «Москвич 407». Время от времени (не чаще двух раз в год) его колымага вдруг начинала подавать признаки жизни: урчать, кашлять дымом, стрелять выхлопной трубой – словом, всячески намекать на то, что если не пожалеть усилий и разогнать её, то она, очень может быть, заведётся и даже, чем чёрт не шутит, продолжит путь самостоятельно. И действительно, стоило нам всей ватагой облепить это чудо отечественного автопрома и чуть ли не на руках пустить под горку, как оно заводилось и счастливый дядя Валя катал нас по очереди по всему городку: по верхнему и по нижнему, по северо-западу и по юго-востоку… Заканчивались эти заезды, как правило, одним тем же – мотор внезапно глох и вся орава пассажиров вместе с водителем заталкивала «железного друга» обратно в конюшню гаража. Честно говоря, я что-то не припомню, чтобы хотя бы один раз дядя Валя смог выехать на своём «Москвиче» за переделы городка. По-моему, о такой роскоши, что будто бы автомобиль есть средство передвижения, он даже не мечтал: его любовь к своему железному другу была чистой, бескорыстной и трогательно романтической…

Жил в трёхэтажном здании, стоявшем как-то обособленно, почти у самой границы, отделяющей наш регион от юго-западного, некто Степан Авдеевич, большой любитель флоры. Как мне сейчас представляется, с дома, в котором он жил, и начался наш городок как таковой, и он, Степан Авдеевич, был одним из первых его поселенцев. Потому что насадить и вырастить за более короткий срок сад, что он насадил и вырастил, было невозможно. Сад этот так и назывался – «Степановский». Правда, фруктовых деревьев в нём было немного, в основном преобладали тополя, платаны, липы и вязы. Кроме деревьев и чистеньких дорожек между ними, в саду имелась небольшая спортивная площадка с турником и шведской лесенкой, и маленький меленький бассейнчик, в который мы в жаркую погоду любили запускать юрких ящериц наперегонки – чья быстрее достигнет противоположного берега. По стремительности хода ящерицы могли поспорить с реактивными катерами…

Проживала прямо в нашем доме, в пятом подъезде и моя первая учительница – Людмила Федосеевна, и выглядела она именно так, как и должна выглядеть всякая первая учительница: пожилая, в очках, с явственной сединой в русых волосах, собранных строгим тугим пучком на затылке. Всё в ней свидетельствовало о правильности и аккуратности. Такая не то что плохому, но даже посредственному не научит – только и только хорошему, ещё более лучшему и вообще – невообразимо прекрасному… Суждения её отличались крайней определённостью и уверенностью в своей окончательной правоте. Так, знакомясь с нашим 1¹ классом, она заявила энурезному Вовчику, что Владимира Ильича Ленина никто Вовой, тем более Вовочкой, не называл, но называли его исключительно «Володей». И Вовчику воленс-ноленс пришлось тут же переквалифицироваться в Володю. По крайней мере, в школе… А то, что переименование было не просто капризом, а данью глубокому преклонению перед этим потрясающим историческим деятелем, мы убедились полтора года спустя, когда Людмила Федосеевна проникновенно поведала нам о последних днях, скоропостижной смерти и вечном бессмертии нашего общего дедушки Ильича. Весь класс хлюпал носами и капал слезами. И ваш покорный слуга в том числе. Пожалуй, в церковноприходских школах Царской России не источали таких горячих слёз любви и сожалений над Христовыми страстями, какими давились мы в связи безвременной кончины вождя мирового пролетариата Ульянова-Ленина. Тем интереснее была метаморфоза, случившаяся со многими из нас после торжественного принятия в пионеры. Принимали нас действительно торжественно. Не где-нибудь на линейке перед школой, а на Центральной городской площади имени, само собой, Владимира Второго (если Владимира Ясно Солнышко считать Первым). Знамёна, горны, клятвы, галстуки, прочувствованные протокольные речи, – всё как полагается. Мы, обдолбанные агитпропом третьеклашки, стояли ни живые, ни мёртвые – переживали грандиозность происходящего… Дома, раздеваясь ко сну, я аккуратно сложил заветный пионерский галстук и бережно поместил его под подушку. Ночью мне снился штурм Зимнего, арест буржуйского правительства: «Кто тут беременные? Кончилось ваше бремя – рожать пора!» А потом наступили летние каникулы, голопузая вольница, отдых с родителями на море, райская безмятежность купания с загоранием, а кумачовый галстук томился тем временем в одном из ящиков комода, дожидаясь своего часа. И час его настал, причём далеко не звёздный. Из под подушки он каким-то естественейшим образом перекочевал в портфель, куда я его совал – небрежно скомканным – сразу после выхода из школы по окончании занятий. И не я один… Людмила Федосеевна к тому времени уже ушла на пенсию и нашим идеологическим воспитанием в духе преданности коммунистическим идеалам никто не занимался. Практически. Формально, для галочки – сколько угодно…

