Текст книги "Гогенцоллерны"
Автор книги: В. Перцев
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
Фрццрих Вильгельм пожинал теперь плоды своей политики. Организовать немецкое единство с согласия и по воле народных представителей он отказался сам; предоставить объединение Германии солидарным действиям немецких государей оказалось невозможным в силу отсутствия этой солидарности между ними и в силу противодействия Австрии; принудить князей Германии (главным образом, конечно, Австрию) к признанию германского единства силой меча – на это у него не хватало ни средств, ни решимости. В результате в конце его царствования Пруссия находилась почти в таком же унижении, как в эпоху наполеоновских войн; только унижение было нанесено ей теперь не на полях битв, не в столкновениях с внешними врагами, а в народном сознании, внутри самой Германии. Ее авторитет был подорван, ее будущее не вызывало ни в ком доверия. Острее всех почувствовал этот упадок национального престижа сам король. Его неуравновешенный ум не вынес тех бурных потрясений, которые ему пришлось пережить за сравнительно короткое царствование; в конце 50-х годов его здоровье стало явно ухудшаться; в 1857 г. его постигли один за другим два удара, и он впал почти в полное безумие. Его заместителем, а вслед за тем и регентом (с 7 октября 1858 г.) стал его младший брат Вильгельм. После этого больной король прожил недолго и умер в самом начале 1861 г.
С ним вместе умерла и старая Пруссия. Начавшееся вслед за тем царствование Вильгельма относится уже не столько к Пруссии, сколько к новой Германии, с созданием и развитием которой оно неразрывно связано. Вильгельм I интересен для нас не столько как прусский король, сколько как германский император; его политика с начала до конца есть политика уже не прусская, а по преимуществу германская.
Глава V
Вильгельм I и Бисмарк.
Создание империи
Вильгельм I принимал власть в то время, когда для прусской политики наступило время критической проверки ее традиционных принципов. Позади него, в политике его предшественников были бюрократические привычки управления, покровительство дворянскому сословию, культ военной силы. Если порой предшественники Вильгельма и изменяли этим старым традициям, как то имело место в эпоху прусских великих реформ, во время создания таможенного союза и в революционный 1848 г., то это мало влияло на общие принципы прусской политики, и реформы, поднимавшие значение тородской буржуазии, освобождавшие крестьянство и допускавшие общество к делам правления, только несколько ослабляли военно-бюрократическо-дворянский характер прусского государства, не лишая прусскую политику ее специфических свойств. Внешнее унижение, в котором находилась Пруссия в 50-х годах XIX ст., крушение честолюбивых планов Фридриха Вильгельма IV объединить под своей властью всю Германию, позорное подчинение Австрии на ольмюцком свидании, – все это достаточно ясно показало, что старые опоры власти в лице бюрократии и дворянства уже изжили себя и что для поднятия международного престижа Пруссии нужно искать другие средства.
Вильгельм I не обладал ни политической прозорливостью, ни даже достаточным пониманием современной ему общественно-политической конъюнктуры, но в его характере были свойства, которые необходимы для монарха страны, стоящей на поворотном этапе своего исторического пути. В политике он был чистым реалистом и хорошими практиком, во всем следовавшим соображениям о пользе и выгоде. Его голова никогда не была богата идеями, но она была всегда ясна; ее не затуманивали ни романтические бредни Фридриха Вильгельма IV, ни мистическая фантастика и чувственные увлечения Фридриха Вильгельма И, ни погоня за внешними титулами Фридриха I; его не могли увлечь ни звучная фраза, ни красивая поза; реальный, ощутимый успех он всегда предпочитал самым ярким и увлекательным фантазиям. От своего отца Фридриха Вильгельма III, на которого он был чрезвычайно похож и внешне, он унаследовал добродетели среднего немецкого бюргера, честного, рассудительного и простого в обращении, но не наделенного ни смелой инициативой, ни критическим умом. Он любил порядок, был экономен до скупости, трудолюбив и мог без скуки и напряжения проводить целые часы за работой; скудость идей и неспособность к сомнениям даже помогали ему в работе, так как, однажды приняв какое-нибудь решение, он осуществлял его без всяких колебаний, с той упрямой твердостью, на которую вообще способны несложные натуры. Корона Барбароссы и Оттонов не увлекала его в той мере, как это было с его романтически настроенным братом, но он уже в начале своего царствования проникся убенедением, что объединение Германии под эгидой Пруссии – задача, которая продиктована непреложным ходом истории, которой нельзя избежать, не уронив национального достоинства Пруссии и даже самой Германии, – и он принял эту задачу не с радостью, а с покорностью суд ьбе, как тяжелую обязанность, как своего рода испытание, посланное ему Провидением. Как и многие из его предков, он был религиозен и искренне проникнут мыслью, что над династией Гогенцоллернов и всеми ее поступками почиет благословение Божие. «Неужели вы думаете, – говорил он своим приближенным после окончания франко-прусской войны, – что я мог бы принять на себя тяжелое бремя этой войны и что были бы возможны все эти успехи, если бы я не был твердо уверен, что Провидение хотело этого и что оно избрало нас в качестве своих орудий?» Тем не менее, в его натуре совсем не было мистицизма: уверенность в божественном руководстве сообщала только большую твердость его поведению, но никогда не заставляла его искать в религиозных идеях направляющих принципов для его деятельности и изменять реалистическим началам его правления; идея Провидения нужна была ему только для того, чтобы найти оправдание уже совершенным поступкам, а не затем, чтобы сообразоваться с ней в определении целей деятельности и в выборе средств для их осуществления.
