Текст книги "Гогенцоллерны"

Автор книги: В. Перцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Говоря о божественной миссии германского народа, Вильгельм, однако, всегда имел ввиду одно ограничение: Германия остается избранным Божьим народом только до тех пор, пока она следует за данными ей Провидением руководителями и вдохновителями – Гоген-цоллернами. К славе, к победам, к великому будущему Германии могут вести только одни Гогенцоллерны, и благо ей, если она останется послушной их священному руководству. Вильгельм воскрешал чисто средневековое представление о правах монарха и защищал его теми самыми аргументами, какими это делали когда-то Фридрих Барбаросса и его преемники. В речи, произнесенной на банкете бранденбургского ландтага 5 марта 1890 г., он говорит: «...Я вижу в стране и в народе, который мне вверен, талант, данный мне Богом; долг мой повелевает мне его умножить, как сказано в Библии, и когда-нибудь мне придется дать за него ответ. Я думаю, что пока он со мной, я сумею его вести таким путем, чтобы он возрос, и возрос немало... Тех, кто захочет мне помочь в этом деле, я приветствую от всего сердца; тех же, кто захочет мне помешать в моей работе, я раздавлю». В своих многочисленных речах Вильгельм на разные лады разъяснял ту мысль, что род Го-генцоллернов правит Божьей милостью и ни перед кем, кроме Бога, за свои действия не отвечает. 24 февраля 1894 г. на банкете бранденбургского ландтага он заявляет: «...Если мои предки, и в особенности тот, о котором мы больше всего любили вспоминать, как о величайшем бранденбуржце, великий курфюрст, были способны выполнить так много важного на благо своей страны, то это было возможно отчасти благодаря вза-

7 Гогенцоллерны

имному доверию государя и его народа, но больше всего благодаря тому, что дом Гогенцоллернов обладает чувством долга – чувством, исходящим из сознания, что Бог поставил их на тот пост, который они занимают, и что одному только Богу да еще своей совести они обязаны отчетом в том, что делают для блага страны». Но, может быть, это заявление Вильгельма о королевской власти «Божьей милостью» относится только к прошлому? Может быть, положение изменилось с тех пор, как в Пруссии появился ландтаг, а в Германии – рейхстаг? На этот счет речи императора не оставляли никаких сомнений. В речи о Вильгельме I осенью 1897 г. при освящении памятника ему в Кобленце он говорит: «Для всех нас и больше всего для нас, государей, он взрастил и довел до ослепительно блестящего состояния ту драгоценность, которую мы должны почитать и считать священной, это королевская власть Божьей милостью, власть со всеми ее тягостными обязанностями, с трудами, которые не имеют конца, с ее страшной ответственностью перед одним лишь Творцом, от которой ничто не может его освободить, ни один человек, никакое министерство, никакой рейхстаг, никакой народ». Император неоднократно заявлял, что, чувствуя себя орудием в руках Бога и черпая силы и уверенность из этого сознания, он, невзирая на все препятствия и противодействия, будет идти по тому пути, который предуказан ему свыше. Вот что он говорил 6 марта 1890 г. в Билефельде: «Дело в том, что каждый государь из дома Гогенцоллернов глубоко сознает, что он всего лишь уполномоченный здесь на земле, что он обязан дать отчет в своей работе Высшему

Царю и Господину и обязан с неизменной верностью выполнять дело, которое ему назначено свыше... Вот откуда та непоколебимая воля, с которой они проводят то, что ими однажды предпринято». Такого рода цитаты из речей Вильгельма, подтверждающие то, что император в его глазах посланник Неба, призванный творить его волю и отвечающий за свои действия только перед Богом, можно было бы при желании приводить до бесконечности.

