Текст книги "Эромемуары"

Автор книги: Вадим Безанов

Пионер-лагерь

Наступила летняя пора,

Пионеров отправляют в лагеря…

Из заметок фенолога.

Пионерский лагерь в нашем советском детстве являлся, по сути, предтечей грядущих испытаний вынужденным общежительством в армии и студенчестве. Раздельные – по половой принадлежности – спальни-казармы, такие же нужники, общая столовая, утренние построения, романтические мероприятия вроде диких плясок у сакрального пионерского костра, хоровое пение о счастливом детстве и революционной борьбе… Кстати, вопреки возвышенным представлениям нынешних недотёп, активно ностальгирующих по совку, пионерскими галстуками шеи отдыхающего контингента украшались только по официальным поводам: утром на обязательной линейке, и во время табельных дней (взятие Бастилии, Дня Военно-Морского флота, Дня Рыбака и т. д.), с их неизменными концертами самодеятельности, завершавшимися обязательной звонко-дебильной перекличкой (это когда заливать про счастливое детство начинает один пионер в строю на сцене, продолжает другой – про трудовые победы на пути к коммунизму, а заканчивает тридесятый – рассыпаясь в благодарностях перед родной партией. В финале – хоровое ура и слава, слава, слава, словом, тот же зиг хайль, только на русско-большевистском новоязе). Во всё прочее время как-то умудрялись обходиться без этих сакральных кумачовых тряпиц на выях, тем более – во время ежеутренних походов к морю с последующим коллективным купанием в нём под строгим присмотром воспитателей и спасателей. Удовольствия на пять минут, а дальше – вон из воды, пришла очередь следующей партии поплескунчиков, поскольку сразу на всех контролирующих глаз не хватает…

Честно говоря, меня эта купальная диета так достала, что я чуть не дал телеграмму родителям с просьбой приехать и забрать нас с братом обратно. Ведь я-то, будучи по натуре своей водолюбом и водохлёбом, рассчитывал не вылезать из моря часами. Слава Богу, не успел. В мой пионерлагерной жизни вдруг всё изменилось к лучшему. Во-первых, меня перевели из третьего отряда, где были собраны отроки 13-и лет, во второй, почти что юношеский (спасибо моей личной акселерации, позволившей мне вымахать на полголовы выше любого сверстника), во-вторых, я подружился (в смысле сошелся накоротке) с девочкой с актуальным именем Марина; наконец, в-третьих, узнав о моём юношеском разряде по плаванию, меня определили в спасатели. Отныне я был уже на особом, привилегированном положении. Мне больше не приходилось пылить в общем строю по дороге к морю, что проходила через мандариновую рощу, чувствуя на себе зоркий пригляд воспитателей, строго следивших, чтобы кто-нибудь не сорвал зеленого, ужасно кислого, сводящего рот жуткой гримасой, мандарина. Спасатели приезжали на автобусе за полчаса до начала процесса купания, и уезжали через полчаса после того, как последний отряд, змеясь по пригорку, скрывался в направлении мандариновых плантаций… И питался я теперь не за общим отрядным столом, а за особым, спасательским. Еда, правда, была та же, что и у всех, но зато порции были двойные, что позволяло, например, выбрать из соуса со свининой лучшие куски, а худшие проигнорировать… Да, а ещё нас не укладывали днём спать в виду тихого часа. Ни к чему было, поскольку мы высыпались на пляже… Именно тогда я понял: люди делятся на привилегированных, то есть таких, которым положено то, в чем другим отказано, и непривилегированных, которым ничего не положено, кроме того, что положено всем без разбору…

Кстати, упомянутая выше Марина оказалась первой и последней девочкой, которую я спас на воде, правда, не от утопления, а от медузы, из-за которой эта дурёха подняла страшный хай. Она, видите ли, где-то вычитала, что медузы ядовиты, и тот, кого медуза обожжёт своей ядовитой мантией, недолго после этого протянет. В общем, начитанность не всегда есть благо, иногда невежество предпочтительнее…

Обиднее всего в этой истории со спасением Марины было то, что не понадобилось делать искусственного дыхания. А я так на это надеялся, когда бросился в воду по первому же её воплю. Однако, когда тем же вечером после ужина Марина предложила мне пройтись с нею по расположению[5]5
  Иного слова я подобрать не смог; разумеется в лагере были деревья, кустики, травка, беседки, аллейки и прочее, но всё вместе, включая сюда хозяйственные постройки, летний кинотеатр с эстрадой, казармы и столовую, никакое другое слово ни вместить, ни адекватно обозначить просто не в состоянии.