В молодости он был завзятым реакционером и сохранил консервативные склонности до конца своей жизни, но над его практическим умом не имела силы никакая идеология, в том числе и реакционная. Поэтому он всегда был доступен влиянию духа времени и способен сообразовать свои поступки с практическими нуждами момента, хотя бы это и противоречило его интимным симпатиям и основам его мировоззрения. В 1848 г. он был против введения конституции, и его обвиняли даже в том, что он был вдохновителем вооруженной расправы с народом 18—19 марта и сторонником борьбы против революции до конца. Но когда конституция была введена, он стал считаться с ней, как с совершившимся фактом, и оставил всякие мысли о возврате к абсолютизму. Он даже принял участие в заседаниях национального собрания в качестве депутата, выбранного от одного из избирательных округов Пруссии. Когда позднее, уже 60-летним стариком, он принял в свои руки власть, его ум еще не был настолько неподвижен, чтобы замкнуться для новых идей, и он позволил Бисмарку уговорить себя на такие меры, которые показались бы еретическими и революционными ему же самому в 40-х годах XIX в., когда он был еще вполне ортодоксальным консерватором. При этом он имел способность глубоко чувствовать все то, что относилось к славе или к унижению Пруссии. В момент ольмюцкого унижения, когда прусский министр Мантейфель должен был принять все условия Швар-ценберга (австрийского министра), он плакал как ребенок и с тех пор проникся самой горячей ненавистью к Австрии. Задолго до призыва Бисмарка в правительство он понял, что объединение Германии можно провести только оружием. Еще в 1850 г. он говорил: «Кто хочет управлять Германией, тот должен ее завоевать;
а 1а Гагерн (президент франкфуртского парламента) этого не может случиться». Враждебные чувства против Австрии были в нем настолько сильны, что в бытность свою наследным принцем он отказался явиться в Берлин во время визита туда Франца Иосифа. Позднее, когда разрыв с Австрией стал неизбежным, он, наблюдая энтузиазм ландвера1, находил этот душевный подъем еще более возвышенным, чем настроение народа во время восстания 1813 г., «потому что он не был вызван семилетним иноземным угнетением».
Большим надеждам, которые Вильгельм возлагал на армию, соответствовала и его необыкновенная любовь к военному делу. «Он любил армию со страстью», – говорит о нем французский историк Эрнест Денис1212
Ландвер – ополчение; в частности, ополчение, выставлявшееся округами в Пруссии во время борьбы с Наполеоном I. – Прим. ред.
[Закрыть]1313
Ernest Denis. La fondation de 1’empire Allemand.
[Закрыть]: «Постоянно устраивал маневры, интересовался малейшими деталями организации, записывая все замеченные им недостатки, и медленно и терпеливо «скал средства для их исправления». В этом отношении он представлял полную противоположность своему старшему брату, который, как известно, был вполне равнодушен к армии и отдавал свои симпатии искусствам и литературе. Вильгельм I зато был вполне свободен от всяких художественных увлечений. На этой почве даже возникло взаимное непонимание и холодность в отношениях между ним и его женой Августой, которая с молодых лет увлекалась музыкой и литературой и свободно чувствовала себя среди литераторов. Вильгельм, наоборот, всегда предпочитал общество военных. Эта любовь к военному делу была традиционной в доме Го-генцоллернов, и не он, а его романтически настроенный брат был исключением в ряду прусских государей XVIII и XIX веков.