Чем же в таком случае была в глазах императора конституция германской империи, которой он присягал при своем вступлении на престол, относительно которой он в своей первой тронной речи (27 июня 1888 г.) заявил: «Я держусь того мнения, что наша конституция устанавливает справедливое и полезное разделение в участии различных общественных сил в жизни государства, и вот отчего еще, а не только в силу моей присяги, я буду с ней считаться и защищать ее». Последние слова императора находятся в неразрешимом противоречии с тем представлением его о власти Божьей милостью, которого он неустанно придерживался в течение всего своего царствования, и им нельзя придавать особенно серьезного значения: они были произнесены в момент присяги перед лицом обеих палат (рейхстага и ландтага в сборе), и молодой император, увлеченный торжественностью парламентской обстановки, мог уже в силу одной впечатлительности своей натуры сделать заявление, которое плохо согласовывалось с его мировоззрением. Дальнейшие его речи и поведение не оставляют сомнений в характере его отношений к рейхстагу и ландтагу: он видит в них чисто человеческие учреждения, создавшиеся благодаря случайностям истории. Может быть, они и нужны как временное орудие, способствовавшее созданию германского могущества, но во всяком случае они не имеют в своей природе ничего абсолютного, на них не почиет благодать Божья, и их существование можно оправдать только соображениями временной и условной, а не вечной и абсолютной правды. Поэтому их права и значение ни в коем случае нельзя сопоставлять с правами и значением такого божественного установления, каким является власть королей прусских и императоров германских. Межлу властью государя и парламента в глазах Вильгельма то же различие, что между метафизическим миром вечных, неизменных сущностей и случайным, обманчивым миром явлений. Для обоих миров должна быть и разная оценка, и разная мерка: действия одной судятся по высшим и неизменным, часто даже и недоступным для человеческого понимания законом, а действия второй – преследуют только временные и случайные цели и должны быть обсуждаемы только с таких временных и случайных точек зрения. В случае конфликта между этими двумя точками зрения – вечными и временными – последние должны, безусловно, отступить перед первыми, и Вильгельм не раз заявлял, что в тех случаях, когда он чувствует, что его действиями руководят высшие соображения, он не уступит и не остановится перед самыми энергичными действиями, которые должны будут привести к осуществлению его «непоколебимой воли». Дошел ли он, однако, до прямых нарушений конституции? Судьба избавила Вильгельма от таких критических положений, и нарушать конституцию ему не пришлось. Но едва ли на это у него хватило бы энергии. При всей категоричности его заявлений, при всей уверенности в своих силах настоящей воли у него никогда не было, и на бисмарковскую решительность (в эпоху конфликта) он, по-видимому, был не способен. Как у большинства слишком много говорящих людей, его энергия часто почти целиком уходила на красноречие и словесные заявления, и перед стойким и решительным сопротивлением он пасовал. В этом отношении он недалеко ушел от своего деда.

Таким образом, государственно-правовая концепция Вильгельма была проникнута чисто средневековым архаизмом. В некоторых отношениях он шел даже дальше средневековья и погружался в чисто первобытные чувства и настроения. Склонность императора к возрождению патриархальных мотивов признавал даже и профессор Лампрехт, написавший к 25-летнему юбилею царствования его хвалебную характеристику'. Он указывал на то, что император хотел бы видеть германский народ таким же, каким он был во времена Тацита – крепким, сильным, но, главное, еще не подвергшимся развращающему действию культуры. Для Лампрехта и, можно думать, что вместе с ним и для большинства образованных немцев, – симпатии Вильгельма к архаическим порядкам отнюдь не являлись признаком его культурной отсталости. Наоборот, он говорит, что «именно высокие дарования современности, которые предрасположены и привыкли смотреть вдаль, часто ¹⁸18
  ^{Karl Lamprecht. Der Kaiser, Versuch einer Charakteristik,} 1913.


[Закрыть] ^{обнаруживают 6 своей натуре первобытные мотивы, не порывая, однако, благодаря этому связей с современностью». Архаические склонности Вильгельма, по мнению, Лампрехта делали его особенно близким к простому народу. «В современной жизни нашего народа, – говорит он, – еще продолжают жить могучие духовные остатки тех времен, когда германцы впервые поили своих косматых коней в Рейне; монарх, который вместе со многими другими обнаруживает такого же рода черты, должен быть в состоянии легко подойти к чувствам именно низших народных слоев». С последним утверждением ученого немецкого историка едва ли можно согласиться, ибо как раз среди немецкой демократии патриархальные замашки императора всегда встречали неизменный и наиболее сильный отпор. Но как бы то ни было, стремления императора к возрождению отношений самой седой старины, лежащей дальше от нас, чем средневековье, не отрицали и люди, настроенные к нему очень благожелательно.}