[Закрыть], я подумал, что не всё ещё потеряно, что мои навыки спасателя мне вскоре пригодятся. И пригодились, только не вскоре, а целую неделю спустя. Оказывается в том городе, из которого была Марина (забыл упомянуть, что наш пионерский лагерь был подведомственным объектом Министерства Обороны, а значит давал приют офицерским отпрыскам всего военного округа), считалось верхом неприличия целоваться с парнем раньше, чем через неделю настойчивых ухаживаний с его стороны. Могла бы, между прочим, предупредить об этом заранее, а то я весь извёлся от рефлексии, дошел до того, что стал подолгу разглядывать свою сопатку в зеркале, искать на ней отталкивающего вида прыщи (прыщи, конечно, имелись, но вовсе не отталкивающие, а вполне, на мой вкус, приличные), словом, пал так низко, что будь мы не в лагере, а в городе, то наверняка докатился бы, по примеру некоторых недотёп, до дежурств в подъезде, умоляющих писем и одиноких слёз. Тогда же меня вдруг со страшной силой увлекла страсть к поэзии, которую я поначалу пытался удовлетворить сочинением стихов собственного изготовления. Увы, практически ни одно мое произведение не заслужило того внимания, на которое я, корпя, подобно Незнайке, над рифмами, рассчитывал. А ведь декламировал их я не только Марине, – пострадали многие. Впрочем, я всем этим бездушным упрямицам даже благодарен. Ибо не прояви они врождённого вкуса, я бы до сих пор, быть может, считал себя непризнанным гением, надоедал бы ближним и дальним своими невыносимыми виршами, словом, вовсю бы блаженствовал, поминая к месту и не к месту своих собратьев по злой участи прижизненного игнорирования и посмертного признания (Уильяма Блейка, Томаса Де Куинси, Лотреамона и многих, многих, многих других, ибо нет нам, непризнанным гениям, числа!). Спасибо вам, девочки, что не захотели клюнуть ни на это:

 
Мне снились ласковые лица
моих подруг:
Улыбки, локоны, ресницы
и прелесть губ.
Ночь утром нехотя мудрела,
зевал рассвет —
Мне снилось, что Мария – дева,
а я – брюнет.
 
 
…ни на то:
Ах, чьи это глазки? Чей это ротик?
Твои? Не сердись.
Хочешь поглажу твой мягкий животик
Сверху вниз?
А чьи это ножки? Чьи ляжки белеют
Из мрака глубин?
Давай-ка я их от души пожалею,
Посочувствую им.
 
 
… ни тем более на сё:
И мы одни, и можно даже
Тебя потрогать тут и там.
Пускай в своём любовном раже
Исхлопочу я по мордам.
Я трёпку восприму как ласку,
Как поощренье, как оргазм,
Любую вынесу я таску —
Лишь бы дала ты мне хоть раз!
 

Потерпев неудачу с собственными стихами о любви, я начал заучивать наизусть чужие. Шедевры общепризнанных авторов. Властителей тайных дум и сокровенных помышлений. И знаете, дело пошло на лад! Им-то, авторам этим, может быть, действительно не дано было предугадать, как их слово поэтическое отзовётся, а я в этом деле со временем поднаторел. В предугадывании того, каким конкретно стихотворением (или циклом стихов – если попадалась слегка глуховатая к прекрасному особа) можно привести ту или иную девицу в приемлемое для любовного употребления состояние. Не поверите, но попадались даже такие оригиналки, которые млели от зауми лихих футуристов!.. Кстати, муссируя уши девушек и молодых дам стихами, я вскоре вычислил, что, кроме русской поэзии, они, как кошки на валерьянку, ведутся на французские стихи, хотя при этом зачастую ничегошеньки в них не понимают, кроме общеизвестных «лемур», «тужур» и «бонжур». Я даже поначалу усомнился – так ли уж только на французские падки, может, им лишь бы нерусское, лишь бы заграничное чего-нибудь, в том числе и стихи? Сунулся, было, с английской, освященной веками лирикой:

 
Yet – as all things mourn awhile
At fleeting blisses,
E’en let us too! but be our dirge
A dirge of kisses.[6]6
Если даже о быломНам нельзя забыть,Поскорей уста сольем,Чтобы вздохи слить.Джон Китс. Песни. «Плакать, милая, не смей». Перевод Г.М. Кружкова.

