Текст книги "Пещера Лейхтвейса. Том второй"

Автор книги: В. Редер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц)

Глава 66
РОКОВАЯ ИСПОВЕДЬ

Тем временем Илиас Финкель быстро шел своей дорогой. Он не ощущал уже больше боли в своих старых, слабых ногах, искалеченных во время пыток, он забыл о ранах на своем изможденном теле, ему казалось, что он помолодел и что кровь его быстрее течет по жилам.

– Я поймал двух зайцев разом, – бормотал он, приближаясь к пражскому Гетто. – Батьяни подписал предательский документ, который я отнесу к пруссакам и получу за это свое вознаграждение. Совесть моя спокойна. Не все ли равно, продажа лошадей, товара или осажденного города? Но ни в одних деньгах дело. Меня радует другое. Наконец я сумею отомстить. Когда Батьяни впустит пруссаков в Прагу, то я устрою так, чтобы он не успел скрыться, чтобы народ схватил предателя и растерзал его на куски. А когда я увижу, граф Батьяни, как твой череп будет размозжен о мостовую, тогда я получу удовлетворение за ужаснейшие мучения всей моей жизни, за пытки, перенесенные мною во время суда, когда палач выжигал раны на моем теле, а ты, Батьяни, стоял рядом, улыбался и радовался. Подлый Батьяни, Илиас Финкель только бедный, грязный еврей, но он будет тем камнем, о который разобьется твоя жизнь.

Так рассуждал Илиас Финкель сам с собой, высчитывая в уме, сколько он получит за комиссию. Приближаясь к своему ветхому, одноэтажному дому, он вдруг в изумлении широко раскрыл глаза. Из углубления стены возле входной двери показались мужчина и женщина.

– Боже праведный! – воскликнул еврей, нервно теребя свою седую бороду. – Вы ли это на самом деле? Пьетро Ласкаре и Лусиелла? Откуда вы взялись? Что с вами случилось? Ваша хижина сгорела и обрушилась. Как попали вы в Прагу?

– Мы сами подожгли нашу хижину, – ответил Пьетро, подходя к Илиасу Финкелю, – в ней стали ходить привидения.

– Так жить больше уже нельзя было, – добавила Лусиелла, – ни за какие деньги я бы там не осталась.

Финкель в недоумении взглянул на итальянцев и торопливо спросил:

– Разве вы боялись, что кто-нибудь узнает о вашем занятии? Насколько мне известно, граждане Праги и не подозревали, из какого мяса изготовляются колбасы, которые вы выделывали, а я продавал.

– Что касается этого, – ответил Пьетро, – то все в порядке, и мы могли бы продолжать работать до окончания войны.

– А если так, то что же все это значит? Разве вы не довольны заработком? – с досадой воскликнул Финкель, – ведь я платил большие деньги за ваш товар и вы разбогатели бы, оставшись на месте.

– Все это ни к чему, – произнесла Лусиелла. – Матерь Божья показала, что нас ожидает за преступления.

– Матерь Божья? – с трудом выговорил Финкель. – При чем тут Она? Что Она вам показала?

– А то, что мертвые могут воскресать, – ответила Лусиелла, на лице которой снова появилось выражение суеверного страха.

Илиас Финкель пожал плечами и пренебрежительно ответил:

– Ерунда! Мертвецы никогда не воскресают. Кто раз попал в царство теней, тот не оживет более. Я вижу, вы сделались жертвами глупого суеверия. Говорите яснее: что вы видели такого сверхъестественного?

– Мы выудили из реки женщину в белом, – сообщила Лусиелла, – она была мертва, так как долго пролежала в воде. Собственными руками я уложила труп ее в гроб, и мы с мужем отнесли его на кладбище и там предали тело земле. Несколько часов спустя мы вернулись и вынули труп из могилы. Тогда мужа покойницы уже не было с нами, и он не мог видеть, что мы делаем. Мы перенесли труп в нашу мастерскую, чтобы разрезать его, как делали это не раз с другими. Но когда мой муж собрался отрезать покойнице голову, она вдруг ожила и привстала. Никогда в жизни не забуду, с каким ужасным выражением были устремлены на нас ее глаза.