В литературе до сих пор идет спор о степени самостоятельного участия Вильгельма в той политике, которая в конце концов привела к объединению Германии. На практике этот спор сводится к вопросу об отношении Вильгельма к Бисмарку. Несмотря на все старания некоторых из германских историков доказать, что руководящая роль принадлежала Вильгельму, а Бисмарк был только искусным и послушным исполнителем предначертаний своего государя, – теперь можно считать доказанным, что и инициатива, и идеи, и способ их осуществления по большей части принадлежали Бисмарку, а роль Вильгельма в деле объединения Германии была подчиненной. Мнение Оттокара Лоренца, что Вильгельм был политиком высшей марки и что Бисмарк был даже не помощником, а помехой в объединительных стремлениях Вильгельма, не может вызвать ничего, кроме улыбки. Но было бы также крайне несправедливым видеть в Вильгельме политическое ничтожество и сравнивать его отношение к Бисмарку с отношением Людовика XIII к Ришелье, как это делали некоторые историки. Даже такой антагонист Вильгельма, как К. Маркс, и такой осторожный историк, как Онкен, признавали, что Вильгельм не только ассистировал Бисмарку во всех его действиях, но действовал и самостоятельно. И действительно, едва ли можно оспаривать, что Вильгельм горячо переживал все то, что предпринимал и на чем настаивал Бисмарк, никогда не оставаясь только пассивным и безличным орудием в руках последнего. На приведенном примере из отношений Вильгельма к Австрии мы видим, что сама мысль об объединении Германии силой оружия появилась у Вильгельма самостоятельно и до Бисмарка. Бисмарк только выразил эту мысль в иных словах, и когда наступило время ее проведения в жизнь, осуществлял ее с большей энергией и решительностью, а также и с большим искусством, чем это мог бы сделать Вильгельм без него.
Главное, что разделяло Вильгельма и Бисмарка (конечно, помимо колоссальной разницы в способностях) – это традиционализм первого и смелая готовность к самым неожиданным поворотам в политике у второго. Несмотря на всю реалистичность мировоззрения Вильгельма, в его душе все-таки еще жил какой-то пиетет перед старыми династиями. Когда в 1863 г. Австрия, предвидя свое близкое исключение из Германского союза, попыталась заново объединить государей Германии на старых началах и созвала для этого во Франкфурт на конгресс немецких государей, то Вильгельм едва не поехал туда – только на том основании, что съезд тридцати немецких государей был в его глазах слишком импозантным собранием, чтобы его можно было игнорировать. Бисмарку стоило большого труда отговорить короля от этой поездки: он понимал, что если бы король поехал, то это было бы равносильно отказу Пруссии от объединения Германии под ее главенством. В 1866 г. он опять-таки очень неохотно и только по усиленному настоянию Бисмарка согласился вступить в союз с итальянским королем, потому что видел в нем представителя революционных начал, низвергшего несколько законных династий в Италии.
В характере Бисмарка, наоборот, не было никакого уважения к старым традициям, и он готов был перевернуть все вверх дном, если надеялся на быстрый и решительный успех. На практике это сводилось к тому, что во взаимных отношениях короля и министра второй был всегда наступающей стороной и требовал самых энергичных мер, а первый представлял собой элемент сопротивления и всегда сдерживал чрезмерную пылкость и стремительность Бисмарка. Победа почти всегда оставалась на стороне министра, но и королю удавалось внести некоторую мягкость и умеренность в образ действий Бисмарка.