[Закрыть]
 

Не проняло!.. А с немецкой, в частности, с Гейне, – вообще конфуз вышел: эта дурёшка вообразила, что я над ней таким зверским образом издеваюсь, если только не ругаюсь по матушке, как отъявленный фашистский оккупант… Пришлось двигать на попятную – французская косметика, французские духи, французские стихи. Другой бы на моем месте, раскусив фишку, стал бы впаривать этим милым созданиям какую-нибудь метрически организованную франкоязычноподобную галиматью вроде этой:

 
Же манже квасе де бульон
Ком алагьер тужур бонтон
Апре нуа нобле оближ
Же тем са ва ле жур па сиж…
И так далее…
 

Но я даже и не подумал пасть так низко. Что вы! Jamais! Напротив, я стал зубрить настоящие французские стихи, преимущественно лирические, и большей частью – любовные (Ронсар, Парни, Рембо, Аполлинер, Элюар et cetera). Правда, не стану скрывать, иногда, если адресатка моего любовного пыла вела себя неподобающим образом, то есть вместо того чтобы млеть и таять, начинала кочевряжиться, ломаться и всячески изображать из себя вселенскую недотрогу, или, того пуще, стойкую целку, хранящую свою бесценную девственность для принца на белом коне, мечтающего слиться с ней только с проштампованного одобрения Загса, я позволял себе слегка пройтись по ушам половой упрямицы… нет-нет, не франкоподобной галиматьей, но настоящими французскими стихами, правда, не совсем лирическими и совсем почти не любовными. Например мог с чувством продекламировать «Марсельезу»: Allons enfants de la Patrie, Le jour de gloire est arrivé! И так далее…

На смех при таком замещении шила на мыло меня подняла только одна особа. Хотя нет, не на смех – точнее было бы сказать, что мы с ней вместе всласть посмеялись над ситуацией, поскольку я во время чтения успел заметить, что она врубается в тему, и немедленно запел во все свое воронье горло и зашагал, печатая кривой шаг, как какой-нибудь обдувшийся анжуйского вина санкюлот. В результате мне пришлось в очередной раз убедиться, что совместный смех действует на самок нашего вида ничуть не хуже, чем любовная поэзия. Правда, для пущей страховки я на всякий случай добавил к «марсельезе» стихи о сладострастной торговке Даниила Хармса… Кстати, должен предуведомить читателя на будущее, что интересуясь поэзией в чисто практических целях, поневоле нахватался из нее множество совершенно непригодных в деле соблазнения девиц лирических перлов. Память моя, проказница, отказывалась запоминать только то, что нужно было мне, отсюда – гигабайты преобразованного стихотворцами словесного мусора, который время от времени будет давать знать о себе в моих правдивых воспоминаниях…

Но вернёмся к нашим баранам. То есть к овце. В смысле – к Марине. Когда после первого вечера, ознаменовавшегося наконец чаемыми поцелуями, я узнал, что меня сознательно выдерживали положенную по этикету неделю, то мысленно ужаснулся, представив, вернее, побоявшись представить, сколько же времени меня будут мурыжить до первого петтинга, не говоря уже обо всём остальном! Но я напрасно ужасался – оказывается, путь от первого поцелуя до первого удовлетворения друг дружки на брудершафт значительно короче – максимум, день-два. А от брудершафта до полноценного полового акта – и вовсе рукой подать!.. А вот к этому, я, стыдно признаться, оказался не готов, ибо, несмотря на свои полные тринадцать лет, всё еще ходил в девственниках. Да, поднаторевшим во всяких вольностях и окольностях, научно выражаясь, беспенетрационного секса[7]7
  Когда получают сексуальное удовлетворение без традиционного использования влагалища.


