Текст книги "Пещера Лейхтвейса. Том второй"

Автор книги: В. Редер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 40 страниц)

Иост Эндерлин изменился в лице. Несколько раз он поднимал плеть, но какая-то странная сила не давала ему нанести удара этой женщине во время ее страшных обвинений.

– Почему же ты не донесла на меня суду или не сообщила этого герцогу, если ты так уверена в моей виновности?

– Это не помогло бы мне, – возразила фрау Больт. – Я знаю, мы, бедняки, никогда не бываем правы ни перед судом, ни перед герцогом. Когда ты в лесу стрелял в моего мужа, там никого не было; муж мой умер и не может свидетельствовать против тебя, а без свидетелей и доказательств какой же может быть суд? Кроме того, – продолжала несчастная женщина, – когда я поздней задумала возбудить против тебя обвинение, меня остановила мысль, которая удерживает и теперь: твоя жена. Она настоящий ангел, и мы не поймем, какая непостижимая сила заставила ее соединиться с таким дьяволом, как ты; насколько ты отвратителен и порочен, настолько она добра и честна. По этой-то причине я и не решаюсь засадить тебя в смирительный дом.

При этих словах старуха спокойно прошла мимо Иоста и, не взглянув на него, медленно вышла из сада. Рыжий Иост, который за последние годы порядочно разжирел, с трудом нагнулся, чтоб поднять упавшую плеть. Сцена, разыгравшаяся между ним и женой мнимого браконьера, происходила близ беседки, густо обросшей плющом. Когда он нагнулся, то плющ вдруг задрожал и, если б Иост поднял в эту минуту голову, то кровь застыла бы в его жилах: он увидел бы, что жизнь его висела на волоске. Но тот, кто держал пистолет, должно быть, в последнюю минуту раздумал; дуло скрылось в плюще, и Иост остался невредим. Пока он разговаривал с вдовою Больт, Ганнеле подошла к мужу, решившись удержать его руку, если бы он вздумал привести в исполнение свою угрозу избить старуху. Обернувшись, Иост увидел перед собой жену, прелестная бледная головка которой выступала как из рамы перед обвитым плющом окном беседки.

– А теперь примемся за тебя, – заревел Иост, обращаясь к жене. – Слушай, что я тебе скажу, и запомни каждое мое слово, в следующий раз я не ограничусь словами. Я забуду, что ты моя жена и мать моего ребенка. Ты отведаешь этой плети, которой я угощу тебя точно так же, как сейчас угостил этих мерзавцев.

– Я нисколько не сомневаюсь в том, что ты способен избить собственную жену, но это мне не помешает отдавать бедным и больным все, что я сберегаю экономией в хозяйстве.

– Ты ничего не сберегаешь! – яростно закричал рыжий Иост. – Право удивительно, что эта нищая, не принесшая мне в приданое ни одного талера, которой я сам должен был купить чулки и башмаки к венцу, теперь без зазрения совести раздает мое имущество. Я знаю, почему ты так поступаешь, я вижу тебя насквозь. Хотя ты прикидываешься святошей, но я отлично понимаю, что ты хочешь разорить меня и довести до нищенской сумы. Этим ты думаешь отомстить мне за то, что я тебе сделал. Да, это совсем по-женски: делать вид, как будто все забыто для того, чтобы исподтишка нанести удар.

– Тебе нечего бояться моей мести, – ответила Ганнеле, пристально взглянув на Иоста, – хотя я имею полное основание сделать все, что ты сейчас приписывал мне. Да, было бы вполне справедливым если бы я испортила твою жизнь так же, как ты загубил мою. Но будь покоен. В тот день, когда я последовала за тобой к алтарю, я отказалась от всякой мести – я твоя жена и никогда этого не забуду.