Но в мировоззрении и поведении короля и министра, конечно, было и много общего. Тем обстоятельством, что Бисмарк, несмотря на все угловатости своего характера, удержался у власти до самого конца царствования Вильгельма, он был обязан не только тому, что сумел подчинить своему уму и своей воле небогатого идеями короля, но и сходству в основных симпатиях. И тот и другой были проникнуты уважением к силе, понимаемой как накопление материальных богатств, только Бисмарк вернее знал, в чем она заключается. Феодал по убеждениям, в душе которого всегда жили самые древние предрассудки его касты, он без колебаний вступает в союз с самыми различными партиями, когда видит в них силу, и без церемоний отбрасывает своих недавних союзников и поворачивается к ним спиной, когда находит, что.от них уже ему более нечего взять. Выше феодальных влечений стоит для него идея внешней силы и материального господства, и для создания мощной во вне и обильной внутренними материальными ресурсами Германии он готов, в случае необходимости, поступиться своими личными симпатиями и вступить в соглашение – конечно, временное, – не только с буржуазией, но и демократией. Вильгельм не обладал политической гибкостью своего министра и часто неохотно шел за неожиданными поворотами его политики, но в его душе жило то же самое преклонение перед внешней силой и властью, что и в душе Бисмарка. Оба в глубине души презирали немецкую интеллигенцию и видели в ней оторванную от народа кучку людей с большими претензиями, со смутными понятиями, с сумбурным политическим мировоззрением. Реалистическое настроение обоих заставляло их пренебрежительно относиться ко всякого рода идеологам и главные надежды возлагать на «кровь и железо». У Бисмарка, помимо интеллигенции, был еще и другой враг, которого он презирал с одинаковой силой во все периоды своей политической деятельности: это бюрократия. Начиная с первых своих неудачных служебных опытов в середине 30-х годов XIX в. и до конца своей жизни Бисмарк не верил в способности немецкого чиновничества и не любил того духа кропотливости, аккуратности и чинопочитания, соединенного с полным незнанием жизни, который господствовал в его среде. В речи, которую он произнес уже после своей отставки перед представителями центрального комитета сельских хозяев, он называет чиновничество «трутнями, которые управляют нами, но ничего не производят, кроме законов». В продолжении этой речи он возмущается тем, что у министров есть всегда гарантированное жалованье независимо от того, хорошо или дурно живется управляемой ими стране. Чтобы стать хорошим правителем, министр, по его мнению, должен быть лично заинтересован в результатах своего правления. «Вот если бы размер жалованья, – восклицает он, – колебался бы вверх и вниз вместе с благосостоянием государства и управляемых, то министр был бы внимательнее и настойчивее»1414
См. Гернер. Die Arbeiterfrage.
[Закрыть]. Таким образом, в глазах Бисмарка чиновники были в той же мере беспочвенной, лишенной истинного понимания кровных народных интересов кучкой людей, как и интеллигенция. Политика, которая была основана на преклонении перед реальной силой, не могла опираться на этих людей, стоящих вдали от жизни, и потому-то Бисмарк в поисках поддержки для своей политики только среди чиновников никогда не искал для себя опоры. Это было уже крупным отклонением от прежней прусской политики, от приемов Фридриха Вильгельма I, Фридриха II и их преемников, с огромным усердием насаждавших в Пруссии бюрократизм и никогда не хотевших внимательно присмотреться к тем силам, которые назревали внутри самого народа.
Если принять во внимание внутреннее положение Германии и в частности Пруссии в начале второй половины XIX в., то станет вполне ясно, какой общественной силе в то время принадлежало в Германии первое место и на кого в силу этого должна была опереться проводимая Бисмарком и поддерживаемая Вильгельмом реалистическая политика. Этой силой была буржуазия. Время после революции 1848 г. было для Германии периодом необычайно быстрого накопления капиталов. В истории Германии это время отчасти напоминает царствование Луи Филиппа во французской истории. «Вся страна, – говорит г. Лихтенберг в своей книге «L’Allemange moderne», – утомленная, политической борьбой и бесплодностью политической агитации, с удвоенным рвением бросается на приобретение материального благосостояния и богатства. Дух предпринимательства и интерес к спекуляциям уже не ограничиваются, как это было в начале века, небольшой частью общества. Они захватывают глубокие слои нации и окончательно завладевают деловым миром. Современная капиталистическая Германия возникает в течение двадцати лет, отделяющих кризис 1848—1849 гг. от франко-прусской войны». Другой французский историк Германии Денис утверждает, что после 1848 г. Германия за короткий срок пережила в своей общественной жизни и в умственных и моральных привычках более существенную перемену, чем за предшествовавшие десять веков. В это время усиленно начинает разрабатываться каменноугольный бассейн Силезии, основываются мануфактурные фабрики, возникают заводы, за одно десятилетие увеличивается больше чем вдвое производство свекловичного сахара и железа. Буржуазия, которая до этого времени не имела почти никакого значения в политических вопросах, теперь