[Закрыть], но, как поётся в одной песенке: «Трах мне только снился»…

А дело было так. Наскучив целоваться в беседке после ужина, где нас могли в любое время застукать как старшие товарищи, так и завистливые сверстники, мы с Мариной двинулись по расположению искать местечко поукромнее. На югах сумерки отсутствуют как класс. Не прошли мы и двадцати шагов в сторону от аллеи, освещённой редкими фонарями, как оказались в довольно непролазном мраке. Для подобных случаев у меня всегда имелся при себе фонарик. Я его включил и мы продолжили путь, вглядываясь в темноту с надеждой – а не мелькнёт ли где в желтеньком луче что-нибудь вроде ложа для влюблённых в виде скромненького такого стожка сена. Мелькнуло. Но это оказался не стог. И даже не ложе. Это оказалась воспитательница моего бывшего третьего отряда в позе коленопреклонённой смиренницы с мужским членом неизвестного во рту. Попав в луч фонарика, товарищ Таня немедленно выплюнула изо рта то, что в нём держала, и сдавленно вскрикнула. Неизвестный обладатель члена моментально сгинул во тьме южной ночи. Облом с двухсторонним воспалением мошонки парню был обеспечен. Выяснить, был ли это кто-то из наших (включая начальника лагеря, больше, правда, любившего общаться с пол-литрой, чем с женщинами) или из местных жгучих брюнетов, так и не удалось. Подойти к воспитательнице и спросить её об этом напрямую нам даже и в голову не пришло. Уж очень воспитанные мы были мальчики и девочки. В данном конкретном случае – один мальчик, и одна девочка, которые тоже бросились наутёк. Наутёк привёл нас прямиком к тому, что мы искали и уже отчаялись найти – к стожку сена, на которое мы и упали, чтобы отдышаться и… Да, и чтобы то самое… Нет, не то, что увидели там, а совсем другое… Марина мне так прямо об этом и заявила:

– Если надеешься, что и я, как Ирина Михайловна, буду у тебя того… ну это… То очень ошибаешься! Я не такая!..

Ответ напрашивался сам собой («Знаю: ты не такая, ты ждешь трамвая, то есть такая, но не куришь».), но я сумел вовремя прикусить свой язычок, дабы не лишиться наклёвывающихся удовольствий в виде знойного петтинга.

– Я не извращенка! – ложно истолковав моё молчание, добавила она тоном, исполненным самой заносчивой категоричности.

Тут я вынужден отвлечься, чтобы оправдаться кое в чём. Дело в том, что со всякой секс-терминологией я познакомился не тогда, когда в империи этот самый секс наконец разрешили, а в юности, в запрещенных книжках из библиотеки дяди Альфреда (отец у него был армянином, а армяне, как известно, любят чего-нибудь заграничного отчебучить по части имен, правда, зачастую проявляют при этом какую-то странную непоследовательность, заменяя в обиходе звучное, ими же данное иностранное имя, привычным домашним. Так и с моим дядей Альфредом произошло. Альфредом он был только по паспорту и по официозу, а в жизни всю жизнь откликался на обыкновеннейшее имя Сурик… К слову дети его, кузены мои, в этом отношении тоже не подкачали: один – Эдгар по имени Рачик, другая – Арабелла, которую все зовут не иначе, как Сируш, – привет капитану Бладу!). Итак, дядя Альфред (на домашние имена я принципиально не размениваюсь, к тому же «дядя Альфред» звучит почти как Uncle Albert – одна из моих любимых вещиц Пола Маккартни[8]8
  Пол Маккартни – участник некогда знаменитой группы «Битлз»; сочинял и пел песни. Указанного автором сочинения в аудиофондах московских радиостанций обнаружить не удалось. Возможно, огрех памяти, либо мистификация..


[Закрыть]), официально числясь в каком-то НИИ[9]9
  Научно-Исследовательский Институт (НИИ); в СССР – разновидность скудно оплачиваемой синекуры для людей с высшим техническим образованием..