– Ты моя жена! – воскликнул Иост Эндерлин, и щеки его залила густая краска. – Хорошая жена! Я должен вымаливать у тебя каждый поцелуй, каждую ласку или брать их силой! Да, я знаю, кто сидит у тебя в голове, к кому рвется твое сердце, хотя ты под венцом и клялась любить меня. Ты думаешь о негодяе, бродяге и разбойнике – Отто Резике, которого до сих пор еще любишь. При каждой ласке, которую я насильно вырываю у тебя, ты думаешь о нем. Каждый раз, когда я тебя целую, ты закрываешь глаза и воображаешь, что это он целует тебя. Хоть этой собаки давно уже нет здесь, все же тень его всегда стоит между нами и не дает мне пользоваться моим счастьем. Но я отгоню эту тень, – заскрежетал зубами рыжий Иост, – я изгоню самое воспоминание об этом разбойнике из твоего сердца, если бы даже для этого пришлось вырвать у тебя и самое сердце. Я твой муж, и ты должна меня любить.

– Ты не можешь принудить меня к этому, – решительно сказала Ганнеле, упрямо откинув голову. – Посредством преступления ты мог заставить меня стать твоей женой; эту загадку, которая всех так удивляет, никто никогда не разгадает, потому что я до последнего издыхания буду тщательно скрывать тайну своего позора, но любви, любви ты не можешь от меня ожидать – ненависть и отвращение, которые я питаю к тебе, ты не можешь обратить в любовь. А чтобы ты не имел никакого сомнения, заявляю тебе: да, мое сердце и сегодня принадлежит Отто Резике, как и принадлежало ему всегда. О нем думаю я в бессонные ночи, за него болит моя душа. Одна мысль, что ребенок принадлежит не ему, а тебе, приводит меня в содрогание.

– Дерзкая шлюха! Вот тебе! – Рыжий Иост замахнулся плетью и ударил жену.

Затем, подняв свой железный кулак, он собирался ударить жену в лицо. В это мгновение между плющом беседки снова показалось дуло пистолета. Жизнь господина управляющего герцогскими владениями в эту минуту была в опасности. Но, на свое счастье рыжий Иост опустил руку, не нанеся удара, и со страшным проклятием направился к веранде. На ступеньках он еще раз обернулся и крикнул Ганнеле, все еще стоявшей прислонившись к беседке:

– Я уезжаю и не вернусь раньше вечера. Подумай и будь благоразумна. Все-таки ты моя жена и мать моего ребенка, и мне не хочется принимать против тебя крутых мер. Забудь подлого разбойника Отто Резике, который очень скоро непременно попадет или на виселицу или на колесо палача вместе со своим атаманом Лейхтвейсом; благодаря Богу, вот уже несколько лет, как он исчез из наших краев. Будь умницей, люби меня и не раздавай моего имущества.

Ганнеле отошла от беседки, закрыла лицо руками и, горько плача, опустилась на колени у цветочной клумбы. Несколько минут спустя из дома вышла служанка, держа в руках спеленатого ребенка.

Ганнеле быстро поднялась, не желая, чтобы кто-нибудь видел ее горе.

– Что тебе? – обратилась она к няньке.

– Я хотела спросить, где мне гулять с ребенком, в саду или идти в лес?

– Иди в лес и посиди там под тремя большими соснами. Я скоро тоже приду туда.

Однако нянька двинулась не сразу; она стояла в нерешительности.

– Неужели вы не поцелуете своего ребенка? Всего полчаса, как он проснулся, и вы еще не видали его.

Но молодая женщина стояла неподвижно. Нянька, вздохнув, сделала несколько шагов, но Ганнеле остановила ее.

– Дай мне ребенка.

Она взяла его из рук няньки и стала нежно целовать его розовые щечки.

– Нет, ты не виновато, бедное невинное дитя, что появилось на свет, ты не должно отвечать за пороки твоего негодяя отца. Ты моя кровь и плоть, мой бедный мальчик. Тебе и без того предстоит тяжелая борьба в жизни, чтобы избегнуть проклятья, тяготеющего над тобой с первого дня твоего рождения.

Ребенок, глядя на плачущую мать, весело улыбался. Ганнеле еще раз поцеловала его и, приласкав, отдала няньке, которая отправилась в соседний лес. Несколько минут спустя послышался стук лошадиных копыт. Рыжий Иост, уже совсем одетый, подъезжал на гнедой лошади. Ганнеле быстро отошла в сторону, чтобы избежать его поцелуя.

Так простояла она несколько минут в глубокой задумчивости.