– Что за глупый народ эти итальянцы! – воскликнул Илиас Финкель. – Разве с вами можно иметь дело? Пойдемте, я вам покажу женщину, которая вас так напугала. Я нашел ее в вашей горящей хижине, вынес оттуда и привез ее сюда. Я ее хорошо знаю. Она – жена разбойника Лейхтвейса, бывшая когда-то богатой графиней, тогда ее звали Лора фон Берген.

Финкель вынул из кармана ключ и отпер замок дверей своей квартиры. Пьетро и Лусиелла робко последовали за ним. В это время по улице проходил какой-то крестьянин, одетый в длинный сюртук с серебряными пуговицами, короткие бархатные шаровары, высокие сапоги и длинную шубу, верх которой был покрыт незатейливыми вышитыми украшениями. Голову его покрывала широкополая шляпа. Он был в нескольких шагах от двери, куда скрылись Илиас Финкель и итальянцы. Увидев их, крестьянин вздрогнул и поспешно отошел от дверей в тень углубления стены. Там он остановился, как бы озадаченный.

– Это Илиас Финкель, – пробормотал он, – ростовщик и душегуб из Франкфурта-на-Майне. А те двое – я хорошо узнал их – итальянец с женой, помогавшие мне похоронить Лору. По какому поводу сошлись эти люди вместе? Но раз в дело замешан Илиас Финкель, то тут кроется какое-нибудь преступление. Быть может, я напал наконец на след, встретившись с этими людьми? Я не уйду отсюда, пока не узнаю, в чем тут дело. Я подожду итальянцев, последую за ними и узнаю всю правду. Финкель ведь ничего не скажет.

Лейхтвейс – так как это был он – начал прохаживаться по улице вблизи дома, останавливаясь то у одного, то у другого угла, не спуская глаз с двери, в которую вошла преступная троица. Терпение его подвергалось большому испытанию. Зазвонили колокола, и народ, отстояв обедню, уже возвращался из церкви домой, а дверь все не отворялась, итальянцы все еще не показывались. Но вдруг Лейхтвейс насторожился. Он увидел, как на улицу вышла Лусиелла. Поправив желтый платок на голове, она быстро пошла по узким закоулкам еврейского квартала, как бы опасаясь преследования. Лейхтвейс не терял ее из виду, идя за нею по пятам, даже тогда, когда она уже вышла из гетто и направилась к собору.

Главные входные двери были заперты, так как служба уже окончилась. Лусиелла обошла вокруг собора и вошла в маленькие задние двери. Лейхтвейс последовал за нею. В церкви уже никого не было. Солнечные лучи играли на деревянных скамьях, пробиваясь через цветные стекла высоких сводчатых окон; у алтаря еще горели свечи. Лейхтвейс переходил от колонны к колонне, следуя за Лусиеллой, которая остановилась у ступеней алтаря. Громким голосом она воскликнула:

– Неужели нет возможности облегчить душу? Неужели нет священника, которому я могла бы покаяться? Я не вынесу тайны, камнем лежащей на моей душе. Я должна высказаться, иначе задохнусь.

Тут Лейхтвейс заметил, что дверь алтаря открыта. Он юркнул туда и увидел на стуле черное одеяние священника, которое набросил поверх своей шубы, покрыл голову черной бархатной шапочкой, валявшейся тут же, и медленно вышел из алтаря. Он приосанился и, действительно, мог сойти за священника, тем более, что еще накануне своего отъезда в Прагу сбрил усы. Он подошел к Лусиелле и положил ей руку на плечо. Итальянка, стоя на коленях, по-видимому, молилась. Взглянув на мнимого священника, она поднесла к губам край его одеяния и дрожащим голосом произнесла:

– Вас прислал сам Господь, преподобный отец. Вы видите перед собою женщину, жаждущую покаяться в тяжких грехах, чтобы облегчить свою душу и испросить прощения Всевышнего. Умоляю вас, преподобный отец, примите мою исповедь и дайте мне отпущение.