[Закрыть] научным сотрудником, подрабатывал подпольным сексологом и, как впоследствии выяснилось на суде, еще и тайным производителем мини-абортов. Так что, что такое беспенетрационный секс я знал уже тогда, а не вычитал сейчас из глянцевых подспорий для половых невежд. Как знал и о том, что минет ни в коем разе не может считаться половым извращением. И вообще, если верить дядиным книжкам, между двумя разнополыми существами половое извращение вообще невозможно. Даже «золотой дождик» является всего-навсего терпкой добавкой к однообразию любовных утех, не говоря уже о всяких там садо и мазо изысках, которые трактовались знатоками, как индивидуальные проявления страсти…

Возвращаясь к южной ночи, сену и Марине, льщу себя надеждой, что теперь читателю стало понятно, почему я не сразу нашелся с ответом. Мне ясно было одно – возражать Марине не следует. Вряд ли она способна в данную минуту воспринять от мальчишки, двумя годами её моложе, просветительские речи о естественной сущности минета в этограмме половых обыкновений гомо сапиенса. Но и согласиться с нею я не мог. Следовало каким-то иным образом лишить ситуацию фатальной значимости (это я, нынешний, изложил языком популярной научности тот сумбур и ту сумятицу, что лишили меня тогдашнего на какой-то миг спасительного дара речи). Дальше молчать было уже нельзя. Я отверз уста и произнес – сам безмерно изумляясь тому, что именно:

 
Марина! сжалься надо мною.
Не смею требовать любви,
Быть может, за грехи мои,
Мой ангел, я любви не стою!
Но притворись! Ведь этот взгляд
Всё может выразить так чудно!
Ах, обмануть меня нетрудно!..
Я сам обманываться рад!
 

И вновь я вынужден отвлечь читателя от предвкушаемой им сцены почти что педофильного секса. Выше я уже рассказывал о внезапно пробудившемся во мне интересе к поэзии. На тот период он еще только-только разгорался. Я еще не был совершенно уверен в своей поэтической бездарности, но уже начинал что-то такое подозревать, почему и зачастил в пионерлагерную библиотеку. На моё счастье, она оказалась полным полна невостребованной русской классики, поскольку самая читающая в мире советская молодежь предпочитала зачитываться детективами, приключениями и фантастикой (такие, право, были оригиналы!). Удивительно ли, что я начал пополнять свои лирические загашники с гениального Пушкина? По-моему, иначе и быть не могло…

– Что ты имеешь в виду? – озадачилась, между тем, Марина. —

Я и не собиралась тебя обманывать, – продолжала она прохаживаться непосредственно по содержанию прочитанного мною шедевра. – Да и зачем мне притворяться, если…

Я поспешил прикрыть её уста страстным поцелуем. Конечно, я бы с большим удовольствием прикрыл бы что-нибудь поаппетитнее из имеющихся в её распоряжении органов и членов, но надо же было с чего-то начать то, за чем мы сюда – в эту глухомань пионерлагеря – забрались…

Каюсь, поначалу, подавшись искушению, я дал вволю кобыле своего воображения, вовсю живописуя свой первый коитус: да какой я был неутомимый молодец, да как моя партнёрша не чуяла задних ног от великого кайфа, кончая чуть ли не на каждой второй фрикции. И поверьте, всё это не было бы враньем, ибо было, и было именно со мной. Но – значительно позже описываемых событий. А тогда ваш покорный слуга, увы, облажался. В свое оправдание могу сказать следующее. Во-первых, я не надеялся на полноценное совокупление, когда пошел искать со своей пассией местечко поукромнее. Петтинг с возможными вариациями орального содержания – вот всё, на что я рассчитывал и к чему был готов. Во-вторых, копаясь в дядиной библиотеке, я вычитал для себя кредо, согласно которому собирался иметь дело только с теми особами женского пола, относительно которых существует полная ясность, что я не окажусь у них первым, и не останусь последним. В то, что я могу оказаться у Марины последним, мне что-то не очень верилось. А вот вероятность того, что именно с меня может начаться её послужной список честной давалки, представлялась мне довольно правдоподобной. О, самомнение мужское! О, самецкая спесь!..