– Прошлое, дорогое прошлое, – шептала она. – Там далеко осталось мое счастье. Теперь передо мною неумолимая, суровая действительность. Дай мне, Боже, силы выполнить мои обязанности до конца!

– Ганнеле!.. Ганнеле!..

Молодая женщина, как громом пораженная, подняла голову и, отступив от беседки, с удивлением взглянула на ее дверь.

– Ганнеле!.. Наконец-то я нашел тебя, моя Ганнеле.

В дверях беседки стоял высокий, стройный, бледный молодой человек с темно-русыми волосами.

Ганнеле глядела на него как на призрак, как на что-то сверхъестественное.

– Отто Резике? – наконец прошептала она бледными, дрожащими губами. – Отто Резике… это ты?

– Я, – ответил молодой разбойник.

В следующую минуту он бросился к молодой женщине, схватил ее на руки и внес в тёмную беседку.

Глава 87
ИСПОВЕДЬ ГАННЕЛЕ

Сад утопал в блеске солнечных лучей. Цветы благоухали. Бабочки гонялись друг за другом. Пчелы жужжали у лип, собирая с их цветов сладкий, душистый сок. Но внутри беседки происходило нечто другое. Там разыгралась буря, страшнее раскатов грома, блеска молнии, рева урагана – буря человеческих страстей и страданий.

Отто Резике опустил Ганнеле на скамью.

– Так ты все-таки узнала меня? – с горечью сказал он ей. – Тебе еще памятны черты моего лица? Ты еще не забыла, что на свете есть какой-то Отто Резике? В душе ты уж, наверно, давно схоронила меня и питала надежду, что я никогда не вернусь.

Ганнеле протянула к нему дрожащие руки. Она была так поражена, взволнованна и потрясена, что не могла произнести ни слова. Ее бледные губы дрожали.

– Не возражай мне, – горячо продолжал разбойник. – Я знаю, что ты хочешь сказать: ты приведешь оправдания, которые всегда в ходу у женщин, – станешь доказывать, что крайность и нужда заставили тебя ухватиться за этого человека, как за якорь спасения. Может быть, даже начнешь уверять, что не могла поступить иначе. Не правда ли, ты будешь утверждать, что рыжий Иост напоил тебя волшебным напитком, от которого ты лишилась сознания и затем была вынуждена обвенчаться с ним? Но я не ребенок и не верю сказкам. Нужда не могла тебя бросить в руки Иоста Эндерлина; ты всегда жила своим трудом и если бы любила меня, то с радостью перенесла бы лишения, чтобы только остаться верной и достойной моей любви.

– Отто, Отто, одно слово… Дай мне сказать одно слово!

– Я пришел сюда не для того, чтобы слушать твои сказки, я знаю, что ты мне изменила и продала себя. Ты решила: Резике никогда не будет моим мужем, он сделался товарищем Лейхтвейса. Я не хочу быть женою разбойника. А тут кстати является господин Иост Эндерлин. Положим, он отъявленный негодяй, но он господин управляющий герцогскими владениями и лесами, важная персона, владеет прекрасным домом, деньги загребает лопатой, хотя деньги эти покрыты кровью и потом бедняков и слезами вдов и сирот. Но какое мне до этого дело, я выхожу за Иоста и сразу делаюсь богатой и важной дамой? О женщины, женщины! Вы хищные птицы, без сожаления рвущие сердца доверившихся вам; ваши слезы – вода, ваши клятвы – болтовня попугая, который не знает, что говорит. А я, – продолжал Отто несколько смягченным и полным чувства голосом, – я любил эту женщину и доверял ей, я прозакладывал бы весь свет, так я был уверен в моей Ганнеле. Среди скитаний, среди опасностей и нужды ее образ постоянно витал предо мной; я чувствовал, что любовь облагораживает и возвышает меня… Ха, ха, теперь я вижу, что делил свой выбор с рыжим Иостом, известным на Рейне мерзавцем. Он платил там, где я умолял, он женился на той, перед которой я только изнывал… А я… я дурак… о, какой я идиот!..

Молодой разбойник ударил себя по лбу кулаком и, шатаясь, упал на скамью рядом с Ганнеле.

