Текст книги "Родная старина"

Автор книги: В. Сиповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 95 страниц) [доступный отрывок для чтения: 34 страниц]

Церковные дела

В княжение Василия Ивановича споры о монастырских вотчинах и казни еретиков продолжались. Иосифляне (сторонники Иосифа Волоцкого) стояли за мнения своего наставника, а противники их – белозерские старцы, последователи Нила Сорского, в своих сочинениях сильно нападали на Иосифа и его сторонников. Спорили горячо – дело доходило даже до колкостей. Суровый Иосиф, требуя беспощадной казни еретиков, ссылается, например, на апостола, по молитве которого Симона-волхва постигла смерть. Белозерские старцы в своем послании в ответ Иосифу насмешливо напоминают о разнице между ним и апостолами, которые не требовали, чтобы люди казнили еретиков, а молитвою поражали их, и прибавляют: «и ты, господине Иосифе, сотвори молитву, чтобы земля пожрала еретиков». Думают, что это послание написано учеником Нила, Вассианом Косым (бывший боярин, князь Патрикеев). Он был самым сильным противником Иосифа и написал несколько посланий, где резко изобразил все язвы и пороки в монашестве, происходившие потому, что монастыри были богаты, владели поместьями. Он сильно нападает на роскошь в монастырях, угодничество сильным и богатым, на корыстолюбие монахов, на тяжбы их, попрошайство, обременение своих крестьян тяжелыми оброками, лихоимство и прочее.

Максим Грек. Икона. Конец XIX – начало XX в.

Борьба иосифлян и белозерских старцев была во всем разгаре, когда является новый сильный борец против иосифлян – Максим Грек. Это был афонский монах, весьма образованный, начитанный и умный человек. Он побывал и в Париже, и во Флоренции, слушал знаменитых ученых богословов. Особенно сильно подействовал на него Иероним Савонарола, который в то время увлекал народ во Флоренции своим пламенным красноречием и беспощадно громил в смелых проповедях роскошь и безнравственность, царившие тогда в Италии. Максим Грек приехал в Москву в 1518 г. У великого князя было огромное собрание разных греческих рукописей; надо было разобрать их, привести в порядок, а на Руси тогда нельзя было найти человека, который смог бы это сделать, – вот зачем понадобился ученый грек великому князю. Кроме того, надо было перевести некоторые сочинения на русский язык (Толковую Псалтырь, Толкования деяний апостольских, Беседы Златоуста и другие). Дел было очень много. Максим сначала и занялся тем, для чего его призвали, но мало-помалу невольно втянулся в церковные дела и споры, которые тогда волновали всех мыслящих русских людей. К нему, как к ученому, обращались часто за разрешением различных вопросов и споров, да и сам он был не такой человек, чтобы сторониться от жизни. Приглядевшись к русской жизни да освоившись с русским языком, немедля принял он участие в разных церковных вопросах.

Написал Максим Грек очень много сочинений: писал против магометан (от частых сношений с татарами могли заходить к русским некоторые особенности магометанства), против латинян, потому что в это время папа снова пытался склонить русских к церковной унии. Сильно обличает он различные суеверия, которые в то время господствовали на Руси (гадание по звездам, верования в различные приметы, волшебство и т. д.). Как верное средство освободиться от грубых суеверий, затемняющих ум человеческий, мешающих разумной жизни, он указывает на просвещение, на сближение с западными образованными народами.

Максиму, как человеку умному и притом свежему, еще не успевшему сжиться с русскими порядками, должно было, конечно, броситься в глаза, что набожные русские люди, строго исполняя все обряды, соблюдая все посты, в то же время жили совсем не по-христиански, творили спокойно всякие неправды и тяжкие грехи. Плохая нравственность, прикрытая внешнею набожностью, возмущала Максима. В своих посланиях он обличает тех, которые не ели мяса по понедельникам, но готовы были целый день пить вино, соблюдали все посты, а терзали бедных подручников. В одном сочинении Максима Господь говорит людям, что они только гневят Его, предлагая Ему доброгласное пение, звон колоколов, драгоценные украшения икон, а не милуя нищих и сирот, не отставая от неправды, лихвы и прочее. «Вы книгу Моих словес (Евангелие) и внутри, и извне обильно украшаете серебром и златом, силу же писанных в ней Моих велений не приемлете и не исполняете».