…Поначалу всё шло своим естественным, беспенитрационным чередом: я обихаживал в ручном режиме её генитальные угодья, она – мои. Но затем вдруг началось нечто непредвиденное. Каким-то образом моя партнёрша оказалась подо мной с раздвинутыми в стороны и согнутыми в коленках ногами. Не успел я понять что к чему, как почувствовал, что мой член с ласковой настойчивостью направляют туда, куда он, конечно, должен был стремиться по природе своего естества, но куда в данном конкретном случае совершенно не планировал попасть. Я не верил собственному счастью, сомневался в происходящем, истолковывая его так и сяк, вместо того, чтобы положиться на волю тестостероновых волн, которые должны были меня вынести, по определению, к спасительному берегу, или, конкретно выражаясь, сподобить полноценного полового акта. А когда уже был почти готов поверить в невероятное, мой член вдруг лишился руководящей поддержки со стороны дщери Евиной. Я не знал, что думать и как это понимать. То ли ему следовало продолжить путь в одиночку, то ли, наоборот, дальше носа не казать. Будучи по рождению и воспитанию своему сущим совком, а совки все как есть не верят в лучшее, я и повёл себя далее соответствующим образом. То есть инфантильно. Робко коснулся головкой члена развёрстых губ влагалища и пошёл елозить ею по болотной сырости заветного лона. Словом, вместо того чтобы смело пасти между лилиями, робко путался в каком-то чертополохе. Я изнемогал от любви, но, увы, некому было подкрепить меня вином разумной подсказки, освежить меня яблоками здравомыслия. Итак, я вовсю имитировал коитус, старательно испотворяясь в ложных, не встречающих поддержки трением, фрикциях. При этом понукания Марины, без конца повторявшей с вопросительно-недоумевающей интонацией моё имя (Вадим?! Вадим??!! Вадим???!!!), воспринимались мною как заурядные свидетельства вкушаемых ею восторгов и упоений. И вот, несмотря на весь этот стыд и весь этот срам, всё-таки достиг того, чего достигнуть должен был иначе, позже и в другом месте. Причем оргазм, которого я сподобился, оказался много глубже и ярче тех, что я дотоле испытывал. Я кончил и застонал – довольно и протяжно. Что ж, за это с высоты своих нынешних годов корить себя не стану. Как говаривал старина Цицерон, иногда можно застонать и мужчине. Испытываемый оргазм, как мне кажется, именно тот случай… Впрочем, ликовал я недолго. Жаркая пощечина вернула меня с эротических небес на унылую землю.

– Козёл! Дурак! Сопляк! Молокосос! – рванул мне уши незнакомый скандальный голос, явно собиравшийся перейти в похабный визг. То, конечно же, не Марина кричала, то был вековой вопль неудовлетворённой самки; женщины, пролетевшей мимо вожделенного Парижа из-за навигационных ошибок долбанутого штурмана… Я не сразу понял, что случилось и в чём моя вина, хотя виноватым почувствовал себе немедленно. Почему и отважился на какие-то жалкие оправдания. Но меня перебили. Откуда-то из темноты. Предположительно, из ближних кустов.

– Ого! – изрек кто-то ломающимся баском. – Кажется, кому-то анус распатронили…

– У тебя, Костян, только анусы на уме, – донесся оттуда же девичий голосок, пропитанный терпким уксусом женского сарказма. – Не лезь в чужой интим! Лучше своим займись…

– Интим и Костян – две вещи несовместные, – сообщили с другого конца темноты безоговорочным тоном. – А что касается ануса, то подозреваю, тут не в жопе дело, а кое в чём другом…

– Послушайте, братья и сёстры, – воззвал кто-то четвёртый с третьей стороны всё того же мрака, – оставьте новеньких в покое. Сами разберутся, кто у них там козёл, а кто сучка, которой всех палок в мире мало…

– Сволочь, – выдавила из себя Марина. После чего вскочила и бросилась в ту сторону, с которой ещё никто своего мнения о происходящем не высказал. Я кинулся за ней, сцепив зубы, давя рвущиеся из уязвленной души ехидные возражения и сомнительные оправдания, дабы не дать повода для новой порции веселья со стороны подлых развратников.

В спешке я забыл о своём фонарике и поэтому вынужден был бежать, ориентируясь на звук удаляющихся шагов. Видимо с ориентацией в пространстве, как и с половой сообразительностью, у меня в тот вечер было не очень. Через десятка два шагов я жахнулся башкой обо что-то твёрдое и благополучно отключился…

То был знак судьбы. Тогда я этого не понимал, но сейчас вижу это яснее ясного. Ибо если бы не врезался в дерево и не отключился, что бы я сказал Марине, догнав её? Прости-извини-больше-так-не-буду, что ли? С меня бы тогдашнего сталось… Значит, шишка и отрубон – знак свыше: дескать, не тряси, отрок, мудами после е…ли, особенно если она не удалась!..