Она тихо взяла его руку, спустилась к его ногам, обняла его колени и смотрела на него своими большими голубыми, как незабудки, полными слез глазами. Под влиянием этого умоляющего взгляда, в котором не было и тени притворства и лицемерия, Резике начал судорожно рыдать. Его страдание облегчилось слезами.

– Он плачет, значит, он выслушает меня! – воскликнула Ганнеле. – Да, ты должен меня выслушать, – продолжала она в сильном волнении, медленно поднявшись с колен и встав перед ним со скрещенными на груди руками, – ты должен выслушать, прежде чем проклинать меня. Я не хочу, чтоб ты считал меня обманщицей. Хотя в тяжелую минуту своей жизни я поклялась унести в могилу мрачную тайну, связавшую меня с нелюбимым человеком, но ты имеешь право знать ее, и ты должен выслушать меня.

– Говори, – проговорил Отто усталым, разбитым голосом.

Несколько минут в беседке царила полная тишина. Ганнеле стояла, стыдливо опустив глаза. Лицо ее было залито густой краской. Признание, которое она собиралась сделать, было для нее так тяжко, что она несколько раз пыталась заговорить, но снова умолкала, закрыв руками пылающее лицо. Наконец она овладела собой.

– Отто, я никогда не забывала тебя. Я люблю тебя сегодня так же, как любила раньше, и буду любить до последних минут жизни.

– И это все, что ты можешь сказать мне, законная жена рыжего Иоста? – перебил ее разбойник. – Все, чем ты можешь утешить меня и успокоить мой справедливый гнев?

– Да, я законная жена рыжего Иоста, – продолжала Ганнеле, – но я не могла избежать этого.

– Не могла? Разве ты вышла за этого негодяя не по доброй воле?

– О, нет. У меня было два выхода: принять предложение Иоста или броситься в озеро, на дне которого я могла найти мир и забвение. Я выбрала первое, но не ради себя, а ради другого существа, которого не имела права лишать жизни.

При этих словах Резике медленно встал и долго, пристально глядел на Ганнеле, как бы не понимая значение ее слов.

– Другое существо? – наконец проговорил он. – Ты говоришь о своем ребенке?

– Да, о нем. Я не хотела, чтобы он родился вне брака, не хотела, чтобы все показывали на меня пальцем и впоследствии бросали бы ему в лицо: «незаконнорожденный»!

– Вот что, – протянул с горечью Отто. – Значит, ты отдалась рыжему Иосту прежде, чем даже стала его женой? И ты воображаешь, что это оправдывает в моих глазах твой поступок? Несчастная, ты произнесла над собой смертный приговор. То, чего я не смел касаться даже в самых сокровенных мыслях, о чем мечтал, но считал для меня недостижимым… Ты, ты добровольно отдалась этому негодяю?! Если ты теперь его законная жена, то до свадьбы была его любовницей!

– Не любовницей, а жертвой! – воскликнула Ганнеле, выпрямившись во весь рост.

Она точно сразу выросла, и Резике невольно отступил в глубину беседки.

– Его жертвою? Жертвою рыжего Иоста? Ты?.. Ганнеле?.. Я не понимаю тебя, Ганнеле. Я не могу разобраться в твоих словах. Говори ясней, или, видит Бог, этим пистолетом я покончу и с тобой и с собой.

