Текст книги "Ланселот"

Автор книги: Уокер Перси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

5

Джекоби. Я тебе еще о нем не рассказывал? Заголовки: «Пожар в Бель-Айле», «Режиссер изуродован и убит», «Актер пытался скрыться. Задержан для допроса». Да, я все это помню. Сгоревший дотла Бель-Айл, от которого осталось лишь двадцать торчащих, будто зубы скелета, дорических колонн, и мои руки помню, обожженные при попытке спасти Марго.

Трудно обо всем этом думать.

Ты должен поверить мне, я неспроста говорю, что именно банальность происшедшего меня больше всего удручает. Я рассказываю тебе обо всех этих печальных вещах или, скорее, пытаюсь их вспомнить только по одной причине, и она не имеет никакого отношения к моей неспособности что-то вспомнить. Я все могу вспомнить. Я могу вспомнить все, что Элджин сказал мне в голубятне, все до последнего слова. Просто прошлое, любое прошлое невыносимо, и дело не в том, что оно жестоко, ужасно, трагично или что-нибудь в этом роде, а в том, что оно бесконечно банально, бессмысленно и бездумно. И самое банальное и скучное в нем – это жестокость. Оно ужасно не потому, что кроваво, а потому, что бессмысленно. Оно ничего не значит.

Тогда зачем я рассказываю? Затем, что в нем что-то есть беспокоящее, и я не узнаю, что именно, пока не облеку в слова. А сейчас я хочу задать тебе один вопрос. Я не жду, что ты сможешь на него ответить. Но мне важно спросить. В тебе это всегда было – ты был единственным человеком, с кем я мог говорить.

Зачем ты двадцать лет назад уехал? Чем нехороша тебе была Луизиана? Или ты считал, что в Биафре ты нужнее, чем в Штатах? Иногда мне кажется, что если бы ты был рядом, и я мог бы с тобой поговорить…

Молчишь. Господи, да ты ведь сам себя не знаешь.

Я должен рассказать тебе о том, что произошло, со своей точки зрения – так я смогу понять хоть что-то. Я ничего не понимаю, пока не выражу в словах. И есть только один способ выносить ужасную банальность происшедшего: он в том, чтобы искать ниточку, какой-то ключик, который я, должно быть, упускаю, а ты вдруг раз – и найдешь его.

Такое чувство, будто этот ключик затерялся среди обломков Бель-Айла, и чтобы его найти, надо день и ночь ворошить пепел. Одному это мне не под силу. Но вдвоем мы смогли бы.

Ключ к чему? К «загадке» Бель-Айла? Нет. К черту Бель-Айл. Бель-Айл исчез, и мне на это в высшей степени наплевать. Даже если бы он стоял по-прежнему, я ни за что на свете не вернулся бы туда. Лучше уж в Бруклин. Бель-Айл исчез, унесенный ветром, подобно имению дамы по имени Скарлетт, и слава Богу.

Нет, не в том загадка. Загадка в том, что происходит здесь и сейчас. Загадка такая: что человеку делать с самим собой? С возрастом понимаешь, какую шутку играет с нами время, осознаешь, что если вовремя не предпринять какие-то меры, ход времени приведет только к тому, что ужасающая банальность прошлого постепенно пожрет чистое будущее. Прошлое пожирает будущее, как магнитофон прокручивает ленту, превращая чистые возможности в банальность. Настоящее – это магнитофонная головка, уста времени.

Так в чем же загадка и зачем копаться в пепле?

Затем что ключик прячется в прошлом.

Начнем с того, что есть сейчас. Выгляни в окно. Осенний день в Новом Орлеане с этим особым золотистым светом, заливающим небосклон, когда первый клин холодного воздуха из Канады кристальной призмой врезается в парилку залива. Вглядись в этот золотистый свет. Он играет, как хрусталь, он стекает вниз и заполняет все те же грязные улицы, провонявшие теми же Чупитульскими доками, гомонящие теми же обыденными звуками работающих пылесосов и телевизоров, и голосами домохозяек, перекрикивающихся через открытые двери кухонь.

Теперь рассмотрим прошлое. Представь себе человека, который двадцать лет просидел юристом в округе Фелисьен (вот именно что просидел), изображал из себя «умеренного» или «либерала», что бы это ни значило, весь во власти иллюзии, что он живет своей жизнью, и даже не догадывался, что ни черта это не так.