Сколько времени пролежал я в беспамятстве – не знаю до сих пор. По ощущениям – не более четверти часа. Когда я открыл глаза, то увидел над собой звёздное небо и ощутил в душе… нет, не нравственный закон, а сосущую пустоту скандального облажания. Этакий ментальный вакуумный насос… Дальнейшая жизнь представлялась лишённой всякого приемлемого смысла. Позор, позор и ничего, кроме позора. Быть всеобщим посмешищем я категорически не желал. Лучше смерть!.. Я ухватился за эту мысль, как заурядный утопающий за банальную соломинку. Мой тогда ещё слишком скудный литературный багаж не мог подсказать мне ничего подходящего для поддержки и оправдания суицидальной похоти, овладевшей мною. Единственное, более или менее созвучное по настроению, что я обнаружил в этом багаже («И я один, с моей тупой тоскою»), показалось мне отвлечённо-индифферентным, лишённым конкретики. Поэтому на выручку пришла кинематографическая память. «Влюбляйтесь, женитесь, топитесь, – море рядом» – это вырванное из контекста предложение было воспринято мной спасительным ответом на мучительные вопросы, которые, как мне кажется, должны охватывать всякого индивидуума, решившего прекратить свое существование – Когда? Где? И как?.. Ну ясно же, что сейчас, что в море, что с камнем на шее… Последнее условие – с камнем – было отнюдь не данью драматическим фантазиям юности, но насущной необходимостью. Как пловец-разрядник я знал, что человеку, умеющему хорошо держаться на воде, добровольно утонуть практически невозможно. Утонуть он может только против собственной воли, то есть вопреки твёрдому намерению выплыть. Меня смущало только одно – каких размеров и какого веса должен быть камень моего утопления. Навскидку я себе этого представить не мог… Я сел, пошарил вокруг в тщетных поисках забытого фонарика, нащупал нечто круглое и упругое, поднёс к глазам, ничего не понял, понюхал, надкусил и весь скривился – проклятый мандарин, зелёный и ужасный! Более действенного допинга для упрочения в мысли о немедленном самоубийстве нельзя было вообразить. Значит я в цитрусовой роще. Если прислушаться, можно определить по шуму прибоя, куда надлежит мне направить свои скорбные стопы. Я прислушался, но ни черта не определил. Видимо, на море был штиль. А это обстоятельство сулило дополнительные трудности. Ну всё, буквально всё было против меня. И море, и мандарины и звёздное небо – словом, весь мир!..

Поплутав по плантациям с полчаса, исполненных самой отборной брани из моих мало привычных к ней уст, я, наконец, вышел к морю. Песчаный пляж показался мне пустынным и тоскливым подобием той жизни, которую я проживу, если не решусь здесь и сейчас с нею расстаться.

Из-за легкого облачка выглянул месяц, вдруг выхватив из мрака своими мёртвенными лучами странную фигуру не далее, как в шагах пятнадцати от меня. Я замер, огляделся и залёг. Так, на всякий случай… Больше никого луна на пляже не высветила.

Я, лёжа, вглядывался в странную фигуру. При пристальном рассмотрении она обрела очертания пожилого господина во всём белом, сидящего на раскладном табурете. Его недвижный взор был устремлён в верх, в лунный луч, бросавший многозначительные тени на его строгий лик. Человек казался изваянием. Но только на первый взгляд. Приглядевшись, я заметил, что левая рука его размеренно двигается взад и вперёд, туда и сюда. Я не сразу сообразил, чем он занят, а когда до меня дошло наконец, то был поражён. Не только представшей моему изумлённому взору картиной, но еще больше собственной ассоциацией, этой картиною вызванной. Ибо буквально накануне нашей с братом отправки в лагерь, я обнаружил в дядиной библиотеке отпечатанный на машинке роман, который проглотил взахлёб буквально за одну ночь. Помню, что это был четвертый или пятый экземпляр в закладке, с чернильной копиркой, расплывчатыми буквами. Шестая страница отсутствовала. Налицо все признаки Самиздата[10]10
  В Совдепии свирепствовала цензура, по сравнению с которой цензура Царской России казалась филантропическим учреждением. Запрещенные произведения издавались самим населением с помощью перепечатывания на пишмашинках (Самиздат). Обычно при перепечатывании закладывалось 4 экземпляра, больше портативная пишмашинка взять не могла. Упоминаемый мною роман запрещенным не являлся, но издан был госиздательством всего в тридцати тысячах экземплярах, что для самой читающей страны мира было даже не каплей в море, а микрочастицей в мировом океане. Поэтому нехватку восполняли перепечатыванием. Кстати, за чтение, тем более размножение и распространение нелегальной литературы полагался тюремный срок. Лет пять, кажется, если память мне не изменяет.