– Час исповеди миновал, – ответил мнимый священник, – но когда сходятся люди во имя Господне, тогда час неважен. Покайся мне здесь же, на ступеньках алтаря, в своем грехе. Если я буду властен дать тебе отпущение, то облегчу тебя.

С этими словами Лейхтвейс сел на одну из ступеней, а Лусиелла осталась на коленях. Преисполненная благоговения и раскаяния, она не смела взглянуть на священника. Но даже если бы она и сделала это, то в лице почтенного служителя церкви не узнала бы того, кого они недавно вместе с мужем вытащили из реки и над трупом жены которого собирались совершить ужасное преступление. Кроме того, Лейхтвейс сел так, что лицо его оставалось в тени.

– Говори же, – произнес он, – в чем ты хочешь покаяться?

– Мой муж и я, – порывисто заговорила Лусиелла, как бы не находя подходящих слов для своего признания, – несколько лет тому назад прибыли в Австрию нищими. Кое-как мы добрались до Праги. Тут мы поселились в маленькой пустой хижине на берегу реки и приписались к общине села, в состав которого входила наша хижина. Незадолго до начала войны мы познакомились с одним евреем, обратившим наше внимание на то, что мы имеем возможность быстро разбогатеть. Дело в том, что наша хижина стояла у самого берега и к нему течением прибивало все, что выплывало из Праги. Еврей посоветовал нам закинуть сети, чтобы ловить трупы самоубийц. Эти трупы… преподобный отец… я не знаю, как и произнести такое признание… Клянусь, что я принимала участие лишь вследствие угроз мужа… Он же разрезал эти трупы на части и выделывал из них колбасы, а еврей покупал их у нас и продавал в Праге за большие деньги…

Лейхтвейс содрогнулся, когда услышал о таком злодеянии. Ему стоило больших усилий, чтобы не выдать себя.

– Ты тяжко согрешила, – произнес он, – но кто приходит к Господу Богу с покаянием, тот может надеяться на прощение. Говори всю правду. Что было дальше?

– Вчера, – дрожащим голосом продолжала Лусиелла, – мы вытащили на берег два безжизненных тела: высокого, красивого мужчину и прелестную белокурую женщину, похожую на ангела. Мужчина этот скоро пришел в себя, и я могу сказать, что оказала немало содействия при спасении его жизни. Я растирала и откачивала его. Но женщина так и не очнулась, и мы сочли ее мертвой. Мужчина был вне себя от горя, и даже я растрогалась, глядя на него. Но мой муж заставил меня перенести тело женщины, которую мы сначала похоронили на кладбище, в нашу хижину, чтобы… но что с вами, преподобный отец? Даже вы, священник, не в силах выслушать столь ужасной исповеди.

И действительно, Лейхтвейс глухо застонал и закрыл лицо обеими руками. Каждое слово Лусиеллы причиняло ему ужасные муки, так как он выслушивал повесть о страшной участи, постигшей его обожаемую жену. Лусиелла не подозревала, что находится на краю гибели: Лейхтвейс схватился за кинжал и чуть не убил каявшуюся грешницу, но вовремя опомнился и не осквернил храм ужасным злодеянием, которое к тому же лишило бы его возможности выслушать исповедь до конца.

– Говори дальше, – произнес он сравнительно спокойно, так как успел овладеть собой, – кончай свою исповедь, не уклоняясь от истины, как бы она ни была ужасна. Говорю тебе, блаженны с чистым сердцем предстоящие пред Господом, и горе тем, кто не очистился от грехов своих, ибо они не узрят лика Господня.

Лусиелла задрожала всем телом и зарыдала. Она прижала лицо к холодному мрамору ступенек алтаря. Наконец она кое-как оправилась.

– Мы отнесли труп в нашу мастерскую, – продолжала она, – женщина эта была так прекрасна, что мне стало стыдно даже прикоснуться к ней, хотя мы оба считали ее мертвой.

– Вы только считали ее мертвой? – прервал Лейхтвейс Лусиеллу. – Значит, на самом деле она была жива? Говори! Та женщина, которую вы взяли из могилы, не была мертва?