– Не угрожай, Отто. Смерть явится для меня избавлением, и я с радостью умру от твоей руки. Но перед смертью я хочу оправдаться перед тобой, и потому выслушай меня терпеливо. Мой дедушка, бывший староста Доцгейма, лежал, как ты знаешь, при смерти. Никто не обращал на него внимания, я одна заботилась и ухаживала за ним. Это была грустная, утомительная обязанность. Старик часто неистовствовал в припадках безумия, а когда скрипач Франц хотел помочь мне, – ты знаешь, как он добр, – я не могла принять его услуг, потому что при одном взгляде на Франца сумасшедший приходил в ярость, воображая, что Франц преследует его и хочет убить. В такие моменты его нельзя было удержать в постели. Чтобы успокоить старика, я просила Франца перестать ходить к нам. В последние дни, перед смертью, дедушка вдруг стал спокойнее и, к моему глубокому удивлению, – хотя это иногда случается с безумными, – сознание почти вернулось к нему, и мысли просветлели. Он часто плакал, обвиняя себя в грехах и проступках, в которых теперь горько раскаивался. Наступила последняя ночь. Старик был так слаб, что, казалось, не доживет до утра, и доктор, посетивший нас днем, также уверял, что дедушка не проживет и суток. Было около девяти часов вечера, когда старик вдруг схватил мою руку, с трудом поднялся на постели и, наклонившись ко мне, прошептал на ухо: «Хочешь оказать мне последнюю услугу, Ганнеле? Ты была всегда послушным ребенком, докажи теперь, что ты любишь своего деда и не откажи в его просьбе. Иди… иди скорее и приведи его… только торопись, чтоб он не опоздал…» – Я подумала, что старик желает видеть священника и, обрадованная этим, воскликнула: «Да, дедушка, я сейчас же побегу за отцом Натаном». Но больной нетерпеливо покачал головой и с большим усилием проговорил: «Нет, не священника, не духовника, – я хочу видеть его, – того, кто знает тайну. Я с ним хочу говорить, мы должны объясниться». – «Господь с тобою, дедушка, о какой тайне говоришь ты и кого я должна привести?» – «Рыжего Иоста», – с трудом проговорил он. Я страшно испугалась. Если бы дедушка приказал мне спуститься в ад, я сделала бы это охотнее, чем идти в дом человека, которого боялась и ненавидела, зная, с какими низкими, грязными помыслами он смотрит на меня. Но могла ли я отказать дедушке в его последней просьбе? Нет, я должна была исполнить ее, как бы ни был мне противен рыжий негодяй. Я хотела, по возможности, избежать свидания с Иостом, решив постучать в окно его дома и передать просьбу прислуге, которая откроет его. Поставив дедушке свежее питье, я отправилась в дорогу. Это было летом, почти в то же время, как теперь. В сумерках я побежала кратчайшей дорогой, чтобы не оставлять долго дедушку одного, и вскоре добралась до дома Иоста. Он только что получил место управляющего и переехал в большой дом. Не успела я войти в сад, как Иост сам показался на ступеньках веранды. Спустившись в сад, он добродушно сказал мне: «Добрый вечер, Ганнеле. Ты – редкая гостья в моем доме». – «Я пришла не по своей воле, – ответила я. – Меня послал дедушка». – «Знаю, знаю, – прервал меня Иост. – Старику приходит конец, и он, вероятно, хочет еще раз поговорить со мной? Я этого ожидал, если правда, как ходят слухи, что разум вернулся к нему». – «Могу я сказать дедушке, что вы придете?» – «Конечно, мы даже пойдем вместе, прекрасная Ганнеле: дорога по лесу не совсем безопасна, и тебе лучше идти вместе со мной». – «Покорно благодарю, – отвечала я, – но не могу терять ни минуты, чтоб не оставлять дедушку одного». Затем я выбежала из сада и полетела домой. Я бежала без оглядки по лесу и перевела дух только тогда, когда была уже далеко от дома Иоста. Лес был мрачен. Лучи молодого месяца едва пробивались сквозь густую листву. Деревья таинственно шептались о чем-то… Было жутко, но все-таки я чувствовала себя безопаснее, чем в богатом доме господина управляющего. Лесные птицы, летавшие над моей головой, были для меня более приятными и желанными товарищами, чем рыжий Иост. Встречи с ним в лесу я не опасалась, он, конечно, не подумает идти пешком в Доцгейм, а поедет верхом или в экипаже по большой дороге. Я не очень торопилась на обратном пути, так как очень устала, бежав к Иосту, и теперь чувствовала себя утомленной. Мною вдруг овладела такая усталость, что я волей-неволей остановилась. Увидев небольшую кочку, покрытую мхом, вроде маленькой скамьи, я опустилась на нее. Господи, последние недели я так мало спала, – дедушка совсем не давал мне покоя – удивительно ли, что мои ноги, наконец, отказались служить и я в изнеможении опустилась на землю. Высоко над моей головою распевал соловей; из лесной чащи – потому что я находилась в самой глуши – выбежала целая стая диких коз, они на минуту остановились предо мною, глаза их сверкали в кустах, как майские светлячки, но, видя мою неподвижность, они спокойно продолжали свои резвые игры. На одну минуту я забыла свое горе и свою злую судьбу. Тишина леса и уединение опьянили меня, точно крепкое вино. Я не могла совладать с этим ощущением. Глаза мои смыкались, я не могла поднять отяжелевших век. Несколько раз я вставала, говоря себе, что дедушка ждет меня, но снова в изнеможении падала на землю и, наконец, сон окончательно овладел мной и я крепко заснула. Я видела чудный сон. Мне снилось, что ты, Отто, вернулся домой, стал честным человеком. Мы с тобой живем в маленьком, уютном домике на берегу серебристого ручья. Мне снилось, будто мы сидим с тобой рука об руку на скамье, ты обнимаешь меня и шепчешь такие чудные, полные любви слова… Твои губы прижимаются к моим губам: я чувствую твой поцелуй… Ласки твои, однако, становились все более бурными и страстными: ты так крепко сжимал меня, что я едва переводила дух и едва не задохнулась под твоими горячими поцелуями… «Пусти меня! – кричала я во сне—Милый Отто, пожалей меня! Отто, что ты делаешь? Боже мой!.. Отто!.. Отто!..» «Не Отто, а Иост», – прозвучало над моим ухом. Со страшным криком открыла я глаза и попробовала вскочить, но напрасно. Рыжий Иост, точно хищный зверь, сжимал меня в своих сильных, страстных объятиях и душил скверными, противными поцелуями… Завязалась отчаянная борьба между невинностью и развратом, между мраком и светом, добром и злом, борьба, перед которой должны были содрогнуться звери лесные, – о Боже! Это была борьба за человеческую жизнь, за человеческое счастье…