С самого же начала своей деятельности Максим стал на сторону белозерских старцев и Вассиана и постоянно, подобно им, утверждал, что инок должен быть «странен, незнаем, бездомен и безымянен». В нескольких сочинениях сильно корит он монастыри за то, что они владеют поместьями, а в одном из своих трудов – «Повести страшной о совершенном иноческом жительстве» доходит даже до проклятий монахам-вотчинникам.

Эти резкие обличения и смелые нападки, конечно, не прошли Максиму даром: у него явилось множество врагов, и притом врагов сильных. Большая часть высших духовных лиц были иосифляне. Сам митрополит был последователем Иосифа. Не только в среде духовенства, но и между сильными мирянами нашлось немало недругов смелому обличителю. Он в своих сочинениях между прочим беспощадно обличал и мирские власти, говорил, что такого неправосудия, как у православных-русских, нет даже у латинян-ляхов. Эти резкие выходки оскорбляли не только отдельных лиц, но и вообще русское чувство.

Невзлюбил Максима и сам великий князь. Василий Иванович не имел детей, приходилось ему признать наследником брата своего Юрия Ивановича; но великий князь недружно жил с ним, считал его и следующего брата Андрея неспособными управлять государством и очень хотел иметь сына-наследника; задумал даже развестись с бездетной своей супругой и жениться на другой. Митрополит дал церковное разрешение на развод; но Вассиан Косой и Максим Грек сильно осуждали намерение государя. Он, конечно, не посмотрел на них – женился на Елене Глинской; но в сердце его закралось недоброе чувство к противникам его воли.

После этого враги Максима стали действовать смелее: его несколько раз привлекали к следственным делам за сношения с крамольными боярами, за речи, оскорбительные для великого князя, и т. д. Наконец велено было духовному собору судить Максима. Его обвиняли в порче книг. При переводе их было сделано несколько ошибок: не владея сначала ни славянским, ни русским языком, Максим переводил книги на латинский язык, а с латинского уже переводил русский переводчик; при этом, понятно, могли вкрасться ошибки, которых Максим исправить не мог. Хотя он не признал себя виновным, но его все-таки сослали в Волоколамскую обитель; однако он не унялся, продолжал писать обличительные сочинения и послания; тогда раздраженные враги его в 1531 г. назначили новый соборный суд, чтобы наказать неукротимого обличителя.

Тут было пущено в дело все, чтобы погубить Максима. В чем только не винили его! Между прочим обвиняли в волшебстве, доносили, будто он хвалился, что все знает и что грехов на нем ни единого нет; доносили, что он писал что-то на своих ладонях водкою и, протягивая руки, волхвовал против великого князя и других лиц. Всевозможные придирки были пущены в ход: бывший у Максима писец доносил, что тот приказывал ему вычеркивать некоторые строки в священных книгах, которые он переписывал, и что при этом «на него дрожь великая нападала».

Несмотря на то что Максим сознавал свою правоту, на этот раз он упал духом, унижался, умолял своих судей о пощаде, падал пред ними три раза на колени. Унижение не помогло: его в оковах отправили в заточение, в тверской Отрочь-монастырь. Несмотря на то что Максим не раз еще умолял, чтобы его отпустили на родину, все было напрасно – он умер, не увидав ее более.

Семейные дела и смерть великого князя

Сильно скорбел Василий Иванович, что у него не было детей. Говорят, что раз он даже заплакал, когда увидел на дереве птичье гнездо с птенцами.

– Кому царствовать после меня на Русской земле? – скорбно спрашивал он у своих ближних. – Братьям моим? Но они со своими делами управиться не могут!..

По совету приближенных он развелся с первой своей супругой, Соломонией Сабуровой, которая была пострижена, как говорят, против ее желания, и, как сказано выше, женился на племяннице известного Михаила Глинского.

Новая супруга великого князя не походила на тогдашних русских женщин: отец ее и особенно дядя, живший в Италии и Германии, были люди образованные, и она также усвоила иноземные понятия и обычаи. Василий Иванович, женившись на ней, как будто стал склоняться к сближению с Западной Европой. В угоду жене он даже сбрил себе бороду. Это, по тогдашним понятиям русских, считалось не только делом непристойным, но даже тяжким грехом; православные считали бороду необходимою принадлежностью благочестивого человека. На иконах, представлявших Страшный суд, по правой стороне Спасителя изображались праведники с бородами, а на левой басурманы и еретики, бритые, с одними только усами, «аки коты и псы», с омерзением говорили набожные люди.