В те времена в начальных классах первые учительницы преподавали ученикам все предметы подряд, включая физкультуру. Однажды я попросил у нашей разрешения принести из дому на урок этой самой физкультуры футбольный мяч. Людмила Федосеевна разрешила, о чём очень пожалела впоследствии. «Вот уж не думала, что ваш Вадим, Анна Ивановна, – пожаловалась она в тот же день моей матери, ежедневно, с первого до третьего класса, провожавшей меня в школу и встречавшей после неё, – окажется таким жадным мальчиком. Представляете, я ему позволила принести из дому мяч на урок физкультуры, они с мальчиками затеяли с моего разрешения играть в футбол, и ваш сын почти весь урок только сам единолично возился со своим мячом, не позволяя никому его у него отнять. Это просто ни в какие ворота! Я его, конечно пожурила за это, но и вы тоже должны с ним серьезно об этом поговорить. Жадность ни к чему хорошему не приведёт…» Мама пересказала всё папе и я впервые увидел, как весело умеет мой папа не только смеяться, но и неприлично ржать…

А еще в том же подъезде, что и Людмила Федосеевна, но на другом этаже, жила наша сверстница Маша, которая за 20 копеек показывала писю там же, в своем подъезде, под лестницей. Это для взрослых 20 копеек – «всего», а для детворы – это два мороженных или столько же больших граненых стаканов семечек. Показывать она показывала, но вот трогать свои прелести не разрешала даже за три полновесных рубля. В этом мне пришлось убедиться, когда Юрка Анциферов, что ходил по земле, пристально в нее уткнувшись своими зоркими глазенапами, нашел свою очередную денежку, оказавшуюся трехрублевой купюрой, которую он в пылу страсти предложил Машке в обмен на тактильное, а не только визуальное знакомство с ее знаменитой на весь двор писей. Ошеломлённый категорическим отказом, поинтересовался, сколько же она хочет за то, чтобы потрогать. Ответ был обескураживающий: «Женись и трогай бесплатно».

Юрка, едва не убитый таким ответом, все же нашел в себе силы возроптать: «Жениться на тебе, чью письку видел весь военный городок?!» Но Машку было трудно смутить. Фр-р, фыркнула она в ответ: Видеть и трогать совсем не одно и то же. Ты только то мороженное можешь слопать, которое тебе купили, а на то мороженное, которое тебе не купили, можешь только смотреть и слюну ронять.

Юрка этим образным сравнением был почти уничтожен. Чуть не сделал предложение. Но тут его взгляд, как всегда шарящий долу, узрел двугривенную монетку и это его спасло. Отдал он монетку Машке, сходил с ней под лестницу, полюбовался её писей, облизнулся и пошёл инспектировать почву своими гляделками-маниискателями дальше… Это была первая, но далеко не последняя в моей жизни Маша, но именно она задала тон некоей оригинальности, присущей всем её последующим тёзкам.

А в соседнем – четвёртом – подъезде проживала Юля, с которой мы периодически – тоже под лестницей – затевали самозабвенные игры типа «дом-дом» (прообраз нынешнего Дома-2, но без обязательных телепошлостей и заранее отрепетированных скандалов). Здесь без всякого рода тактильных контактов обойтись никак не могло. То она, играя мать, «купала» меня, неумытого поросёнка, в воображаемой ванне. То я, изображая из себя строгого папу, наказывал непослушную дочку пошлёпываниями по обнажённым ягодицам… Причём, что интересно отметить, об игре мы заранее никогда не договаривались. Но, встретившись взглядами во дворе, могли понять друг друга без слов, так что меня, наспех отвертевшегося от мальчишеских игр (кроме, разумеется, футбола, который был вне конкуренции) и явившегося под заветную лестницу, уже встречал строгий материнский нагоняй: «Ах ты негодный мальчишка, опять весь в грязи измазался! Ну-ка быстро в ванную!» К слову сказать, летом мальчикам особенно раздеваться, чтобы принять «ванну» не приходилось, поскольку для того мы, собственно, и дожидались весь год этого райской поры, чтобы бегать по двору босиком в одних трусиках, стреляя в друг дружку из самодельных водяных пистолетов, то есть из пластиковых ёмкостей, в которых продавалась мастика для натирания полов. (Да, уважаемый читатель, автор настолько стар, что помнит ещё доисторические времена, когда полы в домах натирали мастикой – из соображений гигиены и эстетики.) Кроме этой мокрой забавы, практиковалась ещё одна, менее безобидная. Считалось верхом лихости подкрасться незаметно сзади к приятелю и одним резким движением спустить с него трусы. Обнаженный махом лопух подвергался беспощадному осмеянию. Причем смеялись не конкретно над какими-то там недостатками в интимной области, а над самим фактом – а Кирилл-то голый!..