Ганнеле остановилась в изнеможении. Потрясенная страшными воспоминаниями, она истерически рыдала, закрыв лицо руками. Разбойник стоял перед ней, со сверкающими глазами, сжав зубы, сквозь которые прорывались не слова, а какое-то глухое рычание. Он напоминал собой разъяренного тигра, готового одним прыжком кинуться на свою жертву.

– Дальше, дальше! – кричал Отто Резике. – Я хочу все знать!.. Все!..

– Я защищалась как безумная, – продолжала Ганнеле, – но что могли сделать мои слабые руки против этого озверевшего от страсти негодяя? Однако сделав нечеловеческое усилие, мне удалось приподняться с мшистого ложа, но Иост с отвратительным смехом снова бросил меня на него и затем… затем, Отто… остальное совершилось… негодяй лишил меня самого дорогого, самого бесценного, что я имела, единственного сокровища – девичьей чести. Без сознания, почти в обмороке, я очутилась в его отвратительных объятиях. Что было дальше, не могу тебе сказать. Когда я пришла в себя, покрытая стыдом и позором, рыжего Иоста уже не было. Я бросилась на землю, горько рыдая… Твое имя не сходило с моих уст, в глубоком отчаянии я повторяла: я потеряла его, я потеряла. Я поспешила домой и вскоре увидела огни Доцгейма, но я не решалась сразу войти в деревню: мне казалось, что всякий, кто увидит меня, поймет, что со мной случилось; я переждала немного, и когда все огни погасли, как преступница, шмыгнула домой. Когда я открыла дверь, в доме все было тихо; охваченная страшным предчувствием, я бросилась в комнату дедушки. Старик лежал на полу, посреди комнаты; хотя тело его еще не потеряло своего тепла, жизнь уже покинула его. Вероятно, страх смерти заставил его сползти с постели, чтобы добраться до двери и позвать кого-нибудь на помощь, но смерть наступила внезапно. Что касается рыжего Иоста, я до сих пор не знаю, был ли он в ту ночь у дедушки. Я подняла старика и положила на постель. Сев рядом на стул, я уставилась глазами в пол и думала о том, что случилось и что ждет меня впереди.

Ганнеле помолчала и затем продолжила.