Но вот нечто происходит. Появилось различие. Различие между тогда и теперь, и состоит оно в том, что теперь я разбужен. Теперь я сознаю, что я – головка магнитофона. Сознаю, что эта комната – головка магнитофона. Вот почему она так пуста и безводна: чтобы я сознавал это. Как ты можешь убедиться, она представляет собой небольшое пустое пространство с протекающим через него временем и крохотным отверстием во внешний мир.

Я остаюсь здесь до тех пор, пока не пойму, что магнитофонная головка делает, и есть ли у меня что сказать по этому поводу. Неужто просто пожирает время, неужто просто переводит чистое пустое будущее в замызганное прошлое?

Год назад (год? больше? меньше?) я сделал два великих открытия: одно – неверность Марго, и второе – свобода. Не знаю, каким образом, но второе непосредственно вытекало из первого. В тот самый момент, когда я убедился в том, что Марго трахается с другим мужчиной, меня словно пробудили от двадцатилетней спячки. Этакий Рип ван Винкль, протирающий глаза. Во мгновение ока я стал трезв, внимателен, собран. И мог действовать.

Но что-то пошло не так. Я рад, что ты просто слушаешь, смотришь на меня и ничего не говоришь. Сперва-то я опасался, что ты, подобно местному психологу, начнешь убеждать меня, будто бы я все сделал правильно – что бы я ему ни говорил, пусть даже откровенно издевался, он бросает на меня один и тот же сочувственный взгляд, словно считает меня либо во всем правым, либо законченным мерзавцем – не знаю, что хуже. Потому что и одно, и другое – не то. Что – то, я не знаю. И все же что-то явно пошло не так, поскольку в результате я здесь, в психушке (или это тюрьма?), восстанавливаюсь после потрясения, психоза и дезориентации.

После состояния свободы и способности действовать (в ту ночь, о которой я тебе рассказывал, для меня открылся мир! я обрел свободу! я что угодно мог сделать, придумать и довести до конца) вдруг я оказываюсь заперт в крохотной камере и рад этому.

Даже лис не станет целый год прятаться в норе, если он не ранен. Но мало-помалу он выздоравливает, и вот высовывает нос, озирается.

Я по-прежнему полон решимости начать новую жизнь. Но я понимаю, что начинать придется с нуля.

Начинать с такой же норки, как эта – маленькой, чистенькой, аккуратно подметенной, с крохотным окошком в окружающий мир и еще одним живым существом в комнате по соседству. А большего и не надо. На самом-то деле большего просто не вынести. Прибавится живых существ, шире станет окно в мир, больше книг, разговоров, телевидения, новостей, и ты опять такой же сумасшедший, как прежде. К магнитофонной головке слишком многое подведено, новая лента слишком пуста – слишком много возможностей, а лента, прошедшая через головку, – слишком заполнена.

Но что же случилось с той, предыдущей новой жизнью в прошлом году? Я должен выяснить, чтобы не совершить ту же ошибку вторично. Поэтому придется вернуться и покопаться в головешках Бель-Айла. Что-то есть такое, чего я не пойму. А ты мне и рычаг, и точка опоры к нему, и пара рабочих рук на подмогу. Потому что ты знал Бель-Айл и знаешь меня, и никому другому я не смогу рассказать об этом.

Что-нибудь через месяц меня выпустят. По крайней мере, я так полагаю, хотя врачи помалкивают. Возможно, Анна тоже сможет выйти отсюда.

Кто такая Анна? Это моя соседка. Я не говорил тебе, что навестил ее, и она сказала, как ее зовут? Кроме того, она впервые поела. Скоро им не придется ее кормить насильно. Как это произошло? Очень просто. Мне надоело перестукиваться. Поэтому я просто встал, подошел к двери, открыл ее и впервые самостоятельно вышел в коридор. Потом прошел по нему три метра, и вот ее дверь. Постучался и вошел. (Иногда жизнь так проста!) Она, как всегда, лежала, свернувшись на койке, лицом к стене – на щеке прядь волос, худое бедро обтянуто больничной рубашкой. Смуглые мальчишеские руки, образуя латинское v, зажаты между колен ладонями вместе.

Я остановился, на нее глядя. Она шевельнулась.

– Как вас зовут? – спросил я ее.

– Анна, – ответила она. Все, больше она ничего не сказала.

Я решился сесть рядом. Она снова шевельнулась и опустила голову подбородком к груди, чтобы, скосив глаза, можно было меня видеть. Между век я заметил проблеск.