Глава У
начинает сознавать свою силу и с большей энергией, чем прежде, настаивает на объединении Германии. Отсутствие единства особенно ощущалось ею именно в этот период оживления торгово-промышленной жизни Германии. Правда, таможенный союз, расстроенный Австрией в 1850 г., возродился уже к 1853 г., вобрав в себя еще новых членов (Ганновер, Брауншвейг, Ольденбург, Мекленбург, ганзейские города). Но он только уничтожил внутренние таможенные пошлины, не устранив ряда других препятствий к успешному развитию торговли и промышленности. Ему не удалось установить единства мер и весов, однообразной монетной системы, единого тарифа на железных дорогах. Конечно, оставалось в силе различие законов, регулирующих деловые отношения коммерческого мира, продолжали по-прежнему действовать полицейские ограничения и административное усмотрение, разнообразившиеся сообразно с местными обычаями. Поэтому либеральная буржуазия не могла удовлетвориться одним таможенным союзом и продолжала действовать в пользу более действенного объединения Германии. В 1859 г. ее представителями (во главе с Беннигсеном) был основан «Национальный союз», который поставил своей целью содействовать «идее объединенной Германии с учреждениями, сильными по отношению к иноземцам и свободными внутри страны». Программа союза явно благоприятствовала Пруссии, потому что в ней было сказано, что главенство в объединенной Германии должно принадлежать самому большому чисто немецкому государству, каковым являлась, конечно, Пруссия, а не Австрия с ее разнородным племенным составом. «Национальный союз»
был наиболее прямым выразителем интересов немецкой капиталистической буржуазии, как это доказало его поведение в эпоху конфликта, – поведение, столь отличное от образа действий в то время партии прогрессистов, которая также примыкала к буржуазии, но не выражала ее интересов в столь чистом виде, как «Национальный союз».
Бисмарк начал свою политическую карьеру в качестве довольно рьяного противника буржуазии. И членом Соединенного ландтага 1847 г., примыкавшим по своим взглядам к реакционно-феодальной «Kreuzzeitung», и депутатом палаты 1849 г., собравшейся на основе новой октроированной конституции, он громил прусский индустриализм, отстаивал цеховую организацию промышленности и клеймил представителей движимого капитала как людей, только «стригущих купоны». Его симпатии лежали всецело на стороне аграриев, которые в революционный период прусской истории вполне естественно казались ему главной опорой трона. Но когда в 1862 г. он был призван к власти и поставлен во главе министерства, он, тем не менее, направил прусскую государственную жизнь по пути, благоприятному для развития буржуазии. Правда, первые годы его пребывания у власти ознаменовались отчаянной борьбой «с партией прогрессистов, которая образовалась в конце 1861 г. и, как мы уже говорили, примыкала к либеральной буржуазии. Борьба эта, как известно, возникла из-за желания правительства короля Вильгельма усилить численный состав армии и из-за его требований новых кредитов на военные нужды. Требование военной реформы выставил военный министр фон Роон, завзятый реакционер. Палата, главным образом, по настояниям прогрессистов, отклонила предложенный им военный законопроект (1862 г.). Бисмарк, приглашенный на пост министра-президен-та по совету Роона, не нашел, однако, необходимым уступить и стал собирать неутвержденные палатой налоги. Началось четырехлетнее управление без бюджета, получившее в прусской истории название эпохи конфликта. В это время Бисмарк был едва ли не самым непопулярным человеком во всей Германии, палата возбуждала даже вопрос о предании его суду за нарушение конституции, но он не обращал на это никакого внимания и продолжал управлять страной без бюджета, вопреки протестам палаты, которой за весь четырехлетний период конфликта продолжали руководить прогрессисты. Связь прогрессистов с либеральной буржуазией для Бисмарка была, конечно, вполне ясна, и он со своей стороны не щадил в этот период своей деятельности немецкой буржуазии и даже завязывал отношения с ее врагами, т. е. с вождями пролетариата. Именно к этому времени относятся знаменитые свидания Бисмарка с Лассалем, причем каждый из них надеялся использовать другого для своих целей: Бисмарк – для приобретения поддержки среди рабочих, а Лассаль – для склонения Бисмарка к идее всеобщего избирательного права и к организации государственной помощи производительным ассоциациям. Бисмарк также вел игру в это время и с другими вождями рабочих, а именно с представителями «Интернационала», и предлагал Марксу писать корреспонденции в «Прусский правительственный вестник» (1865 г.) и Либкнехту – место редактора «Norddeutsche Allgemeine Zeitung». В случаях конфликта между фабрикантами и рабочими он вступался за интересы последних, как это было в случае с силезскими ткачами из округа Вальденбурга, которые приехали в Берлин жаловаться на фабрикантов и которым Бисмарк организовал аудиенцию у короля, давшего им, по совету Бисмарка, денежную субсидию в 12 тысяч талеров на устройство производительной ассоциации.