[Закрыть]. Тем интереснее было читать… И вот мне, пожалуйста, – предо мною сам Понтий Пилат, вымаливающий у небес прощение активной мастурбацией. Ну не бред ли?! Я даже зажмурился от непонятного мне чувства, которое позже квалифицировал как мистический страх и ужас… А когда открыл глаза… Нет, вру, если бы я не услышал ничего, я бы их еще долгое время держал закрытыми. А услышал я сварливый женский голос, в котором без труда различил уже знакомые мне нотки неудовлетворённости.

– Ну что, кончил наконец, извращенец проклятый?!

Вот когда я открыл глаза и, взглянув по направлению стервозных звуков, обнаружил в прибрежных водах совершенно нагую женщину, стоявшую лицом к пляжу прямо напротив изваяния (Понтия Пилата). Легкое волнение моря то скрывало, то оголяло её сокровенности. Облитая лунным светом фигура ответила высокомерным молчанием.

– Три часа уже пялишься, а кончить не можешь! – продолжала ундина доставать извращенца. – А вон, кстати, мальчик в песочке залёг, на твои шалости таращится. Может, уговоришь его попозировать для сеанса? Вряд ли он от четвертной откажется, а я уже свои двадцать пять рубликов отработала. Хватит!..

– Мальчик, – вдруг заговорило изваяние каким-то нездешним, леденящим кровь голосом, – сними трусы и займи её место. Поторопись, мальчик!..

Но мальчик и не подумал поторопиться: лежал себе в песках ни жив, ни мёртв. Но – только до тех пор, пока двинувшейся к берегу женщине не пришла на ум блестящая идея, которой она не замедлила поделиться. Идея состояла в том, что за дополнительную плату эта особа не возражает против того, чтобы демонстративно потрахаться с этим мальчиком в прибрежных водах. Стоило мне услышать про трах, как…

Да, уважаемый читатель, я дал дёру. Буквально и фигурально. И виртуально тоже. Каюсь, память меня подвела. Не было ничего такого. Всё это привиделось мне тогда в обморочном состоянии в мандариновой роще. А может, и не тогда, а надысь – в старческой полудрёме возрастной бессонницы. Не стану скромничать – это мой творческий вклад в методику написания мемуаров: соврать (сфантазировать, сбрендить – угодное подчеркнуть) и немедленно в этом признаться. Можно, в двух словах – как я; а можно обильными словесами ассоциативных причин и диссациативных следствий по древу текста растечься…

На самом деле было всё иначе. На самом деле вышел я на берег моря, суицидальными мечтаньями сердца своего обуянный. В голове одна мысль – о подходящем для утопления камне. Пока искал грузило поувесистее, подоспела другая – резонная: чем я это грузило к своей суицидальной особе прикреплю? Причём крепить придётся так основательно, чтобы даже великий инстинкт самосохранения не смог от него впоследствии, то есть уже под водой, помочь мне избавиться.

И тут я очень кстати вспомнил о коптильне, находившейся буквально в двухстах метрах от того места на обширном пляже, где мы обычно купались и несли свою многотрудную спасательную вахту. Коптильня эта пребывала под ещё большим запретом, чем уксусные мандарины. Стоило кому-нибудь из нас сделать в её направлении лишний шаг, как нарушителя немедленно настигал уставной окрик: «Стой! Стрелять буду!» Неудивительно, что запретная коптильня в самом скором времени обросла, как заброшенный малинник сорняками, всевозможными слухами. Самым реалистичным из них представлялся слух о том, что там не рыбу коптят, а травку сушат…