Узким смуглым лицом она напомнила мне Люси, разве что в нем не было той забавной хитринки, да еще маленького шрама над губой. Лицо ее ничего не выражало, сухие губы приоткрыты, как у спящей. Шрам у нее был, но не такой, как у Люси, – беловатый, рельефный, он шел ото лба к щеке: остался с тех пор, когда ее били и насиловали. Шрам проститутки. Помнишь, мы когда-то оба заметили, что все проститутки отмечены шрамами – шрамами от разрезов на животе после абортов и удаления матки, шрамами на лице от побоев, шрамами на ногах из-за дорожных происшествий, шрамами на руках от гнойников после инъекций наркотика.

– Вот, – сказал я. – Съешь это. – У меня в кармане было с полдюжины шоколадок «Херши», которые дал мне Малькольм (охранник? или он санитар?). Я снял с одной фольгу и протянул ей. Она не отозвалась. Тогда я положил шоколадку ей в рот.

Знаешь, что она сделала?

Выпростала одну руку, вынула изо рта шоколадку, наклонила голову, нахмурилась, посмотрела на нее, как ребенок, потом закрыла глаза, сунула обратно в рот и принялась сосать.

* * *

Да. Джекоби. Думаю, он тоже был с ними в тот вечер, когда я разговаривал с Элджином. Во всяком случае один их такой вечерний спор я помню.

Янос Джекоби был преисполнен собой. Моложавый коротышка с черной челкой, которая постоянно падала ему на глаза, и он все время отбрасывал ее резким движением головы. Капризный и вспыльчивый, он то ли был какой-то франкопольской помесью, то ли умело имитировал этот тип, а может, и то, и другое. Родом он был, кажется, из Бронкса. Его выговор постоянно менялся – он ведь тоже был актером и тоже не знал, кто он сам по себе. Сидя рядом с Марго, он не спускал с нее глаз, изворачивался в кресле так, что оказывался к ней лицом, а спиной ко мне. Еще он взял моду оборачивать свой акцент и даже ошибки к собственной выгоде, как делают иногда иностранцы. Подыскивая слово, он напрягал губы, как европеец, а найдя, протягивал ладони к лицу Марго, будто предлагая ей вместе с ним рассмотреть находку. И хотя он не обращал внимания на Рейни и Дана (интересно, это у всех режиссеров так положено – игнорировать актеров?), чтобы произвести впечатление, сам вовсю пользовался актерской мимикой и пластикой. Объектом была Марго. И она подпала под его чары. Глаза блестели. Щеки покрывались румянцем. Веснушки темнели. Ее взгляд скользил мимо меня, сквозь меня, словно я был пустым местом. Обращаясь к нему, она игриво подпихивала его плечом.

Мерлин, сидевший с другой стороны от Марго, был рассеян и, видимо, скучал. Черенком ложки он рисовал на скатерти длинные прямые. Время от времени Марго отклонялась назад и дотрагивалась до него, словно пытаясь вовлечь в разговор, но он только кивал.

Перед этим Мерлин и Джекоби успели поспорить: Мерлин настаивал на категорической необходимости действия и сюжета, а Джекоби высказывался изощреннее: «кинематографический язык», «семиотика фильма», «Гриффит [66]66
  Дэвид Лувелин Уорк Гриффит (1875–1948) – режиссер, классик мирового кино, новатор киноязыка. Лауреат премии «Оскар» (1935).


[Закрыть]как мастер предметной соотнесенности видеоряда», «Метц, этот единственный критик, понимающий аллюзии и коннотации», и тому подобное. Полная чушь. Я решил не принимать в этом участия.

В конечном итоге Мерлин пожал плечами и умолк. Я так и не понял, пытался ли Джекоби а) перещеголять Мерлина, б) произвести впечатление на Марго, в) добиться и того, и другого или г) говорил искренне.

Также нет у меня уверенности и насчет того, почему Мерлин вел себя так отстраненно: то ли а) потому что Джекоби уделял слишком много внимания Марго, то ли б) потому что ему надоел Джекоби с его «кинематографической семиотикой».

Рейни и Дан уныло слушали. Моя дочь Люси умудрилась устроиться между ними и была на вершине счастья – просто вне себя от счастья сидеть рядом с Троем, в которого, по ее утверждению, влюбилась; однако, быть может, еще большим счастьем для нее было сидеть рядом с Рейни, которую она боготворила как прирожденную носительницу самых дорогих, а потому, как ей казалось, и самых недостижимых качеств: красоты, славы и особого «обаяния», – Люси даже не верилось, что такое бывает, – «обаяния», выражавшегося в том, что она назубок помнила имена членов киногруппы, имена их жен, имена прислуги и даже имена детей прислуги, а кроме того запросто общалась с Люси и ее подружками. Способность Рейни играть «как в жизни», «перевоплощаться», с точки зрения Люси, затмевала самые чудесные деяния святых. «Она самый замечательный человек на свете», – говорила мне моя дочь.