– Нет, – произнесла Лусиелла.

Мнимый священник зашатался. Казалось, он упадет и лишится чувств. Но он успел схватиться за ножку стоящего рядом высокого канделябра и удержался.

– Дальше! – простонал он. – Значит, она была жива? Что с ней сталось? Говори! Я хочу знать.

– Я все расскажу, – ответила Лусиелла, – ничего не скрою от вас; вы заместитель Господа Бога на земле, и от вас я ожидаю получить отпущение. Во всем виновен мой муж. Он наточил свой нож, чтобы одним взмахом отрезать несчастной голову. Но что с вами, преподобный отец?

– Не отвлекайся, – проговорил мнимый священник, – говори дальше. Я должен все знать. Твой муж взял нож – и что же он сделал? Ранил ли он ее? Или зарезал? Говори скорее!

– Едва мой муж прикоснулся ножом к красивой белой шее мнимой покойницы, как из груди красавицы вырвался вздох.

– Вздох! Она пришла в себя! Она очнулась под ножом убийцы.

– Нет! Клянусь всеми святыми, мой муж не сделался убийцей! – вскрикнула Лусиелла. – Я оттолкнула его и не дала совершиться ужасному преступлению. Женщина приподнялась и взглянула на нас широко открытыми глазами. Мы пришли в неописуемый ужас и бросились бежать. Нам было страшно того чуда, которое совершилось с несчастной утопленницей.

– Чудо, – пробормотал мнимый священник, – да, это было чудо.

Он закрыл лицо обеими руками и глухо зарыдал. Лусиелле казалось, что священник, подавленный ужасом совершенного злодеяния, печалится о ее погибшей и грешной душе.

– Что вы сделали потом? – спросил затем Лейхтвейс, поборов свое волнение.

– Мы убежали, так как ни за что не хотели остаться в той хижине, где произошло такое сверхъестественное явление. Но предварительно, преподобный отец, – готовьтесь выслушать нечто ужасное, – прежде чем запереть снаружи дверь на ключ, мой муж вынул из плиты горящие угли, бросил их в кучу соломы, и хижина воспламенилась. Пламя и дым окутали ее. Я уже не сомневалась, что воскресшая покойница, если не сгорит, то задохнется в дыму.

Лейхтвейс вне себя глухо зарычал, точно раненый зверь, схватил тяжелый серебряный канделябр, стоявший на возвышении и швырнул его об пол, так что он разлетелся вдребезги.

– Говори дальше! – в ужасном волнении произнес он. В голосе его слышались гнев, ярость, отвращение и ужас.

– К счастью, – продолжала Лусиелла, – опасения мои не оправдались. Женщина не сгорела и не задохнулась, она в настоящее время находится в Праге, и я собственными глазами видела ее сегодня живую.

– Она жива? – вскрикнул Лейхтвейс ликующим голосом.

– Да, жива, – радостно повторила Лусиелла. – Мы не сделались убийцами той, которую явно охраняла Дева Мария. Новым чудом она была спасена от пламени, так как в ту минуту, когда она, лишившись чувств, упала на пороге двери внутри хижины, к последней подъехал на своей телеге еврей Илиас Финкель, тот самый, который, как я вам говорила, посоветовал нам заняться нашим преступным делом. Он услышал стоны, увидел дым, выбивавшийся из щелей, выломал дверь, нашел несчастную женщину и спас ее.

– Он спас ее? – произнес Лейхтвейс сдавленным голосом. – Нет, говорю я тебе! Он был лишь орудием в руках Всевышнего. Сам Господь сохранил жизнь этой красивой, благородной женщине. Он не пожелал отнять ее у того, кто любит ее безгранично, больше своей жизни.

Лусиелла медленно подняла голову и в недоумении взглянула на мнимого священника. Его слова возбудили в ней неясные подозрения; она начала догадываться, что тот, кому она исповедовалась, принимает более близкое участие в судьбе незнакомки, чем казалось совместимым с его саном.