– Рано утром пришел скрипач Франц, которого удивило, что ставни не были открыты. Узнав, что дедушка умер, он стал ласково и нежно утешать меня; в первый раз в жизни он дал мне заглянуть в свое сердце и откровенно признался в своей глубокой любви ко мне. Он сказал мне: «Пойдем ко мне, Ганнеле, со мной ты не будешь одинока; я чувствую, что найду в себе силы прокормить нас обоих. Когда я относил последнюю мою скрипку в Висбаден, в магазин, где их у меня покупают, я там встретил очень приличного господина, который, узнав, что эти скрипки делаю я, с удивлением и участием посмотрел на меня и сказал: «Вы настоящий художник, и могли бы зарабатывать гораздо больше, если бы немного поучились технике вашего дела. Я англичанин и торгую музыкальными инструментами, новыми и старыми скрипками. Если хотите, поедемте со мной, я вам дам работу и такую плату в неделю, какой вы здесь, вероятно, не получаете в целый год». Видишь, Ганнеле, какое заманчивое предложение. Кроме денег оно открывало предо мною блестящую будущность. Но я от этого выгодного предложения отказался, предпочитая остаться там, где ты, Ганнеле. Я все бы думал о тебе, бедное дитя, и без тебя умер бы с тоски. Но теперь, когда дедушка скончался, тебя ничто не удерживает больше в Доцгейме и, если ты согласишься стать моей женой, мне стоит только написать письмо – и англичанин сейчас же пришлет нам денег на дорогу. Мы поедем в Лондон, наймем хорошенький домик, заведем свое маленькое хозяйство, и поверь, Ганнеле, не будет ничего в мире, чего бы я не сделал, чтобы только доставить тебе удовольствие!» «Франц, – ответила я, – если ты меня хоть немножко любишь, откажись от мысли когда-нибудь стать моим мужем. Ты знаешь, что я люблю тебя, как брата, но ты знаешь также, что я люблю другого, как девушка может любить только раз в жизни. Не волнуйся, Франц, будь спокоен и не завидуй Резике – клянусь тебе, я его женою никогда не буду». Два дня спустя дедушку похоронили. Его ненавидела вся деревня, потому что, как ты знаешь, будучи старостой Доцгейма, он мучил и притеснял народ не меньше, чем делает это теперь рыжий Иост. Поэтому на похоронах его не было ни души, кроме скрипача Франца и Вильгельма-трупа, который вырыл могилу и опустил в нее гроб. Я даже была этим довольна. Я избегала встречаться с людьми и выносить на себе их любопытные взгляды и потому, когда свежую могилу засыпали, я подала руку Францу и медленно пошла в свой опустевший дом. Целый месяц я прожила совершенно одиноко, прячась от людей и избегая даже скрипача Франца. Когда я издали слышала стук его костылей, то бежала из дома через заднюю дверь, чтобы не вступать с ним в разговоры. Мало-помалу беспокойство вселилось в мое сердце. Я чувствовала, что ношу под сердцем свой позор. Ах, Отто… как тяжко, как страшно мне признаться тебе в этом.

Ганнеле снова помолчала и со вздохом принялась рассказывать дальше.

– Я начала понимать, что этот негодяй сделал меня матерью. Семь недель прожила я между страхом и надеждою, между жизнью и смертью, стараясь найти какой-нибудь выход. Сколько раз я стояла на берегу озера, говоря себе, что стоит сделать всего один прыжок, чтобы найти спокойствие и забвение. Но меня каждый раз останавливала мысль, что я не имею права лишать жизни ребенка, которого ношу в себе. Несколько дней спустя я уже стояла перед дверью этого дома, желая переговорить с рыжим Иостом, который принял меня очень любезно. «Здравствуй, голубка, наконец-то ты пришла, – сказал он мне, когда я вошла в его кабинет. – Долго я ждал тебя». Я упала перед ним на колени и, протянув руки, проговорила: верни мне мою честь, дай имя твоему ребенку, которого я ношу под сердцем. Умоляя его таким образом, я думала встретить с его стороны грубый отказ, злое, циничное издевательство, но он подошел ко мне, поднял с земли и сказал равнодушно: «Я не прочь жениться на тебе. Ты не хуже, а даже, пожалуй, лучше многих других. Хотя ты бедна, как церковная крыса, не имеешь даже приличного платья, чтобы встать под венец, но на это у меня хватит денег и этот расход мне окупится с лихвой: ты будешь содержать в порядке мое хозяйство, станешь работать с утра до ночи, присматривать за прислугой – все они ведь воры и готовы обкрадывать меня, как только повернешь к ним спину. К тому же ты, Ганнеле, чудно хороша. Такой другой девушки не найдется между Доцгеймом и Висбаденом. Итак, дело решено: через неделю наша свадьба. Вот тебе деньги – купи все, что понадобится для свадьбы; как невеста богатого Иоста Эндерлина, управляющего герцогскими имениями, ты должна одеться не хуже придворной дамы». Свадьба наша состоялась через неделю, в воскресенье. В чудный, ясный день повел меня Иост к венцу; жители Доцгейма покачивали головами и перешептывались, не будучи в состоянии понять, как могла получиться такая вещь? Пастырь произнес прочувствованную речь, в которой подчеркнул, что люди прежде, чем связывать себя на всю жизнь, должны отдать себе ясный отчет, подходят ли они друг другу, и я очень хорошо понимала, что этим намеком он давал мне совет хотя бы даже в последнюю минуту отказаться, если этот брак был мне не по душе.