К числу патриархальных идей Вильгельма II относится прежде всего его представление о короле, как об отце своих подданных. По манере выражений императора иногда можно было подумать, что он забывал о своем положении главы многомиллионного народа со сложными интересами, предъявляющего сложные запросы к правительственной власти; ему как бы казалось, что он – вождь небольшого родового союза, все члены которого ему лично известны, все потребности которого он сам может удовлетворить. «Я отлично знаю, – заявляет он 15 мая 1890 г. в Кенигсберге, – чего вам недостает, и я направляю свои действия, сообразуясь с этим». Четыре года спустя он говорил: «Моя дверь всегда открыта для моих подданных, и я их выслушаю охотно», – как будто стоило только уведомить короля-отца о невзгодах, постигших его детей, и он бы мановением руки сразу всех успокоил и все уладил. Поэтому ему казались совершенно излишними всякого рода политические партии, а деятельность политических агитаторов он считал откровенно вредной. Политическую оппозицию он приравнивал к неповиновению и видел в ней пагубный дух непокорности. Еще в 1891 г., когда в Германии поднялся шум по поводу удаления Бисмарка, он говорил бранденбуржцам: «Мне кажется, что некоторые лица не совсем ясно представляют себе путь, по которому я иду и который я избрал, чтобы вести вас, а также и весь мой народ к моей цели и к всеобщему благополучию... Я очень хорошо знаю, что в данное время кое-кто пытается напугать общественное мнение. Дух неповиновения заполз в страну: скрытый под блестящим и обманчивым покровом, он старается ввести в заблуждение мой народ и людей, мне преданных».

Больше всего боялся Вильгельм II развращающего действия современной культуры. Нужно культивировать в себе старинные добродетели и чуждаться модернистских течений – ив области религии, и в области искусства, и в области литературы. Эту мысль император часто повторял на разные лады. Хороший немец должен быть простым, послушным, выносливым и немудрящим человеком. Его главным чтением должна быть Библия, но он не должен вдаваться в богословские тонкости и конфессиональные споры. Религия должна пониматься «не в строго догматическом церковном смысле, а в более широком значении, практически применимом к жизни»¹; она должна воспитывать в людях нравственные добродетели, любовь к отечеству и верность королю; что же касается догматов, то к ним Вильгельм был глубоко равнодушен, и в этом отношении сохранял терпимый дух своих предков; но религиозность должна быть неотъемлемой чертой хорошего немца, и в этом отношении Вильгельм не делал никаких уступок. Искусство и литература также должны воспитывать в людях старинные добродетели и быть «школой идеализма», как любил говорить Вильгельм. Ни импрессионизма, ни реализма он не выносил, к Гауптману питал чуть ли не личную вражду, зато преклонялся перед Вегасом, Менделем и Вильденбрухом. Император чувствовал особенное влечение к скульптуре, но только потому, что «скульптура еще не тронута этими так называемыми современными течениями; она еще чиста и прекрасна»¹⁹19
   ^{Из речи Вильгельма в Мюнстере (1908).}


[Закрыть]<sup>2020
   Из речи художникам Аллеи Победы.


[Закрыть]</sup>. Также Патриархальны взгляды Вильгельма и на задачи школы, которой он предлагал «насаждать религиозное чувство и христианское рвение» и «развивать в воспитанниках чувство героизма и исторического величия». Это, конечно, помимо борьбы с тлетворным влиянием социализма, которую Вильгельм также вменял в непременную обязанность школе. Для довершения характеристики этих патриархальных симпатий императора добавил его взгляд на роль женщины, для интересов которой он рекомендовал три исключительных области: церковь, кухню и детей (три К: Kirche, Kuche und Kinder).