Я не находил Рейни замечательной. Она была на удивление мила – лицо сердечком и фиалково-синие глаза, которые, казалось, смотрели прямо тебе в душу из глубины ее души, – позднее я раскусил этот фокус: всего лишь немигающий взгляд и согнутая рука, подпирающая подбородок. Душа ее была пуста. Но она кокетничала со мной, и это было приятно. Единственное, что ее переполняло (кроме заботы о своем обаянии) – это страсть к какому-то оккультному калифорнийскому учению – И. Л. Д. или что-то в этом роде – кажется, Идео-Личностная Динамика. Она подробно мне о нем рассказывала. Я мало что запомнил, за исключением того, что оно более научно, чем астрология, и основано не только на влиянии звезд, но и на преобразовании магнитных полей, окружающих человека. Она утверждала, что существование этих полей или аур подтверждено с помощью специальной фотографии.

Взгляд синих, прямо кобальтовых глаз нацелен мне в душу с расстояния фута:

– Вы знаете, что у каждого магнитное поле неповторимо, как отпечатки пальцев?

– Нет.

– Оно говорит о личности точнее, чем астрология, потому что мы разные, хотя оба Козероги.

– Да?

– Многие скептически относятся к астрологии, но существуют научные доказательства.

– Понятно.

– Неужели вы не чувствуете, какие это открывает возможности?

– Возможности?

– Да, для будущего, для человечества, для предотвращения войн.

– Как это?

– Каждый может получить свою идеограмму, которая является научным отображением магнитного поля. Одни идеограммы могут оказаться сильнее других или несовместимыми с другими. Если у президента Соединенных Штатов окажется слабая идеограмма, глупо посылать его на саммиты. Это же идеальное оружие для борьбы с коммунизмом!

– Да уж, представляю.

Я заметил, что актеры всем интересуются поверхностно – политикой, сайентологией, [67]67
  Сайентология – «прикладная религиозная философия», учение, положенное в основу Церкви сайентологии, созданной Ронном Л. Хаббардом в Калифорнии в 1954 г.


[Закрыть]текущими событиями. Они вообще как бы не здесь, не в Луизиане то есть, носятся туда-сюда, как перекати-поле, то они вкатываются в очередную роль, то выкатываются из нее, то их заносит в «Христианскую науку», [68]68
  «Христианская наука» – религиозная организация протестантской ориентации, основанная Мэри Бейкер Морс Эдди в 1866 г. в США.


[Закрыть]то оттуда выносит.

– Мне это очень помогает как в личной, так и в профессиональной жизни. Не хотите почитать об этом? Мне кажется, вы себя недооцениваете. – Все это произносится на одном дыхании.

– Ну нет, то есть да, конечно. Так вы мне дадите почитать?

– Он еще спрашивает!

Беда заключалась только в том, что даже когда она говорила на эту излюбленную тему, голос ее то и дело становился скучным и бесцветным. Глаза продолжали смотреть не мигая, но взгляд как-то не фокусировался. У меня возникало ощущение, что она сама себя не слушает. Может, это И. Л. Д. тоже было игрой, в которую она играла даже не со мной, а сама с собой, просто чтобы как-то убить время?

Мерлин и Джекоби продолжали спорить о фильме, который снимали, то есть снимал скорее Джекоби, потому что хотя Мерлин и был режиссером-постановщиком, а Джекоби всего лишь вторым режиссером, именно он занимался декорациями, орал на актеров и осветителей и даже выставлял местных жителей из их домов. Я изумлялся тому, с какой робостью и даже подобострастием обыватели реагировали на это издевательство. Они были готовы на все, лишь бы попасть в мир кино, лишь бы как-то к нему прикоснуться. А потом я подумал: а что, собственно, удивляться – ведь меня самого запросто выставили из дома.

Они обсуждали сцену, в которой бедный белый батрак насилует в вольере голубятни девушку-аристократку.

– Ты должен понять, Боб, что в этот момент происходит очень важная вещь, – произносит Джекоби, перегибаясь через Марго и напряженно шевеля губами. – Потому что, начавшись как насилие, к которому он приходит из-за его собственной – как это сказать – несвободы…

– Обреченности, – поправляет Марго, слегка отстраняясь от Джекоби.