Но, несмотря на все относящиеся к этому времени выпады Бисмарка против буржуазии, его конфликт с ней мог быть только временным. Она была в то время силой, и такого поклонника силы, каким был Бисмарк во все времена своей политической деятельности, не могло не смущать то, что он был с ней в раздоре. Его ободряло лишь то обстоятельство, что партия прогрессистов, несмотря на свою несомненную связь с буржуазией, не была плотью от плоти и костью от кости нового немецкого делового мира, ее представители в то время были в массе своей интеллигентами, людьми отвлеченных принципов, не впутанными лично в деловые расчеты коммерческого мира. Бисмарк, со своей специфической точки зрения практика-реалиста, имел основание третировать их, как беспочвенных идеологов, и в этой позиции его не могло не укреплять то обстоятельство, что Национальный союз, в котором было больше духа практицизма и коммерческой деловитости, совсем не поддерживал прогрессистов в их борьбе против Бисмарка и относился сочувственно к агрессивному поведению Бисмарка во время войны с Данией из-за Шлезвига и Голштинии. Для настоящей деловой буржуазии энергичная внешняя политика, которую вел Бисмарк, могла быть только выгодна, потому что она вела и к объединению Германии, и к новым территориальным захватам. Бисмарк мог не сомневаться, что в конце концов деловой дух восторжествует в немецкой буржуазии над преклонением перед принципами и доктринами и что буржуазия только возблагодарит его за его политику. В действительности, в эпоху торжества немецкого национал-либерализма, как мы знаем, так и случилось.
С другой стороны, Бисмарка ободряло и то, что его торговая политика с самого начала соответствовала требованиям партии прогрессистов, и деловой мир был в этом вполне согласен с прогрессистами. Немецкая буржуазия стояла тогда целиком на точке зрения введения свободной торговли и отвергала всякое вмешательство правительства в экономическую жизнь. Идейные руководители буржуазии, заседавшие в палате депутатов среди членов прогрессивной партии, связывали обыкновенно идею экономической свободы с идеей свободы политической; им казалось, что, отстаивая принципы чистого манчестерства, они тем самым осуществляют и те либеральные лозунги, под знаменем которых они боролись в 1848 г. (среди членов партии прогрессистов было довольно много деятелей 1848 г.). Несмотря на то, что экономическая наука нанесла к тому времени уже довольно чувствительные удары принципу невмешательства, прогрессисты находили несокрушимый, как им казалось, аргумент в пользу манчестерства в ссылке на огромные экономические успехи Англии, достигнутые ею при режиме полной свободы в экономической области.
Надделовой буржуазией либеральная идеология сама по себе, конечно, не могла иметь большой силы, но прусские индустриалы, работая по преимуществу на вывоз, находили для себя более выгодным открыть для своих товаров иностранные рынки низкими таможенными ставками, чем закрыть немецкий рынок протекционистским тарифом для иностранного ввоза. Верно ли они понимали свои интересы, защищая режим свободдой торговли, – это является спорным до сих пор, но, во всяком случае, идеи манчестерства были тогда очень популярны в деловых кругах Пруссии, и Бисмарку это было известно. Еще за полтора месяца до его назначения на пост первого министра Пруссия подписала (2 августа 1862 г.) таможенный договор с Францией, удовлетворявший требованиям экономического либерализма и устанавливавший довольно низкие таможенные ставки, причем было объявлено, что таможенный союз будет возобновлен только с теми государствами, которые признают договор с Францией. Большинство крупных государств Германии, по большей части отсталых в промышленном отношении (Вюртемберг, Ганновер, Бавария, оба Гессена и Нассау), не были согласны идти в этом отношении за Пруссией, и только одна Саксония смело стала на ее сторону. Конечно, и Австрия всеми силами старалась воспрепятствовать возобновлению таможенного союза. Но Бисмарк не посмотрел на все эти препятствия и после своего назначения упорно продолжал проводить линию экономического либерализма в своей политике. Он сломил сопротивление настроенных в пользу высоких тарифов государств угрозой исключения их из таможенного союза, и они должны были уступить, потому что таможенное объединение с Пруссией – государством, которое держало в то время в своих руках морские пути и, кроме того, снабжало экономически отсталые германские территории продуктами своей промышленности, – было для них необходимо, затрагивало их жизненные интересы. Австрия, конечно, осталась по-прежнему изолированной. Бисмарк охотно шел навстречу политике экономического либерализма потому, что в то время теория экономического либерализма, господствовавшая среди буржуазии, совпадала с интересами прусских аграриев: Германия в то время еще не была ввозным рынком для русского, американского и аргентинского хлеба, как позднее, и прусские юнкера, не подвергаясь конкуренции иноземного хлебного ввоза, сами вывозили из своих имений хлеб. Поэтому система низких таможенных ставок была для них только выгодна: она предупреждала излишнее скопление хлеба внутри германских государств, не вызывая в то же время прилива в них иноземного хлеба.