₍ Но было бы глубокой ошибкой делать из всего этого заключение, что император всецело жил в мире мистических идей, средневековых и патриархальных идиллий и был слеп и глух к требованиям современной ему жизни. Наоборот, реальный смысл, умение согласовать свои действия с реалистическими запросами жизни и преклонение пеоед реальными силами были присущи ему в не-меньшеи мере, чем его делу. Он не даром проникся великим преклонением перед Вильгельмом, чтил его гораздо выше, чем своего отца, и вопреки очевидному стремился укрепить за ним в потомстве титул «Великого». Много раз в своих речах он, обходя память отца, заявлял, что будет следовать в своей политике по стопам деда, и в этом преклонении несомненно помимо общности консервативных симпатий обоих императоров, помимо внешнего блеска царствования Вильгельма I очень важную роль сыграла и реалистичность мировоззрения старого императора, нашедшая себе сочувственный отклик в душе внука. Вильгельм II был слишком живым, подвижным и наблюдательным человеком для того, чтобы замкнуться в сфере отвлеченной идеологии, как это делал Фридрих Вильгельм IV, и отгородить себя китайской стеной архаических идей от запросов и потребностей действительной жизни. Потребность в идеологическом оправдании его действий в его душе была очень сильна, но едва ли будет ошибкой сказать, что даже самые отвлеченные и мистические из его идей служили ему лишь оправданием и теоретическим прикрытием для вполне определенных направлений его практической политики. Идея божественного посланничества дома Гогенцоллер-нов служила на практике оправданием для властных за-

машек непарламентарного управления, вдея провиденциального Назначения германского народа прикрывала националистическую нетерпимость и презрительное отношение к народам негерманской расы, а идеализация тацитовских германцев на деле оказывалась синонимичной идеям политического и общественного консерватизма, допустимого в хронологических рамках конца XIX и начала XX веков. В этом отношении можно смело сказать, что не идеология владела Вильгельмом II, а он своей идеологией, приспосабливая ее отвлеченные принципы к потребностям личного, националистического и консервативного режима. В этом отношении он стоял между Фридрихом Вильгельмом IV и Вильгельмом I. Фридрих Вильгельм IV был рабом своей идеологии; она заводила его в такие заоблачные выси, из которых не было пути на землю к деятельности практического политика; Вильгельм I, наоборот, был до такой степени реалистичен, что не нуждался ни в какой идеологии и чувствовал себя прекрасно и без подведения общих оснований под свою политическую деятельность; Вильгельм II был одновременно и практическим политиком с понятем реального и отвлеченным идеологом, причем идеологическими принципами он пользовался для того, чтобы оправдать свое поведение в качестве практического политика, а практическая деятельность и уроки ближайшего прошлого являлись для него опытным материалом, на основе которого в его душе выстраивалась система отвлеченных принципов и идей. _■

В чем же заключалась реалистичность натуры Вильгельма II? Можно сказать, что в этом отношении он настоящий последователь своего деда и Бисмарка и с ранних лет усвоил уважение к тем же реальным силам, перед которыми преклонялись и они; различие только в том, что их образ действий, вытекавший из потребностей случая и времени, он постарался возвести в систему и снабдил его мистическими и метафизическими комментариями. Их кумиром была армия, и Вильгельм II не изменил этому кумиру. В самый первый день своего вступления на престол – 15 июня 1888 г. – он, прежде обращения к народу с манифестом, издал воззвание к армии: «В дай печали и траура волею Бога я становлюсь во главе армии. С сердцем полным тоски я обращаюсь с моим первым словом к моей армии... В армии абсолютная, непоколебимая верность монарху передается наследственно, от отца к сыну, из рода в род... Я и армия – мы рождены друг для друга и останемся впреда нераздельно связаны, все равно, пошлет ли нам Господь войну или мир». Об армии же Вильгельм вспоминает и в самые тяжелые периода! своей жизни. Когда на императора посыпались нападки по поводу удаления Бисмарка, он прежде всего обратился за поддержкой к армии. 18 апреля 1891 г. он произнес такую речь новым воинским частям совершенно в бисмарковском духе: «Единство германской империи сковано армией и ее солдатами, а не парламентским большинством и его решениями. Моя надежда покоится на армии. Мы переживаем тяжелые времена, в ближайшем будущем нас ожидают, быть может, еще худшие, но при мысли о них я вспоминаю слова, которые дед мой сказал офицерам Кобленца: вот люда, на которых я могу положиться. Это моя вера и моя надежда».