– Преподобный отец, – дрожащим голосом произнесла она, – кто вы на самом деле? Вы говорите так, как будто знаете ту женщину. У вас на глазах слезы, вы охвачены страшным волнением – неужели вы на самом деле знаете ее? А… теперь я понимаю! Да… это вы… я погибла… я сама выдала себя! Я узнаю вас… вы… муж ее, вы разбойник Лейхтвейс!

Лусиелла вскочила и в ужасе отшатнулась от Лейхтвейса. Лицо ее исказилось смертельным страхом. От ужаса она не могла больше произнести ни слова и бросилась к выходу. Но Лейхтвейс, успевший сбросить с себя одежду священника, одним прыжком соскочил со ступенек алтаря и бросился за Лусиеллой. Итальянка, сознавая опасность, бежала к двери. Еще два-три шага и она спасена. Но вдруг она зашаталась, глухо застонала и упала. Лейхтвейс, желая задержать Лусиеллу, сорвал доску с ближайшей скамьи и швырнул ее в бегущую. Лусиелла лишилась чувств. В то же мгновение Лейхтвейс кинулся к ней, выхватил из кармана веревку и связал ее по рукам и ногам. Затем поднял ее на руки и вернулся в глубь церкви. Там он остановился, подумал немного, а затем направился к маленькой боковой двери рядом с входом в алтарь.

Он очутился у начала каменной лестницы, ведшей, по-видимому, на колокольню. По этой лестнице Лейхтвейс понес свою пленницу. Минут через пять он добрался до самого верха колокольни. Помещение, довольно просторное, было покрыто сводчатой крышей на толстых деревянных стропилах. Посередине висел огромный колокол, с которого спускались два толстых каната. При помощи этих канатов звонарь, когда было надо, приводил в движение язык колокола. В одной стене имелись маленькие дверцы, запертые на задвижку и служившие для того, чтобы звонарь мог, в случае надобности, подавать сверху вниз сигналы. Надобность эта являлась, например, во время пожара: тогда звонарь отворял дверцы и при помощи большого рупора возвещал населению о случившемся.

Лейхтвейс подошел к этой дверце, отодвинул задвижку и выглянул наружу. Колокольня была так высока, что городские здания казались карточными домиками, построенными детскими руками. Лейхтвейс наклонил итальянку из двери так, что ветер подул ей в лицо, и она вскоре очнулась. Лусиелла открыла глаза и с ужасом увидела, что висит между небом и землей. Лейхтвейс держал ее так, что она почти половиной тела повисла над бездной.

– Боже праведный, – простонала она, – что вы делаете? Вы хотите сбросить меня отсюда, хотите убить? Помогите! Помогите, добрые люди!

– Молчи, – произнес Лейхтвейс. – Если бы ты кричала в десять раз громче, то и тогда там внизу твоих криков никто не услыхал бы. Ты в моей власти. Стоит мне выпустить тебя, ты полетишь вниз и разобьешься в лепешку.

Лусиелла глухо застонала и закрыла глаза.

– Но мне не нужна твоя жизнь, – продолжал Лейхтвейс, – я дарую тебе ее, так как ты, так или иначе, принимала участие в судьбе моей несчастной жены и раскаяние заставило тебя высказаться на исповеди. Я требую от тебя только, чтобы ты мне сказала, где она находится. Предупреждаю: не обманывай меня. Ты останешься жива лишь в том случае, если моя жена будет спасена.

– Я знаю, вы убьете моего мужа! – дрожащим голосом отозвалась Лусиелла. – Ведь вы отомстите ему за все?

– Это тебя не касается! – крикнул Лейхтвейс. – Твой муж заслужил кару. Не теряй же времени! Мои руки начинают ослабевать. Говори скорее, надо положить этому конец.

– Я скажу вам всю правду, – прохрипела Лусиелла, – только сжальтесь надо мной! Если вы человек, а не дьявол, то не пытайте меня.

– Я освобожу тебя только после того, как ты мне скажешь, где находится моя жена.

Лусиелла поняла, что мужа ей все равно не спасти, и поэтому решила спасти хотя бы свою собственную жизнь.