Несмотря на такой взгляд, в Москве являлись тогда юные щеголи, которые старались уподобиться женщинам и даже выщипывали у себя волосы на лице, рядились в роскошные одежды, нацепляли на свои кафтаны блестящие пуговицы, надевали ожерелья, множество перстней, натирались разными благовонными мазями, ходили особенной мелкой поступью. Сильно вооружались против этих щеголей благочестивые люди, да ничего поделать с ними не могли. Женившись на Елене Васильевне Глинской, стал щеголять и Василий Иванович.

Елена Глинская

Папа проведал, что великий князь отступает от старых московских обычаев, и пытался было склонить его к унии, подавал Василию Ивановичу даже надежду получить после бездетного Сигизмунда Литву, намекал и на то, что и Константинополь, «отчину московского государя», можно будет прибрать к рукам. Василий Иванович изъявил желание быть в союзе с папою, но от переговоров о церковных делах уклонился.

Четыре слишком года прошло после женитьбы на Елене, а детей у Василия Ивановича все не было. Он со своей супругой ездил на богомолье по монастырям, раздавал милостыню; во всех церквах русских молились о даровании государю наследника.

Наконец 25 августа 1530 г. явился на свет наследник и наречен был при крещении Иваном. Потом ходила молва, будто при появлении его на свет по всей Русской земле прокатился страшный гром, молния сверкнула и земля содрогнулась…

Один юродивый предрек Елене, что у нее родится сын «Тит – широкий ум».

Через два года родился у великого князя второй сын – Юрий.

Недолго пришлось Василию Ивановичу тешиться своим семейным счастьем. В сентябре 1533 г. он отправился со своей семьей в Троицкий монастырь, на праздник чудотворца Сергия, а отсюда поехал на охоту в Волок-Ламский и на пути занемог (на левой ноге у него явился подкожный нарыв). Василий Иванович хотя чувствовал себя нехорошо, но перемогался.

Прекрасная погода сманила его, и он, перемогая боль, отправился с братом и ловчими на псовую охоту, а после этого слег в постель. Два великокняжеских иноземных врача стали лечить его, но болезнь усиливалась.

Он приказал себя везти в Москву, причем велел держать свою болезнь в тайне. В Москве, расположившись во дворце, он призвал доверенных бояр и дьяков для составления духовной грамоты. Когда это дело было кончено, больной стал думать с митрополитом и своим духовником о пострижении. Еще на Волоке он говорил своему духовнику:

– Смотрите, не положите меня в белом платье; хотя и выздоровлю – нужды нет, мысль моя и сердечное желание обращены к иночеству!

Затем великий князь приобщился и соборовался. Болезнь все усиливалась; больной сильно страдал.

– Брат Николай! – обратился он к своему лекарю. – Ты видел великое мое жалованье к тебе; не можешь ли сделать мазь или что иное, чтоб облегчить болезнь мою?

– Видел я, государь, – отвечал врач, – твое великое жалованье; тело свое готов раздробить, лишь помочь бы тебе, но не вижу другого средства, кроме помощи Божией.

Принесли к умирающему маленького Ивана. Василий Иванович благословил сына.

– Смотри, Аграфена, – сказал он няне, – от сына моего Ивана не отступай ни пяди!

Когда унесли ребенка, ввели великую княгиню; она горько рыдала. Умирающий стал ее утешать. Хотел он было поговорить с женою, но она так билась и плакала, что он не мог и слова выговорить. Ее увели.

Пред самой смертью Василий Иванович пожелал исполнить свое намерение отречься от мира – постричься пред смертью в монахи.

– Исповедал я тебе, – сказал он митрополиту, – что хочу монашества. Сподоби меня облечься в монашеский чин, постриги меня.

Брат великого князя, Андрей Иванович, и некоторые бояре противились – думали, что больной еще может оправиться; но Василий Иванович уже умирал, язык его уже немел, он знаками просил пострижения – брал простыню и целовал ее. Правая рука его уже не могла подниматься, боярин, стоящий подле, поднимал ее, и умирающий не переставал креститься, смотря на образ Богородицы.