Пол года спустя, напуганный ростом социалистического движения, он бросает в обращении к Молодым рекрутам слова, которые вызывают открытый ропот по всей

Германии: «Более чем когда-либо недовольство и недоверие поднимают голову; может случиться, – от чего храни нас, Боже! – что вам придется стрелять в собственных родных, в братьев. Проявите же тогда свою верность, жертвуя родной кровью». Вильгельм вообще любит противопоставлять армию, как главный оплот монархизма и порядка, другим колеблющимся и неустойчивым элементам германской нации. Особенно характерны его слова, с которыми он обратился к гвардейцам в день десятилетнего юбилея своего царствования: «В тяжелых заботах и условиях я принял корону: всюду во мне сомневались, всюду обо мне судили дурно; в одном только месте в меня верили и имели ко мне доверие, и это было в армии. Опираясь на нее, вверяясь нашему старому Богу, я взял на себя бремя правления, зная твердо, что в армии – главная сила моей страны, главный оплот прусского трона, на который я призван волей Божьей». Свою любовь к армии Вильгельм переносил и на воинское дело. И до своего вступления на престол, и после он с увлечением изучал военную историю, любил присутствовать на маневрах и военных парадах, любил обедать в офицерских собраниях и бывать среди генералов. Он не чуждался ученых, писателей и художников и собирал не раз в своем дворце избранное по уму и талантам общество; свои близкие отношения с верхами немецкой (конечно, лояльной) интеллигенции он даже любил афишировать и подчеркивать; но хорошо, просто и свободно он чувствовал себя только среди военных; офицеры – это люди его круга и его настроения; без их общества он едва ли мог бы жить, между тем как литераторы и ученые являлись для него только украшением двора, без которого вполне можно и обойтись.

Реалистичность Вильгельма сказывалась и в том, какое огромное значение он придавал торгово-промышленному развитию Германии. Феодал до мозга костей, юнкер по образу мыслей и привычкам, он тем не менее, подобно Бисмарку, умел приносить свои личные симпатии в жертву тому, в чем он видел залог будущего величия и мощи германского народа. Вильгельм не раз говорил, что дворянство – сословие особенно близкое его сердцу, и выражал ему доверие почти в той же степени, как и армии²¹21
   ^{Из речи к сельским хозяевам 6 сентября 1894 г.: «Как плющ обвивает дупло старого дуба, украшая его своей листвой и прикрывая, когда буря потрясает его вершину, так и прусское дворянство связано с моим делом; пусть оно, пусть немецкое дворянство станет славным примером для всех слоев нашего народа, еще колеблющихся...»}


[Закрыть]^{, но когда оно требовало от него таких мер, которые повредили бы великому торгово-промышленному будущему Германии, император вступал с ним в решительную борьбу. Так, когда дворяне воспротивились сооружению Кильского канала, то Вильгельм заявил, что он без раздумья раздавит сопротивляющихся. Он хорошо знал, что своим консервативным и патриархальным настроениям он найдет отклик лишь в дворянских кругах, – и тем не менее, без сомнений и колебаний, вел внешнюю политику Германии по тому пути, который должен был привести в будущем к расцвету торгово-промышленных кругов – землевладельческих. Забота о рынках, поиски железнодорожных концессий на востоке, покровительство банковским компаниям, развитие торговых портов – демонстративная дружба с королями германской промышленности – вся эта работа финансового предпринимателя и коммивояжера в крупном масштабе занимала, в сущности, главное и первенствующее место во всех планах, действиях и мыслях императора. Пресловутые империализм и маринизм вильгельмовской политики объясняются, конечно, не только жаждой славы и мирового могущества, но и более прозаическими соображениями о необходимости обеспечить свободное развитие немецкой торговли и промышленности. И здесь мистическая идея о провинциальном назначении германского народа «просветить мир силой немецкого духа» сходится с вполне реальным направлением в области практической политики. Было бы утомительно и слишком однообразно приводить из речей Вильгельма подкрепления тому, что мировое могущество нужно было Германии в его глазах для ее экономического процветания и что его требовали не одни только божественные предначертания, но и коммерческие и индустриальные выгода Германии; такого рода заявления составляют лейтмотив едва ли не половины всех его речей, произнесенных в разных городах и по разным поводам.}

Таковы двойственные – мистические и в од но и то же время реалистические идеи и наклонности германского императора. Посмотрим теперь, какое применение они получили в его царствовании и в какие коллизии с общественными настроениями и условиями времени им приходилось вступать.

Глава VIII