– Да! Обреченности на такую жизнь, которая его толкает мстить своим, как их…

– Угнетателям.

– Правильно! Но в какой-то момент все это отступает, и девушка, благодаря своей женскости, женственности – так? – меняет ситуацию, то есть теперь перед нами только мужчина и женщина…

– Ты хочешь сказать, Янос, – говорит Марго, блестя глазами, – что девушка, благодаря своей способности любить и быть нежной, превращает акт насилия в акт любви? То есть речь идет о превращении акта политического в акт эротический?

– Ты абсолютно права, Марго! – Он доволен ею необычайно. – Именно так! Это трансформация политического в эротическое.

Мерлин слегка оживает.

– Это верно. Здесь я согласен. Марго говорит, любовь. Очень хорошо. Любовь – великое чувство. Любовь побеждает все. Но здесь мы имеем дело всего лишь с эротикой, они же едва друг друга знают. Нельзя забывать, что насилие, убийство или еще что-нибудь в этом роде всегда обращено к смерти, в то время как эротика в любой ее форме направлена на продолжение жизни.

– Да! Это прекрасный оборот… или поворот? Чувствуешь, Марго? – Джекоби устремляет на нее свои черные глаза. – В данном случае животворящее начало несет в себе аристократка, а не батрак, как обычно, когда его показывают выходящим из грязи.

– Из почвы, – поправляет Марго.

Так откуда же он – из Бронкса или из Брно?

– Да, и несмотря на то, что она воспитывалась в атмосфере расизма, который тоже обращен к смерти, поскольку несет в себе корни э… гомо… гемо…

– Геноцида. А как же, если вся раса задействована.

Когда Янос ищет нужное слово, его взгляд проходит сквозь меня и блуждает по темным углам. Я тоже начинаю чувствовать себя актером.

– И батрак колеблется между этими двумя началами – жизнью и смертью. А девушка ведет его к жизни через эротику. Она его Беатриче.

Меня жутко раздражало то, что помимо собственной воли я хотел, чтобы Джекоби обратил на меня внимание, – Боже ты мой, зачем? из-за Марго? – поэтому я поймал себя на том, что стараюсь выдумать что-нибудь столь же впечатляющее, как «кинематографическая семиотика». Однако когда его взгляд проскочил мимо меня, сквозь меня в пятый раз, я плюнул и решил удовлетворить собственное любопытство. Поэтому я спросил его:

– А что вы думаете по поводу сцены с шерифом и дочерью черного батрака?

– А? – Джекоби развернулся, словно пытаясь определить, откуда идет этот незнакомый голос. – Кажется, я не очень вас понял… Что там неясного? – Могу поклясться, он даже не вспомнил, как меня зовут.

– Ну, с одной стороны он расист, а с другой – несет в себе эротическое начало, таким образом соединяет в себе обращенность к смерти и направленность на продолжение жизни. То, что он вступает с ней в половые отношения, причем такие, которые иначе как насилием назвать нельзя, это к чему его приводит – его, такого полуплохого, полухорошего? Так сказать, обнуляет, что ли? Как плюс на минус?

Молчание. Джекоби и Мерлин смотрят друг на друга. Марго сидит между ними, залившись краской. Ей что, за меня стыдно?

Джекоби вздыхает, качает головой. Мерлин берется объяснить.

– Вы ведь согласитесь, Ланс, что существует такая вещь, как сексистский потребительский эротизм, который несет зло не меньшее, чем изнасилование?

– Нет. Этого я не понимаю.

Снова молчание. Все отводят глаза. Словно на белоснежной скатерти между нами выросла куча говна, причем я и наложил ее.

– Дорогой, неужели ты не понимаешь, – покраснев, говорит Марго и тянется через стол взять меня за руку, – что шериф осуществляет сексистский акт агрессии и обращается с чернокожей девушкой как с сексуальным объектом.

– Понимаю. – Я смотрю на Эллиса Бьюэлла, который передает тушеного лангуста. Мы встречаемся глазами. Но его глаза полуприкрыты и ничего не выражают.

+++

После ужина я, как всегда, иду к Тексу и Сиобан. Они на третьем этаже в библиотеке, где мой отец хранил романтическую английскую поэзию, книги по истории южных штатов и про Роберта Ли (Роберт Ли был его кумиром – он любил его не меньше, чем католики любят Святого Франциска. [69]69
  Святой Франциск Ассизский (1182–1226) самый почитаемый итальянский святой. Родился в Ассизи. Основал Францисканский орден монахов римско-католической церкви.