Митрополит велел принести монашеское одеяние и, помня слова великого князя: «если не дадут меня постричь, то хоть на мертвого положите монашескую одежду – это давнее мое желанье!», стал наскоро совершать обряд пострижения. Василий Иванович уже отходил. 3 декабря 1533 г. в полночь скончался великий князь Василий, в монашестве Варлаам.

Утром на другой день большой кремлевский колокол возвестил всей Москве кончину великого князя. В Архангельском соборе была приготовлена могила для Василия подле отца. Монахи троицкие и иосифовские вынесли из дворца на головах тело инока Варлаама с пением: «Святый Боже!» На площади вопль народный заглушал звон колоколов. Великую княгиню Елену вынесли в санях на себе дети боярские, подле нее или самые именитые бояре и дядя ее князь Михаил Глинский.

Василий III на охоте. Гравюра

Московия пятнадцатого–шестнадцатого столетий по рассказам иноземцев

Страна

Со времен Ивана III все чаще и чаще заезжают в русские края иноземцы. Одни из них ехали сюда ради наживы, в расчете на хорошее жалованье, какое платили в Москве «хитрым», т. е. знающим, умелым иностранным мастерам; другие являлись сюда с торговыми целями; третьи знакомились с нашими краями проездом, пробираясь на восток, в богатые закаспийские страны.

Все чаще и чаще появляются в Московии (так обыкновенно иноземцы называли Московское государство) и иностранные посольства.

Наше отечество в те времена так же мало было известно в Западной Европе, как для нас Китай, и потому понятно, что более образованные иноземцы, бывавшие в русских краях, с большим любопытством приглядывались и к стране, и к быту русских, старательно заносили в свои записки все, что казалось им замечательным, чтобы познакомить и своих соотечественников с неведомым краем. В рассказах этих иностранцев мы находим драгоценные сведения о житье-бытье наших предков.

Несколько известий мы находим у итальянских путешественников (Барбаро и Кантарини), которые проезжали через русские земли первый в начале, а второй в конце пятнадцатого столетия, и еще у некоторых писателей, которые хотя сами и не были на Руси, но собирали сведения о ней у русских послов и у людей, побывавших в Московии. Но особенно любопытны записки барона Герберштейна, германского посла. Он два раза при Василии Ивановиче побывал в Московском государстве. В первый раз пробыл около восьми месяцев, во второй около полугода.

Знакомый с двумя славянскими наречиями, он скоро освоился с русским языком и мог говорить с русскими без переводчика. Любознательного и просвещенного Герберштейна очень занимало не только то, что он видел в Московском государстве, но и история его.

Западного европейца Московия поражала прежде всего своим видом, своей природой. Тут не было того разнообразия, как в Западной, особенно гористой части Европы, где попадались на каждом шагу живописные виды, деревушки, красивые каменные города, грозные замки. Бесконечная равнина, поросшая громадными, сплошными лесами, изрезанная множеством рек и речонок, с множеством озер и болот, – вот что представлялось западному путешественнику в нашем отечестве. Можно было целый день проехать, не встретив человеческого жилья. Попадавшиеся на пути деревушки были по большей части очень маленькие: три-четыре избы, столько же крестьянских семей – вот и деревня. Чаще попадались только что зачинающиеся поселки, – из одного жилья, «починки», как их звали, или «займища», т. е. поселок, состоящий часто из одной крестьянской семьи, занявшей себе место под избу где-нибудь в лесной просеке. Можно было несколько дней проехать и не встретить не только города, но сколько-нибудь порядочного села, т. е. деревни с церковью. Да и города русские тогда были совсем неказисты на взгляд западного европейца: те же деревянные постройки, как и в деревнях; земляная и бревенчатая ограда, составляющая собственно город, – все это было очень незатейливо; только церкви, которыми изобиловали наши города, несколько скрашивали их. Но и церкви по большей части были маленькие, деревянные. Только в более значительных городах были каменные ограды, образующие кремли или детинцы. В кремле обыкновенно были каменные, более изящные церкви, соборы; в кремле же устраивались хоромы княжеского наместника. В больших городах, где жили богатые бояре, и в посаде, части города, расположенной подле кремля, богатые посадские люди, купцы, строили иногда более затейливые и просторные жилища.