Если принять во внимание этот здравый смысл Бисмарка, который заставлял его прислушиваться к мнениям влиятельных общественных кругов, то надо внести некоторые коррективы в пресловутое мнение о его преклонении перед политикой «крови и железа». Решительность внешней политики, которая привела его уже в первые годы правления к вооруженному столкновению с Данией и Австрией, была отчасти попыткой победоносными войнами примирить с собою общественное мнение страны. Он глубоко чувствовал неудобства управления вопреки конституции, без общественной поддержки и, несмотря на все свои гневные выпады против палаты, в течение всей эпохи конфликта искал
какого-нибудь компромисса, на почве которого можно было бы заключить мир с палатой, Еще менее решительно был настроен сам король. Сам Бисмарк не верил в твердость короля и в январе 1864 г. писал Роону, что король «в конце концов решил уступить демократии. Если не случится чуда, наша партия проиграна, и на нашу долю останутся лишь оскорбления современников и потомства».
Но было бы, конечно, очень большим преувеличением думать, что в сторону агрессивной внешней политики Бисмарка толкали только поиски примирения с палатой. Искание общественной поддержки было только одной стороной его деятельности. Другая ее сторона питалась традиционной верой прусской администрации и самой династии в силу меча и преклонением перед приемами вооруженного воздействия. «Не речами и постановлениями большинства будут решаться великие вопросы современности, – это мнение было огромной ошибкой 1848 и 1849 гг., – а железом и кровью», – эта часто цитировавшаяся фраза Бисмарка, произнесенная им 30 сентября 1862 г. в бюджетной комиссии палаты, выражает собою не всю совокупность его политических приемов, направленных к объединению Германии, как это нередко доказывается, а только часть их, но часть очень характерную. Бисмарк только одной половиной своего политического существа примыкал к новой конституционной Европе и поэтому должен был искать поддержки общественных сил и считаться с общественными настроениями, но с другой стороны в нем сидел прусский юнкер, властный и категоричный в своих решениях, любивший разрубать саблей запутанные узлы политических отношений.Досихпор Австрия была главной помехой на пути к германскому объединению под главенством Пруссии, следовательно, Австрию надо устранить, а для этого ее необходимо разбить. На этом Бисмарк стоял твердо. Он, однако, обладал достаточной политической дальнозоркостью для того, чтобы понимать, насколько непрочно только военное торжество над соперником, не сопровождающееся одновременно унижением его в глазах общественного мнения. Для этого он никогда не упускал случая подчеркнуть политическую и общественную отсталость Австрии в сравнении с Пруссией и уже с первых лет своего пребывания у власти любил напоминать, что только Пруссия может дать объединившейся Германии демократические, отвечающие общественным настроениям учреждения. Так, еще в 1863 г., в разгар конфликта, представляя своему королю записку о необходимости отклонить австрийский проект будущей германской конституции, который предлагал помимо союзного совета установить еще парламент из трехсот депутатов, разделенных на две палаты и избираемых ландтагами отдельных государств, – Бисмарк прежде всего указывал на его недемократический характер и утверждал, что только «истинное, основанное на прямом участии всей нации народное представительство» может освободить страну от «династических и партикуляристических1515
Партикуляризм – движение к приобретению или удержанию политической, административной или культурной автономии других частей государства. – Прим. ред.
[Закрыть] интриг». Из этого видно, что политика Бисмарка, даже в разгар его борьбы с прусским народным представительством, не была построена на чистом культе «крови и железа» и не вполне была чужда тех самых идей, которые вдохновляли и Деятелей 1848—1849 гг.