[Закрыть]Если бы Юг был католическим, здесь давно бы уже основали орден Святого Роберта Ли – аскетичный военизированный христианский орден вроде монастыря Мон-Сен-Мишель – черт, а ведь я не уверен, может, такой уже существует). Здесь же стояли книги по истории Луизианы, истории округа Фелисьен, по истории англиканской церкви, а также романы Уэверли, [70]70
  Уэверли – возможно, речь идет о романе английского писателя Вальтера Скотта «Уэверли» («Waverley, or „Tis Sixty Years Since“», 1814).


[Закрыть]«Жан Кристоф», [71]71
  «Жан Кристоф» (1904–1912) – роман французского писателя Ромена Роллана.


[Закрыть]тут же Сент-Экзюпери, [72]72
  Сент-Экзюпери Антуан Мари Роже де (1900–1944) – французский писатель, публицист, летчик, изобретатель.


[Закрыть]«В одиночестве» адмирала Бэрда, [73]73
  Ричард Эвелин Бэрд (1888–1957) – полярный исследователь, летчик, адмирал, руководитель американских антарктических экспедиций 1930—1940-х годов. Первый человек, летавший над обоими полюсами – Северным и Южным.


[Закрыть]«Наука жизни» Уэллса [74]74
  «Наука жизни» – популярная книга по биологии, написанная Гербертом Уэллсом и Джулианом Хаксли.


[Закрыть]и «Жизнь Джеймса Боуи» – странное собрание, в котором мне так и не удалось найти общий принцип отбора, если не считать сентиментальной склонности к необычайному и удивительному – к необычайным приключениям смельчаков-одиночек и необычайной жизни гениев, к необычайной способности Герберта Уэллса любить жизнь во всех ее проявлениях и к еще более необычайной славе поражения в войне, которая сама становится все необычайнее, подергиваясь патиной времени, так что Роберт Ли вместе с Армией Северной Виргинии, видимо, представлялся ему фигурой не менее легендарной и мифической, чем король Артур с рыцарями «Круглого стола». Думаешь, ему просто было окрестить меня Ланселотом? Второе имя, Эндрюс, он прицепил, чтобы получить разрешение церкви, но чего он хотел в действительности и от чего был бесконечно далек, так это чтоб самому быть древним вымышленным бузотером и распутником, да еще и католиком к тому же, Ланселотом Озерным, сыном короля Бана Бенвикского, рыцарем «Круглого стола» и одним из тех двоих – уж этого он точно не мог вынести, – кому довелось увидеть Святой Грааль (вторым был ты, Парсифаль); но необычайнее всех необычайностей были эти его любимые англиканские церквушки, такие чистые и непорочные, – как они только выросли на этой жестокой и порочной земле в окружении кровожадных индейцев, суеверных католиков и сладкоречивых баптистов!

Сиобан выглядела расстроенной и раздраженной. Миленькая худенькая блондинка (!), чью прелесть портил лишь слегка туманный взор и постоянно надутый вид.

Текс воображал, что он ей как подружка, что она не может ужиться с матерью, а он спасает ее от влияния черножопых. На самом же деле он постоянно дергал ее, и ей было бы гораздо лучше с черножопыми. Своей слащавой назойливостью он подменял внимание и заботу, так что его пародия на любовь не могла ее обмануть. Поэтому казалось, будто он нарочно старается вывести ее из себя.

Она подбежала обнять и поцеловать меня. Я обнял и тоже поцеловал ее, ощутив тонкие хрупкие косточки под ее по-взрослому длинным нейлоновым пеньюаром. Она прижалась ко мне как-то слишком сильно, от напряжения у нее даже задрожали руки, однако туманный взгляд голубых глаз так и остался рассеянным. Научилась у Текса пародировать чувства. Они смотрели мультфильмы. «Тебе нравится этот олененочек?» – несколько раз бездумно нараспев повторил Текс, пытаясь дотянуться до Сиобан. Ему тоже нравилось ощущать ее тонкие косточки. В свои семь лет она была столь же сексуальна, что и ее мать, разве только выражалось это чуть-чуть туманно, приглушенно, словно Сиобан забыла что-то, но вот-вот вспомнит. Она умела выразительно надувать губки, хотя глаза при этом оставались, как у куклы. Любила демонстрировать тело: задрав подол, садилась и обхватывала руками колени, выставляя напоказ свой маленький пирожок.