Карта Московии из книги С. Герберштейна, основанная на материале его поездок в Россию во времена Василия III

Весною, когда таяли снега, разливались реки, все низменные места заливались водой, на каждом шагу являлись болота, которые не высыхали даже и в жаркое лето, особенно в лесных трущобах, непроницаемых для солнечного луча. Сухим путем путешествовать весною или летом было почти невозможно: дорог не было, так что проехать в колымаге или телеге во многих местах было невозможно. Если уж надо было ехать, то удобнее было ехать верхом; но и тут приходилось преодолевать огромные трудности, пробираться сквозь лесные заросли, переправляться через многочисленные болота, через реки переходить вброд или вплавь; только у больших городов были мосты или плоты для переправы. Нетрудно было в те времена и заблудиться, пробираясь через лесные дебри. Притом леса полны были хищного зверя, а болота порождали тучи мошек и комаров. Понятно, что предпринимать дальнее путешествие при всех указанных неудобствах значило решаться на тяжелый подвиг. Вот почему летом старались обыкновенно проезжать по Московии речными путями. Только зимою, когда мороз сковывал болота и реки и земля устилалась мягким снежным ковром, можно было с большим удобством ездить в разные концы Московской земли; но зато в зимнюю пору морозы бывали такие лютые, что птицы замерзали на лету, люди и лошади купеческих обозов замерзали на пути. Иноземцам, не привыкшим у себя к такому холоду, были такие морозы невыносимы.

Понятно, что мало было охотников разъезжать по Московии и изучать ее, понятно, что и сведения о ней не могли быть точными. Особенно мало знали о Крайнем Севере, и довольствовались разными сказками: рассказывали, например, что на Крайнем Севере живут люди, которые зимою умирают или засыпают, а весною оживают; рассказывали о необыкновенных северных жителях, покрытых шерстью, с собачьими головами, – о людях, которые не говорят, а щебечут по-птичьи и пр. Нетрудно догадаться, как складывались эти сказки: неточные и случайные рассказы о некоторых обычаях жителей Крайнего Севера, например, обычай прятаться от лютых морозов на продолжительное время в своих юртах, заносимых снегом, носить одежду из звериной кожи мехом вверх, рассказы об особенностях языка и проч. порождали эти басни.

Западные послы ездили в Москву обыкновенно двумя путями: один дальнейший, но более удобный, шел через Ливонию на Новгород, в Москву, другой кратчайший – через Смоленск.

Прием послов

Иноземный посол, подъезжая к границам Московского государства, должен был дать знать о себе в ближайший московский город наместнику. Тот разузнавал, великий ли посол, или посланник, или просто гонец едет, велика ли у него свита и пр. Все это узнавалось с тем, чтобы устроить подобающий прием послу. Наместник высылал навстречу ему какого-либо «большого человека» из своих подчиненных со свитой. Этот «большой человек» встречал иноземного посла, стоя со своими приближенными среди дороги, и ни на шаг не сторонился, так что иностранцы должны были сворачивать с пути и объезжать их. Когда посол и высланный ему навстречу русский сановник съезжались на дороге, то происходило объяснение. При этом требовалось, чтобы посол и русский «большой человек» сошли с лошадей или вышли из колымаг. Московский сановник зорко следил за тем, чтобы не сойти с коня прежде иноземного посла и тем не умалить чести своего государя. Затем этот сановник подходил к послу с открытой головой и оповещал его торжественно и многословно о себе, что он послан наместником великого государя проводить посла и спросить, подобру ли, поздорову ли он ехал; после чего протягивал иноземцу руку и расспрашивал его о пути уже от себя. Наконец посол продолжал путь, объехавши русского посланца, а тот издали следовал за ним со своими людьми, и на пути выведывал у людей посла имена, звание и сан всех лиц посольства, а также – кто какой язык понимает. Обо всем этом немедленно давали знать в Москву великому князю. Русские, провожавшие иноземное посольство, зорко следили за тем, чтобы никто из иноземцев не отставал от посла, не входил в сношение с жителями. Всякие припасы доставляли иноземцам эти же люди, приставленные наместником. Подвигались вперед очень медленно: русские пристава употребляли всякие уловки, чтобы замедлить путешествие послов до получения из Москвы указа, как действовать.

Герберштейну пришлось на пути в 12 миль три раза ночевать, притом два раза на снегу под открытым небом. В больших городах наместники обыкновенно чествовали и угощали послов.