– Ваша жена жива, – отрывисто проговорила она, – она в настоящее время в доме Илиаса Финкеля, который запер ее в погребе.

– А что он намерен делать с нею?

– Не знаю. Право, не знаю.

– Лжешь! – громовым голосом произнес Лейхтвейс. – Замыслы жида тебе известны.

– Хорошо, я скажу все. Илиас Финкель и мой муж собираются выдать вашу жену графу Сандору Батьяни. Жид говорит, что граф заплатит за нее большие деньги.

Лицо Лейхтвейса перекосилось. Он побледнел как полотно.

– Они хотят продать мою жену, – проскрежетал он, – они обращаются с нею, как с товаром! О, они поплатятся мне за все ужасы, перенесенные моей бедной Лорой! Я сумею свести с ними счеты! Говори, но только правду, если жизнь тебе дорога, когда именно они собираются осуществить этот гнусный торг? Когда они намерены выдать мою Лору графу Батьяни?

– Господи, помоги! – простонала Лусиелла. – Я должна предать своего мужа. Я должна погубить его. Но я не могу поступить иначе! Я во власти человека, который не знает ни жалости, ни сострадания.

– Жалости и сострадания? – повторил Лейхтвейс. – А вы, подлые злодеи, сжалились над моей женой? Не вы ли похитили ее из гроба? Не вы ли перенесли ее в вашу бойню? Не вы ли занесли над нею нож? А еще смеете говорить о сострадании? Лусиелла, не заставляй меня вспомнить того, от чего я чуть не лишился рассудка. Иначе, клянусь Всемогущим Судьей, я не пожалею и выпущу тебя из рук. Говори скорей! В какое время должен состояться этот постыдный торг?

– Сегодня ночью, – ответила Лусиелла, не смея пошевельнуться и опасаясь сорваться в ужасную бездну, – сегодня в полночь Пьетро отправится в Градшин с докладом к графу Батьяни и проводит его на квартиру Илиаса Финкеля. А затем они хотят отвезти вашу жену к графу в закрытой карете.

– Сегодня! – проговорил Лейхтвейс. – Это мне только и нужно было знать. Господь вразумил тебя сказать мне правду. Довольно, я не брошу тебя вниз.

Он втащил обезумевшую от страха Лусиеллу внутрь помещения. Лусиелла подумала, что он развяжет ее и вернет ей свободу. Она уже рассчитывала, что сейчас же побежит к Илиасу Финкелю, чтобы предупредить его и мужа о грозящей опасности. Ей было жаль прибыльного дела, затеянного евреем, так как Илиас Финкель утверждал, что Батьяни, не задумываясь, уплатит за жену разбойника тысяч двадцать гульденов. Старый жид говорил, что комендант Праги до безумия влюблен в Лору. Этому вполне можно было поверить, глядя на ангелоподобную красавицу. Жид обещал итальянцам половину суммы, а этого было более чем достаточно, чтобы им удалиться на родину и зажить там припеваючи. Но Лусиелле пришлось убедиться, что она ошиблась в расчете. Лейхтвейс и не думал развязывать ее. Правда, он освободил ее ноги, но подвел ее к столбу, который стоял посередине колокольни, и привязал ее к нему, дважды обмотав веревку кругом ее ног и шеи.

– Господи, спаси и помилуй! – простонала Лусиелла. – Неужели вы хотите предать меня голодной смерти? Ведь сюда по целым дням никто не заходит. Клянусь, что я не выдам вас, не расстрою ваших планов! Вы только отпустите меня! Освободите!

– Ты останешься жива, – ответил Лейхтвейс. – Я сам освобожу тебя, и притом немедленно, после того, как спасу мою Лору. Но если я опоздаю, если Илиас Финкель вместе с твоим мужем уже успели продать ее, то ты погибнешь и умрешь здесь с голода. Молись, Лусиелла, за мою жену. Твоя жизнь зависит от ее спасения. Молясь за нее – ты будешь тем самым молиться за себя.

Лейхтвейс отвернулся и быстро вышел. Лусиелла слышала его удаляющиеся шаги.