+++

Любил ли я Марго? Не знаю, что ты имеешь в виду, не понимаю значения этого слова, но нам было друг с другом хорошо. Особенно хорошо, когда вдруг, внезапно: сорвешься с работы в десять, в три, да в самое неожиданное время, скорее домой, а там она – потная и заляпанная штукатуркой, точь-в-точь как рабочие, с которыми она бок о бок трудится над реставрацией – ну, как же, надо ведь восстановить великолепие, которого, кстати, никогда и не было; она поначалу сопротивляется, хмурится, ведь уже тогда она начала разрываться между мной и Бель-Айлом. В результате потеряла обоих, и дом, и меня, но когда мы вдвоем мчались куда глаза глядят в старом бьюике с убранным складным верхом и распевали песни, пролетая и тень, и солнце, и попадали в беспросветные сумерки глубоких лёссовых разрезов, пахнущих землей, а потом вновь вымахивали на яркие луга, залитые пьянящим сосновым солнцем, и пение цикад преследовало нас, как тень от бьюика, а она так близко, так близко, что не удерживалась и то и дело целовала меня в шею, в щеку, снова и снова, а моя рука лежала у нее между ног, и по радио звучала музыка кантри, которую она очень любила, при том, что как помешанная не могла пропустить ни одного концерта Новоорлеанского симфонического оркестра, а потом мы переваливали с шоссе на проселок, усаживались на траву с бутылками виски и севен-апа, а из динамиков – кантри, гитары, Крис Кристофферсон, [75]75
  Крис Кристофферсон (р. 1936) – американский актер, писатель, музыкант.


[Закрыть]и она, позабыв о Людвиге ван Бетховене, тоже принималась петь.

 
Душа пуста и карманы,
Потеряно все, но ветер —
Он тоже ни цента не стоит,
Бездомный, свободен тоже.
(О, Боже мой, Господи, Боже!)
Он блюз этот мне напевает,
Как Бобби Макги с гитарой.
 

Бобби Макги [76]76
  «Я и Бобби Макги» – одна из самых известных песен Дженис Джоплин на слова и музыку К. Кристофферсона.


[Закрыть]исчезал, растворялся, но она от меня никуда не исчезала. Я не хотел свободы, я хотел, чтобы она была рядом на траве, чтобы солнце отблескивало медью на ее пружинистых курчавых волосах, а удивительная золотистая кожа и так светилась, ей солнце вовсе не было нужно. Передать бутылку, запить севен-апом, поцеловать ее сладкие губы и лечь рядом, смешав запахи высохшего пота: мой – с отдушкой юридической конторы, жарких брюк и телячьей кожи, ее – чистый утренний пот принявшей ванну домохозяйки. Целовать ее было все равно что целовать сам этот день, с его октябрьским солнцем, виски и севен-апом на губах, да она и вообще вся перелилась в губы, сообщала им тот заповедный, внутреннийвкус женщины, нет, именно ее вкус, особую терпкую химию ее слюны, слюны Мэри Маргарет Рейлли.

Любил я ее? Не любил? Я уже не уверен, что слова что-либо значат, но я любил ее, если любить значит постоянно хотеть – хотеть видеть ее, ощущать разлуку как недостаток воздуха, а увидев, хотя бы на расстоянии, чувствовать такое счастье, будто издалека возвратился домой, чувствовать, как взлетает сердце. Однажды, повернув к Бель-Айлу, я даже рассмеялся от счастья и хлопнул в ладоши, увидев ее на галерее. Я почувствовал то же, что мой предок Клейтон Локлин Лэймар, когда в 1865 году вернулся домой из Виргинии.

Люси я тоже любил, но Люси была эфемерной мечтой, стройной смуглой танцовщицей в стеклянном шаре, кружащейся под музыку старой, давно исчезнувшей Каролины. Марго была самой жизнью, словно вся Луизиана с ее щедрой нефтеносной тьмой, яркой зеленью и призрачными сумерками, с ее обманами, комико-ванием и корыстолюбием собралась и воплотилась в одном человеке. Обладать ею значило забыть свои страхи, держа в объятиях всю золотисто-зеленую Луизиану. Широкая была женщина.