– И все-таки ты произнесла перед алтарем роковое «да»? – глухо проговорил Отто.

– Да, я произнесла его, ради ребенка, ради того, чтоб не быть опозоренной.

После этих слов силы оставили молодую женщину, и она потеряла сознание.

Отто Резике, увидев, что его возлюбленная лишилась чувств, с криком бросился к ней и всеми средствами старался помочь ей. Скоро он убедился, что краска снова вернулась на лицо Ганнеле и глаза ее медленно открылись. Он обнял молодую женщину, перенес на широкий диван, находившийся в беседке, заботливо уложил ее, как больного ребенка, и, опустившись перед ней на колени, стал нежно целовать ее руки. Он точно преобразился; злость и ненависть, которые только что бушевали в этом человеке, совершенно исчезли. Выслушав скорбный рассказ Ганнеле, он понял, что она не виновна в том, что случилось; что всему виной жалкий негодяй, воспользовавшийся сном и беззащитностью девушки, чтобы погубить ее.

Снова и снова покрывал он руки Ганнеле поцелуями: счастье, как солнечный луч, осветило ее прелестное личико. Щеки ее пылали.

– Ты прощаешь меня, Отто? – тихо шептала она. – Ты веришь, что я не забыла своих клятв?

– Знаю, знаю все! – повторял разбойник. – Знаю, что ты самое чистое, невинное создание в мире, хотя это чудовище в человеческом образе и наложило на тебя свою руку. Но у женщины кроме тела есть еще душа, а душу он не мог у тебя отнять, эта душа принадлежит мне.

– Да, тебе, мой дорогой! – воскликнула молодая женщина, перебирая рукой его темные кудри. – Она принадлежит тебе, как принадлежу и я; всем своим существом, до последнего вздоха, до последней минуты жизни.

– Моя, моя! – ликовал молодой разбойник, осыпая Ганнеле горячими, страстными поцелуями.

Влюбленные с упоением отдались волновавшим их чувствам. Долго в беседке царствовала тишина, изредка прерываемая тихим шепотом, поцелуями и страстными клятвами в вечной любви.

– А теперь собери свои пожитки, – приказал Отто, – но только то, что ты сама принесла в дом: из имущества Иоста я ничего не хочу брать, по крайней мере ничего из твоих рук. Затем идем со мной, я сведу тебя в нашу пещеру, в которой люди, хотя и отверженные обществом, живут счастливо, потому что их связывают преданность в нужде и опасности и им неизвестны измена и коварство. Там, в пещере Лейхтвейса, ты станешь моей женой и в кругу хороших людей забудешь тяжелые дни, пережитые тобой.

С юношеской пылкостью он хотел увлечь свою возлюбленную. Но Ганнеле воспротивилась этому.

– Не спеши, милый Отто, – сказала она, – я поклялась Иосту в верности, хотя и по принуждению, но принадлежу к тем, которые не изменяют своей клятвы ни по каким причинам. Не сердись, что я не исполняю твоего желания; ты не можешь представить, как мне самой хочется уйти с тобой, как всем своим существом я стремлюсь к тебе. Но ведь ты, Отто, не захочешь, чтоб на твою Ганнеле указывали пальцами и говорили, что она убежала от мужа к любовнику?