По московскому обычаю, иноземное посольство, вступая в московские пределы, избавлялось от всяких расходов: не только съестные припасы доставлялись послу и его свите, но и самая перевозка производилась за счет государевой казны.

По главным дорогам был и устроены так называемые «ямы» (станции); «ямщики» должны были выставлять известное число лошадей и подвод. На пути встречали иностранных гостей посланные из Москвы особенные пристава из именитых людей, которые и сопровождали посольство, заботясь обо всем нужном, а также и присматривая, чтоб иноземцы не входили в сношения с населением.

Близ Москвы посольство, в котором был Герберштейн, встретил старик дьяк, который объявил, что государь навстречу иноземцам высылает «великих» людей. При этом дьяк предупреждал, что при свидании с государевыми людьми иностранным послам следует сойти с коней и стоя слушать государевы речи.

Этот дьяк, знакомый раньше Герберштейну, очень суетился, спешил, видимо устал и весь был в поту. Герберштейн спросил его о причине его усталости.

– Сигизмунд (имя Герберштейна), – отвечал старик, – у нашего государя иначе служат, чем у твоего!

Придворные, выехавшие навстречу послу, старались так устроить дело, чтоб посол первый обнажил голову, первый вылез из колымаги или сошел с коня. Это значило заботиться о том, чтобы государевой части ни в чем порухи не было.

При самой встрече один из московских сановников сказал:

– Великий государь Василий, Божиею милостию царь и государь всея Руси и пр. (говорился весь титул) узнал, что прибыли вы, послы его брата Карла, избранного императора римского и превысокого короля, и его брата Фердинанда; он послал нас, своих советников, спросить вас, как здоров его брат Карл, римский император.

С. Герберштейн в русской шубе, жалованной ему Василием III в 1517 г.

После этого такое же обращение от имени государя с перечислением его титулов сделано было и к главному послу, и его товарищам, спрашивали каждого, «подобру ли, поздорову» он ехал.

После этих приветствий, на которые послы отвечали тем же порядком, садились на коней.

Московские пристава старались скорее надеть шапки, скорее вскочить на лошадей, чем иноземные послы, чтобы им не показалось, что русские считают себя ниже их, а своего государя ниже того, от которого прислано посольство.

Затем совершался въезд в Москву. Обыкновенно огромные толпы собирались смотреть на такую диковину, как иноземные послы. Говорят, что по приказу государя собирали людей даже из окрестных селений в Москву для встречи послов: толпы народа в праздничном наряде должны были внушать иноземных послам высокое мнение о силе и богатстве Московского государства. Случалось даже, что при въезде иноземного посла запирали лавки, торговцев и покупателей гнали с рынка на те улицы, по которым проезжало посольство.

Помещение посольству, в котором был Герберштейн, отвели в здании, почти совершенно пустом, даже без постели. Съестные припасы приносил дьяк, нарочно для этого назначенный. Пристава в своем обращении строго сообразовались с саном и значением посла. Также строго определялось, сколько следует выдавать послу ежедневно хлеба, мяса, соли, перцу, овса, сена и дров. Пристава старались всеми силами помешать иноземным гостям покупать что-либо самим. Немного спустя по приезде послов в Москву пристава выведывали у посольской дворни, что намерен посол им подарить.

Отдохнув дня два, послы стали справляться, когда им будет назначен прием великим князем. После долгих проволочек наконец назначен был день приема.

– Приготовляйся, потому что ты будешь позван перед лицо государя! – торжественно объявлял пристав главному послу.

Несколько времени спустя снова объявлено было послам:

– Скоро придут за вами большие люди, и потому вам следует собраться в один покой!

При этом пристава убеждали иноземных послов, чтобы они оказали честь большим людям, вышли бы к ним навстречу.

Затем в сопровождении многих бояр послы отправились во дворец. Опять по улицам, где проходили они. Толпился народ в праздничном платье, стояли рядами войска. Не доезжая до дворцового крыльца, послы должны были сойти с коней и идти пешком. К самому крыльцу мог подъезжать на лошади только сам князь.

На лестнице послов встретили бояре, государевы советники. Они вели иноземцев до верха лестницы; здесь передали их высшим сановникам, асами шли позади. При входе в палаты встретили послов первостепенные бояре и повели их к государю. В главных палатах находились самые именитые сановники, ближайшие к государю люди. Все бояре были в самых богатых, блестящих одеждах своих. Все было необыкновенно торжественно. Наконец послы подошли к князю. Один из первостепенных сановников поклонился князю и громко провозгласил:

– Великий государь, граф Леонард (главный посол) бьет тебе челом!