В этой связи не могу не привести обещанной выше истории, после которой я на всю жизнь перестал стесняться своего обнажённого тела. Случилась она на квартире у моей бабушки. Поскольку дело было летом, то и там я щеголял в соответствующем прикиде, то есть в одних труселях. Я стоял посреди гостиной, кругом были только взрослые и никакого подвоха ни с чьей стороны, естественно, не ожидал. И вдруг кто-то – раз-два – взял и сдёрнул с меня моё единственное одеяние. Я обернулся и узрел бабушкину соседку – тётку лет тридцати пяти. Тётка нагло скалила зубы в великом веселье и вообще стояла довольная-предовольная своим коварством. Я от досады расплакался, ибо не только знать не ведал, но даже и не догадывался тогда, что всякая одежда есть незаслуженный срам и худшее из унижений для цветущей и желанной плоти. А отец, видимо, это знал, так как немедленно приструнил меня: чего, мол, ревешь? Ей захотелось посмотреть на твоего писюна, пусть смотрит, тебе что, жалко?

– Действительно, – подумал я, – чего тут жалеть? Может, бедная женщина никогда ничего такого не видала, так пусть поглядит. Когда ей еще повезет свидеться с таким красавчиком?! Я обернулся к полоумной соседке, и в знак того, что сезон разглядывания моего писуна открыт, даже потряс всем своим мизерным хозяйством. Посрамленная соседка пунцовой пулей вылетела из бабушкиной квартиры…

Двигаемся дальше вспять всё в том же обратном порядке. В третьем подъезде коротала старость пара благообразных пенсионеров, к которым раз в неделю привозили любимую внучку – рыженькую девочку с голубым бантом, в пышном, в тон банту, платьице и в того же цвета трусиках. Последние мне удалось разглядеть, когда я по просьбе её бабушки с дедушкой сел с нею покататься на качелях. Обычные такие качели – посредине упор, на упоре доска, по концам доски сиденья. Именно с помощью таких качелей алкаши-психи из «Кавказской пленницы» перебросили Шурика через забор дурдома. Мы, после просмотра фильма, тоже неоднократно пытались использовать этот детский аттракцион по его прямому цирковому назначению – перекинуть через изгородь из жимолости, обрамлявшей палисадник перед нашим домом, какого-нибудь добровольца, назвавшегося Шуриком. Никого, конечно, никуда не перекинули, только качели едва не сломали да очередного претендента в Шурики чуть не покалечили, поскольку этот претендент, носивший в миру заурядное имя Саша, до изгороди не долетел, а растянулся во весь рост на асфальте. Взрослые качели починили, сделали нам предупредительное «ну-ну-ну» и пообещали надрать уши тем, кого поймают за их непрофильном использованием. Ну и ладно. Использую по профилю. Качаюсь с девочкой в голубых трусиках. Вскоре эти трусики сползли слегка на сторону и явив моим взорам нежно-розовую, выбивающуюся из общей гаммы ансамбля, писю. Пися чуть раскрывалась на взлете и едва подрагивала, когда девочка касалась земли ногами. В присутствии её бабки с дедкой я ни на что стоящее рассчитывать не мог, и вскоре почувствовал, что любование её сокровенностями начинает исподволь доставать меня в паху. Я сделал попытку прекратить это бессмысленное раскачивание на качелях, но ей было явно недостаточно того, что мы успели к этому времени накачать, её вестибулярный аппарат, видимо, требовал большего. Кстати, раскачивалась она с очень сосредоточенным и непроницаемым выражением на личике, словно и не догадываясь о маленьком беспорядке в своём неглиже. Тут на моё счастье возник Юрка Анциферов, которого я, с помощью понятной только мальчикам нашего двора жестикуляции и мимики, попытался убедить сменить меня на качелях. Долго, впрочем, уговаривать не пришлось. Практичный Юрка сразу высчитал, сколько двугривенных он сэкономит, лицезрея примерно то же самое диво, что и у Машки, зато совершенно бесплатно (кто же в детстве считает мышечную работу – раскачивание на качелях – тяжким трудом, подлежащим учёту и оплате?), а высчитав, чуть ли не силком спихнул меня с качелей… (Кстати, именно в знак благодарности за эту дармовщинку, он, спустя пару недель, и позвал меня полюбоваться соитием молодожёнов в подвальном этаже. Сам я по доброй воле в чужие окна не имел привычки заглядывать. Издержки маминого воспитания, знаете ли…)