Потом наша жизнь разделилась между сексуальными утехами и достижениями реставрации. По правде говоря, я не знаю, от чего она получала большее удовольствие – от того, что мы делали в кровати времени Генри Клея [77]77
  Генри Клей (1777–1852) – государственный и политический деятель. Был сенатором от Кентукки, членом Палаты представителей, госсекретарем США в 1824–1829 гг. Пытаясь примирить рабовладельческий Юг с северными штатами, получил прозвище Миротворец. Остался в истории как «великий мастер компромисса». В 1900 г. был избран в национальную Галерею славы.


[Закрыть]или от самой кровати времен Генри Клея. Однажды, когда пару лет назад мы занимались любовью, она как всегда закинула руку за голову, но на этот раз не для того, чтобы ухватиться за спинку, найдя в ней точку опоры или якорь спасения в бушующем море страсти, нет, вовсе не для этого – на сей раз она, вытянув пальцы, ощупывала искусно отреставрированную и отполированную поверхность красного дерева, скользя ноготками по изящным завитушкам тяжелых балясин.

Еще позднее, когда я пристрастился к бутылке – страсть совсем иного рода – и стал никудышным любовником, невнимательным и затравленным, она уже явно стала предпочитать любви занятие реставрацией. Некоторые свои архитектурные победы она переживала, как оргазм, например, когда нашла девяностолетнего мастера-штукатура в Банки, тогда как все ее убеждали, что таких уже не осталось, и откопала старые точные эскизы гипсовых роз на потолке в сгоревшем крыле Бель-Айла. От этого соединения старых чертежей и чудом сохранившегося мастерового она вся сияла; увидев, как она наблюдает за появлением на потолке огромных выпуклых роз, я понял, что она испытывает удовольствие не хуже сексуального, а в то время, возможно, уже и лучше.

Так что же произошло между мной и Марго?

Если бы она была здесь, я знаю, что бы она сказала и по-своему была бы права: вместо того чтобы любить меня, ты залез в бутылку, и я решила – к черту! ни за что не полезу туда за тобой. Ты сделал свой выбор.

Но здесь она права лишь отчасти. Простая и поразительная истина заключается в том, что, закончив реставрацию Бель-Айла, она в каком-то смысле со мной покончила. Бель-Айл стал ее сутью, и когда она привела в порядок дом, привела в порядок себя и покончила со мной, она тем самым изжила нас. Когда, изучив все старые схемы и планы, проконсультировавшись с историками и выписав из Каррары резчиков по мрамору, она завершила все мыслимое и немыслимое, то поставила в наших отношениях точку, и тогда ее стало заботить только одно – чтобы все продолжало сохраняться в должном виде. Зачем? – как-то спросил я. Почему все должно выглядеть так, как раньше? Меня она тоже переделала. Не то чтобы реставрировала – она создала меня заново в соответствии со своими техасскими представлениями о том, как должен выглядеть плантатор без плантации и аристократ из предместья. Как я понял, ей требовалось нечто среднее между Эшли Уилксом (анемичным и поэтичным аристократом, который, конечно же, сам был творением женщины) и Лесли Говардом(еще одним анемичным и поэтичным аристократом), да плюс немного от Джеффа Дэвиса, вернувшегося с войны и ставшего жертвой еще одной волевой женщины в Бовуаре, которая заперла его в голубятне, так похожей на мою, плюс Грегори Пек, благородный юрист-южанин, и чуточку Кларк Гейбл в роли Ретта. [78]78
  Лесли Говард(1893–1943) – английский киноактер, сыгравший Эшли Уилксав фильме Виктора Флемминга «Унесенные ветром». Ретта Батлерав этом фильме играл американский актер Кларк Гейбл(1901–1960).
  Грегори Пек(1916–2003) – знаменитый актер, получивший в 1930-х годах титул «Король Голливуда».


[Закрыть]Она даже одежду сама мне покупала. Ей нравилось, когда я носил нанковые костюмы.

Я, в общем-то, не возражал, меня забавляла ее странная техасская убежденность в том, что все «аристократы» на одно лицо. Конечно же, не на одно, да мы и не аристократы, но поскольку я никогда не ощущал в себе какого-то единства, собственного своего лица, то одевался в соответствии с отведенной ролью. Я даже поймал себя на том, что исправно ее исполняю и в одиночестве: расхаживаю туда и обратно, время от времени останавливаясь у плантаторского стола, чтобы записать какое-нибудь юридическое соображение в записную книжку в переплете из флорентийской кожи, или у кипарисового буфета, превращенного в бар, чтобы налить из хрустального графина виски в серебряный стаканчик, как это делают южные аристократы в кино.