Подобный же привет возвещен был и от других лицу, бывших с послом.

Государь сидел с непокрытой головой на возвышенном и почетном месте (на троне), у стены, блиставшей позолотой и изображениями святых; справа на скамье лежала шапка, а слева скипетр; тут же стоял таз с двумя рукомойниками. (Говорят, что князь, протягивая послу римской веры руку, считает, что дает ее человеку нечистому, и, отпустив его, тотчас же моет руки.) Против князя, на низшем месте, была приготовлена скамья для послов. Сам князь после того, как ему была отдана честь, пригласил их знаком сесть на скамью.

– Брат наш Карл, избранный император римский и превысокий король, здоров ли? – спрашивал государь.

Тот же вопрос был предложен о Фердинанде, брате императора.

Толмач, при посредстве которого шла беседа, переводил эти слова посланнику. В то время, как произносилось имя Карла и брата его Фердинанда, великий князь вставал и потом садился снова, получив ответ: «Здоров». Затем государь уже обращался к послу с дружелюбным вопросом:

– Подобру ли, поздорову ли ехал?

На это посол должен был отвечать так:

– Дай Бог, государь, чтобы ты был здрав на многие лета. Я же, по милосердию Божию и по твоей милости, здоров.

После этого государь приказал послам снова садиться, было обыкновение, чтобы послы тех государств, с которыми были более частые сношения (Литва, Ливония, Швеция), подносили подарки.

Бояре напоминали о подарках и людям того посольства, в котором участвовал Герберштейн, но те отвечали, что у них такого обычая нет.

Когда послы немного посидели, государь пригласил их отобедать с ним.

– Откушай нашего хлеба-соли вместе с нами, – сказал он каждому из них.

Затем пристава отвели послов в другой покой, где они излагали подробно свои поручения боярам и дьякам, которых назначил сам великий князь.

После этого иноземцев повели в столовую. Все бояре при входе послов вставали, отдавая им честь. Послы в свою очередь благодарили их поклонами на все стороны; затем заняли место, которое указал им рукою сам государь.

Столы в этом покое были поставлены кругом поставца, который стоял посредине, обремененные множеством золотой и серебряной посуды. За тем столом, где сидел князь, с обеих сторон оставалось небольшое свободное пространство; с правой и левой стороны были места для братьев великого князя. Далее, на некотором расстоянии от этих мест, сидели старейшие князья, бояре, – по степени знатности и милости, какою пользовались они у государя. Напротив великого князя, за другим столом, сидели послы, а на небольшом от них расстоянии – их приближенные. На столах стояли маленькие сосуды с уксусом, перцем и солью.

Вошли в столовую разносители кушаньев в великолепных одеждах и стали против великого князя. Между тем государь подозвал одного из служителей и дал ему два куска хлеба и приказал передать послам. Служитель, взяв с собою толмача, поднес хлеб по очереди послам и сказал:

– Великий государь Василий, Божиею милостию царь и государь всея Руси и великий князь, делает тебе милость и посылает тебе хлеб со своего стола.

Толмач громко переводил эти слова. Послы стоя слушали о милости государя. Встали и другие, кроме братьев великого князя, чтобы оказать иноземцам честь. Послы благодарили государя поклоном, потом кланялись на все стороны и боярам.

Присылкою хлеба кому-либо из сидящих за столом великий князь выражал свою милость, а присылкою соли со своего стола – любовь. Это была высшая честь, какую мог оказать государь московский на своем пиру.

Обед начался с того, что подавали водку, которую всегда пили в начале обеда; потом принесли жареных журавлей, которых в мясоед подают как первое блюдо. Трех поставили пред великим князем. Он резал их ножом, пробуя таким способом, который лучше. Затем служители их унесли, чтобы разрезать на части, и скоро возвратились и разложили куски журавлей по маленьким блюдам. Князь дает кусочек попробовать служителю, потом уже сам ест. Иногда, кому он хочет оказать почет, боярину или послу, посылает блюдо, с которого сам отведал. Причем опять повторяется тот же обряд приветствия и поклонов, как и при посылке хлеба или соли.